Раскольников Федор Федорович На боевых постах Сайт «Военная литература»: militera lib ru Издание

— Ведь только что с товарищем Богдановым достигнуто соглашение на этот счет.

Но Либер, не обращая внимания на наши слова, в еще более резкой форме повторил свое требование. Его темные глаза от злобы налились кровью.

— У нас нет от товарищей полномочий на обсуждение вопроса об их разоружении, — хладнокровно ответили мы.

Тогда Либер, весь корчась от ненависти, заявил:

— Военная комиссия предъявляет вам ультиматум: к десяти часам завтрашнего дня вы должны сообщить окончательное ваше решение.

Не дав никакого ответа, мы вышли в соседнюю комнату и приступили к обсуждению создавшегося положения. Не успели еще ни до чего договориться, как нас снова позвали в военную комиссию и Либер торжественно возвестил:

— Срок ультиматума сокращен: через два часа комиссия ждет вашего ответа.

Мы заявили протест и подчеркнули, что такая непоследовательность военной комиссии в переговорах с нами является издевательством. За два часа нет физической возможности выяснить мнение кронштадтцев, размещенных в разных концах города.

Едва мы успели скрыться за дверью, как нас в третий раз пригласили в комиссию.

Тот же Либер вместо прокурорского тона уже принял тон палача, готового повесить свою жертву. Он заявил нам, что срок ультиматума аннулируется вовсе и мы должны дать немедленный ответ. Мы с негодованием отвергли это требование и удалились.

Вся эта процедура, обставленная мрачной таинственностью и конспирацией, напомнила средневековые судилища отцов-инквизиторов. Быстро менявшиеся решения производили такое впечатление, словно они выносились по подсказке каких-то закулисных суфлеров. Очевидно, срок ультиматума уменьшался в прямой зависимости от увеличения прибывающих с фронта контрреволюционных войск. Меньшевистско-эсеровский ареопаг, вероятно, был связан исправным телефонным [136] кабелем с военными штабами Временного правительства.

Обсудив положение, мы решили немедленно разослать товарищей по казармам и предупредить кронштадтцев о готовящемся насильственном разоружении. К счастью, большинство из них уже успели уехать частично еще ночью 4 июля, а частично 5 июля после нашего посещения казарм и объявления конца демонстрации. Остались только те, кто были размещены в Петропавловской крепости и в доме Кшесинской для охраны партийного помещения.

Мы с Рошалем пошли хлопотать о пропусках, разрешающих хождение по городу. В выдаче таких пропусков нам сперва отказали под предлогом невозможности поручиться за нашу безопасность, но затем все-таки выдали.

Во время этих хлопот мы снова увидели Суханова. Он стоял, прислонившись к высокой изразцовой печке, в позе мрачного раздумья.

Зная межеумочную позицию, занятую Сухановым с первых дней революции, я все же уважал его за несомненный ум и выдающуюся роль, которую он сыграл во время войны. Это был один из немногих легальных журналистов, сумевший в период 1914–1916 гг. найти фарватер между цензурными рифами и выступить с сильными, содержательными статьями антивоенного характера. На этой почве еще в начале 1916 года я сошелся с Сухановым и в те короткие промежутки, которые мне предоставляла военная служба, охотно встречался с ним.

Но сейчас, словно поставив крест на своем прошлом, Суханов действовал во вред революции. С упорством и настойчивостью Пенелопы он распускал все то, что ему удалось напрясть во время войны.

С места в карьер Суханов высказал нам несколько ядовито желчных интеллигентских упреков по поводу демонстрации и предупредил, что при выходе на улицу нас могут арестовать. О том же самом говорила Рошалю и Мария Спиридонова.

Но на улице нас никто не тронул. Очевидно, наш арест решили отложить.

Пройдя немного вместе, мы разошлись. Кругом было пусто. Даже милиционеры куда-то скрылись. Мои шаги отдавались гулким эхом. [137]

Между Пантелеймонской и Бассейной улицами, напротив длинного здания артиллерийской казармы, стоял какой-то патруль и проверял документы. Только передо мной там кого-то задержали. Я сделал независимый вид и как ни в чем не бывало прошел мимо. Офицер проводил меня пристальным взглядом, но документов не спросил. Спасла морская офицерская фуражка и черная форменная накидка.

