Про эту книгу

I

МАРШАК

/огда в начале двадцатых годов молодой Са­муил Маршак приходил ко мне и стучал в мою дверь, я всегда узнавал его по этому стуку, отрыви­стому, нетерпеливому, четкому, беспощадно-воин­ственному, словно он выстукивал два слога: «Мар­шак». И в самом звуке этой фамилии, коротком и рез­ком, как выстрел, я чувствовал что-то завоевательное, боевое:

— Мар-шак!

Был он тогда худощавый и нельзя сказать, чтобы слишком здоровый, но когда мы проходили по улицам, у меня было странное чувство, что, если бы сию ми­нуту на него наскочил грузовик, грузовик разлетелся бы вдребезги, а Маршак как ни в чем не бывало про-

222

Куда вел его этот путь, мы в ту пору не сразу узна­ли, но чувствовали, что, какие бы трудности ни встре­тились на этом пути, Маршак преодолеет их все до одной, потому что уже тогда, в те далекие годы, в нем ощущался силач. Его темпераменту была совершенно чужда до-бродетель долготерпения и кротости. Во всем его облике ощущалась готовность дать отпор любому супостату. Он только что вернулся тогда с юга, и, я помню, рассказывали, что там, на Кавказе, он награ­дил какого-то негодяя пощечиной за то, что тот оби­дел детей.

Повелительное, требовательное, волевое начало це­нилось им превыше всего —даже в детских народных стишках.

— Замечательно, — говорил он тогда, — что в рус­ском фольклоре маленький ребенок ощущает себя властелином природы и гордо повелевает стихиями:

Рад\ га-дуга,

Не давай дождя!

Солнышко-ведрышко, Выглянь в окошечко.

Дождик, дождик, перестань¹

Гори, гори ясно, Чтобы не погасло!

Все эти «не давай», «перестань», «выглянь», «гори» Маршак произносил таким повелительным голосом, что ребенок, обращающийся с этими стихами к при­роде, показался мне и вправду властителем радуг, ура­ганов, дождей.

И еще одно драгоценное качество поразило меня в .Маршаке, едва только я познакомился с ним: меня сразу словно магнитом притянула к нему его увлечен­ность, я бы даже сказал, одержимость великой народ­ной поэзией — русской, немецкой, ирландской, шот­ландской, еврейской, английской. Поэзию — особенно народную, песенную —он любил самозабвенно и жад-

223

Мудрено ли, что я после первых же встреч всей ду­шой прилепился к Маршаку, и в ленинградские белые ночи — это было в самом начале двадцатых годов — мы стали часто бродить по пустынному городу, не за­мечая пути, и зачитывали друг друга стихами Шевчен­ко, Некрасова, Роберта Браунинга, Киплинга, Китса и жалели остальное человечество, что оно спит и не знает, какая в мире существует красота.

Мне и сейчас вспоминается тот угол Манежного переулка и бывшей Надеждинской, где на каменных ступенях, спускавшихся в полуподвальную заколочен­ную мелоч-ную лавчонку, Самуил Яковлевич впервые прочитал мне своим взволнованным и настойчивым голосом, сжимая кулаки при каждой строчке, экста­тическое стихотворение Блейка «Tiger! Tiger! burning bright!» вместе с юношеским своим переводом, и мне стало ясно, что его перевод есть, в сущности, схватка с Блейком, единоборство, боевой поединок и что, как бы Блейк ни ускользал от него, он, Маршак, рано или поздно приарканит его к русской поэзии и заставит его петь свои песни по-русски.

И маршаковские переводы из Бернса, в сущности, такой же завоевательный акт. Бернс, огражденный от переводчиков очень крепкой броней, больше ста лет не давался им в руки, словно дразня их своей мнимой доступностью — «вот он я! берите меня!», — и тут же отшвыривал их всех от себя. Но у Маршака мертвая хватка, и он победил-таки этого непобедимого гения и заставил его петь свои песни на языке Державина и Блока.

Вообще как-то странно называть Маршака пере­водчиком. Он скорее конквистадор, покоритель чуже­земных поэтов, властью своего дарования обращаю-

224

щий их в русское подданство. Он так и говорит о своих переводах Шекспира:

Пускай поэт, покинув старый дом,

Заговорит на языке другом,

В другие дни, в другом краю планеты.

