Путь озарения

В одной деревушке жил человек со своей женой и детьми. Он был призван внутренним голосом сво­ей души, и отказался от жизни с женой и детьми, и пошел в пустыню, на гору, называемую Синай, взяв с собой старшего сына — единственного из детей, кто уже вырос. Шло время. Дети хранили весьма смутное воспоминание о своем отце, но иногда ду­мали, где бы он мог быть, и скучали по нему, и тогда мать говорила им, что он давно ушел и, может быть, его уже нет в живых. Порой, когда они особенно тосковали по нему, она говорила: «Может, он ког­да-нибудь придет или даст о себе знать, — так он обещал, когда уходил». Порой дети, печалясь об отце, о том, что он не дает о себе весточки, особен­но в те моменты, когда он им был очень нужен, успокаивали себя надеждой: «Возможно, настанет день, когда он снова будет с нами, как обещал».

Прошло еще некоторое время, и матери не ста­ло, дети остались с опекунами, которым доверили за ними присматривать, им же передали и все бо­гатство, оставшееся после родителей.

Через несколько лет, когда нежное лицо брата закрыла борода, веселый взгляд его стал серьез­ным, а светлая кожа под лучами палящего солн­ца приобрела бронзовый оттенок, он пришел до­мой. Когда-то ушел он со своим отцом богатым человеком, а вернулся — нищим и постучал в дверь. Слуги его не узнали и не пустили в дом. Его речь изменилась, — долгое время, проведен­ное на чужбине, заставило его все забыть. И ска­зал он детям: «Подойдите, о братья, дети моего отца, я пришел от отца моего, он вполне споко­ен и счастлив в своем уединении в пустыне, и он послал меня, чтобы передать свою любовь и свое послание, чтобы ваша жизнь могла стать достой­ной, а вы обрели великое счастье, встретив свое­го отца, который любит вас так сильно».

Они отвечали: «Как может быть, что ты прихо­дишь к нам от нашего отца, что так долго не был с нами и ни разу не дал о себе знать?» Он сказал: «Если вы не можете понять, спросите свою мать. Она сможет вам объяснить». Но мать ушла, лишь могила ее осталась, которая ничего не скажет. Он предложил: «Тогда спросите у своих опекунов. Может быть, они смогут рассказать вам, вспомнив прошлое или то, что рассказывала им мать, может быть, они вспомнят слова нашего отца о моем при­ходе». Но опекуны все это время жили без забот, они стали безразличными, слепыми, они были вполне счастливы, получив все богатство в свое распоряжение, они наслаждались теми деньгами, что достались им в руки, используя свою непрере­каемую власть и контроль над всеми детьми. Пер­вой их мыслью, когда они услышали, что он при­шел, было беспокойство, но, увидев его, они успокоились — в нем не осталось и следа от того, каким он был раньше. Они увидели, что у него нет ни власти, ни богатства. Внешность его, одежда — все изменилось, они и знать его не захотели. Они спросили: «По какому праву ты утверждаешь, что ты сын нашего отца, нашего господина, который ушел от нас так давно и, может быть, уже пребы­вает в раю?» Тогда он сказал детям: «Я люблю вас, о дети моего отца, хоть вы меня не можете узнать. Пусть вы не признаете во мне брата, послушайте мое слово как слово, посланное моим отцом в по­мощь вам: творите в жизни добро и избегайте зла, потому что все содеянное влечет за собой воздая­ние, равное себе».

Старшие, затвердевшие в путях своих, не при­слушались к его словам, младшие же были слиш­ком юными, чтобы понять, но средние послушали его и тихо последовали за ним, привлеченные его магнетизмом и очарованные его личностью, излу­чающей любовь.

Опекуны пришли в волнение при мысли о том, что дети, отданные под их ответственность, могут соблазниться и уйти из дома. Они подумали: «Ког­да-нибудь и оставшиеся могут быть очарованы его колдовством, и наш контроль над ними вместе с обладанием их богатством и нашим удобством в их доме, нашей значимостью и достоинством в их гла­зах — все будет потеряно, если мы позволим это­му продолжаться». И тогда они задумали убить его и настроили против него остальных братьев, уве­рив их, что этот человек сбил их бедных братьев с пути истинного, а все претензии его не имеют под собой никакого основания.

И они пришли к этому человеку и арестовали его, связали ему руки и ноги и бросили в море. Но те дети, что смотрели на него как на вождя и бра­та, горевали и оплакивали его. Он как брат утешал их, говоря: «Я приду к вам снова, о дети моего отца. Не оставляйте надежду, ибо все то, чего вы не понимаете, пока молоды, будет вам дано в полной мере, а этим людям, которые так жестоко поступили со мной, будет показано, что значит без­думно относиться к посланию моего отца, прине­сенному его собственным сыном, и вы будете про­свещены, о дети моего отца, тем же самым светом, с которым я пришел, чтобы вам помочь».

Этот человек был мастерский пловец. Море не имело власти его утопить. Им показалось, что он утонул, но он быстро освободил руки и ноги от ве­ревок, поднялся на поверхность воды и умело по­плыл, как его учили. Он вернулся к отцу в пусты­ню и рассказал ему обо всем опыте своего долгого путешествия, он показал свою любовь и желание выполнять волю отца и его приказания, готовность снова идти к детям отца, с новой силой и властью, чтобы привести их к тому идеалу, который был единственно желанен отцу.

Принесший послание своего отца снова появил­ся через несколько лет. Он не настаивал на том, чтобы доказывать, что он является сыном их отца, но пытался вести их и помогать им в достижении идеала, который поставил перед ними их отец. Опекуны, уже встревоженные тем первым, который приходил и ушел, стали оскорблять его, побили его камнями и прогнали прочь. Но он, обновленный в своей мощи, силе и смелости, пришедший снова, движимый могучим воздействием своего отца, про­тивостоял этому храбро с мечом и щитом, он умел найти убежище среди тех из братьев, что отклик­нулись и симпатизировали ему в его последний приход. Они сказали: «Конечно же, тот, приходив­ший раньше, был от нашего отца, его не узнали наши братья и утопили в море, но мы ждем его прихода, потому что он обещал, что придет». Он тогда ответил: «Это я и есть, что обещал вам, и я пошел к нашему отцу, а теперь вернулся. Ибо то обещание, что я вам дал, двояко: было сказано «Я приду опять» тем, кто узнает меня в ином внеш­нем обличье, подходящем ко времени и ситуации; и «Я пришлю другого», или «Другой придет» — было сказано тем, кто мог легко смутиться внеш­ней оболочкой. Это было сказано им, чтобы они не отказались от слова руководящего, посланного им нашим возлюбленным отцом». Они поняли его сло­ва лучше, но отказались признать, что он был тем же самым, что и первый, которого они уже рань­ше видели и теперь ждали. Он заговорил и показал им в своих трудах знаки своего отца, но они заце­пились за того, кого видели первым, забыв его сло­во и своего отца.