4. Возвращение в Кронштадт

Утром 6 июля на каждом перекрестке только и слышно было, как ругают большевиков. Открыто выдавать себя на улице за члена нашей партии стало небезопасно. Даже мелкобуржуазное мещанство Песков после трехдневного вынужденного затворничества на все лады поносило участников демонстрации.

Настроение было нерадостное. Мы отдавали себе ясный отчет в том, что в ближайший период партии предстоит пройти через полосу ожесточенных гонений. Неистовее озлобление охватило не только обывательские массы. Меньшевики и эсеры тоже лезли на стену, негодуя по поводу «самочинной демонстрации». Наше выступление характеризовалось ими как «раскол демократии», хотя только слепой мог не заметить, что пресловутая «единая демократия» и без того трещала по всем швам, была мифом.

Много злобы накипело против нас у социал-предателей за бурный отрезок времени с февраля по июль. Им нужен был только предлог, чтобы приговорить нашу партию к политической смерти. Июльская демонстрация дала им этот вожделенный повод.

Около 3 часов дня я направился к Выборгской стороне. На углу купил свежий номер «Вечернего времени». На первой его странице мне бросилось в глаза фантастическое сообщение об отъезде В. И. Ленина в Кронштадт под моей непосредственной охраной. Досужий корреспондент не скупился на описание деталей, и это придавало злостному вымыслу внешне правдоподобный вид.

На Бассейной и Невском не было заметно никаких следов нашей демонстрации. После стрельбы последних двух дней, разогнавшей обывательскую толпу, как воробьев, [138] по домам, улицы снова приняли мирный характер. Узнав от своих кухарок о наступившем успокоении, буржуа высыпали из хмурых домов на тротуары и площади, пригретые ласковым летним солнцем.

На Выборгской стороне мне пришлось увидеть один из полков, явившихся на усмирение Петрограда. Он длинной лентой вытянулся по Симбирской улице, загибаясь своим обозом к Литейному мосту. Было странно видеть этих запыленных, заросших бородами фронтовиков не на ухабистой проселочной дороге, а на каменной мостовой рабочего квартала.

Как часто бывает во время движения воинской части по улицам большого города, полк вдруг остановился. Солдаты усталыми жестами стирали пот со своих загорелых лбов Я внимательно всматривался в лица. На них отражалось крайнее физическое изнеможение и близкое к бесчувствию равнодушие. Видно, Временное правительство вызвало полк издалека и в самом срочном порядке. Это были типичные рядовые, солдаты-массовики. Ничего специфически контрреволюционного, ничего бесшабашно казацкого в их внешности не было. Недаром большинство таких вот частей вскоре перешло на нашу сторону и приняло участие в Октябрьской революции, целиком растворившись в питерском гарнизоне.

На виду у солдат, среди которых никто, разумеется, не мог узнать меня, я завернул во двор, внутри которого, в квартире моей матери, всегда останавливался, когда приезжал из Кронштадта. На этот раз застал там Семена Рошаля, Л. Н. Александри и моего брата А. Ф. Ильина-Женевского.

Женевский рассказал о событиях в Петропавловской крепости, откуда он только что вернулся, о бескровном занятии ее, а также дома Кшесинской войсками Временного правительства и разоружении не успевших уехать из Питера последних кронштадтцев.

Перед нами встал вопрос о нашей будущей работе. Я решил возвратиться в Кронштадт, а Рошалю посоветовал перейти на нелегальное положение ввиду особенно ожесточенной травли его буржуазной печатью. Обезумевшая в те дни обывательская публика легко могла узнать Семена и учинить самосуд.

