Порфирий Порфирьевич Полосухин Записки спортсмена-воздухоплавателя и парашютиста

Свершилось

Мне хотелось подружить со Щукиным, и я был очень доволен, когда однажды он пригласил меня провести вечер у его знакомых. Ну и подшутил же тогда надо мной Сергей!

— Это Полосухин — известный парашютист, — неожиданно представил он меня. — Сколько, Порфирий, у тебя прыжков на счету? Небось, за полсотни перевалило? — продолжал он с самым серьёзным видом.

Какая-то симпатичная девушка, внимательно поглядев на меня, спросила:

— Так сколько у вас прыжков?

— Пятьдесят пять, — соврал я.

— Пятьдесят пять! Это замечательно! Скажите, пожалуйста, а где вы прыгали?

— Где прыгал? Гм… с дирижаблей, самолётов…

— Но все же, где именно?

— В Высшей парашютной школе, эскадре дирижаблей.

Тут мою собеседницу что-то отвлекло, она перестала меня расспрашивать, и я поспешил заговорить на другую тему.

Немного позже Щукин, смеясь, шепнул мне:

— Ты почему к нам в парашютную школу не поступаешь?

— А примут?

— Конечно, пойди в ЦК комсомола и попроси путёвку.

Я воспользовался этим советом. Путёвку мне дали охотно. Через несколько дней, нащупывая в кармане драгоценную бумагу, я, не без робости, вошёл в кабинет начальника парашютной школы — Якова Давидовича Мошковского, о котором часто слышал и читал в газетах.

Его имя говорило мне о многом. Теперь мне было известно, что в то самое время, когда я 6 мая 1931 года наблюдал с палубы крейсера парашютный прыжок в море, из госпиталя вынесли и поставили у берега носилки, на которых лежал человек с забинтованной ногой. С волнением, радостью и досадой глядел он на спускавшегося над бухтой парашютиста. Этим человеком был лётчик Яков Мошковский. Если бы не неприятность, случившаяся накануне, он прыгал бы вместе с Миновым. Для этого и приехали они вдвоём в Крым.

По заданию командования они знакомили лётный состав Военно-Воздушных Сил Чёрного моря с парашютным делом. Когда они выполняли показательные прыжки, на полигоне им пришлось приземляться при сильном ветре на неровную площадку. Тут и повредил себе ногу Мошковский. А за две недели до этого смелым спортсменам пришлось пережить значительно больше.

…Сначала всё шло как нельзя лучше. На прыжок дали согласие девять лётчиков. Девять из состава эскадрильи! Минов был очень доволен. Год назад, когда он проводил первые в Союзе занятия по парашютному делу в авиационной бригаде, прыгать согласились только три человека.

Прыжки с парашютом, конечно, явились для жителей большим событием. На аэродроме, помимо лётчиков, мотористов и техников, находились их семьи, представители городских организаций. Сюда пробралось много ребятишек. Громкими аплодисментами приветствовали зрители прыжки Минова и Мошковского и приземление двух пилотов, впервые опустившихся под куполом парашюта. Воодушевлённый успехом, Минов отправился сбрасывать третьего новичка — Журавлёва. Над аэродромом Минов велел пилоту сбавить газ и дал команду Журавлёву приготовиться к прыжку. Отделясь от самолёта, Журавлёв чересчур резко оттолкнулся ногами. Из-за этого он стал падать неправильно, переворачиваясь на спину, и выдернул вытяжное кольцо в тот момент, когда встречный поток воздуха препятствовал нормальному раскрытию ранца. Маленький вытяжной парашют, выскочивший под действием пружинного механизма, на мгновение был прижат к голове Журавлёва, а затем попал под нижнюю кромку неполностью расправившегося купола основного парашюта и зацепился за неё спицами.

Вскоре купол, неравномерно наполненный воздухом, стал из-за нарушения симметрии вращаться вокруг вертикальной оси; он скручивался и опускался всё быстрей.

Журавлёв не сумел вовремя воспользоваться запасным парашютом и выдернул его кольцо слишком поздно — до земли оставалось не более 30 метров.

Лётчик посадил самолёт. Ошеломлённый происшедшим, Минов увидел бежавшего навстречу Мошковского. Глубоко дыша, бледный Яков Давидович застёгивал карабины лямок.

— Дайте мне прыгнуть, — сказал он.

— Подождите, Яша… Не надо… — неуверенно начал Минов.

— Это надо мне, и вам, и всем, — решительно прервал его Мошковский.

Минов понял, что возражать не следует.

— Хорошо. Прыгайте, — разрешил он. И, поцеловав Яшу, добавил: — Только без всяких фокусов!

Мошковский всё-таки прыгнул с “фокусом”. Он оставил самолёт на высоте не более 200 метров и благодаря этому приземлился буквально рядом с людьми, окружавшими тело погибшего.

Эта смелая, даже дерзкая демонстрация в какой-то степени устраняла тягостное впечатление у свидетелей несчастного случая. Но всё же в душу лётчиков, записавшихся на прыжки, запало сомнение, их вера в безотказность парашюта была поколеблена. Этих сомнений не рассеяли и сообщения о причинах случившегося, сделанные Миновым в тот же день на партийном собрании, а на следующий день — на собрании жён лётчиков и на общем собрании личного состава эскадрильи. И вот тогда у Леонида Григорьевича Минова родилась мысль: прыгнуть с парашютом погибшего в присутствии всех, кто был на аэродроме в момент катастрофы. Он сказал об этом Мошковскому. Мошковский просил разрешить этот прыжок ему. Минов категорически возражал и, чтобы прекратить возникший спор, строго заявил:

— Прыгать буду я. И вообще прошу помнить, что командую прыжками я, а не вы.

“Вероятно, Яша сомневается в благополучном исходе прыжка, — подумал Минов. — Нет, буду прыгать сам!” В глубине души он был тронут. Ему вспомнилась история их дружбы. Они познакомились год назад. Мошковский первым из лётчиков авиационной бригады выразил горячее желание прыгать, стал помощником Минова, и они вместе организовали прыжки, положившие начало советскому массовому парашютному спорту.

— Прыжок выполню я! — повторил вслух Минов.

— Тогда вот что, — предложил вмешавшийся в их разговор комиссар отряда, — давайте решим спор жеребьёвкой. Мошковский имеет одинаковое право на прыжок.

— Не одинаковое! Он уже прыгал после гибели Журавлёва…

— На исправном парашюте, не вызывающем никаких сомнений, — перебил комиссар. — Нет, нет, справедливость требует жеребьёвки, товарищ инспектор ВВС по парашютному делу, — добавил он в шутливом тоне.

