Просвещение и наука «по декрету»

1.2. Просвещение и наука «по декрету»

Законом от 20 января 1714 г. Петр установил обязательное обучение для дворян: дворянин-подросток не мог жениться, пока не получал свидетельства об окончании курса в элементарной школе. В. О. Ключевский сле­дующим образом рисовал картину всеобщей паники, охватившей дворянское сословие в связи с решительными мерами самодержца:

Чтобы следить за правильным исполнением предписанных обязанностей, Петр от времени до времени вызывал в столицу на смотр дворян, живших по своим деревням, взрослых и подростков, и распределял их по службам; не явившиеся на смотр и уклонившиеся от службы наказывались политической смертью и конфискацией имущества. Разнообразные стимулы были приведены в действие, чтобы двинуть все сословие на служение государству: школьная палка, виселица, инстинкт, привязанность к соседке-невесте, честолюбие, патриотизм, сословная честь. Нам, привыкшим к твердо установленным и просторным рамкам общежития, трудно представить себе суматоху, вызванную в родовитом дворянстве этими энергическими мерами Петра. Люди, привыкшие двигаться не торопясь, по однообразным утоптанным тропинкам, теперь вытолкнуты были на непривычные поприща деятельности. Куда только не посылали, чего не заставляли изучать русского дворянина при Петре! Командированные толпами пребывали в Лондоне, Париже, Амстердаме, Венеции, учились мореходству, философии, математике, дохтурскому искусству²⁷.

Результаты этого обучения, по характеристике В. О. Клю­чевского, таковы:

Обязательное обучение, домашнее и заграничное, не давало дворянству значительного запаса научных знаний; но оно приучало дворян к процессу выучки и возбуждало незаметно и невольно аппетит к знанию. Дворянин редко выучивался основательно тому, за чем его посылали за море, но он все же привыкал учиться чему-нибудь, хотя часто выучивался не тому, зачем его посылали²⁸.

Иными словами, соответственно планам самодержца и благодаря его энергичному характеру, дворянству было предписано стать проводником западного просвещения в русское общество, и оно стало им в действительности.

Однако то, что называют «просвещением», — только фон для подлинного развития научно-технических знаний. К 1721 г. была не только ясно сформулирована идея будущей российской Академии наук, но даже предприняты некоторые практические шаги к ее созданию.

В отечественной и западной литературе достаточно подробно описывались детали того, каким образом идея об учреждении в России Академии наук появилась и все более вырисовывалась в планах Петра I. Более или менее известно, какие советы в связи с этим проектом ему давали знаменитые в то время философы (и не менее знаменитые математики) — Христиан Вольф и Готфрид Лейбниц.

Лейбниц относился к идее создания высшего научного учреждения в России с огромным энтузиазмом: еще до личной встречи с Петром в Торгау в 1711 г. он в своих записках неоднократно высказывал мысль об огромной общечеловеческой значимости развития просвещения в России. Эта огромная страна представлялась философу «непочатым полем», где можно избежать заблуждений и ошибок, допущенных Западом, в сфере организации научных исследований и преподавания наук.

Однако, судя по всему, Лейбниц мыслил новое учреждение как некое, выражаясь современным языком, Министерство («влиятельная коллегия»), которое призвано централизованно управлять образованием, книгоиздательством, цензурой, художествами и ремеслами. В специальной записке, составленной Лейбницем к встрече с российским императором, функции такой проектируемой коллегии расширяются: в ее ведение должны были бы попасть не только учебные и издательские дела, но и медицина, аптеки, соляные и горные промыслы, изобретения и мануфактуры, новые сельскохозяйственные культуры и новые предметы торговли. Ясно, что новая коллегия должна занимать весьма высокое положение в государственном аппарате. В конечном итоге, как совершенно справедливо замечает Ю. Х. Копелевич,

в самой организации Академии мы не можем проследить прямых связей с весьма отвлеченными предложениями и проектами Лейбница²⁹.

Можно только добавить: утопическими (в философ­ском смысле слова) проектами, ибо мечты о рациональном переустройстве современной жизни Европы так и проглядывают в записках Лейбница, подготовленных для русского царя. Надо учесть, что великий философ и математик потратил на мысленную отделку своих россий­ских проектов довольно большое время...

