УНЖЛАГ (УНЖЕНСКИЙ ЛАГЕРЬ ПОЛИТЗАКЛЮЧЕННЫХ)

Проект начал работать в 2008 году. В 2009 г. на собранные средства был открыт памятник жертвам политических репрессий в поселке Северный. С того времени ежегодно проходят поисковые экспедиции по сбору информации и установки поклонных крестов.

Слушателей поразили не только молодой возраст участников проекта, но искренность их порыва, энтузиазм и самоотдача. После выступления был показан документальный фильм, иллюстрировавший слова докладчика.

3. «Враги народа» (цикл «Судьба моей семьи»)
Эстелла Матвеевна Шор

Вернуться к Содержанию
Сейчас показывали фильм об Унжлаге, мне это очень близко – его узником был мой отец, Матвей Моисеевич Таубес. Отец получил высшее техническое образование (он окончил Горьковский политехнический институт), работал главным инженером на заводе им. Воробьева, потом возглавил областное Научно-техническое общество изобретателей, помогал рабочим рационализаторам внедрять их изобретения в производство. С этой должности его и арестовали в 1937 году.

Я помню, как арестовали отца – мне было тогда 13 лет. Перед этим о нем в газете опубликовали статью «Таубес и его преступные дела», мы ее читали летом 1937 года, когда отдыхали на даче в Васильсурске. Содержания статьи я не поняла, но сразу стало ясно, что скоро папу арестуют. Вскоре за ним пришли, как обычно, ночью, все перевернули в квартире.

После ареста отца наша жизнь круто изменилась. Мы почувствовали настороженное отношение окружающих, по дороге в школу часто слышали: «враги народа». У нас отобрали одну комнату и вселили туда другую семью. Мы очень беспокоились за папу, ходили к следователю, чтобы нам разрешили продуктовую передачу в тюрьму. Следователь над нами издевался, грозился арестовать и маму, но несколько раз передачи все же разрешил.

В школе у нас был дружный класс, ни от учителей, ни от одноклассников я не слышала никаких обидных высказываний, все делали вид, будто ничего не произошло. Наверное потому, что подобная беда пришла во многие семьи. Забирали наших знакомых, соседей.

Вскоре нам предложили другую квартиру, и мы переехали. Все дни проходили в тревоге за отца. Так продолжалось более двух лет, а потом до нас дошли слухи, что кого-то освободили, сняв все обвинения. От следователя мы узнали, что скоро будет суд над папой, так как следствие закончилось. Суд длился несколько дней, и его оправдали, отпустили домой прямо из зала суда. Это было в канун наступающего 1940 года.

Радости нашей не было предела! Папу восстановили во всех правах, восстановили в партии и на работе, даже выплатили зарплату за весь срок заключения и выделили новую комнату взамен отнятой.

Но через полтора года началась война, и папу снова арестовали. На этот раз судила «тройка» Его сразу отправили в лагерь в Сухобезводное, срок дали 8 лет. Мы узнали о том, где он находится, только через год – кто-то принес письмо от него. После этого мы стали ездить к отцу в лагерь, где встречались нелегально, пока его не перевели в лагпункт, куда было очень трудно добираться.

В лагере папа работал на лесоповале, как и все заключенные, но будучи изобретателем он и здесь сумел применить свое техническое образование: предложил средства механизации работ. Что позволило повысить их производительность. Лагерное начальство это оценило, и создало конструкторское бюро, которым стал руководить папа. Его расконвоировали, позволили набрать штат сотрудников. Мы с сестрой Нелли ездили к нему в лагерь, гуляли по лесу с ним и его помощниками, которые произвели на меня очень глубокое впечатление: это были интеллигентные образованные люди, я с такими прежде не встречалась.