Превыше всего в Шекспире, как и в Блейке и в Бернсе, он ценит то, что они все трое — воители, что они пришли в этот мир угнетения и зла для того, что­бы сопротивляться ему:

Недаром имя славное Шекспира По-русски значит: потрясай копьем.

Потому-то и удалось Маршаку перевести творения этих «потрясателей копьями», что он всей душой со­чувствовал их негодованиям и ненавистям и, полюбив их с юношеских лет, не мог не захотеть, чтобы их по­любили мы все — в наши советские дни в нашем краю планеты.

Отсюда, как мне кажется, непреложная заповедь для мастеров перевода: перелагай не всякого инозем­ного автора, какой случайно попадется тебе на глаза или будет навязан тебе торопливым редактором, а только того, в которого ты жарко влюблен, который близок тебе по биению сердца, в которого ты хотел бы влюбить соотечественников. Об этом часто тверди г сам Маршак. «...Если, — говорит он, — вы вниматель­но отберете лучшие из наших стихотворных переводов, вы обнаружите, что все О'НИ — дети любви, а не брака по расчету»'.

Только потому, что Фицджеральд влюбился в ге­ниального Омара Хайяма, он своими переводами за­воевал ему место среди великих английских поэтов. И разве мог бы Жуковский сделать шиллеровский «Кубок» таким же достоянием нашей русской поэзии, как, скажем, любое стихотворение Лермонтова, если бы не испытывал восторга пред подлинником? И мог ли бы Курочкин без такого же чувства к стихам Бе-

ранже сделать его нашим русским и притом любимым писателем?

Но для совершения всех этих чудес одного энту­зиазма очень мало.

Здесь нужна железная дисциплина стиха, которая не допустит небрежных, неряшливых, путаных, туман­ных, неуклюжих, пустых или натянутых строк.

Всмотритесь хотя бы в такой очень типичный пере­вод Маршака:

Вскормил кукушку воробей, Бездомного птенца, А та возьми да и убей Приёмного отца.

Здесь нет ни единой строки, которая была бы рас­хлябанной, мягкотелой и вялой: всюду крепкие сухо­жилия и мускулы. Всюду четкий рисунок стиха, гео­метрически точный и строгий. И как будто ни малей­шей натуги. И внутренние рифмы (бездомного — приёмного) и крайние (воробей — убей, птенца — отца) так непринужденны и просты, что кажется, пришли сюда сами собой, всецело подчиненные смыслу. Иначе как будто и сказать невозможно, чем сказано в этих простых — с таким естественным дыханием — стихах.

«Мастерство такое, что не видать мастерства». От­того-то в маршаковских переводах такая добротность фактуры, такая богатая звукопись, такая легкая сво­бодная дикция, какая свойственна лишь подлинным оригинальным стихам. У читателя возникает иллюзия, будто Бернс писал эти стихотворения по-русски:

Я воспитан был в строю, // а испытан я в бою,

Украшает грудь мою // много ран.

Этот шрам получен в драке, // а другой в лихой атаке

В ночь, когда гремел во мраке // барабан.

Я учиться начал рано// — у Абрамова кургана.

В этой битве пал мой капитан.

И учился я не в школе, // а в широком ратном поле,

Где кололи // мы врагов под барабан.

По всему своему ладу и складу стихотворение ка­жется подлинником — к этому-то и стремится в своих переводах Маршак. Оттого-то я и мог сказать — и это совсем не юбилейная фраза, •— что вся его забота о том,

226

Что делать девчонке? Как быть мне, девчонке? Как жить мне, девчонке, с моим муженьком? За шиллинги, пенни загублена Дженни, Обвенчана Дженни с глухим стариком.

Когда я говорю, что в лучших своих переводах он достигает того, чтобы в них не было ничего перевод­ческого, чтобы они звучали для русского уха так, слов­но Бернс, или Петефи, или Ованес Туманян писали свои стихотворения по-русски, у меня в памяти звучат, например,такие стихи:

Ты свистни, — тебя не заставлю я ждать, Ты свистни — тебя не заставлю я ждать. Пусть будут браниться отец мой и мать, Ты свистни, — тебя не заставлю я ждать! ..

А если мы встретимся в церкви, смотри: С подругой моей, не со мной говори, Украдкой мне ласковый взгляд подари, А больше — смотри! — на меня не смотри, А больше — смотри! — на меня не смотри!