Весьма возможно, что на провиденциальный смысл идеи учреждения Академии наук в России указал Петру именно Лейбниц. Это было замечено А. Г. Брик­нером:

Лейбниц, следя с большим вниманием за мерами Петра для распространения просвещения, считал его благодетелем человечества. Царь, по его мнению, был избранным орудием Провидения для насаждения цивилизации среди «скифов»; он считал Петра чрезвычайно способным извлечь наибольшую пользу из примера культуры Китая, с одной стороны, и из образцов умственного и нравственного развития в Западной Европе — с другой. Для России Лейбниц считал громадною выгодою то обстоятельство, что в ней, пользуясь примерами истории развития других стран и народов, можно избежать многих ошибок, сделанных в разных случаях. «Дворец, построенный совершенно сызнова, замечает Лейбниц, во всяком случае может быть устроен удобнее, чем здание, над которым трудились в продолжение нескольких столетий, постоянно делая перестройки, починки, поправки». Так писал Лейбниц в 1712 году³⁰.

А Петр, смеем мы заметить, умел учиться и имел, так сказать, государственное историческое воображение. Через два года он повторит эту мысль в родном Петербурге для своих сподвижников — по-своему, но явно опираясь на предложенную им картину. (Об этом чуть ниже.)

Роль другого советчика в создании нового учреждения П. Н. Милюков, ссылаясь на материалы П. П. Пекарского, рисует следующим образом:

...первые переговоры со знаменитым немецким философом, Вольфом, об основании Академии Наук вызваны были печатным известием в немецких газетах, что какому-то Орфиреусу удалось найти perpetuum mobile. Петр приглашал Вольфа приехать, на каких угодно условиях, в Петербург, только бы он согласился усовершенствовать изобретение Орфиреуса. Сперва намеками, а потом и прямо, знаменитый философ дал понять, что для России было бы полезнее распространять науки, чем двигать их дальше³¹.

Христиан Вольф разъяснял императору, что в данный момент вместо «общества ученых людей, которые бы трудились над усовершенствованием искусств и наук», лучше было бы пригласить профессоров для чтения лекций. С практической точки зрения, это означало также, что нет нужды в приглашении подлинных знаменитостей (что достаточно сложно), для целей «просвещения» в Россию могут поехать люди молодые, только начинающие карьеру в ученом мире³².

Интересно, что логика «нетерпеливого», как его часто величали в дальнейшем историки, царя-реформатора оказалась в данном случае в чем-то более прозорливой, чем обоснованные и надежные советы здравого смысла. В принятии решении об учреждении в России Академии наук — в стране, где еще не были созданы многие необходимые для функционирования науки звенья инфраструктуры, — можно видеть теперь подлинный, бесценный урок истории. В чем именно он состоял? Это заставляет вновь и вновь анализировать начальные, стартовые условия формирования науки в России.

Известно, что многие русские передовые люди также считали академический проект Петра, мягко выражаясь, нереализуемым. П. Пекарский передает в связи с этим весьма характерный, замечательный по выразительности, эпизод:

В 1724 г., по поручению Петра Великого, Татищев отправлялся в Швецию, и лейб-медик Блюментрост, встретившись с ним тогда, просил его узнавать, не будет ли в Швеции ученых, которых можно было бы пригласить оттуда во вновь открывавшуюся в Петербурге Академию наук.

«Напрасно ищите семян, возразил Татищев, когда земли, на которую сеять, не приготовлено». Император, заметив этих лиц, и узнав, о чем у них идет речь, ответил Татищеву таким апологом: «Некоторый дворянин желал в деревне у себя мельницу построить, а не имел воды. И видя у соседей озера и болота, имеющие воды довольство, немедленно зачал, с согласия оных, канал копать и на мельницу припас заготовлять, которого хотя при себе в совершенстве привесть не мог, но дети, сожалея положенного иждивения родителем их, по нужде принялись и совершили»³³.

На наш взгляд, при оценке петровского замысла учреждения Академии необходимо принять во внимание по возможности всю совокупность исторических обстоятельств. Вполне вероятно, что авантюрная идея именно в России закончить постройку perpetuum mobile показалась Петру наиболее привлекательной, вполне вероятно, что великий реформатор не до конца осознавал трудности и тонкости, которые были неизбежны при «строительстве» великого здания науки на зыбкой, «болотистой» почве тогдашней российской культуры. Вполне справедливы, на первый взгляд, упреки и замечания, что серьезную постройку нельзя начать с «верхних этажей», что начинать надо с возведения надежного «фундамента». Однако исторический деятель велик своими конкретными решениями, решениями для данных обстоятельств, и было бы весьма неисторично возлагать ответственность за все последующие события только на стартовый период.

Именно принимая во внимание, что решение Петра созревало в атмосфере приведенных выше рациональных соображений и осторожных советов, надо отдать должное его решительности и настойчивости, отдать должное масштабности картины событий, нарисованной им самим (но в основе принадлежащей, судя по всему, Лейбницу), и, опираясь на которую, он приступил к конкретным действиям.