В войну нам жилось тяжело, я в то время училась на физмате университета. Нас, студентов, посылали на заготовку дров, на сельхозработы. Для себя сажали картошку на участке, который находился в 8 километрах от дома. Его выделили от школы, в которой работала мама. Так и дождались Победы. Решили написать письмо главному прокурору страны с просьбой пересмотреть дело отца. Сестра поехала в Москву, и ей повезло попасть на прием к высокому начальству, – она выглядела намного моложе своих лет, сущий ребенок, и секретарь пропустил ее без очереди.

Вскоре пришел ответ о том, что дело папы пересмотрено, ему зачтен срок, который он напрасно отсидел в тюрьме. В 1946 году его выпустили, но запретили жить в крупных городах. Он остался в Сухобезводном вольнонаемным в созданном им конструкторском бюро. Мама переехала жить к нему, а мы с сестрой остались в городе, но часто их навещали. Они нас подкармливали, т.к. завели небольшое хозяйство, держали коз, кроликов. Там же в лагере я познакомилась со своим женихом Дмитрием Шором, он бывший военный, фронтовик. Встречались около полугода, а потом собрались регистрироваться. Нам и говорят: «Зачем для этого ехать в город, можете зарегистрироваться в сельсовете». Мы отправились в деревню Хмелёво Варнавинского района. Деревня была пуста, сельсовет на замке, кого где искать – неизвестно. Но все же дождались председателя, – оказывается, все были на сенокосе. Но нас зарегистрировали, все было очень торжественно.

Это было в 1948 году, я училась на последнем курсе радиофака университета, а муж – в военной радиолокационной академии в Харькове, куда мы и решили переехать. Меня обещали принять на работу в исследовательскую лабораторию, но не приняли. Как я потом узнала. Это было режимное учреждение, моя анкета, видимо, подвела. Меня никуда не принимали на работу, хотя очень требовались специалисты с радиофизическим образованием. За то, что мой муж не сообщил о том, что его тесть был репрессирован, его отчислили с последнего курса академии. Ему выписали направление в Забайкальский военный округ, и через неделю мы выехали в Читу. Там получили направление в маленький городок Сретенск, там я устроилась преподавателем математики и физики в техникум.

В 1950 году получили от мамы известие о том, что отец вновь арестован. Его отправили на пожизненное поселение в Сибирь. В ссылке он жил на Ангаре, в селе Мотыгино. Летом 1952 года мы с мамой, дедом и моим двухлетним сыном Евгением отправились к папе в Мотыгино. Прожив там около месяца, я вернулась в Забайкалье, а мама с дедом остались жить у папы. Мы с мужем помогали им деньгами.

После смерти Сталина в1953 году начался пересмотр дел ссыльных. Папа был реабилитирован и отпущен на свободу. Родители получили возможность вернуться в Горький. Им выделили однокомнатную квартиру, и они, наконец, зажили нормальной жизнью – ездили в отпуск, навещали друзей в других городах, собирались с родными по праздникам. Папа умер в 1974 году, мамы не стало в 1988-м.

Наша семья тоже вернулась в Горький после демобилизации мужа в 1953 году. Я до выхода на пенсию преподавала в университете на радиофизическом факультете, да и после этого проработала там еще 10 лет. Муж всю жизнь проработал по специальности (радиолокация), сейчас на пенсии, пишет книги, рисует. Сестра с мужем всю жизнь посвятили радиофизике.

Татьяна Константиновна Дорофеева

Вернуться к Содержанию
Во время ареста моего отца мы жили в доме политкаторжан (д. 30 на Большой Печерской ул.). Отец, Буров Константин Иванович, был председателем Богородского исполкома. Его арестовали в 1937 году по обвинению в покушении на жизнь И.В. Сталина и контрреволюционной агитации. Мне в то время было два года, и я не помню ни его ареста, ни обыска.

После этих событий мы спешно переселились к бабушке в девятиметровую чердачную комнатушку деревянного дома по ул. Полевой (ныне ул. Горького, дом не сохранился). Это переселение спасло нас от преследования. К тому же у мамы с отцом был гражданский брак. Мамина фамилия была Егорова, а я была записана по отцу – Бурова.