И Минов согласился: он почему-то верил, что прыжок достанется ему. В присутствии лётчиков комиссар протянул Леониду Григорьевичу две спички:

— Спичка с головкой — прыжок.

К торжеству Мошковского, Минов вытянул спичку без головки.

…Они сидели рядом в задней кабине самолёта. Минов мрачно думал обо всём случившемся, поглядывал на молчаливого Яшу и всё больше жалел о том, что согласился на жеребьёвку.

Когда самолёт оказался над центром аэродрома, Мошковский пожал руку товарищу и приподнялся. Через несколько секунд он камнем полетел вниз, и с трепетом следивший за его падением Минов увидел, как над Яшей открылся купол парашюта. А вечером в товарищеском кругу комиссар сказал лётчикам:

— Я считаю своим долгом извиниться перед товарищем Миновым и поднять бокал за дружбу и дружескую преданность. — Комиссар немного помолчал и как-то странно взглянул на Минова: — Леонид Григорьевич, обе спички были без головок! Я и командир сознательно пошли на этот безобидный обман, предложенный Мошковским. Он ни за что не хотел, чтобы вы подвергались какому-либо риску. Надеюсь, что самоотверженный поступок Якова Мошковского будет по достоинству оценен лётным составом нашей эскадрильи и достигнет благородной цели, ради которой он был задуман и выполнен.

На следующее утро Минов и Мошковский решили для проверки настроения лётного состава провести дополнительную запись на прыжки. О желании прыгать сразу же заявило более двадцати человек. Среди записавшихся оказались две женщины, мужья которых — лётчики — не отважились на прыжок с парашютом.

Таков был начальник Высшей парашютной школы Яков Давидович Мошковский, в чей кабинет я вошёл с путевкой ЦК комсомола. Передо мной сидел смуглолицый человек с резко очерченным волевым подбородком и живыми тёмными глазами. Просмотрев мою путёвку, он коротко расспросил меня о занятиях в школе и парашютном кружке, поинтересовался, занимаюсь ли я спортом. Я сказал, что имею кое-какие достижения в плавании и гребле.

Дружелюбно поглядев на меня, Мошковский дал мне направление на медицинское освидетельствование. Заканчивая беседу, он сказал:

— Сдайте путёвку секретарю. С заключением медицинской комиссии приходите на аэродром.

Выйдя из кабинета в приёмную, я увидел секретаря. Прежде её не было на месте. Каково же было моё смущение, когда я узнал в ней ту самую девушку, которой говорил о своих несуществующих прыжках. Молча взяла она мою путёвку.

“Узнала или не узнала?” — думал я, выходя из приёмной и вытирая выступивший на лбу пот.

Медицинскую комиссию я прошёл, как говорится, без сучка и задоринки и через два дня явился на Тушинский аэродром. Передо мною зеленело лётное поле. Вдали около учебных самолётов ПО 2 готовились к прыжкам курсанты Высшей парашютной школы. Подойдя к ним, я увидел Мошковского в синем комбинезоне и шлеме. Он кивнул мне и коротко бросил:

— Явились? Заключение есть? Сегодня будем летать. Пока наблюдайте и работайте.

У Якова Давидовича была своеобразная манера говорить отрывисто, несколько насмешливым и сердитым тоном. Какая требовалась от меня работа, он не сказал, но мне хватило и одних наблюдений. В небе кружили самолёты, управляемые молодыми лётчиками. Неподалёку опускались парашютисты. Всякий раз хотелось побежать навстречу, чтобы поглядеть, как они приземляются. Тут же производилась укладка парашютов. Я присматривался к точным, выверенным движениям укладчика. Длинные стропы и огромный купол заполняли кажущийся тесным ранец в строго определённом порядке.

Часам к пяти прыжки закончились. Уехал нагруженный парашютами автомобиль. Оживлённо беседуя, ушли парашютисты. Около машин засуетились техники. Яков Давидович разговаривал с инструкторами. Я решил, что он совершенно забыл обо мне. Но вскоре Мошковский подозвал меня и кивнул на заднюю кабину одного из самолётов:

— Садитесь!

Я поспешно занял указанное мне место. Начальник школы сел в кабину лётчика и громко сказал стоявшему у винта мотористу:

— Внимание!

— Есть внимание! Контакт! — отвечал тот, резко повернул рукой винт и отскочил в сторону.

— Есть контакт!

Мошковский стал быстро вращать ручку магнето. Фыркнул мотор, винт качнулся из стороны в сторону и завертелся, мелькая впереди. Яков Давидович прибавил обороты и наклонил голову, осматривая поле. Самолёт дрогнул и, покачиваясь, порулил к старту. Взлётная полоса была свободна: дежурный взмахнул флажком.

Самолёт, будто набрав силы, под неистовый шум мотора рванулся вперёд. Прижавшись к креслу, невольно держась руками за борта кабины, я весь отдался ощущению стремительного бега, ожиданию взлёта. Последний, самый лёгкий толчок колёс — и земля стала уходить вниз. Под крылом проплывали постройки, железнодорожные пути. Впереди в лёгком мареве виднелась Москва.

Подумав, что мне следует не только восторгаться полётом, я стал следить за высотомером и, наблюдая за землёй, старался отыскать знакомые места. Машина делала виражи, резко меняла направление, накренялась то в одну, то в другую сторону. От этого земля неожидашно оказывалась сбоку — зрелище, которого никогда не увидишь на аэростате. Мошковский оборачивался и испытующе посматривал на меня. В заключение он пролетел над центром аэродрома, где обычно сбрасывались парашютисты.

— Как самочувствие? — спросил он, когда мы вышли из самолёта.

— Нормальное, товарищ начальник школы!

— Хорошо. На аэродром являйтесь ежедневно.

Вечером я рассказал Щукину о своём полёте.

— Завтра-послезавтра будешь прыгать, — уверенно сказал Сергей.

— Что ты! — удивился я.

— Облёт — последний момент подготовки парашютиста, — пояснил Щукин.

— Но Яков Давидович ещё мало знает меня.

Щукин улыбнулся:

— Он по-своему подходит к людям. Иным не доверяет, придирчиво следит за тренировкой, а некоторых допускает к прыжкам почти сразу.

На следующий день я занимался вместе с курсантами парашютной школы. В одном нз учебных помещений я увидел макет учебного самолёта в натуральную величину, вернее, макет части фюзеляжа с передней и задней кабинами и частью крыла. Будущие парашютисты, надев парашют, поочерёдно занимали место в кабине. Они выходили на крыло и, стараясь соблюдать правила прыжка, “отделялись от самолёта”, спрыгивая на спортивный ковёр. Подметив какую-нибудь ошибку, инструктор Николай Логинов — опытный лётчик и парашютист аэроклуба — заставлял курсанта повторить всё сначала.