Семен был мгновенно переодет. Вместо обычной кепки [139] задорного вида ему дали более респектабельную шляпу. Нашлось и приличное пальто. Изменив, насколько было возможно, свою наружность и пригладив непокорные черные волосы, Рошаль уехал вместе с Александри, который взялся поселить его нелегально где-то в Новой Деревне.

Я опять заночевал в Питере и лишь на следующее утро, 7 июля, по Балтийской железной дороге выехал в Кронштадт. Намеренно выбрал кружной маршрут, чтобы избежать проверки документов и возможного задержания. Аресты большевиков шли уже полным ходом.

Расчет оказался верным: мне без труда удалось пробраться в Кронштадт. В Ораниенбауме, где происходит пересадка с поезда на пароход, не было никакого кордона. Только в Кронштадте, на пристани, в целях борьбы со шпионажем происходила обычная проверка паспортов. Но здесь меня уже не смели тронуть.

В партийном комитете и в редакции «Голоса правды» все были на местах, но чувствовался некоторый упадок духа. Большему унынию поддались руководители-интеллигенты. Рабочие были сдержаннее и казались спокойнее. В типографии я заметил отсутствие тов. Петрова — высокого и худого, носившего пенсне наборщика, который обычно являлся ко мне в редакцию за рукописями.

— А где же товарищ Петров? — спросил я его коллег.

— Он все еще передает власть в руки Советов рабочих и солдатских депутатов, — ответили мне.

Как оказалось, Петров вместе с другими кронштадтцами отправился в Питер и был там арестован.

Тут же, в типографии, я сажусь писать бодрую статью о демонстрации, сдаю ее в набор, правлю гранки и сам читаю корректуру. В эти дни, когда «Правда» еще не оправилась от гнусного юнкерского погрома, когда политические условия Питера препятствовали возобновлению издания нашего центрального партийного органа, кронштадтские большевики спокойно выпускали свою газету и свободно писали в ней все, что хотели. Островное положение спасло от разгрома единодушный в своих настроениях красный Кронштадт.

Конечно, питерские товарищи тотчас поспешили использовать эту трибуну. В нашу вольную типографию стали поступать из Питера статьи, которые без всякого [140] просмотра шли прямо в набор. А на следующий день большая часть отпечатанных ночью номеров газеты отправлялась на пароходе в Петроград. Для нужд самого Кронштадта оставлялась лишь небольшая партия. Несколько дней «Голос правды» — единственный большевистский орган — широко распространялся в рабочих кварталах столицы{50}.

Поздно вечером в здании бывшего Морского собрания состоялось заседание Исполнительного комитета. Председатель исполкома Ламанов огласил только что полученную телеграмму, подписанную Керенским и требовавшую выдачи «зачинщиков» демонстрации, переизбрания Центробалта. Вот ее текст:

«С начала революции в Кронштадте и на некоторых судах Балтийского флота под влиянием деятельности немецких агентов и провокаторов появились люди, призывавшие к действиям, угрожающим революции и безопасности родины. В то время когда наша доблестная армия, геройски жертвуя собой, выступила в кровавый бой с врагом, в то время когда верный демократии флот неустанно и самоотверженно выполнял возложенную на него тяжелую боевую задачу, Кронштадт и некоторые корабли во главе с «Республикой» и «Петропавловском» своими действиями наносили в спину своих товарищей удар, вынося резолюции против наступления, призывая к неповиновению революционной власти в лице поставленного демократией Временного правительства и пытаясь давить на волю выборных органов демократии в лице Всероссийских съездов Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. Во время самого наступления нашей армии начались беспорядки в Петрограде, угрожавшие революции и поставившие наши армии под удары врага. Когда по требованию Временного [141] правительства в согласии с исполнительными комитетами Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов для быстрого и решительного воздействия на участвовавших в этих предательских беспорядках кронштадтцев были вызваны суда флота, враги народа и революции, действуя при посредстве Центрального комитета Балтийского флота, ложными разъяснениями этих мероприятий внесли смуту в ряды судовых команд. Эти изменники воспрепятствовали посылке в Петроград верных революции кораблей и принятию мер для скорейшего прекращения организованных врагом беспорядков и побудили команды к самочинным действиям: смене генерального комиссара Онипко, постановлению об аресте помощника морского министра капитана 1 ранга Дударова и к предъявлению целого ряда требований Исполнительному комитету Всероссийского съезда рабочих, солдатских и крестьянских депутатов.