Когда мне было года четыре, я начала интересоваться, где мой отец. Мама уклонялась от этих разговоров, запрещала мне говорить на эту тему – боялась, что ее как жену «врага народа» уволят с работы (работала она в физиотерапевтическом институте ул. Гоголя, который во время войны стал эвакогоспиталем № 2799, а впоследствии – госпиталем инвалидов войны). Мама очень боялась потерять работу, т.к. у нее на иждивении находились я и слепая бабушка, которой платили крошечную пенсию, хотя она всю жизнь проработала на мукомольных предприятиях Башкирова, шили и штопала пыльные мешки для муки. Бабушка же мне говорила, что мой отец – честный человек, страдает безвинно. Она всегда верила в его скорое возвращение.

Войну я тоже помню плохо. Запомнилось только чувство страха, когда раздавалась сирена воздушной тревоги, громыхали зенитки, а по небу скользили лучи прожекторов. Всех заставляли спускаться в укрытие («щели»). Помню, как горел Средной рынок от зажигательных бомб. Бывший владелец нашего дома, единственный мужчина-нефронтовик (он был хромым) во время дежурств по противовоздушной обороне надевал на голову кастрюлю вместо каски и походил на Дон-Кихота. Потом его арестовали за рассказанный анекдот и сослали в лагерь.

Мама по ночам часто дежурила в госпитале. Приходили эшелоны с ранеными, и она помогала разгружать вагоны, перевозить раненых в госпиталь, мыть их и перевязывать. Она была бухгалтером, но к этим дежурствам привлекался весь персонал. По ходатайству главного врача госпиталя А. Яговкиной (светлая ей память!) меня удалось устроить в детсад. Там хорошо кормили, с детьми я быстро подружилась. Вообще зачастую чужие люди к нам относились лучше, чем родственники. У бабушки была приемная дочь, которую они с дедом удочерили. Она нас на порог не пускала, так как была секретарем парторганизации Молитовской фабрики и боялась потерять место. Родная племянница бабушки, которую она в голодные годы подкармливала, как могла, со злостью велела маме больше не приводить к ней «врагов народа». А какие враги-то – шестилетняя девчонка и слепая старуха! Зато помню, как в очереди за хлебом меня пожалели две незнакомые женщины и дали кусок хлеба с маргарином и сахарным песком – очень вкусно!

Когда воздушная тревога заставала в садике, нас быстро уводили в каменную кладовку в полуподвале и давали по куску хлеба, чтобы мы не плакали. Садик был в бывшем купеческом доме, и я очень любила рассматривать изразцовую печь. Игрушек не было. Вернее, они были, но их запирали в шкафах, и за хорошее поведение разрешали подержать в руках несколько минут.

Жилось голодно. Однажды мама ездила менять вещи на картошку, ее не было три дня, и вот она появилась с мешком картошки совершенно больная, свалилась с воспалением легких. Так бабушка кое-как ее выхаживала, помогали и коллеги из госпиталя. Мама почти ничего не ела, чтобы нам с бабушкой побольше еды доставалось. Иногда мама брала меня с собой на работу в госпиталь, я бегала по палатам, читала стихи раненым, танцевала. Мама участвовала в самодеятельности, я смотрела ее выступления.

Потом я пошла в школу (№ 20, на Решетниковской улице). Раньше это была частная школа Сабо. Строил ее отец Сабо, дочь при советской власти стала директором. Она была очень хорошая женщина. Помню, как в первый учебный день произошло недоразумение. Были готовы списки классов, и всех зачисленных вызывали по фамилиям, надо было отозваться. Несколько раз называли Бурову Татьяну, а я молчала. Потом учительница спросила: «А кто же у нас остался?» – и я откликнулась. – «Как тебя зовут?» – «Егорова Тата» (я привыкла, что меня так звали в детском саду). Учительница, видимо, все поняла, и тихо так сказала: «Ну ладно, иди». А я уж было испугалась, что меня не приняли, хотя пришла нарядная: мама мне сшила платье из красной спортивной футболки с белым воротником.