Убедившись в том, что надевать парашют я умею, он спросил:

— Когда будете выдёргивать кольцо?

— Отделюсь от самолёта, досчитаю до пяти и выдерну.

— Где вас так учили, в кружке, что ли? До пяти можно досчитать чересчур быстро. Иной мгновенно выпалит весь счёт и откроет парашют у самой машины.

— Ещё выдергивают, когда увидят самолёт над собой, — вспомнил я.

— Тоже неверно. Впервые выполняя прыжок с парашютом, вы можете растеряться и не заметить удаляющийся от вас самолёт. Запомните: выдёргивать вытяжное кольцо нужно сразу же после того, как почувствовали, что падаете… Давайте на макет.

Вылезая из кабины на крыло, я допустил незначительную неточность. Но, дважды повторив упражнение, заметил, что Логинов доволен мною. Мы отправились во двор аэроклуба к тренировочным качелям. С их верхней перекладины через блоки спускались два троса с карабинами на концах. Один из курсантов надел на себя подвесную систему и, подойдя под качели, пристегнулся к карабинам. Вращая рукоятку небольшой лебёдки, укреплённой на раме, молодого человека подняли, и он повис в воздухе, как под парашютом. Затем его стали опускать.

— Точка идёт под вас! Из-под вас! Вправо! Влево! — быстро командовал Логинов.

Будущий парашютист перекрещивал лямки, чтобы “развернуться по ветру”.

— Колени, колени вместе! — поправлял инструктор. — Учитесь, двигая руками, не менять положения ног. Вы перекрещиваете лямки и не замечаете, как одновременно раздвигаете ноги. Не годится! Так можно повредить ноги в момент приземления. Ну, попробуйте сделать так. — И инструктор стал быстро похлопывать рукой по макушке, одновременно вращая другую ладонь, приложенную к груди.

Глядя друг на друга, мы засмеялись: у каждого невольно обе руки действовали одинаково.

Я так увлёкся упражнениями на качелях, что даже не заметил, как кончились занятия и к зданию аэроклуба подали машины. Приехав на лётное поле, мы построились около самолётов. К нам подошёл Мошковский:

— Здравствуйте, товарищи! Все готовы к прыжкам?

— Все, товарищ начальник школы, — доложил Логинов.

“Все”! Мне не верилось. Неужели и я буду сегодня прыгать! Я с опаской следил за врачом, который тщательно проверял у курсантов пульс и что-то записывал себе в тетрадь. Врач ничего не сказал мне, хотя некоторым предложил посидеть и отдохнуть.

Один за другим поднимались в воздух и прыгали парашютисты. Они возвращались сияющие и гордые. Среди счастливцев были и девушки.

Надев парашют, я с волнением ожидал своей очереди. Наконец, меня вызвали, и я подошёл к самолёту. В его кабине сидел лётчик Пётр Балашов, затяжной прыжок которого я наблюдал недавно на Центральном аэродроме в День воздушного флота.

— Как дела? — спросил он у меня, будто у встретившегося на улице приятеля. Этим простым вопросом Балашов помог мне успокоиться. Добродушно улыбаясь, он дал мне несколько наставлений.

Я занял своё место, и мы взлетели. В воздухе я представил себе падение на далёкую, плывущую внизу землю и снова стал волноваться. Порой мне казалось, что я вовсе не прыгну. Но, подумав о надёжности парашюта и о следящих за мной товарищах на аэродроме, я, как при прыжке с вышки, почувствовал стыд за свою нерешительность.

Балашов поднимает руку: “Вылезай!” Без колебаний встаю и, преодолевая упругую струю воздуха, выбираюсь на крыло. Держусь руками за борт, перехожу к задней кромке плоскости и ставлю ногу в скобу, выступающую сбоку фюзеляжа. По команде “Приготовиться!” берусь за вытяжное кольцо. В голове мелькает одно: “Прыгнуть! Немедленно прыгнуть, как только прикажет лётчик!”

И вот Балашов командует:

— Пошёл!

Отпускаю левую руку от борта, отталкиваюсь и чувствую, что стремительно проваливаюсь в пустоту. Гул мотора сменяется каким-то неопределённым шумом. Самолёт исчезает… Мысль о вытяжном кольце целиком владеет мною. Резко выдёргиваю его. За спиной шуршит шёлк. Ещё мгновение, и я ощущаю рывок, словно кто-то могучей рукой остановил моё падение. Поднимаю голову и вижу раскрывшийся прозрачный купол. Необыкновенно тихо.

Вот и всё… Я прыгнул с самолёта!

В моей руке крепко зажато вытяжное кольцо с тросом. Некоторые новички теряют его в воздухе после раскрытия парашюта и даже не помнят, куда оно девалось. Шалишь! По всем правилам привязываю кольцо к лямке. Я доволен тем, что с момента отделения от самолёта не делал бессознательных движений, “чувствовал себя”. А это, как мне говорили, самое главное для того, чтобы успешно продолжать прыжки.

Поправляю ножные обхваты. Теперь я сижу словно на качелях, и мне удобно наблюдать за землёй. Опускаюсь на аэродром. Передо мною раскинулось Тушино. Среди его строений легко отыскиваю здание Дирижаблестроительного учебного комбината и думаю о том, что не посрамил чести своей школы.

До земли остаётся не более 100 метров. Перекрещиваю лямки, разворачиваюсь по ветру, соединяю ноги и через несколько секунд с лёгким толчком валюсь на траву. Тут же вскакиваю и, подтягивая часть строп, заставляю лечь на поле купол, который раздувается небольшим ветерком. Почему-то только теперь меня охватывает беспредельное ликование. Хочется прыгать ещё и ещё. Быстро снимаю подвесную систему, собираю парашют и направляюсь к товарищам. Пытаюсь скрыть свой восторг, но это никак не получается. Радость и гордость, вероятно, написаны на моём лице.

Мошковский с усмешкой выслушивает мой рапорт: “Курсант Полосухин выполнил первый прыжок. Всё в порядке!”

— Поздравляю, — говорит он и вручает мне маленький значок с белым куполом и стропами на синем фоне — заветный значок парашютиста.

Цена мгновений

Тушинский аэродром облетела радостная весть: к нам в гости прибыл Народный Комиссар Обороны Климент Ефремович Ворошилов.