Изменническая и предательская деятельность ряда лиц вынудила Временное правительство сделать распоряжение о немедленном аресте их вожаков, в том числе Временное правительство постановило арестовать прибывшую в Петроград делегацию Балтфлота.

Ввиду сказанного выше приказываю:

1) Центральный комитет Балтийского флота немедленно распустить, переизбрав его вновь;

2) Объявить всем судам и командам Балтийского флота, что я призываю их немедленно изъять из своей среды подозрительных лиц, призывавших к неповиновению Временному правительству и агитирующих против наступления, представив их для следствия и суда в Петроград;

3) Командам Кронштадта и линейных кораблей «Петропавловск», «Республика» и «Слава», имена коих запятнаны контрреволюционными действиями и резолюциями, приказываю в 24 часа арестовать зачинщиков и прислать их для следствия сюда, в Петроград, а также принести заверения в полном подчинении Временному правительству. Объявляю командам Кронштадта и этих кораблей, что в случае неисполнения моего приказа они будут объявлены изменниками родины и революции и против них будут приняты самые решительные меры. Товарищи! Родина стоит на краю гибели из-за предательства и измены. Ее свободе и завоеваниям революции [142] грозит смертельная опасность. Германские армии уже начали наступление на нашем фронте, каждый час можно ожидать решительных действий неприятельского флота, могущего воспользоваться временной разрухой. Требуются решительные и твердые меры к устранению ее в корне. Армия их приняла — флот должен идти с ней нога в ногу.

Во имя родины, революции и свободы, во имя блага трудящихся масс призываю вас сплотиться вокруг Временного правительства и всероссийских органов демократии и грудью отразить тяжелые удары внешнего врага, охраняя тыл от предательских ударов изменников.

Военный и морской министр А. Керенский».

Этот истерически диктаторский приказ произвел в Кронштадте совсем не то впечатление, на которое уповали его авторы. Рассчитанный на устрашение, он на самом деле вызвал возмущение. Конечно, об арестах и выдачах руководителей демонстрации не могло быть и речи. В порядке прений я потребовал слова и с негодованием обрушился на Временное правительство:

— Этот ультиматум является верхом контрреволюционного цинизма, ярким симптомом начавшейся реакции. Положившись на внешнее успокоение Петрограда, Временное правительство решило использовать благоприятный момент для серьезной борьбы с революционными настроениями Кронштадта и Балтийского флота. После Петрограда оно хочет разгромить все остальные базы революции. Резкий, запальчивый тон телеграммы как нельзя более напоминает наглые приказы и распоряжения усмирителей царских времен. Так же как при царизме во время рабочих волнений, среди масс ищут «зачинщиков». От красных кронштадтцев имеют бесстыдство требовать, чтобы они арестовали «смутьянов» и «подстрекателей», скрутили им руки к лопаткам и препроводили по начальству. Этому не бывать! На протяжении всей истории рабочего движения в России в ответ на подобные требования о выдаче «вожаков» бастовавшие рабочие всегда мужественно отвечали: среди нас нет зачинщиков, мы все являемся зачинщиками стачек! По их примеру мы обязаны дать такой же ответ. [143]

В Центробалт мною было предложено снова избрать наших старых делегатов. Меня довольно дружно поддержали другие депутаты, и на все требования Керенского было отвечено категорическим отказом. Сторонники всех оттенков, всех направлений были единодушны. Впрочем, никого правее левых эсеров и меньшевиков-интернационалистов у нас в Кронштадтском исполкоме вообще не водилось.

Тогда же, 8 или 9 июля, в саду парткома состоялось общепартийное собрание кронштадтской организации. Все руководители демонстрации были встречены там с какой-то особенной задушевной теплотой. С докладами о 3–5 июля выступали тов. Флеровский и я.