В школе зимой было очень холодно, сидели иногда в пальто, чернила в чернильнице замерзали. В большую перемену кормили бесплатным завтраком. У каждого была своя хохломская мисочка, в нее клали морковник или овсянку и давали стакан чая из шиповника.

В школе меня никогда не обижали, хорошо относились. Все ребята друг друга знали от площади Горького до площади Свободы. Да и хулиганы в ту пору были совсем иные, могли и защитить от чужих, и до дома проводить, когда я поздно возвращалась. А было это частенько: мама была дружна с администратором в драмтеатре, и та пропускала меня даже на вечерние спектакли. Было принято ходить друг к другу в гости на дни рождения и новогодние елки. Было очень весело, играли в фанты, ручеек, срезали с завязанными глазами с веревочек привязанные игрушки и угощения.

Вообще детство мое, несмотря на семейную драму и военные годы, было счастливым. Отца реабилитировали в 1956 году.

Эльвира Ивановна Гонова

Вернуться к Содержанию
Мой отец, Басков Иван Константинович, учился на командном факультете военной академии им. Жуковского, был секретарем комитета комсомола. Позже служил вместе с Тухачевским. Служил отец в Сибири, туда мы и переехали из Москвы. В нашей семье было несколько детей – старшая сестра Катя 1928 г. рождения, вторая девочка умерла от дифтерита, в 1934 г. родилась я, а спустя полтора года – сестра Лена. После перенесенного воспаления я была болезненным ребенком, мама больше была занята с младшей сестренкой, и поэтому мною больше занимался отец. Именно он развивал во мне ум и творческие способности.

В 1938 году отец был арестован. Ареста отца я не видела, но хорошо помню, как двое в черном держат мать, а другие в это время делают обыск, переворачивая все в комнате. Потом нас, детей, посадили в машину и куда-то повезли. Мать вырвалась, ухватилась за бампер и волочилась по дороге, а следом бежали ее конвоиры. Ее уволили из Института марксизма-ленинизма, где она преподавала, жили мы впроголодь, и мама распродавала вещи. Вскоре родился долгожданный мальчик, но отец уже об этом не узнал: к этому времени он умер в тюрьме от пыток. От него требовали компромат на Тухачевского, хотя тот уже был расстрелян. Я не могу понять, зачем нужен был компромат на мертвого. Отец ничего не подписал. Мама доказывала, что отец – кристально честный человек, но ее саму за «назойливость» – она все время ходила по всем инстанциям в поисках мужа – осудили по 58 статье. Мальчик умер, а мы с сестрами попали в колонию для малолетних преступников и детей врагов народа.

У меня долгое время сохранялась привычка крошить руками еду. В той пище, которую нам давали, было много червей, и мы их выкидывали. Дети все были завшивевшими, вшей уничтожали на ощупь. Зато никто не стоял над душой, и разрешалось читать. Я слушала. Книги, которые читала старшая сестра, и по памяти их пересказывала. Несколько раз меня хотели удочерить, но предлагали или всех троих, или никого, не хотели разбивать семью.

Мама голодовкой добилась того, что нас отправили к ее сестрам. Одна из них, Елизавета, была заслуженным педагогам. У нее осталась Катя, а нас с Леной передали двум другим сестрам. И вот я в Горьком, в семье Лебедевых. Разочарование было взаимным – не такой ожидалась встреча. Я – маленькая, рахитичная, запущенная, и на вид кажусь умственно неполноценной. Они – помешанные на гигиене, эмоционально холодные. Сыновья тети сразу невзлюбили меня, называли «рахитиной», «дурой». Старший меня частенько бил. Я не жаловалась, молчала.

Уже с раннего детства у меня на все было собственное мнение, я была наблюдательна, обладала цепкой памятью. Как-то обратила внимания на то, что многие газеты, в которые мы обертывали учебники, славили Сталина – гениального вдохновителя и организатора всех времен и народов. К великому изумлению узнала, что главный редактор газеты «Правда» – сам Сталин, следовательно, сам себя восхваляет! Он тут же низко пал в моих глазах. К Сталину я никогда не испытывала симпатии, и когда он умер, сказала: «Давно пора!».