Взволнованные тем, что нарком будет лично знакомиться с нашими спортивными достижениями, мы стояли в строю неподалёку от ангаров и внимательно слушали начальника школы Мошковского, который давал парашютистам задания на индивидуальные и групповые прыжки. С нетерпением ожидал я своей очереди. Но было вызвано около ста пятидесяти человек, а моей фамилии Яков Давидович не называл. Я начинал терять надежду на прыжок в этот знаменательный день, как вдруг прозвучала команда:

— Кто не получил задания, два шага вперёд!

Вместе со мною из строя вышли ещё два парашютиста. Начальник школы посмотрел на нас и сказал:

— Стороженко, Зелинский, Полосухин! Будете прыгать с 3000 метров. Затяжка до пятисот.

Взгляд Мошковского снова скользнул по нашей тройке и задержался на мне дольше, чем на других. Я несколько растерялся. Инструкторы парашютного спорта Стороженко и Зелинский уже выполняли парашютные прыжки с “затяжкой”, или, как говорят теперь, с задержкой раскрытия парашюта. Мне предстояло прыгать всего четвёртый раз. По программе подготовки парашютистов затяжка в 5 секунд полагалась только на восьмом прыжке, в 10 секунд — на десятом. А свободное падение с 3000 до 500 метров составляет более 40 секунд!

“Значит, Яков Давидович уверен во мне”, — подумал я. Мне было невдомёк, что начальник школы делает ошибку. Нечего греха таить, Мошковский, этот отважный парашютист и лётчик, воспитатель многих авиационных спортсменов, будучи чрезвычайно темпераментным и порывистым человеком, к организации прыжков порою подходил рискованно. Но осуждать его за это трудно, если принять во внимание, что тогда у нас не было такого богатого опыта, как теперь.

О затяжных прыжках я, конечно, кое-что знал из прочитанного и рассказов товарищей. Я знал, что иногда свободно падающий парашютист непроизвольно начинает сильно вращаться — “входит в штопор”, и если прекратить штопор не удаётся, следует немедленно выдёргивать вытяжное кольцо. Но этих поверхностных сведений было слишком мало для выполнения полученного мною задания. Мысль об этом, очевидно, мелькала у Якова Давидовича. Пройдя вдоль строя, он вернулся, подошёл ко мне и негромко спросил:

— Будете прыгать?

— С удовольствием, товарищ начальник школы!

— Не с удовольствием, а с парашютом, — пошутил Мошковский. — Идите, готовьтесь.

Когда я в состоянии некоторого смятения шёл получать парашют, мне у ангара встретился известный воздушный спортсмен Константин Кайтанов. Вот кто мог помочь мне советом! Но Кайтанов понятия не имел о том, что я ни разу не прыгал с затяжкой. Он спешил по своим делам и, не поняв моего вопроса, неудомённо бросил:

— Как прыгать? Как раньше прыгал, так прыгай и сейчас.

— Ничего, — решил я, — справлюсь. Не подведу!

Прыжки следовали один за другим. Товарищ Ворошилов наблюдал за ними с трибуны, построенной неподалёку от входа на аэродром. На ПО 2 поднялась студентка Московского института физической культуры Нина Камнева. Она должна была прыгнуть из “мёртвой петли” — фигуры высшего пилотажа, которую в честь первого её исполнителя, знаменитого русского авиатора, называют “петлёй Нестерова”.

Камнева выбралась на крыло, и лётчик, набирая скорость, повёл машину вниз. Крепко держалась смелая девушка за кабину. При одном из предыдущих прыжков в такой же момент она не смогла удержаться, воздушный поток сорвал её с крыла, и Нина почувствовала, как за что-то задела вытянутыми вперёд руками. Опускаясь под куполом парашюта, она заметила на ладонях кровь — с них была содрана кожа. А лётчик после посадки обнаружил вмятину на хвостовой части машины.

Набрав скорость, самолёт стал подниматься. Всё круче и круче. Он принял вертикальное положение, а затем оказался вверх колёсами. В то же мгновение Камнева отделилась от крыла, и мы увидели, как над нею раскрылся парашют.

Какое мастерство, хладнокровие и точность! Оставь Нина машину чуть раньше или позже, ей грозил бы удар о хвостовое оперение.

В ожидании своей очереди я стоял рядом со Стороженко и Зелинским. Ясное с утра небо постепенно закрывалось облаками, и мы переговаривались о том, что прыгать с 3000 метров вряд ли удастся. И, действительно, нам передали об изменении задания: мы должны были выбрасываться с вдвое меньшей высоты. В это время внимание всех присутствовавших на аэродроме привлёк необыкновенно смелый экспериментальный, я бы даже сказал трюковой, прыжок Кайтанова. Отделившись от самолёта, он раскрыл запасной парашют и некоторое время спускался нормально, но затем с помощью специального замка отсоединил его. Парашют отлетел в сторону, а Кайтанов камнем понёсся к земле. Создалось полное впечатление, что произошла авария. Но отважный спортсмен открыл основной купол и как ни в чём не бывало продолжал снижение.

Наконец дали команду вылететь и нам. Наши самолёты вырулили на старт, взлетели навстречу тучам, развернулись и пошли рядом на высоте 1500 метров. Справа, совсем близко, я видел сидящего в кабине Стороженко, слева — Зелинского. По сигналу моего лётчика мы, наблюдая друг за другом, одновременно вылезли из кабин и приготовились к прыжку. Неожиданно оба самолёта и земля исчезли из моих глаз. Меня окружил густой туман — машина вошла в облака. Пилот резко прибавил скорость, чтобы удалиться от соседей — групповой полёт при отсутствии видимости опасен. Сильный поток воздуха обрушился на моё тело. Мне и до этого было не по себе. Теперь же самочувствие моё и вовсе оставляло желать лучшего. Изо всех сил, ломая ногти, цеплялся я за кабину. Лётчик видел это, но не имел права сбавить скорость. Не в силах более держаться, я разжал руки…

Помню, что сначала, когда я летел вниз головой, не видя земли, моим единственным желанием было выдернуть вытяжное кольцо. Не могу объяснить, как мне удалось подавить это желание и заставить себя вспомнить о необходимости сделать затяжку. Я попытался вслух вести счёт секундам. Но что это был за счёт! Я словно строчил из пулемёта и крикнул: “Десять!”, хотя, вероятно, прошло не более 2 секунд.

Вдруг, пролетев облако, я увидел под собою аэродром, и волнение сразу исчезло. Я стал наблюдать за стремительно движущейся навстречу землёй. Когда моёе тело меняло положение, она приближалась откуда-то сбоку. Любопытно наблюдать землю, приближающуюся со скоростью около 200 километров в час и притом сбоку! Вверху я видел свои ноги. Этот простой факт тоже почему-то действовал на меня успокаивающе. Тогда я заставил себя считать медленней и громче, так, чтобы слышать свой голос, заглушаемый свистом воздуха.