По словам П. Пекарского,

Секретарь Петра Великого, Алексей Макаров, состоявший при нем много лет, сохранил для по­томства одну «присловицу», которую часто говаривал государь: «легче-де всякое новое дело с Богом начать и окончить, нежели старое, испорченное дело починивать». Эту присловицу Петр Великий осуществил при основании в Петербурге Академии наук: он не обратился к исправлению, улучшению или распространению существовавших до того времени русских училищ, но решился создать такое новое заведение, которое и по назначению своему — преследование в одно и то же время целей ученого общества и учебных заведений, высших, средних и низших — и по составу — в них должны были быть приглашены иноземцы, незнакомые ни с языком, ни с нравами, такого особенного от прочих европейских стран государства, как Россия — представляло единст­венный пример в истории европейского просвещения³⁴.

Самодержцу, таким образом, хватило дерзости не послушать советов известнейших философов своего времени: согласно его проекту, будущая Академия все же ставила задачей не только «распространять» знания, но и «усовершенствовать» их. Поэтому для работы в новом учреждении призывались люди не только для преподавания, но и для новых исследований, накопления новых знаний.

По-видимому, в принятии решения об Академии Петр более всего полагался на собственные впечатления и представления о деятельности научных обществ, о пользе их для развития различных сторон государственной жизни. Во время своей поездки во Францию (1717 г.) Петр, как мы знаем, беседовал и с богословами Сорбонны, и с учеными самого «земного», так сказать, направления — Жаком Кассини, Пьером Вариньоном, Гильомом Делилем, обсуждая пути использования математики, астрономии и географии для нужд изучения своей огромной страны. Карта Каспийского моря, которую привез с собой российский самодержец и которую он показывал Делилю, изменила представления относительно формы этого моря, что произвело определенное впечатление на научное сообщество. Но главное — парижане умели оценить его заслуги в развитии россий­ского просвещения. 22 декабря 1717 г. Петр был торжественно избран иностранным членом Academie des sciences.

Парижские ученые, — рассказывает Ю. Х. Копелевич, — демонстрировали Петру новые изобретения и эксперименты: Жоффруа — химические опыты, Пижон — свой глобус, показывающий движение светил по системе Коперника. Анатом Дюверней — один из учителей будущего президента Петербургской академии Л. Блюментроста — устроил показ сложной глазной операции. 1 июня 1717 г. на чрезвычайном заседании Парижской академии наук в честь Петра показывались химические опыты и новая водоподъемная машина, Реомюр демонстрировал рисунки из находившейся в его ведении коллекции изобретений, представленных Академии³⁵.

И дело, конечно, не в том, что после этих впечатляющих демонстраций Петр решил взять Парижскую академию наук за образец для создания в России учреждения такого же типа. Вероятно, не меньше оснований утверждать, что он «копировал» Лондонское королевское общество, заседания которого, по повелению императора, посещал чуть позднее Шумахер.

Посланный в 1721 г. за границу Шумахер посетил Францию, Англию, Германию, Голландию, выполнил целый ряд важнейших поручений и привез ценнейшую информацию в связи с российским академическим проектом: он покупал различные приборы и инструменты, а также чертежи машин и инструментов, заказал оборудование для физических опытов, посещал библиотеки и музеи, завязал необходимые знакомства с ученым миром, договорился о будущей корреспонденции, а в ряде случаев обсуждал вопрос о возможности найма ученых на русскую службу (в частности, получил согласие от астронома Ж. Н. Делиля и анатома Дювернуа-младшего).

Возвратившись в начале 1723 г. из победоносного Персидского похода в свою новую столицу, Петр выслушал обстоятельный доклад Шумахера и тут же повелел лейб-медику Блюментросту представить соображения о том, сколько людей и каких специальностей нужно для будущей российской Академии. Блюментрост назвал пять человек, а именно: одного для астрономии, одного для географии, одного для анатомии, одного для ботаники и истории натуральной, одного для химии.

Навек, вероятно, останется этот исторический разговор, переданный в «Житии» Шумахера, курьезным примером простоты и наивности, с которым мыслилось такое важное и сложное дело. (Оговоримся, впрочем: быть может, только современная эпоха, когда научных работников числят тысячами, а иногда и до миллиона доходило, делает курьезным названное выше число необходимых государству ученых?) Лондонское королевское общество в момент основания насчитывало 12 человек, Парижская Академия — 16, в Берлинской академии во времена, когда Лейбниц был официальным тайным советником русского царя в 1712–1717 гг., состояло 18 человек.

На вопрос, сколько еще людей потребуется, лейб-медик предложил добавить четыре или пять человек... Тут же Петр приказал сочинить проект Академии и составленный Блюментростом проект был тот самый, который утвердил император 22 января 1724 г. «Сие, — восклицает Шумахер, — есть подлинное начало Санктпетербургской академии!»³⁶

Со слов Шумахера, мы знаем также, как царь-реформатор разъяснял свой проект: приглашенные иноземные ученые напишут учебники и обучат избранных русских молодых людей, чтобы они в свою очередь могли учить остальных желающих и способных.