Настроение у всех было вполне удовлетворительным. Собрание приободрило еще больше. Появились улыбки, посыпались шутки. Было видно, что товарищи не предались отчаянию и не потеряли веру в будущее партии.

Партийно-советская работа в Кронштадте шла по-прежнему, как и до демонстрации. Мирная жизнь вполне возобновилась. Только не устраивались митинги. Руководители Кронштадтского комитета сознавали, что в течение нескольких дней нужно дать людям отдохнуть и спокойно разобраться в своих обильных и многообразных впечатлениях. Первое широкое собрание комитет назначил на 13 июля в Морском манеже. Там я должен был прочесть лекцию о минувшей демонстрации, о ее политическом смысле и значении.

Но, по не зависящим от меня обстоятельствам, лекция моя не состоялась.

5. Арест

Покровский, видимо, растерялся и с волнением спрашивал моего совета. Я ответил, что, по моему мнению, всем кронштадтцам, подлежащим аресту, нужно добровольно явиться в Петроград для следствия и суда. Обосновывал это тем, что Временное правительство, вероятно, способно привести свои угрозы в исполнение. А поскольку дело обстоит так, мы не вправе подвергнуть риску голодной смерти и неизбежному в таком случае политическому разложению местный пролетариат и гарнизон.

Правда, существовал еще и другой выход. Нам нетрудно было организовать побег в Финляндию. Но ведь против нас были выдвинуты чудовищные обвинения. Всей печатью и так называемым «общественным мнением» открыто делались намеки на наше сотрудничество с немцами в качестве их агентов. Именно это подсказывало мне необходимость добровольной явки. Такая мера казалась единственным способом самозащиты и реабилитации.

Исключение я делал только для В. И. Ленина. Конечно, такому вождю партии, как Владимир Ильич Ленин, следовало всеми силами избегать тюрьмы, так как в тот момент в случае ареста самая жизнь его, несомненно, подвергалась серьезной опасности со стороны контрреволюционной камарильи. Кроме того, партия слишком долго ждала Ленина, достаточно бродила в потемках без его ясной и твердой тактики, чтобы она могла хоть на один день лишиться его руководства в столь трудное для революции время. Но нам остальным, как я полагал, надлежало предстать перед судом Временного правительства и превратить этот процесс в крупную политическую демонстрацию против буржуазного режима, разоблачить возмутительные приемы, применяемые им в борьбе против партии рабочего класса. Тогда мы все еще имели некоторое, правда небольшое, доверие к меньшевикам и правым эсерам, еще питали иллюзии насчет их минимальной политической чистоплотности.

Покровский, сперва смущенный и волновавшийся, заметно обрадовался удобному выходу из положения. Я поинтересовался, каким образом секретное предписание об аресте, вместо того чтобы идти прямо к адресату, оказалось в наших руках. Выяснилось, что у адресата [145] телеграмма уже была, но комендант крепости принес ее в Кронштадтский Совет.

Мы порешили на следующий день созвать пленум Совета. Тов. Ремнев казался угнетенным и во время всего разговора не проронил почти ни слова. Этот Ремнев прежде был пехотным подпоручиком и служил в Ладожском полку. На фронте примкнул к большевикам, и у него вышло крупное столкновение с начальством. Тогда он поехал в Кронштадт, чтобы доложить о положении своей части, как многие поступали в те дни, смотря на Кронштадт как на центральный очаг революции.

Выше уже было сказано, что к нам неоднократно приезжали за помощью и советом из Донецкого бассейна, с разных фронтов, одним словом, со всех концов необъятной России. Конечно, кроме моральной поддержки, Кронштадт ничего дать не мог. В большинстве случаев дело ограничивалось только взаимной информацией: прибывшие делегаты освещали на митингах положение своего района и знакомились с ходом работ в Кронштадте, со взглядами его работников. Эти потоки гостей не иссякали. Почти всегда кто-нибудь из приезжих пользовался нашим гостеприимством. Ремнев тоже начал с доклада на Якорной площади. Но Кронштадт настолько пришелся ему по вкусу, что он решил остаться у нас для постоянной работы. Ему удалось поступить в машинную школу, где он и нашел временное убежище от преследований Временного правительства.

После Октябрьской революции и позже, в ранний «партизанский» период гражданской войны, Ремнев командовал 2-й армией, действовавшей на Украине. Но в апреле или в мае 1918 года его арестовали по обвинению в бандитизме. Это был горячий и увлекающийся человек, у него отчетливо проглядывали черты авантюризма и в то же время страха за свою личную безопасность. Мне он всегда казался неуравновешенным, с расшатанными нервами. Как член партии, Ремнев был лишен всякой теоретической подготовки, но в машинной Школе, являясь единственным офицером-большевиком до Октябрьской революции, пользовался известной популярностью.

В ту памятную ночь, закончив разговор с Покровским, я вместе с Ремневым поехал в машинную школу, чтобы предупредить товарищей о предстоящем аресте. [146] Ученики машинной школы были хорошие революционные матросы.

Все спали, и нам пришлось устроить «побудку», чтобы поднять их с коек. Они тесным кольцом сгрудились вокруг нас. Встав на скамейку, я рассказал им о полученной телеграмме и объявил наше решение. По лицам и по отдельным возгласам было заметно, что многие не разделяют мнения о необходимости нам обоим (мне и Ремневу) ехать арестовываться в Питер. Пришлось выставить целый арсенал доводов, и только тогда наши оппоненты нехотя оставили свои возражения.

Утром 13 июля у нас первоначально состоялось фракционное заседание. Я по-прежнему настаивал на явке в Петроград. Некоторые товарищи возражали. Однако мое предложение было принято. Ремнев открыто не выступал, но определенно склонялся в пользу побега. Даже после решения фракции он еще уговаривал меня бежать в Финляндию:

— Катер с семью матросами команды уже стоит под парами. Бежим, а то нас убьют в Петрограде...

Вскоре открылось заседание Совета. Покровский обрисовал положение, создавшееся в связи с получением ультимативной депеши. Я еще раз высказал свои доводы в пользу согласия на арест. Начались прения. Голоса разделились. Одни говорили в пользу нашего предложения, другие — против него. Запомнилась любопытная черточка. На прежних заседаниях Совета большей частью выступала одна и та же группа товарищей, слывших ораторами, а на этот раз один за другим занимали трибуну какие-то новые, никому не ведомые лица, нападавшие на нашу партию, вкривь и вкось критиковавшие ее политику и осуждавшие демонстрацию. Прежде они сидели спокойно, словно набрав в рот воды, не решались идти «против течения». Но теперь вдруг осмелели и, почувствовав временное ослабление нашей партии, сомкнутой колонной двинулись на приступ. За пять с половиной месяцев жизни Кронштадтского Совета впервые в нашей среде неизвестно откуда взялись новоявленные друзья Временного правительства. И последние часы перед тюрьмой нам пришлось посвятить полемике с этими неистовыми врагами большевиков.

Подозрительные ораторы успеха не имели. Их голоса были одиночными, не получали отзвука в массах. [147]

После прений Кронштадтский Совет отпустил нас в тюрьму, но заявил перед Временным правительством и перед ЦИКом, что он всецело солидаризируется с нами и разделяет всю нашу ответственность. Одновременно Кронштадтский Совет решил требовать нашего освобождения и с этой целью снарядил в Питер специальную делегацию во главе с тов. Дешевым.

П. Н. Ламанов, начальник всех морских частей Кронштадтской базы, занимавший эту должность по выборам и очень друживший с большевиками, приготовил для нас отличный катер. Вместе со мной и Ремневым в катер поместились комиссия по освобождению, а также комендант крепости, ехавший в Петроград по какому-то своему делу. П. Н. Ламанов пожелал нам успеха, скорого возвращения и, оставшись на пристани, долго еще махал рукой вслед удаляющемуся катеру. А ведь он являлся высшим морским представителем Временного правительства. Оригинальные были времена!