…“Двадцать”! До земли оставалось не более 500 метров. Я выдернул кольцо и ощутил очень сильный рывок. Наступила удивительная тишина. В глазах расходились радужные круги, голова наливалась тяжестью. Но это быстро прошло, и я благополучно приземлился вблизи трибуны. Оглянувшись, стал искать глазами товарищей по прыжку. Их почему-то не было видно. Оказалось, что Стороженко отделился от самолёта не менее “удачно”, чем я. Он быстро вошёл в штопор, открыл парашют, и его отнесло за пределы аэродрома. Не обошёлся без приключений и Зелинский. Между прочим, этот смелый парашютист, инженер по профессии, обладая слабым зрением, прыгал в очках. Вернее, перед прыжком очки он снимал, а затем, открыв парашют, снова надевал их. Зелинский тоже попал в штопор и выдернул кольцо на такой небольшой высоте, что никто не успел заметить, как он приземлился за ангаром.

Когда я освобождался от лямок подвесной системы, ко мне подъехал на мотоцикле с коляской военный.

— Товарищ Ворошилов просит вас на трибуну.

“Меня приглашает товарищ Ворошилов!” — я недоверчиво поглядел на военного. Он встретил мой взгляд, понимающе улыбаясь:

— Оставьте парашют — его сложат. Пойдёмте!

Взволнованный, поднялся я на трибуну и шагнул навстречу Клименту Ефремовичу. Словно не замечая моего смущения, он поздравил меня и пожал мне руку. Трудно передать, насколько я был растерян. А тут ещё кто-то подвёл меня к установленному на трибуне микрофону:

— Расскажите, как вы добились такого мастерства.

Я не мог похвалиться ораторским искусством. Но делать нечего — пришлось выступить. Конечно, я умолчал насчёт “такого мастерства” и тем более насчёт того, что это был всего лишь четвёртый мой прыжок. Я говорил о советской молодёжи, которая имеет все возможности для овладения самолётом, планером, парашютом; рассказал о безотказности наших парашютов, о том, что знание своего дела, тренировка позволяют выполнить любой сложный и трудный прыжок.

— Ну, известный парашютист, будешь ещё прыгать? — спросил Московский, встретив меня около трибуны.

— Обязательно буду, Яков Давидович! Только почему “известный”?

— А как же? Сколько там у тебя прыжков — пятьдесят или шестьдесят, что ли?.. Ага, покраснел! — засмеялся он. — То-то, чтобы больше девушкам не врать. Понял?

О моём затяжном прыжке и удачном приземлении вблизи трибуны говорили парашютисты. Я чувствовал себя героем и не особенно задумывался над тем, что счастливо избежал штопора, с которым не смогли справиться даже инструкторы Стороженко и Зелинский. Вскоре моё зазнайство было наказано.

При следующем затяжном прыжке вес наспинного парашюта перевернул меня лицом вверх и я вдруг стал всё быстрее вращаться вокруг невидимой вертикальной оси, находящейся около груди. Моя голова описывала маленькие круги, а туловище — большие. Это “весёлое удовольствие” и называется плоским штопором в отличие от вертикального, при котором тело оказывается под большим углом к горизонту.

Вначале я не очень испугался и вспомнил, что штопор можно прекратить, меняя положение тела. Я сгибал колени, манипулировал руками и ногами, но вращение продолжалось. Потеряв счёт секундам и боясь, что до земли осталось недалеко, я безуспешно пытался повернуться, чтобы поглядеть вниз.

Между тем, при знании дела борьба со штопором не так уж сложна. Меня вращало в правую сторону. Поэтому стоило мне согнуть ноги в коленях, а затем резко выпрямиться, выбросив вперёд левую руку и спокойно выждав какое-то мгновенье, как вращение прекратилось бы. А я барахтался подобно упавшему в воду, не умеющему плавать человеку.

Каким-то образом я совершенно случайно сделал нужное движение, вдруг перестал вращаться и, увидев землю, с удивлением понял, что нахожусь ещё на большой высоте. Штопор продолжался всего несколько секунд. Радоваться, однако, пришлось недолго. Меня опять перевернуло на спину, и тут пошла такая карусель, что я решил немедленно открыть парашют. Это мне удалось не сразу. Руку на вытяжном кольце я не держал и дотянулся до него с огромным усилием.

Надо мной распахнулся купол, но мои злоключения отнюдь не кончились. Повиснув под парашютом, я по инерции продолжал вращаться. Из-за этого стропы надо мной стали закручиваться, образуя толстый шёлковый жгут и стягивая купол. Постепенно он мог сложиться, и тогда меня ждала бы печальная участь. Призвав на помощь хладнокровие, энергично двигая лямками, я приостановил вращение. Стропы медленно раскрутились в противоположную сторону и заняли нормальное положение. Ощущая головную боль и тошноту, я, наконец, опустился на землю.

Так я убедился в том, что парашютист должен уметь управлять телом при свободном падении.

Через несколько дней после этой истории я услышал в трамвае обрывок разговора:

— Подумать только — пролететь камнем в воздухе восемь километров… Да! Это настоящее мужество!

Я обернулся. Пожилой человек в пенсне, с седоватой бородкой, прятал в лежавший на коленях портфель газету, которую, видимо, только что показывал сидевшей напротив загорелой девушке в белой кофточке.

Успев заметить на первой полосе газеты чей-то портрет, я извинился и спросил, о ком идёт речь.

— Не читали? — сказал пожилой пассажир. Он расстегнул портфель, из которого выглядывали ученические тетради, и протянул мне газету “Правда”. — В Ленинграде парашютист Евдокимов, представьте себе, не открывая парашюта, летел почти до самой земли с высоты восьми километров!

Имя Николая Евдокимова было мне хорошо известно. Он первый в нашей стране совершил прыжок с задержкой раскрытия парашюта в 600 метров, а впоследствии установил мировой рекорд, пролетев свободным падением в десять раз большее расстояние. Я взял газету и стал читать статью о его новом выдающемся достижении. Оставив самолёт на высоте 8100 метров, он открыл парашют всего лишь в 200 метрах от земли. Евдокимов явно умел бороться со штопором “немножко” лучше, чем я. Мне подумалось, что даже одно восхищённое восклицание старого учителя, если бы Евдокимов мог его услышать, послужило бы ему наградой за искусный прыжок.

Учиться хорошо и грамотно прыгать — вот что следовало мне делать. А учиться было у кого. Даже среди девушек тогда появились замечательные мастера парашютизма. Мне довелось быть свидетелем того, как по заданию Мошковского побила мировой рекорд Нина Камнева. Я и авиатехник Овсянников помогали ей надеть перед прыжком парашют. Нина отлично скрывала волнение, весело отвечала на наши дружеские, шутливые замечания.