Однако теперь самые младшие, те, кто не знали его раньше, почувствовали родственную связь, ибо их сердца еще не очерствели и они не были жест­ко укреплены в своих идеях. Они полюбили его, и они признали его больше, чем кто-либо признавал его даже в первое пришествие, в то время как дру­гие братья, под влиянием своих опекунов, высту­пили против всего, что делал этот человек. Но, несмотря на все сопротивление и все страдания, причиненные ему, он повел детей своего отца и вел их столько, сколько мог вести до тех пор, пока имя его отца не было снова прославлено, а братья его проведены прямо или косвенно через все перипе­тии мира и тайны небес.

Эта история иллюстрирует то, что произошло в жизни посланников, особенно Иисуса Христа и Ма­гомета, хотя термины «Отец», «Сын», «Брат» яв­ляются совершенно метафорическими. Был только один Учитель, и Он единственный будет. Все име­на, против которых боролся мир, — это Его имена, все физические формы, которые завоевали обожание мира искателей истины, — это Его формы. Поэто­му, несмотря на то что глупцы отвергают послание, есть мудрые, которые его принимают.

Есть два аспекта разума: интеллект и мудрость.

Давая определение некоторым терминам, встре­чающимися в эзотеризме, можно сказать, что созна­ние — это пробужденное состояние познающей спо­собности, знание — это то, что сознание осознает, совесть — это такое чувство, которое рождается, ког­да сознание само себя взвешивает, ставя на одну чашу действие, а на другую идеал, а разум — это способность сознания схватывать тогда, когда оно всеми силами старается распознать, различить, вос­принять и постигнуть все, что его окружает.

В жизнеописании Буллы Шаха — великого пен­джабского святого — можно прочитать одну весьма познавательную историю касательно его обучения в ранние годы, когда он ходил в школу вместе с маль­чиками своего возраста. Учитель начал учить его Алифу — первой букве арабского алфавита. Другие мальчики в классе закончили весь алфавит, пока он осваивал одну и ту же букву. Проходили недели, и учитель обратил внимание на то, что ребенок не продвинулся далее одной первой буквы Алиф. Учи­тель подумал, что это, наверное, недоумок, и отдал его родителям со словами: «Ваш мальчик умствен­но отсталый, я его не могу учить».

Родители прилагали массу усилий, отдавали его разным учителям, но он никак не продвигался. Они были очень огорчены, а мальчик в конце концов убежал из дома, чтобы не быть обузой своим роди­телям. Он жил в лесу и наблюдал проявление Али­фа, который в лесу принимал форму травы, листа, дерева, ветки, плода и цветка. В то же время Алиф проявлялся как гора и холм, камни и скалы, он видел то же в черве, насекомом, птице и звере, и тот же самый Алиф был в нем и в других людях. Он думал об одном, видел одного, чувствовал одного, осознавал одного и более никого, кроме него.

После того как он мастерски справился с этим уроком, он возвратился, чтобы отдать дань уважения своему старому учителю, который исключил его из школы. Учитель, поглощенный своим видением раз­нообразия, давно забыл его, но Булла Шах не мог забыть своего старого учителя, который преподал ему первый, самый вдохновляющий урок, занявший почти всю его жизнь. Он нижайше поклонился учи­телю и сказал: «Я приготовил урок, который вы так любезно мне преподали, не могли бы вы научить меня еще чему-нибудь, если что-то осталось?» Учи­тель рассмеялся и подумал про себя: «Столько вре­мени прошло, а этот простофиля меня все еще по­мнит». Булла Шах попросил разрешения написать то, что он выучил, и учитель предложил, махнув рукой: «Пиши на этой стене». И он начертал знак Алифа на стене, и стена раскололась надвое. Учи­тель был потрясен таким чудом и воскликнул: «Это ты мой учитель! То, что ты выучил в одной букве Алиф, я не смог постичь во всем своем познании». И Булла Шах запел песню:

Каждая форма выводится из другой, все цифры выводятся из Алифа, который изначально выводит­ся из точки и представляет ноль_, ничто¹. (¹ В арабском языке ноль записывается точкой.) Это ничто создает первую форму Алифа. Естественно для вся­кого пишущего ставить точку, как только он прика­сается пером к бумаге, но буквы, формируя слово, скрывают источник. Подобным образом источник Высшего Единого сокрыт Его проявлением. Вот почему Аллах, чье имя происходит от Алифа, скрыт за Своим собственным проявлением. Такой же фор­мой Алифа является цифра один в английском язы­ке, эта форма в обоих аспектах раскрывает свое зна­чение. Это значение в различных формах мы видим во всех аспектах природы. Как сказал Омар Хайям:

Всем, кто хоть немного знаком с суфиями и суфизмом, хорошо известно, что музыка играет большую роль в их духовном постижении. Чишти — особая школа суфиев — специализируется на му­зыке. Суфии называют ее Гиза-и-Рух — «пища души» и слушают каввали — особые песни, поющи­еся на сама — собрании для медитации под музы­ку. Кажется, что там проявляется такой потенциал жизни, какой редко встречается где-нибудь еще. Атмосфера насыщена магнетизмом, гармонией и миром, которые излучаются присутствующими просветленными душами. Шейх — учитель — сидит в середине, другие суфии — вокруг него, они озву­чивают одно за другим священные имена Бога и по очереди повторяют суры Корана. Это — вступле­ние, призванное настроить сердце каждого присут­ствующего на нужный тон, тогда как сердца эти уже подготовлены Зикром — эзотерическим созер­цанием.

Этот метод созерцания задает сердцу ритм, ко­торый даже кровообращение делает равномерным, пульс и все процессы, происходящие в организме, становятся ритмичными. Когда ум также настраи­вается на ритм, пробуждаясь и отвечая на тон, все существо суфия становится музыкальным. Вот по­чему суфий способен достичь гармонии со всеми и каждым. Музыка делает все сущее живым для него, делает его живым для всего сущего, он начинает осознавать, насколько мертва жизнь многих в этом мире и сколь многие мертвы для этой жизни.

Есть разные ступени прогресса, и стихи, кото­рые поют каввалы, тоже разных типов. Некоторые из этих стихов ценны красотой того идеала, кото­рым наслаждаются суфии ступени Фана-фи-Шейх. На этой ступени пребывают видящие божественную эманацию как идеал, ходящий по земле.

Есть стихи, говорящие о высоких достоинствах «идеала-в-имени-а-не-в-форме», который приемлем для тех, кто достиг ступени Фана-фи-Расул. Они не видели идеала, не слышали его голоса, но они зна­ют и любят этот идеал, который, насколько им это известно, один лишь существует.