После школы поступила в радиотехникум, защитила диплом на «отлично» и встал вопрос с распределением. Поступили предложения из Киева (без жилья) и Казахстана (с жильем), я выбрала последнее. Но здорово просчиталась, так это был целинный край, степь, жуткие морозы до 40 и более градусов, ветра. Обещанная жилплощадь – кабинет главного инженера, который поселился в общей комнате с другими сотрудниками. Так началась моя жизнь в Кокчетаве, где мне приходилось заниматься радиофикацией сельских районов. Там познакомилась со своим будущим мужем – талантливым радиомастером Борисом Гоновым. В декабре 1957 года у нас родился сын Евгений, но семейная жизнь не сложилась, и мы с сыном переехали к маме в Амурскую область. В 1959 году, после маминой реабилитации, мы переехали в Горький, где начиналась «народная стройка».

С 1960 года началась наша жизнь в Горьком. Это были времена «оттепели», и мне разрешили работать на режимных заводах. Я устроилась в конструкторский отдел НИИРТа. Сын по окончании техникума стал работать в НИИИСе, поступил в Политехнический институт.

16 апреля 1957 года дело по обвинению моего отца было пересмотрено Военной коллегией Верховного суда СССР. Приговор в отношении него был отменен, и дело прекращено «за отсутствием состава преступления». Папа был реабилитирован посмертно.

Я никогда не смогу простить правительству Сталина его преступных деяний в отношении моей семьи и миллионов других ни в чем не повинных людей.

Людмила Петровна Васяева

После освобождения из лагеря мама поселилась в Балахне, чтобы быть ко мне поближе (я тогда находилась в детском доме в поселке Рылово в 12 километрах от Балахны). Мама меня никогда не целовала – боялась заразить. Мы виделись, когда я приезжала к ней в Балахну – меня отпускали, а, возможно, я в это время уже была в детском доме в Балахне – в памяти все как-то путается. Мама жила в маленькой комнатке, она устроилась работать в райздравотдел инспектором по детским учреждениям, ведала путевками. Ее многие вспоминают с благодарностью – она помогала семьям с больными детьми, отправляла их в санатории. Иногда она отправляла в санаторий и меня.

Потом мама умерла. Мне было десять лет, и я помню, что проснулась в тот день с мыслью, что надо ехать к маме. Она два раза в год, когда обострялся туберкулез, ложилась в больницу. Вот и в тот раз она находилась в больнице. Была осень, в этот день шел сильный дождь, меня не пускали ехать, но я все равно поехала без разрешения, а в больнице меня встретили словами: «Как ты узнала, что твоя мама сегодня утром умерла?». Я бросилась обратно в детдом, у меня случилась настоящая истерика, я сильно плакала, потому что осталась совсем одна. Через день меня привезли в Балахну на похороны мамы – ее хоронили из больницы. Это был 1950 год, маме было всего 40 лет.

Когда мне исполнилось 16 лет, я поступила в Заволжье в техникум на строительный факультет. Нас там было 10 человек детдомовцев. Мы были на полном гособеспечении, деньги нам давали только на самые необходимые мелочи и на банные принадлежности. На одежду деньги полагались, но их не выдавали, так что все годы учебы я проходила в школьной форме, в которой вышла из детдома. Очень любила быть в компаниях, в коллективе, так как не любила оставаться одна – и без того постоянно ощущала свое одиночество и беззащитность. Особенно плохо бывало в летние каникулы, когда все разъезжались по домам. Мне было некуда податься, и я работала на стройке разнорабочей. Видела стройку с самой неприглядной стороны: тяжелый изнурительный труд, мат, неприличные разговоры. Но на заработанные деньги смогла приодеться, обуться.