Дневная жара спала. Небо было прозрачным и ясным. Самолёт, пилотируемый лётчиком-инструктором Люсей Савченко, набрал высоту 3000 метров. Только очень внимательный наблюдатель мог заметить, что от него отделилась и полетела вниз чёрная крапинка.

Мало кто так знает цену мгновениям, как парашютисты. Попытайтесь, глядя на секундомер, вообразить стремительное падение, и вы ощутите, что даже 10 секунд — не малое время. Нина Камнева падала около минуты. Всё ниже и ниже летела бесстрашная спортсменка. Наконец, когда до земли оставались три сотни метров, в воздухе раскрылся купол, под которым покачивалась фигура девушки. Нина выдержала затяжку точно.

Мы побежали к месту её приземления. Она спокойно освобождалась от подвесной системы. Лицо её было усталым, но глаза радостно блестели. Смущённо слушала наши шумные приветствия новая мировая рекордсменка.

Крупные “мелочи”

Авиатехник Иван Тимофеевич Овсянников увлекался парашютным спортом, и это увлечение передалось его четырнадцатилетнему сыну Виктору, который часто приходил на аэродром, знал многих лётчиков и парашютистов.

Как-то, скорее в шутку, чем всерьёз, Мошковский пообещал Виктору:

— Изучишь хорошо парашют — разрешу прыгнуть.

С тех пор начальнику школы не было прохода.

— Ну когда же? — приставал к нему паренёк.

— Когда подрастёшь, — отмахивался Мошковский. Но ему нравились такая смелость и настойчивость. Виктор отлично понимал это и, в конце концов, добился своего: на наших глазах он совершил прыжок с самолёта.

Не все отнеслись к этому одобрительно:

— Слишком ещё молод парень — совсем мальчишка. Мало ли что может быть.

— Ничего, он у меня герой! — говорил Овсянников, прикрепляя на грудь сына значок парашютиста.

Виктор вовсе стал пропадать на аэродроме. И что же? Вскоре он уговорил Якова Давидовича разрешить ему прыгнуть второй раз. Сияющий, надев парашют, казавшийся на нём непомерно большим, мальчишка уселся в самолёт лётчика Николая Логинова…

Глядя вверх и ожидая прыжка юного спортсмена, мы переговаривались:

— Сейчас выйдет на плоскость.

— Смотрите, вышел!

Иван Тимофеевич стоял среди нас и нервно затягивался папиросой.

— Долго не отделяется! — произнёс кто-то.

Вдруг подле самолёта мелькнул белый комочек купола. Но он не наполнился воздухом, а ленточкой беспомощно вытянулся за машиной.

Над нами стремительно набрал высоту ещё один самолёт. Это поднялся Мошковский. Подлетев близко к Логинову, он разглядел, что Виктора прочно держали три стропы, зацепившиеся за стабилизатор самолёта.

Логинов кружил над аэродромом. Горючее могло скоро иссякнуть. И тогда…

Мальчик увидел начальника школы, и на его бледном лице мелькнуло что-то вроде улыбки. “Нельзя, нельзя было разрешать!” — сокрушённо думал Мошковский. Жестами он приказывал: “Достань нож и режь стропы. Потом открывай запасной парашют!” Но Виктор отрицательно качал головой, разводил руками. И Яков Давидович ужаснулся непростительной оплошности, в которой прежде всего был виноват сам: у Виктора не было ножа, этой мелкой, но обязательной части снаряжения парашютиста. К спасению оставался один путь: открыть запасной парашют. “Зацепившиеся стропы основного купола должны оборваться от рывка”, — решил начальник школы и знаками дал понять это Виктору.

У всех нас, в напряжённом молчании следивших за самолётами, вырвался крик радости: освободясь, наконец, от опасного плена, Виктор опускался под куполом запасного парашюта.

Посадив машину, Логинов объяснил нам происшедшее: юный парашютист испугался и бессознательно выдернул кольцо, ещё стоя на крыле.

Окончив впоследствии лётную школу Виктор Овсянников стал лётчиком-истребителем, но к прыжкам с парашютом испытывал неприязнь.

Этот случай убедительно показал, что несерьёзное отношение к парашютному спорту, пренебрежение “мелочами” порой приводит к самым печальным последствиям. Но прошло еще немало времени, прежде чем мы по-настоящему поняли, как важно в нашем деле учитывать всё до мельчайших деталей. Иногда одно неверное движение может дорого обойтись воздушному спортсмену. Впервые я имел возможность лично убедиться в этом при групповом прыжке с пассажирского самолёта К 5. На этой машине дверь кабины находилась как раз под крылом. По обеим её сторонам шли подкосы-подпорки, соединяющие крыло с фюзеляжем. Мошковский обратил внимание каждого участника прыжка, что воздушный поток может отбросить парашютиста на задний подкос. Чтобы этого избежать, нам следовало, отделяясь от самолёта, энергично броситься вперёд. Я не придал этому наставлению должного значения. И вот что в результате произошло. Прыгнув из двери, я с такой силой ударился головой о подкос, что непроизвольно выдернул кольцо. Вылетевший из ранца вытяжной парашют задел за подкос и оторвался. Купол парашюта открылся в опасной близости от машины. Если бы он за что-нибудь зацепился, могла произойти катастрофа. Яков Давидович, стоявший у двери, видел всё это и пережил несколько очень неприятных мгновений.

Казалось бы, какое может иметь значение для прыжка такая мелочь, как состояние обуви парашютиста? Спортсмен нашего аэроклуба Климов никогда не мог предположить того, что случилось с ним в воздухе из-за… подмётки. Он вылез из кабины самолёта и, как это полагалось, когда ещё не было принято прыгать непосредственно с крыла, поставил левую ногу на его край, а правую — на скобу сбоку фюзеляжа и не заметил, что скоба зацепилась за надорванную сзади подмётку. Отпустив руки, Климов перевернулся и повис под машиной. Увидев это, пилот Логинов — везло же ему на подобные приключения! — стал делать резкие повороты. Лишь после этого злополучная подмётка полностью оторвалась. Климов начал падать, а затем открыл парашют.