Кроме того, есть стихи, повествующие об иде­але превыше имени и формы. Эти стихи близки достигшим ступени Фана-фи-Аллах. Они осознают свой идеал, пребывающий превыше имени и фор­мы, свойств и достоинств, не могущий быть зак­люченным ни в какое знание, пребывающий вне всех ограничений. Порой идеал описывается в стихах такими эпитетами, как сладость голоса, красота лица, грациозность движений; применяет­ся прием восхваления, перечисления достоинств, качеств, чарующих характеристик идеала. Есть стихи, которые живописуют любящего, его невы­носимые страдания в разлуке, его заботливость в присутствии объекта своей любви, его самоуничи­жение, его зависть и ревность и все естественные перипетии, происходящие с влюбленным челове­ком. Это и поэзия, и музыка, и искусство вместе взятые. Это не просто песня — она создает целое видение в царстве музыки, в уме суфия, спо­собного визуализировать ее, противопоставляя по­зитивному окружению. Иными словами, суфий вырабатывает это идеальное видение в своем во­ображении с помощью музыки.

В каввали выражена природа любви, любящего и возлюбленного. Тем самым поэзия суфиев пре­восходит все песни о любви, известные миру, ибо в ней суфий раскрывает тайну любви, любящего и возлюбленного — три в одном. Кроме присутствую­щей там философии всего сущего, мы можем по­стичь утонченность и сложность их поэзии, бога­той конвенцией и украшенной метафорой. Хафиз, Руми, Джами и многие другие суфийские поэты выражали тайну внутреннего и внешнего бытия, применяя терминологию любви.

Каввалы — певцы — отчетливо произносят каж­дое слово песни, чтобы оно было ясно слушателям, чтобы музыка не скрыла поэзию, а музыканты, играющие на табла¹ и аккомпанирующие пению, выделяют акценты и держат ровный ритм так, что существо суфия, всегда настроенное на музыку, объединяется с ее ритмом и гармонией. В этом случае состояние суфия меняется. Его эмоциональ­ная природа разворачивается в такие мгновения в полную силу, его радость и чувство не могут быть выражены — язык недостаточен для их отображе­ния. Это состояние именуется Хал, или Ваджад — священный экстаз, и все присутствующие в собра­нии относятся к нему с уважением. Ваджад озна­чает «присутствие», Хал — «состояние».

Это состояние экстаза ничем не отличается от того естественного состояния, которое человек испытывает, когда его до глубины души трогает доброе слово или когда он до слез взволнован рас­ставанием с тем, кого он любит, если объект его любви уезжает, или же когда он переполнен ра­достью при встрече с долгожданным любимым су­ществом.

У суфия то же чувство становится священным, его идеал более высок.

Паломничество — это обычное путешествие, и единственное, чем оно отличается, — целью. В случае простого путешествия — цель земная, па­ломничество же осуществляется во имя священной цели. Порой, услышав музыку, суфий чувствует себя глубоко тронутым, иногда это чувство нахо­дит выход в слезах, иногда все его существо, на­полненное музыкой и радостью, выражает его в движении, которое в суфийской терминологии называется Ракс.

Когда человек подвергает анализу окружающий его объективный мир и осознает внутреннее суще­ство, то первое и последнее, что он узнает, — то, что все видение жизни создано любовью: любовь — это сама жизнь, и все со временем будет поглоще­но ею.

Только тот является любящим Бога, чье сердце наполнено преданностью, тот, кто способен об­щаться с Богом, но только не тот, кто посредством своего интеллекта пытается анализировать Бога. Иными словами, только любящий Бога может об­щаться с Ним, но не изучающий Его природу. Раз­деляют нас «я» и «ты», и те же самые «я» и «ты» являются необходимым условием любви. Несмотря на то что «я» и «ты» делят нашу жизнь на две ча­сти, любовь соединяет их током, который устанав­ливается между ними; именно этот ток, называе­мый причастием, проходит между человеком и Богом. На вопросы «Что есть Бог?» и «Что есть че­ловек?» ответ один: душа, осознающая ограничен­ность своего существования, есть «человек», а душа, отражающая видение беспредельного, есть «Бог». Проще говоря, самосознание человека есть человек, а осознание человеком своего высшего идеала есть Бог. Через причастие две эти ипостаси становятся одним во времени, тогда как в реаль­ности они уже являются одним. И все же радость причастия даже выше радости единения, ибо вся­кая радость жизни пребывает в мысли о «я» и «ты». Все, что человек считает красивым, ценным и хорошим, не обязательно должно быть заключено в вещи или в существе — оно содержится в его идеале. Вещь или существо побуждает его созда­вать красоту, ценность и добро в своем собствен­ном уме. Человек верит в Бога, делая Его идеа­лом своего почитания, чтобы у него было с кем общаться, на кого он мог бы смотреть снизу вверх, на кого он мог бы положиться с абсолют­ной уверенностью, веря, что Он пребывает над этим ненадежным миром, что от Его милосердия можно зависеть, видя повсюду один лишь эгоизм. Этот идеал, будучи воплощен в камне и помещен в святилище, называется идолом Бога. Когда тот же самый идеал поднимается на высший план и помещается в святилище сердца, он становится идеалом Бога, с которым общается верующий и в созерцании которого он пребывает в счастье на­столько, насколько это возможно в присутствии Властелина всей Вселенной.

Когда такой идеал поднят еще выше, он откры­вается в реальность и свет реальности становится явным для почитающего Бога. Бывший ранее веру­ющим отныне становится осознающим Бога.

Кто такой суфий? Строго говоря, каждый иска­тель высшей истины на самом деле является суфи­ем, независимо от того, называет он себя так или нет. Но когда он осуществляет поиск истины в со­ответствии со своей собственной точкой зрения, то часто сталкивается с трудностью понимания того, что другие люди, имеющие каждый свою точку зрения, пребывают тем не менее в поиске той же истины, которой доискивается и он, причем до­стигают успеха кто в большей, кто в меньшей сте­пени. Это фактически и является точкой зрения суфия, и отличается она от других только постоян­ным стремлением понять и принять всех других людей через самого себя. Суфий стремится осо­знать, что каждая личность, следуя своим собствен­ным путем в жизни, тем не менее встраивается в схему целого и в конечном итоге достигает не толь­ко личной, но и всеобщей окончательной цели.