Техникум я закончила с отличием. И тут для меня началась новая жизнь, когда я должна была как-то существовать самостоятельно. Преподаватели уговорили меня не брать направление на трудоустройство в дальние районы страны, т.к. многие имевшие родителей возвращались назад, а мен возвращаться некуда. Я выбрала Горьковскую область. Когда мне пришел вызов в г. Вязники, я была в панике: это был город текстильщиков, из нашего детдома туда направляла девочек, не поступивших в учебные заведения, на ткацкие фабрики, где ткали мешковину. Условия там были очень плохие, сплошная пыль, многие заболевали. Я отказалась от этого вызова. Тогда мне посоветовали сходить в отдел кадров Горьковского совнархоза (находился на площади Горького), что я и сделала. Там мне предложили работу проектировщика в организацию по проектированию подземных переходов в нашем городе (филиал от Москвы).

Сначала на работу ездила из Балахны, где ночевала в детдоме, а потом нашла съемное жилье. Но хозяева оказались пьяницами, и мне пришлось искать новую квартиру. Так я и мыкалась, жила впроголодь. Позже я поступила на вечернее отделение ГИСИ. Вскоре из проектной организации меня сократили, и я перешла на работу в ЦНИЛХИ. В то время сокращения шли по всем строительным и проектным организациям, докатились они и до ЦНИЛХИ, где я работала в строительном отделе. Меня должны были сократить, но оставили благодаря вмешательству моего жениха, тоже из семьи репрессированных. Мы с ним поженились после 4-го курса. Его отец, Васяев Федор Матвеевич, провел в ссылке в общей сложности 17 лет, после возвращения работал в политехническом и медицинском институтах, преподавал философию, был очень известным в городе человеком. Вот он мне и помог остаться на работе, и даже узнать, кто же были мои родители, о которых я абсолютно ничего не знала, кроме имен и фамилий, записанных в моей метрике.

Однажды свекор увидел мое свидетельство о рождении и сказал: «Так ведь это политический лагерь! Давай-ка пиши запрос в органы УВД». Я написала, и в 1994 году получила ответ. Мне прислали справку о том, что мои родители проживали в Великом Новгороде. Отец – Петр Николаевич Сухов, начальник отдела кадров Новгородского промсоюза. Мама – Кира Семеновна Серова, младший научный сотрудник Новгородского исторического музея. Люди достойные, а то я в детстве иногда стеснялась, что мама сидела в тюрьме – мало ли, может, украла что-нибудь.

Родителей арестовали в 1939 году по обвинению в участии в контрреволюционной группировке (отца как организатора, а мать как соучастницу). Отца расстреляли, а мама получила 8 лет лагерей. Отбывала срок в Унжлаге НКВД, в поселке Сухобезводное Семеновского района. Родители реабилитированы в 1956 году, посмертно. Об их судьбе я узнала, когда мне было уже 54 года.

Оказывается, у меня был еще старший брат Марат, на момент ареста родителей ему было 4 года, его взяла к себе сестра матери. На все запросы о нем, посланные в архивы Ленинградской, Мурманской, Новгородской областей, приходил один ответ: «Нет данных», так что его судьба мне до сих пор не известна.

Мая Яковлевна Шурухина

В 1938 году после ареста директора Горьковского автозавода Дьяконова стали арестовывать и других руководителей предприятия. Мне в то время было 12 лет, сестре девять, мама отдыхала в санатории. Отца арестовали ночью 14 июня 1938 года, мы с сестрой ничего не слышали, хотя в комнате родителей производили обыск, все было разбросано. При аресте присутствовала соседка, она все рассказала, мы вызвали маму телеграммой.

Невозможно было показаться из дома: вслед кричали «Дочь врага народа!». После ареста отца у нас конфисковали самую большую комнату в трехкомнатной квартире, маму сняли с руководящей работы (она возглавляла на автозаводе группу механизированного учета) и перевели на рядовую должность. Одновременно арестовали папиных сестер в Москве и маминого брата с женой, а их детей отдали в детдом, хотя мама просила отдать их ей! Нас у мамы стало трое: через полгода после папиного ареста родилась младшая сестренка. Когда началась война, я пошла работать на автозавод в термический цех, а учиться продолжала в вечерней школе. Работать приходилось по 12–18 часов в день.

Отца осудили на 8 лет и сослали в Ухту на лесоповал. Свой срок он отбыл полностью, хотя еще в 1940 году постановлением трибунала и особого совещания дело было прекращено, и его должны были освободить. Папа просил присылать ему махорку, хотя сам не курил. Он был болен: после перенесенного туберкулеза у него осталось одно легкое. Чтобы иметь дополнительный паек, я сдавала кровь, за это кормили обедом и давали карточки. Я продавала свою норму хлеба, покупала махорку и отсылала ему. Вернее, продавать стеснялась. Ходила и держала хлеб на ладони, и лишь когда меня спрашивали: «Девочка, ты продаешь хлеб?», – называла цену. Махорку папе передавал знакомый с автозавода, осужденный раньше и уже освобожденный. Папа, видимо, менял махорку на продукты.

В 1944 году от малярии умерла младшая сестренка – папа так ее и не увидел. В 1946 году после освобождения он поселился в Тульской области, т.к. в Горьком и других крупных городах ему жить было запрещено. Примерно через полгода его направили в Минск и назначили начальником прессового цеха автозавода. У него появилась возможность нам помогать. В 1948 году я оформила документы, чтобы перевестись из Горьковского индустриального института, где училась на вечернем отделении, к нему в Минский политехнический институт на дневное, и даже выписалась из квартиры. Вдруг получила от папы телеграмму: «Выездом повремени». Его снова арестовали 14 декабря 1948 года и сослали по этапу в Красноярский край на вечное поселение с запретом переписки. Причину ареста не объяснили. И вновь папа полностью отбыл срок, хотя, как и в прошлый раз, было вскоре после ареста принято постановление о его освобождении. В ссылке он находился до 1954 года, а потом местом жительства ему назначили Сызрань. Мы переписывались.

Моя трудовая биография началась на Горьковском автозаводе, где я работала инженером-металловедом, старшим инженером ЦЗЛ, преподавателем технического училища ГАЗа. С 1958 года до выхода на пенсию в 1980 году работала в Проектно-технологическом и научно-исследовательском институте (ПТНИИ) Горьковского совнархоза, занималась внедрением в промышленность экономически выгодных металлов.

– отмечают, что репрессии в течение всей советской истории носили массовый характер и повлекли за собой необратимые последствия. Направленные на сознательное уничтожение «классово чуждых элементов», они затронули самые широкие возрастные и социальные группы советского общества — партийную и хозяйственную элиту, органы внутренних дел и государственной безопасности, армию, все слои интеллигенции, рабочий класс, крестьянство;

– подчеркивают особую значимость сохранения исторической памяти об этих событиях для последующих поколений, предотвращения в российском обществе самой возможности подобных крайних проявлений политической и классовой нетерпимости;

– призывают активнее использовать информационные ресурсы учреждений культуры и образования в освещении процесса политических репрессий в России и Нижегородской области, в деле пропаганды исторической правды;

– рекомендуют организацию широкой просветительской деятельности по теме с привлечением различных информационных источников, в том числе устной истории.

Отмечая содержательность докладов и сообщений, высокий уровень проведенной конференции, участники считают необходимым:

• 
  издать материалы конференции (в печатном или электронном виде) для дальнейшего использования в просветительской и образовательной деятельности,
  
• 
  осветить ход и итоги конференции в СМИ, на сайтах ЦГБ и учреждений-партнеров по ее организации и проведению.
  

Редакционная коллегия:

Т.В. Кучерова, зам. директора ЦГБ,

Е.Е. Аносова, зав. ООМРиМ

А.А. Медведева, гл. библиотекарь по краеведческой работе

Н.П. Шахмайкина, зав. сектором автоматизации

Т.И. Якунина, директор ЦГБ им. В.И. Ленина