И такие замечательные по своей классически стро­гой конструкции и по всей своей юношеской, проказ­ливой и победной тональности:

0. 
   Кто там стучится в поздний час?
   «Конечно, я — Финдлей!»
   
1. 
   Ступай домой. Все спят у нас!
   «Не все!» — сказал Финдлей.
   
2. 
   Как ты прийти ко мне посмел?
   «Посмел», — сказал Финдлей.
   
3. 
   Небось наделаешь ты дел.
   «Могу!» — сказал Финдлей.
   
4. 
   Тебе калитку отвори...
   «А ну!» — сказал Финдлей.
   
5. 
   Ты спать не дашь мне до зари!
   «Не дам!» — сказал Финдлей.
   

Нужно ли говорить, что такое точное воспроизве­дение не только смысла, но и формы иноязычного под­линника — его ритмов, его звукописи, его эмоциональ­ной окраски — и есть советский стиль переводческой техники, до которого наша литература дострадалась не сразу. Маршак один из создателей этого трудней­шего стиля.

Кроме лирических песен у Бернса есть множество экспромтов, эпиграмм, эпитафий, при переводе кото­рых Маршаку понадобился не песенный стих, а проти­воположный ему — лапидарный, лаконический, хлест­кий:

Лепить свинью задумал черт. Но вдруг в последнее мгновенье Он изменил свое решенье И вас он вылепил, милорд!

Достичь того, чтобы стихи величайших поэтов, со­храняя свой национальный характер, прозвучали в переводе как русские, с такой же непринужденной, живой интонацией, — задача, конечно, нелегкая, и я помню, что уже в те далекие годы часто восхищало меня в Маршаке его неистовое, выпивавшее всю его кровь трудолюбие.

Исписать своим круглым, нетерпеливым, энергиче­ским почерком целую кипу страниц для того, чтобы па какой-нибудь тридцать пятой странице выкристал­лизовались четыре строки, отличающиеся абсолютной законченностью, по-маршаковски мускулистые, тугие, упругие, — таков уже в те времена был обычный, по­вседневный режим его властной работы над словом.

Помню, когда он впервые прочитал мне ранний ва­риант своего «Мистера Твистера» — в ту пору тот был еще «Мистером Блистером», — я считал стихотво­рение совершенно законченным, яо оказалось: для ав­тора это был всего лишь набросок, первый черновик черновика, и понадобилось не меньше десяти вариан­тов, пока Маршак наконец достиг того звукового узора, который ныне определяет собой весь стиль этих звон­ких и нарядных стихов:

228

Бывший министр, Мистер Твистер, Миллионер...

И даже после того как стихи напечатаны, он снова и снова возвращался к ним, добиваясь наиболее мет­ких эпитетов, наиболее действенных созвучий и рит­мов.

Одной из ранних литературных побед Маршака было завоевание замечательной книги, которая упря­мо не давалась ни одному переводчику. Эту книгу со­здал британский народ в пору высшего цветения своей духовной культуры: книга песен и стихов для детей, которая в Англии называется «Nursery Rhymes», в Америке «Мать-Гусыня» и в основной своей части существует уже много столетий. Многостильная, несо« крушимо здоровая, бессмертно веселая книга с тыся­чами причуд и затей, она в русских переводах оказы­валась такой хилой, косноязычной и тусклой, что было конфузно читать. Поэтому можно себе представить ту радость, которую я испытал, когда Маршак впервые прочел мне свои переводы этих, казалось бы, непере­водимых шедевров. Переводы чудесно сохранили всю их динамичность и мощь:

Эй, кузнец,

Молодец,

«Три смелых зверолова», «Шалтай-Болтай», «По­теряли котятки по дороге перчатки» — все это благо­даря Маршаку стало достоянием русской поэзии, ибо и здесь, как и в прочих его переводах, нет ничего пере­водческого. Стих сохраняет свою упругость и звон­кость, словно это первозданная русская народная песня.

И я понял, что Маршак потому-то и одержал та­кую блистательную победу над английским фолькло­ром, что верным оружием в этой, казалось бы, нерав­ной борьбе послужил ему, как это ни странно звучит,

229

Вообще русский фольклор уже в те времена слу­жил ему и опорой, и компасом, и регулятором всего его творчества и всех его переводов. Если бы Маршак не был с самого раннего детства приверженцем, зна­током, почитателем русского народного устного твор­чества, он, при всей своей природной талантливости, не мог бы создать те замечательные детские стихи, которые стяжали ему прочную славу среди десятков миллионов советских детей, а также их будущих вну­ков и правнуков.