Итак, каждый человек может быть именован су­фием в том случае, если он пытается понять жизнь и если выказывает желание признать, что каждый человек способен найти такой же идеал и прикоснуться к нему. Если человек противостоит или за­трудняет выражение великого идеала, если он не желает признавать, что встретится со своими собра­тьями, когда сумеет проникнуть в самую суть души, то он преграждает себе путь к осознанию беспре­дельности. Все верования являются лишь степеня­ми ясности видения. Все они — часть одного океа­на истины. Чем вернее это будет осознано, тем легче будет увидеть истинные взаимоотношения между всеми верованиями, тем более расширится видение единого великого океана.

Ограничения и границы с неизбежностью при­сутствуют в жизни человека; формы и убеждения естественны и необходимы; однако все они тем не менее разделяют человечество. Именно мудрые встречаются вне границ.

Что такое вера суфия, и как в ее контексте рас­сматривается пришествие Мирового Учителя, или же, как некоторые это называют, «Второе прише­ствие Христа»? Суфий свободен от веры и неверия и все же оставляет за каждой личностью право на свободу иметь свое собственное мнение. Несомнен­но, что если индивид или определенное сообщество индивидов верит в пришествие некоего учителя или реформатора, то тот обязательно придет к ним. По­добным же образом в случае с теми, кто не верит, что придет учитель или реформатор, — он не при­дет к ним. Тем, кто ожидает, что Учитель будет мужчиной, послание будет передано мужчиной; тем же, кто ожидает, что Учитель будет женщиной, оно должно быть передано женщиной. К тем, кто при­зывает Бога, придет Бог. Тем же, кто стучит в дверь Сатаны, ответит Сатана. На любой зов есть ответ. Для суфия Учитель всегда присутствует, приходит ли он в одной форме или в тысячах форм. Он для суфия всегда Един, и Его Одного он узнает во всем и во всех. Во всех Учителях он видит одного лишь своего Учителя. Свое «я» внутреннее и «я» внеш­нее, царство земное и царство небесное, все сущее является учителем суфию, каждое его мгновение посвящено обретению знания. Для одних Учитель уже приходил и ушел, для других Учитель может еще прийти, но для суфия Учитель всегда был и всегда остается с ним.

Какова позиция суфия по отношению к Христу? Вопрос, заданный Самим Христом: «Что думаете вы о Христе?» — определяет ответ. Акцент ставится на «вы». Есть много суждений о Нем, и есть люди, выражающие эти суждения. Суфий не ограничивает себя выражением этих суждений. Имя его идеала — Христос, или Расул, как его называют по-арабски. Все, что центрировано в понятии Расула, заключе­но в понятии Христа, обе эти концепции по сути — одно. Все имена и функции, которые помогли сформировать концепции Христа, Пророка, Вели­кого Священника, Царя, Спасителя, Жениха, Воз­любленного, — все они понимаются и принимаются суфием. Посредством постоянной медитации он осознает все эти аспекты Единого и за ними про­видит Аллаха, или Бога.

Обращаясь к вопросу посвящения в суфийский орден, на первое место ставится наличие склонно­сти знать нечто отличное от того, чему учат в мире. Человек чувствует желание отыскать нечто, но по­рой не знает что. Человек чувствует, что противо­положности: добро и зло, правда и ложь, друг и враг — разведены не так далеко, как он привык представлять эти категории.

В то же время сердце его должно быть напол­нено небывалым сочувствием, а чувство справедливости — заставлять взыскивать с себя, прежде чем судить других.

Наличие всего перечисленного показывает, что человеку можно отправляться на поиски проводни­ка по этим неизведанным тропам.

Вслед за тем приходит чувство — особенно оно проявляется после прочтения или прослушивания чего-либо о суфизме, — что человек является по сути своей суфием, что он чувствует себя своим среди суфиев. Тогда может обнаружиться некое притяжение к духу Учителя, от рук которого ему, может быть, предстоит принять посвящение.

И, наконец, третье — это чувство, что приходит к человеку после внимательного прочтения книг, опубликованных суфийским движением, или же после разговора с Пир-о-Муршидом, и чувство это подсказывает, что данное послание — подлинное.

И тогда возникает вопрос: что имеется в виду под словом «посвящение»? Посвящение, или Байят в терминах суфизма, отражает прежде всего вза­имоотношения между учеником и Муршидом. Муршид понимается как советчик на духовном пути. Он не дает ничего и ничему не учит ученика, мю­рида, ибо он не может дать того, чем последний уже владеет: он не может научить тому, что всегда было известно его душе. Все, что он делает в жиз­ни мюрида, — это показывает ему, как расчистить дорогу к свету внутри своего «я». Эта задача явля­ется единственным предназначением жизни чело­века на земле. Можно обрести цель жизни и без личного проводника, но попытаться это сделать — значит уподобиться кораблю, вознамерившемуся пересечь океан без компаса. Напротив, принять посвящение означает довериться духовному води­телю в отношении духовных материй.

Следующий вопрос, который требуется разре­шить, такой: если мне надлежит иметь личного. наставника, то кого выбрать в качестве такового? Ни у кого на лбу не стоит печать духовности или совершенства, чтобы мы могли сказать: «Вот чело­век, от рук которого стоит принять Байят». Ни вне­шность его, ни слова не могут стать надежным сви­детельством его ценности. Единственной вещью, на которую можно опереться, является зов души в сердце человека. Но даже и в этом случае следует хорошенько удостовериться, не зло ли это взывает к дьяволу, пребывающему в человеке, Бог ли это взывает к тому доброму, что есть в нем.

Есть три способа оказания доверия. Первый со­стоит в том, чтобы не верить человеку до тех пор, пока в свое время он не докажет, что он достоин доверия. Те, кто верят таким образом, на этом пути не приобретут ничего удовлетворительного, пото­му что будут все время, подобно шпиону, проверять Муршида и подвергать его испытаниям, будучи со­средоточены лишь на низшем. Таким образом, они смогут увидеть лишь несовершенное «я» учителя и никогда не смогут увидеть красоту его совершен­ного «я», пребывающего выше и вне пределов их взора.

Второй способ состоит в том, чтобы изначально доверять и продолжать доверять до тех пор, пока человек не проявит себя недостойным доверия. Те, кто доверяет таким образом, лучше подходят, чем первые, ибо их вера делает их взгляд более острым, и они имеют все перспективы развития при условии, что разум будет вести их на протяжении всего пути.

Наконец, третий способ доверять человеку со­стоит в том, чтобы иметь абсолютное доверие и продолжать доверять до тех пор, пока это не ока­жется правдой. Это вера преданных. Именно такие мюриды сотворяют Муршида. Именно такие по­клоняющиеся сотворяют Бога. «Верою в скале от­крывается язык и говорит нам от Бога, но если нет веры, то даже Бог, Вечное Существо, мертв как камень». Слово Муршида бесполезно для сомнева­ющегося ума, подобно тому, как лекарство не несет пользы недоверчивому больному.

Следовательно, для того чтобы принять посвя­щение в суфийский орден, требуется готовность согласиться с его учениями и установками; готов­ность перестать придавать значение различиям, существующим между мировыми религиями, но ви­деть во всех Учителях одно-единственное воплоще­ние божественного Духа; а в-третьих, требуется, чтобы человек не практиковал какого-либо друго­го духовного тренинга. Поскольку иначе зачем ему надо было приходить к этому учителю? Это было бы подобно путешествию одновременно в двух лод­ках, стоя одной ногой в каждой лодке. Лодки ко­гда-то поплывут в разные стороны, своей дорогой, и, хотя они встретятся в конце, путешественник утонет в море. Никто не может искать водительства у двух учителей, это объясняется лишь отсутстви­ем должного терпения с одним или недостатком доверия к другому, что заставляет ученика продол­жать держаться за первого.

Цели, которые надлежит иметь для принятия посвящения от Муршида, следующие: осознавать свое «я» внутри и снаружи; знать Бога и общаться с Ним — Единым, кому поклоняется мир; воспла­менять огонь божественной любви — единственно­го, что имеет ценность; быть способным читать ма­нускрипт природы и провидеть мир невидимый; учиться властвовать собой; возжигать светоч души своей и лелеять огонь сердца; и совершать путеше­ствие через позитивное существование, приходя в этой жизни к цели, к которой каждая душа призва­на прийти в конце. Лучше прийти к свету, чем быть всего лишь влекомым во тьме. «Слепой здесь слеп и в грядущей жизни».

Вот почему посвящение нельзя принимать из любопытства увидеть, что происходит в «тайном» ордене. Такой любопытствующий наверняка не будет способен увидеть всего того, что хочет, ибо умеет видеть только глаз искренности. Глаз лю­бопытства поражен катарактой сомнения, он уже слеп. Кроме того, нельзя принимать посвящение с целью получения материальных выгод в своем ремесле. Посвящение не является ни научным про­цессом, ни инженерным изобретением, ни тем более деловым предприятием, это нечто иное — нельзя ни украсть, ни купить его. Это откровение, и в каждый миг оно дает новые побеги, похитить которые не дано ни одному вору. Единственный процесс обретения его — это праведность, а когда свет откровения сокрыт под спудом, даже кубок тайны Джам¹, (¹ Джам — сосуд для питья.) украденный у Джамшида, не более ценен, чем обычная глиняная чаша.

Не следует принимать посвящение ради дости­жения счастья. Правда, что, обретая мудрость, че­ловек получает определенные выгоды, поскольку быть мудрым гораздо лучше, чем быть невежествен­ным. Но не за этим он пустился в путь. И тем не менее по мере своего продвижения по духовному пути суфий открывает для себя чудесное ощущение мира, которое неизбежно приходит к нему в посто­янном присутствии Бога.

Многие люди разных вероисповеданий и убеж­дений описывают практику присутствия Бога, и все они говорят о счастье, которое ощущают, пре­бывая в Его присутствии. Поэтому не удивитель­но, что и суфий, если бы он захотел рассказать об этом, засвидетельствовал бы подобное счастье. Он не претендует на счастье большее, чем у его со­братьев, ведь он тоже человек и подвержен всем недостаткам, которыми наделено человечество. В то же время другие могут подумать, что счастье его больше, чем он способен описать словами. Счастье, испытанное в Боге, не сравнимо ни с чем в мире, какую бы ценность это другое ни пред­ставляло, и каждый, кто испытает это чувство, поймет, что это так.

Не следует искать посвящения, если вы имеете установленные принципы, от которых не желаете отказаться. Можно обнаружить, что фундамент, вами построенный, не соотносится со зданием, ко­торое теперь предстоит на нем возвести. Таков че­ловек, что ходит от учителя к учителю, от одного метода к другому, будучи не в состоянии обрести то, что обретается только через стойкость. Имею­щие желание учить не должны выступать в роли учеников, они должны приходить как учителя.

Есть ли какие-либо условия, налагаемые на по­тенциального посвященного? Не следует бояться принимать посвящение из-за того, что это означа­ло бы предпринять нечто, что в дальнейшем будет невозможно выполнить. Если человек не хочет раз­виваться дальше определенной границы, он волен сам об этом заявить. Единственное, что происхо­дит, когда человек получает посвящение, — это то, что с этого часа он становится братом всем членам суфийского движения, всем суфиям, пребывающим вне суфийского движения, всем знающим истину, независимо от того, называют они себя суфиями или нет, а также всем людям, независимо от их касты, верования, расы, нации и религии. Человек становится сотоварищем просветленных душ суфи­ев как живущих на земле, так и тех, кто перешел на другую сторону жизни. Таким образом, он свя­зан с цепью Муршидов и Пророков и поэтому наделен способностью принимать свет, бегущий че­рез этот поток, передаваемый цепью Учителей. Ему доверяет Муршид, ему доверяет Орден. Поэтому посвященный приносит клятву в своем сердце во благо использовать свои способности во всем, что он почерпнет из учения и практики суфиев, не применяя ничего в корыстных целях. На протяже­нии тысяч лет эти учения держались в тайне, по­чему же они должны быть вынесены за пределы Ордена без разрешения на то Пир-о-Муршида?

Можно задаться вопросом, почему учение окру­жено покровом секретности. Если оно верно, то почему бы не сделать его всеобщим достоянием? Это придает учению окраску весьма спорной сек­ретности. Ответ, как ни странно, весьма прост. Определенная секретность необходима, поскольку концепции суфия могут быть истолкованы непра­вильно и применены ненадлежащим образом, если станут достоянием широкой публики. Искренний ученик не станет говорить о них без должного рас­смотрения своих слушателей. Следующий аспект состоит в том, что, когда учитель не будет полно­стью зависеть от своих учеников, он сам предпоч­тет выбирать их. Если человек хочет научиться луч­ше всех играть на скрипке и сделаться выдающимся мастером в этом деле, то он примется искать про­славленного виртуоза. Но что до последнего, то он может и не пожелать тратить на него свое время, он занялся бы им, если был бы уверен, что ученик станет верно выполнять все, что ему будет сказано, и достигнет чего-то, подобного уровню мастерства своего учителя. Те наставления, которые учитель дает своему ученику, представляют, естественно, секрет, это его личное дело, ученик может позже передать его собственным ученикам, но он не дол­жен разносить и распространять его повсеместно без разбора. Такого же рода и упомянутая секрет­ность. К сказанному можно добавить, что каждая школа, дающая посвященному специальное личное наставление, подразумевает, что к ее учению будут подходить с надлежащим уважением. Все учения могут быть перевернуты с ног на голову и покажут­ся нелепыми. Если так, вольно или невольно, по­ступать с суфийскими учениями, это не поможет ученику. Определенное лекарство полезно больно­му в определенное время, но это отнюдь не значит, что оно должно применяться каждым больным на свете. Не принесет пользы никому и то, что точ­ные копии этого лекарства будут размножены и распределены среди всех людей без разбора. Если же возникнет нужда в том, чтобы объявить его, доктор не станет удерживать информацию.