Нечто подобное произошло со мною при моём пятом по счёту прыжке. Я прыгал в числе пятидесяти шести парашютистов с четырёхмоторного тяжёлого бомбардировщика ТБ 3. Эта машина никогда ещё не поднимала столько людей. Мы даже не могли уместиться в просторном фюзеляже, и некоторые из нас расположились в примыкавшей к корпусу корабля утолщённой части крыла. Прыгать нам предстояло одновременно, а для этого мы должны были выбрасываться из двери фюзеляжа, люков и с обеих сторон крыла. Дверь выходила на правую часть самолёта. На левую же можно было попасть, лишь перебравшись через фюзеляж. Вот почему моему прыжку предшествовало короткое, но богатое ощущениями путешествие. Вместе с несколькими парашютистами я вылез через люк пулемётной турели на фюзеляж и, крепко держась за имевшийся там поручень, пополз вперёд. Поток воздуха ежеминутно грозил сорвать нас. Вот и крыло. Мы стояли, прижавшись к фюзеляжу, не выпуская из рук поручня. Сигнал! Один за другим исчезли внизу мои товарищи. Быстро двигаясь за ними, я оказался у края, оттолкнулся ногами и… неожиданно на чём-то повис. Прошло несколько секунд, прежде чем мне удалось отделиться от самолёта. Раскрыв парашют, я заметил, что у моего комбинезона нет левого рукава. Зацепившись за поручень хлястиком, он целиком оторвался.

— Полосухин чуть не выскочил из комбинезона, — шутили товарищи.

— Смешного тут мало, — вмешался наш инструктор Балашов. — Обмундирование парашютиста должно быть подготовлено так, чтобы оно не цеплялось за детали самолёта. Хлястик, — такая мелочь, а, видите, что из-за него произошло!

Становлюсь аэронавтом

“Красная площадь, площадь, дорогая сердцу каждого советского человека! Кто из нас, проходя по ней, не испытывает всякий раз чувства торжественности, не думает о нашей Родине!

Легко понять, какое радостное волнение охватило моего пилота-инструктора Скрябина и меня, когда мы получили задание взлететь на воздушном шаре в День физкультурника с Красной площади. Наш аэростат, украшенный цветами, возвышался на Лобном месте, словно монумент, воздвигнутый в честь советского воздухоплавания. Мы имели право гордиться: в 1920 году отсюда впервые стартовали советские аэронавты. Владимир Ильич Ленин наблюдал за их полётом. Немногим выпадало с тех пор счастье подняться над самым сердцем Советской страны.

Предстоящий полёт был для меня знаменательным и по другой причине. Мне предстояло под наблюдением Скрябина самостоятельно пилотировать аэростат.

На Спасской башне Кремля начали бить куранты. И тотчас над притихшей площадью раздался гром рукоплесканий. Руководители партии и правительства поднялись на трибуну Мавзолея. Восторженные приветствия всё громче неслись по рядам физкультурников, пестревшим разноцветными майками.

Подъём аэростата явился одним из самых интересных моментов спортивного праздника. Провожаемые приветствиями десятков тысяч людей, мы летели низко над Кремлевской стеной. Перед нами развернулась чудесная картина: с улицы Горького, со стороны Манежа и Площади Революции на Красную площадь вливались бесконечные яркие ленты движущихся колонн демонстрантов. Соединяясь друг с другом, они вновь расходились в противоположные концы площади, растекались по Москворецкому мосту и набережным Москвы-реки.

Ветер быстро отнёс нас от центра столицы. Внизу плыли пригородные места. Я старался держать аэростат на одной высоте. Скрябин не вмешивался в мои действия и только проверял, насколько я умею ориентироваться. По заданию полёт был непродолжительным, и в районе Солнечногорска я начал снижение. Мы приземлились около деревни, из которой к нам стремглав неслась шумная ватага ребятишек.

— Скрябин, Полосухин! — кричали они.

Вначале нас поразила такая осведомленность. Но потом мы вспомнили, что обо всём происходившем на Красной площади сообщалось по радио.

— Займись хорошенько аэростатикой и аэронавигацией. В следующий раз полетишь самостоятельно, — сказал мне Скрябин в поезде, когда мы возвращались в Москву.

Самостоятельный полёт на аэростате!.. Давно ли я впервые переступил порог воздухоплавательной школы? Менее двух лет миновало с той поры. Но какими близкими стали мне авиация и воздушный спорт! Мировые рекорды, установленные советскими стратонавтами; подвиг семи лётчиков, спасших челюскинцев, и удостоенных за это учреждённым тогда званием Героя Советского Союза; выдающиеся полёты Громова, прыжки с парашютом Евдокимова, Евсеева, Острякова, Камневой — эти и многие другие события навсегда оставили след в моей душе.

На моих глазах вырастали замечательные спортсмены. Я видел, как появляются крылья у тех, кто горячо стремится к овладению воздухом. Таким крылатым человеком был мой друг Саша Фомин. Он к тому времени стал зрелым аэронавтом. Ему доверялись экспериментальные полёты и обучение начинающих воздухоплавателей.

И вот теперь, перед своим самостоятельным полётом, я с помощью Саши основательно повторил аэростатику. Эту дисциплину у нас в школе преподавал Сергей Михайлович Матвеев, человек небольшого роста, с крупной левой и очень густыми бровями. Читая лекции, он важно прохаживался вдоль доски, говорил медленно и многозначительно растягивал некоторые слова. Сергей Михайлович любил, чтобы доска была вытерта влажной тряпкой до блеска и писал красивым, прямым почерком, иногда отступая на шаг и глядя на выведенные формулы, словно любуясь ими.

Мне тоже нравились эти формулы, объясняющие всё, что происходит с аэростатом в воздухе. Они позволяют узнать, сколько надо сбросить балласта, чтобы подняться на нужную высоту, подсчитать продолжительность взлёта и спуска, рассказывают о многом другом, интересующем воздухоплавателя.

— Аэростатика — она маленькая, но едкая, как тригонометрия, — говорил Фомин.

И действительно, многие вопросы этой сравнительно небольшой по объёму науки, отправным пунктом которой служит известный каждому школьнику закон Архимеда, не так просты, как можно подумать.

…Однажды меня вызвал начальник воздухоплавательной школы и велел готовиться назавтра к полёту.

— Полетите ночью, самостоятельно, — добавил он.

Возбуждённый пришёл я в общежитие, поделился своей радостью с товарищами и пораньше улёгся в постель. Но мне долго не спалось. Проснулся я с мыслью о полёте и поискал глазами Фомина. Он уже успел побриться и, морщясь, тёр щеки одеколоном.

— Саша, как там погода?

— Можешь повернуться на другой бок и спать дальше. Ох ты, ну и щиплет!

— Вот погоди, я тебя ущипну, тогда будешь знать, — угрожающе сказал я, вскочил и распахнул окно. Сентябрьское утро было пасмурным. Моросил мелкий осенний дождь. Ветер нёс над Тушином клочья серых облаков.

— Как ты думаешь, отложат, а? — удручённо спросил я.