Такие его театральные пьесы, как «Терем-теремок», «Кошкин дом», дороги мне именно тем, что это не мертвая стилизация под детский фольклор, не механи­ческое использование готовых моделей,— это само­бытное свободное творчество в том подлинно народ­ном стиле, в котором Маршак чувствует себя как рыба в воде и который остается фольклорным даже тогда, когда поэт вводит в него такие слова, как «километ­ры», «пианино», «бригада». Можно было бы легко доказать, что и другие маршаковские стихи для детей, такие, как «Сказка о глупом мышонке», «Дама сда­вала в багаж», «Вот какой рассеянный», «Мастер-ломастер», словарь которых совершенно лишен так называемой простонародной окраски, тоже имеют в своем основании фольклор: об этом говорит и симмет­рия их отдельных частей, и многие другие особенности их аккумулятивной структуры.

230

Я и сейчас помню все эти детские стихи Маршака наизусть, потому что Маршак создавал их буквально у меня на глазах, и каждую новую вещь, написанную им для детей, я воспринимал как событие. Ведь за двумя или тремя исключениями отвратительно пош­лой и жалкой была детская литература предыдущей эпохи. Делали ее главным образом либо бездарности, либо оголтелые циники, и было похоже, что она спе­циально стремится развратить и опоганить детей. В дореволюционное время я уже лет десять кричал об этом в газетных статьях, и все мои крики, как я пони­маю теперь, означали: нам нужен Маршак.

Как же было мне не радоваться молодому поэту, осуществлявшему мою давнишнюю мечту. Я до сих пор помню то праздничное, триумфально-веселое чув­ство, с которым я встречал его первые рукописи — и «Почту», и «Цирк», и «Деток в клетке», и «Вчера и сегодня». Стихи были разные — разных сюжетов и сти­лей,— но вскоре в них выявилась главнейшая тема всего его творчества — о дьявольски трудной, но такой увлекательной борьбе человека с природой:

Человек сказал Днепру:

— Я стеной тебя запру,

Ты

С вершины

Ты

Машины

Двигать!

231

For auld lang syne, my dear. For auld lang syne, We'll tak a cup o'kindness yet, For auld lang syne.

И вот с тобой сошлись мы вновь.

Твоя рука — в моей.

Я пью за старую любовь,

За дружбу прежних дней...

За дружбу старую —

До дна!

По кружке старого вина —

За счастье юных дней.

В конце 1963 года я получил от С. Я. Маршака из Крыма большое письмо, посвященное искусству перевода. Привожу оттуда два отрывка.

«Я то и дело, — писал Самуил Яковлевич, — полу­чаю письма с просьбой разъяснить всякого рода не­веждам, что [перевод] — это искусство, и очень труд­ное и сложное искусство. Сколько стихотворцев, празд­ных и ленивых, едва владеющих стихом и словом, носят звание поэта, а мастеров и подвижников пере­вода считают недостойными даже состоять в Союзе писателей. А я на своем личном опыте вижу, что из всех жанров, в которых я работаю, перевод стихов, пожалуй, самый трудный...

.. .К сожалению, до сих пор еще Гейне, Мицкевич, Байрон и другие большие поэты продолжают у нас выходить в ремесленных переводах. Надо накапли­вать хорошие — истинно поэтические — переводы и не включать в план иностранного или иноплеменного поэта, пока не накопятся такие переводы...

Главная беда переводчиков пьес Шекспира в том, что они не чувствуют музыкального строя подлинника.

232

Слова Верлена «музыка прежде всего» должны относиться и к переводам. Мне лично всегда было важно — прежде всего — почувствовать музыкальный строй Бернса, Шекспира, Вордсворта, Китса, Киплин­га, Блейка, детских английских песенок...»

Как бы для того, чтобы читателю стали ясны вы­сокие качества переводов Маршака, в издательстве «Советская Россия» вышла в 1963 году хорошенькая, нарядная книжка: Роберт Бернс. Песни и стихи в переводе Виктора Федотова.

Раскрываю книжку, где пришлось. Поэма «Свя­точная ночь»... Но позвольте, неужели она написана Бернсом? Читаю и не верю глазам: шотландские кре­стьяне, которых Бернс всегда воспевал с такой неж­ностью, представлены здесь чуть не олухами: в самую суровую зимнюю пору, когда трещат морозы и свиреп­ствуют вьюги, эти чудаки всей оравой отправляются в засыпанные снегом поля и как ни в чем не бывало собирают там свой урожай. С изумлением читаю о них в этой «Святочной ночи»:

Под святки сноп последний ржи Связали и гуляли

Потом всю ночь'.

Но ведь святки — конец декабря, а зимы в Шот­ландии не такие уж мягкие. Нужно быть лунатиком, чтобы в декабрьскую жестокую стужу — за неделю до Нового года — выйти с серпами в обледенелое поле и жать колосистую рожь.

Но этого мало. В ту же зимнюю ночь безумцы от­правляются в огород за капустой:

, .Собирается в полях Народ селений ближних Калить орехи на углях И дергать кочерыжки Под святки в ночь.

(172)

К счастью, я помню это стихотворение в подлин­нике. Нужно ли говорить, что оно не имеет никакого

отношения к святкам? Озаглавлено оно «Хэллоуин» («Halloween») —так называется в Шотландии один из народных праздников, который празднуют отнюдь не зимой, но осенью — в конце октября. Осенью.

От этого и произошел весь конфуз. Оказывается, переводчик напрасно обидел шотландских крестьян: они совсем не такие глупцы, какими он изобразил их в своем переводе.

Впрочем, можно ли назвать их шотландцами? Судя по этому переводу— едва ли. Раньше всего потом\, что они верноподданные русского царя-самодержца л распевают в своей родной Каледонии русский уря-патриотический гимн: «Боже, царя храни!»

Переводчик так и пишет в своей книжке:

Кто не поет: храни царя' — Того карают строго.

И на следующей странице—опять дважды фигу­рирует царь. Мало того: когда в стихотворении Бернса появляется кальвинистский священник, переводчик зо­вет его «батюшка»:

Из ближней церкви батюшка.

(124)

И перед нами мигом возникает образ деревенского попа, «долгогривого».

Но и этого мало. Свергнув с престола британского короля Георга III и утвердив в протестантской Шот­ландии православную церковь, переводчик в соответ­ствии с этим заставляет шотландцев выражаться на таком диалекте:

«доля-долюшка» (159), «судьбинушка» (159), «но­ченька» (159), «парнишка» (142), «тятенька» (103), «девчата» (172) и даже вводит в Шотландию россий­ские наши дензнаки: здесь у него есть и «пятак» (157), и «копейка» (116), и «копеечка» (116), и даже «целко­вый» (62), так что с удивлением встречаешь (тут же в его переводе) мельника, который берет за помол не рхсский двугривенный, но английский шиллинг (45).

Шотландские дороги измеряет он русскими «вер­стами» (132).

235

Вообще самый аляповатый стилистический разно­бой нисколько не коробит его, и от него всегда можно ждать вот такого сочетания высокого стиля с вульгар­ным:

И в комнату вошла девчонка, Сверкнув очами.

(189)

Поэма «Хэллоуин» в оригинале оснащена точными, четкими рифмами: дэнс — прэнс, бимз—• стримз и т. д. У этих рифм такой же строгий чекан, как, скажем, в «Медном всаднике» или «Евгении Онегине».

А переводчик считает возможным в первых же строках «Хэллоуина» рифмовать слово Касилз со сло­вом прекрасным:

Когда со всей округи фей Ночь манит в горы Касилз, И каждый склон там озарен Свеченьем их прекрасным...

В первую минуту вам кажется, что это опечатка, но нет, во второй строфе он рифмует кочерыжки и ближ­них^. Дальше: растолковать нам и некстати (208), устремленья и деньги (73), колосья и крадется (174) и т. д. и т. д. Если глянуть на соседние страницы, там найдете вы рифмы и почище: зачатья и — зардясь вся (189), бард мой и — благодарный (195), вот он и—• голоден (188), смела б и — серой (190).

Смелость его в этом отношении не имеет границ. Отважно рифмует он слово Нэнни со словом сердце­биение (151) и слово ручья со словом любимая (149).

Конечно, такие приемы сильно облегчают ему переводческий труд. Но Бернсу от этого не легче, так