Другими же сочинениями о своих науках и своих открытиях, которые будут они издавать на латинском языке, принесут они нам честь и уважение в Европе. Иностранцы узнают, что и у нас есть науки, и перестанут почитать нас презрителями наук и варварами. Сверх того, присутствующие в коллегиях, канцеляриях, конторах и других судебных местах должны будут требовать от Академии советов в таких делах, в которых науки потребны³⁷.

Из всего сказанного видно, что проект Академии, который обсуждался и был утвержден на заседании Сената 22 января 1724 г., был прежде всего воплощением идей самого Петра, хотя в основе, вероятно, лежала записка Блюментроста. В приведенном выше рассуждении подчеркнуты целых три функции нового учреждения: учебная, исследовательская, и, так сказать, практической экспертизы. Похоже, что учебная («университетская») функция нового учреждения для самого Петра была не основной, а побочной. Сам реформатор, как мы хорошо знаем, учился всегда и всему в практике, на ходу, и вряд ли высоко ценил сам по себе педагогический процесс. Наибольшее впечатление на него производили демонстрируемые опыты, операции, коллекции, карты, приборы и машины, изобретения: зримые продукты ума и рук человеческих.

Что касается «славы среди иностранцев», то вряд ли можно полагать, что будущая Академия предназначалась исключительно для этой цели. «Земная природа» реформатора и здесь должна была взять верх над честолюбием правителя. Но у него был своя система отсчета для оценки уже сделанного и того, что еще предстоит сделать в России. И мы должны более внимательно отнестись к романтической картине, не лишенной исторической и даже геополитической, выражаясь современным языком, выразительности, опираясь на которую Петр стремился показать своим сподвижникам масштаб и последствия проводимой им реформы.

Вот какова эта картина в пересказе известного историка А. Г. Брикнера.

В 1714 г. Петр, по случаю спуска корабля «Илья Пророк», произнес речь, в которой выразился о месте, занимаемом Россией в истории просвещения следующим образом:

Кому из вас, братцы мои, хоть бы во сне снилось, лет 30 тому назад, что мы с вами здесь, у Балтийского моря, будем плотничать, и в одеждах немцев, в завоеванной у них же нашими трудами и мужеством стране, воздвигнем город, в котором вы живете; что мы доживем до того, что увидим таких храбрых и победоносных солдат и матросов русской крови, таких сынов, побывавших в чужих странах и возвратившихся домой столь смышлеными; что увидим у нас также множество иноземных художников и ремесленников, доживем до того, что меня и вас станут так уважать чужестранные государи? Историки полагают колыбель всех знаний в Греции, откуда (по превратности времен) они были изгнаны, перешли в Италию, а потом распространились и по всем европейским землям, но невежеством наших предков были приостановлены и не проникли далее Польши; а поляки, равно как и немцы, пребывали в таком же мраке невежества, в каком мы пребываем доселе и только непомерными трудами правителей своих открыли глаза и усвоили себе прежние греческие искусства, науки и образ жизни. Теперь очередь приходит до нас, только вы поддержите меня в моих важных предприятиях, будете слушаться без всяких отговорок и привыкнете свободно распознавать и изучать добро и зло. Указанное выше передвижение наук я приравниваю к обращению крови в человеческом теле, и сдается мне, что со временем они оставят теперешнее свое место пребывание в Англии, Франции и Германии, продержатся несколько веков у нас и затем снова возвратятся в истинное отечество свое — в Грецию. Покамест советую вам помнить латинскую поговорку: ora et labora (молись и трудись) и твердо надеяться, что, может быть, еще на нашем веку вы пристыдите другие образованные страны и вознесете на высшую ступень славу русского имени³⁸.

Думается, что в контексте такого всемирно-исторического видения процесса Просвещения и провиденциального хода всемирной истории Петр не мог исходить из того, что Россия, создавая Академию наук, будет просто учиться у западных профессоров, что развитие российского просвещения — это только прилежное усвоение, повторение достигнутого, а не дерзновенный путь вперед, к новым горизонтам знаний и изобретений, принадлежащих всему цивилизованному миру, но служащих также бессмертной славе Отечества.

Поэтому нам представляется ошибочным весьма авторитетное мнение П. Н. Милюкова о том, что академический проект Петра следует рассматривать как проект системы общеобразовательных учреждений, включающих следующие ступени: Академия — Университет — гимназия.

С первых же шагов, однако, — восклицает П. Н. Милюков, — сделалось ясно, до какой степени этот тип школы не имеет еще почвы в России³⁹.