Когда возникнет необходимость объяснить суфийские учения, Муршид объяснит их. Книги, опубликованные суфийским движением, излагают многие учения так, что нельзя сказать, будто они держатся в строгом секрете. Но самые сокровенные мысли, к которым привык суфий, естественно, не выражаются в словах без разбора, подобно тому, как обычный человек не станет рассказывать о сво­их личных делах незнакомцу.

Плод должен достигнуть определенной стадии спелости прежде, чем его вкус станет сладким. Так и душа должна пройти определенный этап разви­тия прежде, чем она будет применять мудрость с мудростью. Развитая душа проявляет аромат в сво­ей атмосфере, цвете, выражении самообладания, сладостности своей личности подобно тому, как цветок распространяет свой аромат и как плод, созревая, меняет свой цвет и становится сладким.

Возникает вопрос, почему пробужденные не про­буждают других от сна заблуждений. Ответ таков, что малых детей, все счастье которых состоит в крепком сне, не рекомендуется будить. Дети рас­тут во сне. Если они не будут ложиться вовремя спать, они могут заболеть и тогда, позже, когда станут взрослыми, не смогут вполне соответство­вать своему назначению в жизни. Детство нуж­дается в большем количестве сна, и дети должны спать. Такова же природа незрелых душ. Это дети, какими бы старыми ни казались их тела. Их при­чуды, их радости, их восторг направлены на вещи незначительные в жизни, как и жизнь детей сосре­доточена на сластях и игрушках. Вот почему про­бужденные идут медленно и тихо, чтобы звук ша­гов не помешал глубокому сну спящих. По пути они пробуждают только тех, кто беспокойно воро­чается в своих кроватках. Тем они, эти путники на духовной тропе, тихо дают руку. По этой причине духовный путь называется еще мистическим путем. И нет ничего плохого в том, чтобы разбудить лишь немногих, оставив многих спать, но, с другой сто­роны, какая великая доброта заключается в том, чтобы дать выспаться тем, кто нуждается в сне.

На стадии мюрида посвященный должен избе­гать чудотворства, заявлений о том, что он знает что-то или владеет чем-то, что неведомо его ближ­ним, изгнания бесов, общения с духами, опреде­ления характера, предсказания судьбы, он должен избегать казаться чересчур умным в разговорах на духовные темы, ища одобрения у других. Кроме всего прочего, ханжество, показная праведность, а также поучения и советы, даваемые другим преж­де, чем советующий до конца понял свое «я», так же опасны, как давать другому то же самое лекар­ство, которое доктор прописал ему.

Во время ученичества надлежит прививать навык дисциплины, которая способствует формированию идеального мюрида. Самоотрицание является ве­дущей религией, и это может быть постигнуто только через дисциплину. Она так же необходима ему на пути ученичества, как солдату в бою. В от­сутствии таковой мюрид удержит все, что хочет сокрушить, принимая посвящение. «Мастерство состоит в служении, только слуга может стать мастером».

Также необходимо уважительное отношение к Муршиду. Это должно соблюдаться не для подня­тия престижа учителя в его собственных глазах или в глазах окружающих. Это необходимо для того, чтобы научиться уважительному отношению как та­ковому, направляя его прежде всего на того, кто достоин этого. Мюрид может оказаться в состоянии развить в своей природе аналогичное уважение ко всем окружающим, подобно тому, как девочка, иг­рая в куклы, получает урок материнства. Уважать кого-либо означает вычесть ровно столько же тще­славия из самого себя — тщеславия, которое пред­ставляет собой не что иное, как вуаль между чело­веком и Богом.

Во время мюридства желательны трезвость и уравновешенность ума, серьезные привычки, со­блюдение регулярности во всем, упорство, стрем­ление к уединению, сдержанное поведение, не­предвзятость манер, чистая жизнь, непрерываемые ежедневные духовные медитации.

Суфий учится у двух миров: внутреннего и внешнего. Внутренний мир эквивалентен тому, что в народе известно под названием «мир иной», потому что широко распространено убеждение, что время — это всезначимый фактор, что жизнь наша проистекает сейчас и мы проживаем другую жизнь в другое время. Суфий знает, что это не так. Мир вовне имеет два аспекта: социальный мир, в который мы помещены, и более великий мир, являющийся предметом истории, прошлой, настоящей или пророческой. Во внутренний мир можно войти только самому изучающему, хотя он может узнать о нем из «эзотеризма» — предмета, который также включает в себя два аспекта: аспект сил ума и аспект божественного света. Пос­ледний представляет собой реальную цель иссле­дования для суфия, это его шехина, это его свя­тая святых.
3

Является ли суфизм религией? Из всего выше­сказанного должно быть ясно, что религия суфия неотделима от религий мира. Люди напрасно лома­ют копья вокруг имен и жизнеописаний спасите­лей, называя свои религии их именами, вместо того чтобы объединиться друг с другом в лоне истины, которую дает им учение. Эту истину можно просле­дить во всех религиях, независимо от того, что одна община называет другую языческой, или неверной, или безбожной. Такие люди претендуют на обла­дание единственно верным писанием и объявляют свое место поклонения Богу единственным обита­лищем Бога. Суфизм — это имя, данное определен­ной философии людьми, которые не приемлют философии, следовательно, она не может быть реально обозначена как религия, — эта система содержит религию, но сама не является религией. Суфизм — это религия, если кому-то хочется уз­нать из него религию. Но он стоит вне религии, поскольку он — это свет, поддержка каждой душе, поднимающий смертное существо к бессмертию.

Сегодня дела обстоят так, что каждый провоз­глашает лучшей свою религию. Суфий терпим ко всем и считает их всех своими, поэтому он не принадлежит к одной религии, но все религии принадлежат ему. Он может рассматривать рели­гии как школьные классы: одни ходят в первый класс, другие — в классы постарше, то есть дру­гие рассматривают жизнь более глубоко. И в каждом классе школы есть ученики, которые любят играть.

Сказать: «Вы не моей религии, только моя ре­лигия верна», — так же разумно, как сказать: «Вы не юрист, не купец, не ученый, ваш образ жизни неверен, вы должны быть, как я».

Сказать: «Все, кто принадлежат моему вероиспо­веданию, спасутся», — так же разумно, как сказать: «Каждый юрист, купец, ученый (в зависимости от случая) честен и отлично выполняет свою работу». Некоторые говорят о «номинальных» христианах и «истинных» христианах, но это только иной спо­соб выразить мысль, что одни люди честнее в сво­ей работе, а другие играют.

Может быть суфизм — это вера? Что >мы имеем в виду под словом «вера»? В природе ума заложе­на вера, неверие приходит позже. Ни один неверу­ющий человек не родился неверующим, ибо, если бы душа не верила с детства, он никогда не научил­ся бы говорить. Все знание, которым владеет чело­век, он приобрел через веру. Когда он подкрепля­ет свою веру знанием, тогда приходит неверие в отношении того, с чем не может ужиться его зна­ние, того, что не может найти оправдание его рас­судка. Тогда он не верит в то, во что верил раньше. Неверующий — это тот, кто однажды переменил свою веру на неверие; неверие часто затмевает душу, но порой оно ее просветляет. Есть персид­ское изречение: «До тех пор, пока вера не переме­нится на неверие и снова неверие не обратится в веру, человек не станет настоящим мусульмани­ном». Но когда неверие становится стеной на пути дальнейшего проникновения ума в жизнь, тогда оно затмевает душу, ибо тогда для дальнейшего прогресса нет возможности и гордыня человека и его удовлетворенность тем, что он знает, ограни­чивают диапазон его видения.

Вечные «почему» возникают в уме разумного, и, когда, к удовлетворению вопрошающего, на эти «почему» отвечает жизнь, он идет дальше и даль­ше, проницая различные планы жизни. Когда же эти «почему» не получают от жизни удовлетвори­тельного ответа, тогда приходят сомнение, расте­рянность и неудовлетворенность, выливаясь в смя­тение, ярость и отчаяние. Иногда вера оказывается хуже неверия. Это бывает тогда, когда человек, упорный в своей вере, мешает своему развитию, не давая уму продвигаться в исследовании жизни, от­вергая водительство и совет другого человека ради сохранения собственной веры. Тогда вера, которая сохраняется как добродетель, становится величай­шим грехом. Как показывает практика, и вера и неверие в свое время становятся естественной тен­денцией: человек, склонный верить, обретает при­вычку верить всему и вся, неверующий же в свое время приходит к полному неверию ни во что, будь то правильное или неправильное. Оптимистиче­ский характер — это характер верующего, а песси­мизм, как правило, характерен для неверующего. Пророки всегда сулят награду верующему, они гро­зят неверующему наказанием, потому что шанс духовного озарения есть только в жизни верующе­го, тогда как неверующий окутывает свою душу собственным неверием.

Суфии склонны признавать четыре стадии веры:

«Истина — это то, что не может быть полностью высказано, но то, что не может быть высказано, не всегда есть истина».

Не является ли суфизм мусульманством? Не ма­гометанин ли суфий? Может быть, присоединяясь к сообществу суфиев, человек становится мусуль­манином? Является ли суфий последователем исла­ма? Слово ислам означает «мир, покой», это араб­ское слово. Ему соответствует еврейское слово салим (отсюда — Иерусалим). Покой и его достижение по всем направлениям является целью всего мира.

Но если под принадлежностью к мусульманству понимается обязательное выполнение определен­ных обрядов, если под словами «быть магометани­ном» подразумевается принятие определенных ог­раничений, то как может суфий вместиться в эту категорию, имея в виду, что суфий ставит себя вне каких бы то ни было ограничений подобного рода? Вовсе не отвергая Коран, суфий признает священные писания, которыми другие люди пре­небрегают. Но суфий не является последователем какой-либо определенной книги. Такие блиста­тельные личности, как Аттар, Шамс Табризский, Руми, Саади и Хафиз, выражали свои свободные мысли свободным языком. Для суфия откровение есть неотъемлемое свойство каждой души. Есть непрерывное течение божественного потока, не имеющего ни начала, ни конца.

Какова позиция суфия по отношению к христи­анству? В суфийском понимании есть место любо­му учению, содержащемуся в этом вероисповедании, — в уме того, кто понимает, не может быть антаго­низма. Писания христианских мистиков свидетель­ствуют об интенсивности их поиска и преданности Возлюбленному, а есть лишь один Возлюбленный. Преданность Священному Сердцу открывает связь с философией суфия, который признает и практику­ет ее в самом истинном смысле.

Может быть, суфизм — это мистицизм? Подоб­но тому, как зеленый цвет считается цветом Ирландии, но все-таки нельзя сказать, что принадлежит он исключительно ирландскому народу, ибо каж­дый волен носить зеленые цвета, ведь зеленый цвет можно встретить по всему свету, так и мистиков ислама называют суфиями, но суфизм — боже­ственная мудрость — предназначен всем и не ограничен определенной группой людей. Он суще­ствует от первого дня творения и будет продолжать распространяться и существовать до скончания ми­ра. Суфизм есть мистицизм, если человек желает руководствоваться им в раскрытии души. И все же он вне мистицизма.

Может быть, суфизм – это теософия? Суфии не имеют установленной веры или неверия. Боже­ственный свет представляет собой единственную поддержку их души, благодаря этому свету они видят свой путь, и видят его ясно, и в то, что они видят в этом свете, они верят, и в то, чего они не видят, они не вкладывают слепой веры. Все же они не мешают другим людям верить или не ве­рить, полагая, что, может быть, другой человек владеет большим количеством света, поэтому он видит то и верит в то, что суфий не может видеть и, следовательно, верить в это. Или, быть может, меньшая доля света сделала зрение его смутным, и поэтому тот не может видеть и верить, как су­фий. Вот почему суфии соотносят веру и неверие со ступенью эволюции каждой отдельной души. Задачей Муршида является возжечь огонь сердца и зажечь свет факела души своего мюрида и пре­доставить мюриду выбор верить или не верить, проходя по пути эволюции. Но в конце все куль­минирует в одну веру: Хума ман ам, то есть «Я есмь все, что существует», и все остальные ве­рования являются подготовкой к окончательной убежденности, которая в суфийской терминологии носит название Хак алъ-Иман.

Как только слово «теософия» берется как некое фиксированное верование и неверие, тут же про­является его различие с суфизмом. Вера и неверие являются причиной, вызывающей появление сект, каждая из которых ослеплена видением собствен­ной исключительности из всего существующего. Как только мысль становится ограниченной, она тут же перестает иметь отношение к суфизму.

Может быть, суфизм — это школа мысли? Муд­рость не ограничивается до одним географическим положением, как, например страна, город, здание или место для проведения собраний. Суфизм не может быть правильно описан как школа мысли, если под этим подразумевается наставление в рам­ках определенной доктрины, но, может быть, пра­вильно говорить о нем как о школе мысли в плане того, что через суфизм человек познает мудрость, подобно тому, как в школе человек учится мудро­сти определенного рода. Суфизм стоит вне фило­софии.
4

Рассматривая отношение суфия к правильному и неправильному — поскольку эти понятия созда­ны человеком, — можно спросить, какое тогда во­обще имеет значение, что делает человек.

Ответ таков: это имеет значение для тех, для кого имеет значение, и это не имеет значения для тех, для кого не имеет значения. В этом отноше­нии если суфий что-то и может сказать своему пос­ледователю, то следующее: остерегайся делать то, что затруднит выполнение предназначения твоей внутренней и внешней жизни. Не поступай против своего идеала, поскольку это никогда тебя не удов­летворит, ты не будешь доволен собой, и такая дисгармония внутреннего и внешнего «я» будет препятствовать покою, который является мечтой твоей жизни, без чего вся жизнь становится несча­стьем. «Правильное» — это прямая дорога в жиз­ни, которую склонна избрать душа, но когда че­ловек начинает петлять, оставляя прямую дорогу жизни в стороне, сбившись из-за небрежности или по невежеству, а может быть, по причине слабос­ти или же будучи привлечен неким искушением, встретившимся на пути, то можно сказать, что че­ловек не прав.

Что такое добро и что такое зло? Есть два ответа на этот вопрос. Первый: можно сказать, что добро — это то, что вы считаете добром и последствие чего приятно вам и в начале, и в конце. Зло — это то, что вы считаете злом и последствие чего неприятно как в начале, так и в конце. Если поначалу добро и зло не имеют приятного или неприятного воздей­ствия или имеют противоположный эффект в нача­ле, то, приятны они или неприятны, станет ясно в конце. Второй же ответ таков: все, что представ­ляется добрым или злым, — это противоположные концы одной линии, и трудно сказать, где кончает­ся зло и начинается добро, поскольку это относи­тельные термины. Меньшее добро покажется злом, будучи сопоставлено с большим добром. Меньшее зло в сравнении с большим злом покажется добром. Если не будет зла, добро не станет цениться. Без несправедливости справедливость не получит долж­ной оценки. Вот почему вся радость жизни выраже­на в двойственности.

Почему в жизни так много страданий, тогда как Бог описывается как милостивый? Если бы Бог был отдельным от человека существом, если бы Он ра­довался страданиям человека, тогда можно было бы обвинять Его. Но Он, как это понимает суфий, страдалец и страдает, и все же Он пребывает вне любого страдания. Этот факт можно понять не только посредством того, что вы будете просто ве­рить в Бога, но зная Его. Представьте, что ваши руки уронили тяжелую ношу прямо на ноги и ушибли их, — разве можно винить ваши руки? Нет, ведь они разделяют с ногами их боль, и, хотя ка­жется, что только ноги ушиблены, боль чувствует ваше абсолютное существо. На самом деле именно это существо чувствует ушиб, поэтому и рука раз­деляет боль ноги. Подобным же образом дело об­стоит и в отношении Бога. Наша жизнь принадле­жит Ему, а он не лишен чувств радости или боли, которые чувствуем мы. Он на самом деле чувству­ет то, что, как нам кажется, чувствуем мы, в то же время Его совершенное Существо удерживает Его над всеми земными радостями и болями, а наше несовершенство ограничивает нас, так что мы ста­новимся подвержены всем радостям и болям, как бы малы они ни были.

В соответствии с убеждениями суфия разница между грехом и добродетелью подобна разнице между злом и добром. Это сравнимые понятия. Меньшая добродетель кажется грехом по срав­нению с большей добродетелью, меньший грех в сравнении с большим грехом считается доброде­телью. Душа имеет склонность к добру, и только в том случае, когда душа беспомощна в руках низ­шего «я», она склоняется ко злу.

Опять-таки, можно сказать: грех и добродетель суть критерии зла и добра, созданные учителями разных религий. Именно критерии морали поддер­живают мир в состоянии порядка, и именно нару­шение этого порядка вызывает упадок религии, что влечет за собой войны, голод и катастрофы. Для поддержания этого порядка к нам время от време­ни посылаются посланники, во всех частях света пребывают духовные управители. Можно спросить:

«Почему надлежит идти путем праведности и бла­гочестия, для чего тратить свою жизнь на пропо­веди и просвещение человечества?» Это естествен­но. Каждое любящее и просветленное сердце имеет желание видеть и других наделенными тем же ли­цезрением славы, что дано ему. С другой стороны, кажется, что некоторые люди вполне счастливы в совершении греха. Разве нет в таком случае запре­та, чтобы наложить его на грех? Ответ таков: грех никогда не может сделать человека счастливым. Даже если и есть в нем удовольствие на некоторое время, он отзовется эхом, а отзвук фальшивой ноты никогда не бывает приятен музыкальному слуху. Если же человек поистине счастлив в своем «гре­хе», то его можно успокоить тем, что на самом деле это его добродетель, и только для нас, с нашей точки зрения, его действия трактуются как грехов­ные. Поэтому суфий придерживается собственно­го пути и не судит других.

Если между добром и злом, добродетелью и грехом существует лишь относительная разница, поче­му должно быть наказание за зло и награда за доб­ро? Само по себе последствие добра уже является , наградой за добро, а воздействие зла — уже наказа­ние. Возможно, с нашей ограниченной точки зре­ния, мы относим воздействие к некоей третьей пер­соне — божественному идеалу. Но что тогда сказать об ортодоксальной вере, когда если человек попро­сит прощения перед смертью, то грехи его будут прощены Богом? Трудно поверить, что человек, ко­торый грешил всю жизнь, может быть прощен в ответ на простую просьбу, обращенную в смертный час. Ответ таков: абсолютно верно то, что все грехи жизни могут быть прощены волей Божественной милости в одно мгновенье, подобно тому, как хими­ческий раствор в один миг смывает пятна с камня. Истинный вопрос заключается в том, достаточно ли искренна эта просьба. И это не так просто, как ка­жется, поскольку это-то как раз и отдается на суд Божьей милости, и если человек в течение своей жизни вновь и вновь совершал грех, то с каждым таким грехом он все больше утрачивал веру в суд Божественного Существа и Его силу. Поэтому он заронил семя неверия в свое сердце, всходы его он вскормил своими грехами. Живя так, как же он смо­жет, подойдя к финалу, в одно мгновение развить достаточно веры, чтобы увериться в Божественной милости? Тогда эта простейшая задача превращает­ся в самую сложную для него.

По этой причине учителя человечества в самом первом уроке религии заповедают веру. Грехи всей жизни простятся тому, кто всегда знает, что смерть может прийти в любое мгновение, и старается не делать ничего, что может не понравиться Господу, но если, в силу человеческого несовершенства, он когда-то не смог поступить правильно, то самым ис­кренним образом может просить за это прощенья.