— Наверняка. — Саша насухо вытирал бритву с видом человека, занятого весьма важным делом и не интересующегося такими пустяками, как полёты. После недолгого молчания он наставительно продолжал, словно обращаясь к целой аудитории:

— Летать, товарищи, нужно в любую погоду.

Я терпеливо ждал, когда Фомин перестанет шутить. Наконец, аккуратно уложив прибор в тумбочку, он весело улыбнулся:

— Не отложат. К вечеру будет улучшение: я звонил синоптикам.

Ох, эти синоптики — предсказатели погоды, без чьего благословения немыслимо пускаться в путешествие по воздушным дорогам! Так уже заведено, что никто не прощает им даже вполне простительных ошибок, забывая о том, как сложна и ещё несовершенна их наука! Недоверчиво поглядел я на Фомина. Но всё же его слова меня успокоили, и я, как обычно, принялся за физзарядку.

Маленький юркий служебный автобус с голубым кузовом выезжал из Тушино и, совершив длинный путь через всю Москву, останавливался в Угрешах перед неприметным одноэтажным домом, окружённым дощатым забором. Дом стоял на небольшой площадке, за которой начиналась болотистая низина и тянулась насыпь железнодорожной линии. Так выглядел учебно-лётный отряд нашей школы. Непосвящённый человек никогда не подумал бы, что тут находится что-либо имеющее отношение к полётам. Между тем, пожалуй, нигде в мире не организовывались столь частые подъёмы аэростатов, как здесь. А место это было выбрано для отряда не случайно: рядом находился завод, вырабатывавший в качестве отходов производства водород, и мы могли иметь в неограниченном количестве дешёвый газ для полётов.

Знакомлюсь с метеосводкой, составляю план полёта, произвожу аэростатический расчёт и осматриваю подготовленную к наполнению оболочку. Приближается вечер. Надев комбинезон и шлем, выхожу на площадку с “важностию необыкновенной”. Ещё бы! В моём планшете вместе с картами лежит задание на самостоятельный полёт и удостоверение о том, что я являюсь командиром-пилотом аэростата “СССР ВР 13”.

Мой маленький воздушный шар, объёмом всего в 500 кубических метров, полностью снаряжен. На старте ждут меня. Взбираюсь в одноместную гондолу, оглядываю снасти и приборы, подсчитываю число мешков с балластом.

— Выдернуть поясные! — командует стартер.

Ветер кренит оболочку, стропы перекашиваются, плетённая из ивовых прутьев гондола скрипит.

— На гондоле, дай свободу!

Аэростат отпускают, но он не поднимается. Я передаю стоящим рядом товарищам мешок балласта. Звучит та же команда, и гондола еле заметно отрывается от земли.

— Держать! — приказывает стартер.

Воздушный шар уравновешен — подъёмная сила приблизительно равна его весу. Высыпаю за борт килограммов пять песку. Теперь подъёмная сила аэростата превышает вес: разность между ними составляет примерно 5 килограммов. Эта разность называется сплавной силой. Она и поднимет меня на заданную небольшую высоту. Развязываю и ставлю на борт мешок с песком. Порою воздушные течения могут помешать взлёту и заставить аэростат опускаться. Если так случится, я смогу быстро прекратить снижение и не допустить столкновения с каким-нибудь зданием.

— На гондоле, дай свободу!

Люди, удерживающие гондолу, расступаются. В тот же момент площадка и домик уходят вниз, уплывают в сторону.

— В полёте! — негромко кричит стартер.

Я ещё хорошо слышу его. Отвечаю:

— Есть в полёте!

И уже издалека до меня доносится традиционное напоминание:

— Следите за взлётом!

Больше со стартовой площадки я ничего не могу услышать. Внизу раздаётся могучий, разноголосый шум Москвы. Передо мной всё шире развёртывается её величественная панорама. Итак, я в самостоятельном полёте! Собираюсь с мыслями, определяю, что ветер уносит аэростат на восток. Лечу под самыми облаками, на высоте 100 метров. Быстро темнеет. Включаю бортовой огонь — маленькую красную лампочку, висящую над гондолой. Наверное, медленно плывущая на небольшой высоте звёздочка кажется с земли загадочной.

Овладевшее было мною чувство одиночества постепенно исчезает. Мерно постукивает часовой механизм барографа. Незаметно поворачивается барабан, на котором непрерывно вычерчивается барограмма — линия высоты моего полёта. По этой линии будут судить, хорошо ли я управлял аэростатом. Необходимо, чтобы барограмма получилась наиболее плавной. Слежу за вариометром, стараясь не упустить малейшего отклонения стрелки вниз. Иногда потихоньку ударяю пальцем по стёклышку прибора: лёгкое встряхивание помогает вариометру преодолеть инерцию, из-за которой его показания могут запаздывать. Если стрелка показывает снижение, сбрысываю немножко балласта.

Не забывая об ориентировке, периодически проверяю по компасу направление полёта. Сличаю с картой ориентиры, которые удаётся рассмотреть на земле, — пересечения дорог, характерные излучины рек, крупные населённые пункты. Наношу на карту линию полёта. С помощью масштабной линейки определяю расстояние между пройденными ориентирами, подсчитываю скорость и записываю в бортжурнал наблюдения.

Сам вижу, что в общем освоился с пилотированием, и от этой мысли проникаюсь радостью. Работаю с ещё большим увлечением. Так незаметно проходит ночь. Опять мне удаётся с высоты птичьего полёта полюбоваться картиной восхода. Солнечные лучи разогревают газ. Подъёмная сила увеличивается. Шар плавно идёт вверх и останавливается, когда стрелка высотомера показывает более 1000 метров. Пора снижаться. Тяну клапанную верёвку и слышу шипение выходящего водорода. Сдаю гайдроп. На таком небольшом аэростате, как мой, это не представляет труда — канат не тяжёлый.

Над домами в недалёкой деревушке стелется дымок. Раскачиваются деревья. Значит, у земли довольно сильный ветер. За деревней виден подходящий для приземления ровный луг. Чем меньше высота, тем ощутимее вертикальная и горизонтальная скорость. Вот уже гайдроп скользит по полю. Быстро приближается земля. Не слишком ли быстро? Волнуюсь и сбрасываю для торможения чересчур много балласта. Аэростат останавливается и начинает подниматься. Гайдроп снова повисает в воздухе. Досадуя на свою оплошность, тяну верёвку клапана и заканчиваю полёт “со второго захода”.

Гондола и оболочка на земле. Ко мне бегут люди. Осматриваю приборы, складываю карту и думаю о том, что в моей жизни начался важный этап. Я стал пилотом-аэронавтом.

жүктеу/скачать 0.92 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: