Формирование научного сообщества в России

2.3. Формирование научного сообщества в России

Вероятно, самое главное при перенесении научной традиции на конкретную национальную почву (в дан-ную конкретную социо-культурную среду), — это со-здание научного сообщества. Именно сообщество профессионалов создает, поддерживает, воспроиз­водит данную традицию, несет ответственность за эту «социальную волну», которая должна жить в веках, при всем разнообразии изменяющихся условий и обстоятельств.

Нельзя путать создание института науки и формирование научного сообщества. Формальное существование того или иного института порождает возможность имитации той или иной традиции, имитации, которая может быть более успешной или менее успешной.

В ситуациях культурного «импорта» научное сообщество пытаются формировать целенаправленно. Однако это не просто. И в этом отношении история Академии, созданной Петром Великим, весьма поучительна.

Внешне дело выглядит так, что собирается группа людей, объединенных профессиональными умениями, и коллегиально обсуждают различные вопросы, представляющие, как говорится, взаимный научный интерес. Вероятно, именно такое впечатление вынес Шумахер из своей заграничной командировки, наблюдая за работой Лондонского королевского общества и Парижской Академии. Что стоит за этой внешней формой — раскрывалось лишь постепенно.

Согласно Положению 1724 г.,

Академия ничто иное есть, токмо социетет (собрание) персон, которые для произведения наук друг другу вспомогать имеют...⁵⁵

Суть, правда, в том, что «вспоможение» друг другу росчерком императорского пера превратилось в обязанность членов Академии («Должность академиков, § 3»).

Вообще при сравнительном анализе бросается в глаза следующее: Устав Лондонского королевского общества, подготовленный Гуком, — это манифест свободно собравшихся и естественно объединивших свои усилия исследователей природы. Это — экспликация, формулирование, осознание специфического научного метода, задач, целей научного сообщества, это волеизъявление реально действующих лиц. В Санкт-Петербург­ской академии мы видим «Положение» как декрет или указ императора, повествующий об открытии нового института, а также «Регламент», предписывающий академикам, что делать должно, указание на их обязанности. Но предписать «объеди­ниться и помогать друг другу» — никак нельзя.

«Положение» 1724 г. — это, конечно, не Устав, это, скорее, разъяснение характера и задач будущего социального института, фиксация принятого решения: новая Академия, к примеру, должна еще и обучать. Отсутствие Устава не нравилось приехавшим ученым, которые привыкли к тому, что «правила игры» должны быть четко сформулированы. Но кто должен был их сформулировать? Академики полагали, что они по крайней мере могут выска­зать свое мнение и свое понимание целей и задач академической деятельности. Администрация полагала, что «правила игры» озна­чают правила контроля над исполнением обязанностей. Победило в данном случае не научное сообщество.

«Регламент», подготовленный графом Разумовским и утвержденный в 1747 г., считается первым Уставом Академии. Это, с нашей точки зрения, уникальный историко-культурологический документ. Согласно Регламенту, ведущая роль в управлении академическими делами принадлежит Канцелярии. Именно с того времени появилась масса предписаний, установлений и т. п., призванных повысить, как говорится, эффективность проводимых научных работ.

Мы уже упоминали, что академикам запретили, например, читать и листать научные журналы во время заседаний, когда произносились доклады: «ибо примечено было, — говорилось в постановлении Канцелярии 1749 г. — что вместо того, чтоб они слушали читаемую диссертацию, забавлялись чтением ведомостей»⁵⁶. Согласно указу Канцелярии 1748 г., «во всех академических департаментах каждому быть при своих делах в указанные дни и часы». Штраф полагался «за всякой раз небытия у своего дела».⁵⁷ Появились специальные тетради для регистрации присутствия или неприсутствия академиков.

Академики пробовали протестовать против такого распоряжения: они писали, что настоящие профессор­ские труды и упражнения совершаются дома и в библиотеке, так как не только обучать молодежь должно, но и «новое выдумать», на что ученому человеку не только дней, но и ночей не хватает. Так стоит ли наказывать его за случайное «небытие у своего дела» или за несоблюдение «непотребной канцелярской церемонии или формалии (обряда) оного»?..⁵⁸ Но подобные жалобы успеха не имели.

Было предусмотрено, чтобы ученые люди «не разбрасывались» (как это им, конечно, свойственно): пункт 16 Регламента гласил:

Академик всякой должен в том только трудиться для общества, что к его науке принадлежит, так как, например, ботаник не должен вступаться в математические дела, анатомик в астрономические и прочая⁵⁹.

Как раз в эти годы отношения между собой ученых — членов Академии — испортились предельно. Это была эпоха скандалов, жалоб, обид. Ломоносов, как известно, был подвергнут полугодовому домашнему аресту за неучтивое поведение (1755), и это произошло вследствие жалоб коллег-академиков.

Кстати сказать, проявления грубости во время академических дискуссий как бы предполагалась Регламентом, ибо пункт 23 указывал:

Академики, противного между собою мнения в деле ученом, должны пристойные чести споры иметь и почитать всяким образом то место, где они присутствуют; а в противном случае конференц-секретарь пристойным образом в должности прокурора запретить может и о том президенту отрапортовать⁶⁰.

Интересно отметить, что академики не в первый раз воевали с Канцелярией, но до Регламента 1747 г. это было делать значительно легче. В годы правления А. К. Нар­това (1742–1743) их протесты в основном достигали цели. Будучи великим мастером и токарем, Нартов не имел никакого понятия о научной деятельности и значении ее. Одно из первых его распоряжений состояло в том, что архив Академии, где хранилась вся ученая переписка академиков, был опечатан — во избежание «утечки информации».

Само собой разумеется, — пишет Пекарский, — что такое распоряжение с самых первых дней правления Нартова восстановило против него ученых, и они систематически противились тому, что он ни требовал с них. Так однажды в академической канцелярии состоялся указ к академикам о рассмотрении описания северной земли Казанцова. Указ носил секретарь канцелярии Волчков, который должен был вернуться с ним обратно, так как, по его словам, академики указа «не приняли, да сказали, чтоб и впредь указов к ним не присылать, а писать бы сообщением или партикулярными письмами от г. советника Нартова, в которых бы г. советник при конце подписывался своею рукою: вашего благородия покорный слуга. Сие сказал мне, прибавлял Волчков, профессор Вейтбрехт с таким словом, что канцелярия — хвост, а конференция профессорская — глава Академии наук»⁶¹.

Однако после появления Регламента 1747 г. приходилось признать, что «правила внутреннего распорядка» созданы и утверждены Высшей Монаршьей Волей, а значит — следует подчиняться...

Ломоносов находился в изнурительной борьбе с Г. Миллером, который, по выражению Михаила Васильевича, «не сочинил ничего, что бы профессора было достойно», который «ведет тайную, непозволительную и подозрительную с иностранными переписку», который «не хочет и не думает отстать от своих наглых глупостей и презирает указы, посылаемые из Канцелярии»⁶².

С. Я. Румовский грубо отверг проект географической экспедиции, предложенный в 1760 г. Ломоносовым, протестовал против Южной экспедиции под руководством В. Зуева (1781), мотивируя это тем, что астрономические экспедиции нужнее «физических» (т. е. экспедиций по «естественной истории»). Домашнев, будучи в 1781 г. Президентом Академии, настоял на отправке экспедиции Зуева, однако этот эпизод, по сути дела, погубил дальнейшую научную карьеру молодого натуралиста, любимого ученика Палласа, и косвенно, вероятно, сыграл свою роль в его ранней кончине.

Престиж Санкт-Петербургской Академии в середине XVIII в. сильно упал. В 1760 г. Ломоносов указывал, что иностранцы отныне не хотят поступать в академическую службу, в то время как раньше делали это охотнее⁶³.

Вполне справедлива характеристика А. Вусинича Академии во 2-й половине XVIII в.

По сути дела, — пишет он, — Академия может быть отождествлена с рядом независимых, отдельных уче­ных⁶⁴.

Конечно, были исключения. Образцы иного поведения и отношения к коллегам, ученикам задавали прежде всего Эйлер и Паллас. Всегда доброжелательный тон, лояльность, искреннее приветствие любых честных интеллектуальных усилий и достижений — характерная черта поведения Леонарда Эйлера. Мы не встретим ни в его письмах, ни в официальных отзывах негодования, грубости, негативных оценок по отношении к деятельности коллег. Открытость для учеников, чувство ответ­ственности за передачу эстафеты, продолжение научной традиции — таковы важные черты его личности.

Когда граф Кирилл Разумовский путешествовал по Западной Европе в 1744 г., он провел некоторое время в берлинском доме Эйлера. Он обнаружил, что здесь в течение нескольких лет проживали русские студенты, посланные для обучения за границу, — Степан Румовский и Семен Котельников. Русское правительство, посылая их учиться, не выделяло при этом достаточной финансовой поддержки, и они были почти в безвыходном положении. В 1755 г. было решено их вовсе отозвать домой, а не повышать выделяемое пособие⁶⁵. Оба они, благодаря Эйлеру, стали квалифицированными специалистами-мате­ма­тика­ми.

Ученики Эйлера —это фактически первая научная школа на русской почве, давшая свои лучшие плоды уже в XIX в.: появилась целая плеяда очень талантливых, оригинально мыслящих математиков.

Другая группа людей, волей или неволей объединенных чувством взаимопомощи и взаимовыручки, — это участники сибирских и других экспедиций. Совместно перенесенные тяготы и лишения в этих трудных предприятиях сплачивали людей, и среди жалобщиков и конфликтующих менее всего натуралистов, которые в то же время обеспечили большой поток научных публикаций в период между 1742 и 1822 гг. Экспедиционная работа дала материал для 161 относительно независимых научных статей⁶⁶.

Казалось бы, совместные заседания были той организационной формой, которая давала возможность знать друг друга, сплачиваться, что-то обсуждать, проводить эксперименты, заниматься критикой и т. п. Однако сам по себе этот ритуал проведения коллегиальных заседаний Академии оказался с «подводными камнями».

Как мы помним, Шумахер, да и другие руководители Академии, исходили прежде всего из наблюдений за работой Лондонского общества. О том, как происходили собрания этого общества, сохранилось воспоминание Сорбьера, историографа Людовика XIV и секретаря кружка Монмора, опубликованное им после его поездки в Лондон в 1663 г. Сорбьер описывает большую комнату с длинным столом перед камином. За столом сидят президент и секретарь и еще стоят несколько незанятых стульев,

очевидно для высокопоставленных посетителей или для тех, кому надо по какому-нибудь поводу подойти ближе к президенту. Все остальные академики занимают любые места без различий и церемоний, и если кто-нибудь пришел, когда собрание уже началось, никто не подвигается. Президент мельком приветствует пришедшего, и он быстро занимает место, где может, чтобы не мешать тому, кто говорит⁶⁷.

Все говорят открыто, кратко, никого не прерывают, разногласия не переходят в пререкания. Бывает, что когда один говорит, другие высказывают какие-то суждения друг другу на ухо, но они тотчас умолкают по малейшему знаку президента.

Можно привести свидетельство еще одного француза, Монкони, который побывал в Англии в том же 1663 г. и несколько раз посетил собрания Общества. Там, пишет он,

собираются по средам, чтобы делать бесконечное количество опытов, о которых еще не углубляются в рассуждения, а только докладывают о них, что знают, и секретарь записывает... Секретарь записывает результаты независимо от того, удался опыт или нет, ибо это тоже ценно — освободиться от заблуждений, исходящих из ошибочных предпосылок, это так же ценно, как извлечь пользу из правильных⁶⁸.

Как видим, обстановка деловая, все по возможности просто, экономно, демократично. Регламент Санкт-Петербургской Академии, напротив, указывал (пункт 30):

Во всякое заседание президент имеет свое заседание в первом месте стола, а прочие академики по сторонам по старшинству их вступления на службу⁶⁹.

Пункт 28:

Никто не может быть введен в обыкновенное академическое Собрание из посторонних людей, разве что через самого президента или по его приказу через секретаря; следовательно, и тот, кто бы имел какую вещь, рассуждения академического достойную, представить⁷⁰.

Могли ли, действительно, российские академики подражать западным образцам?..

Общество в Лондоне имело в качество покровителя — короля, почему и называлось «королевским». «Протек­тором» Санкт-Петербургской Академии выступал лично Петр Великий, явно копируя здесь лондонские стандарты. Екатерина I приняла эстафету «покровительства» науке: принимала академиков во дворце, выслушивала их речи. 1 августа 1726 г. она сама с дочерьми присутствовала в публичном собрании Академии. Эти публичные мероприятия должны были способствовать росту престижа научной деятельности, продемонстрировать явное благоволение царской семьи к этим занятиям и т. п. Но сколь хлопотны они оказывались на самом деле для их устроителей! Архив Академической канцелярии сохранил следы этих хлопот.

В письме генерал-полицмейстера и кавалера графа Антона Мануйловича к генералу-майору и обер-прокурору господину Бибикову, июля 22 сего 1726 году, говорилось:

Понеже указала Ея И. В. отдать балдахин, который стоит во удиенц-каморе, которая состоит под ведением господина лейб-доктора Лаврентья Лаврентьевича Блюментроста, на время для пришествия Ея В., а в даче того балдахина взять у него, господина Блюментроста, или у присланного у него, росписку: и по тому Ея И. В. указу оный балдахин во академию отдан сего же июля 23 дня. А что чего, при ем значит реэстр.

Балдахин бархатный, красный, обложен позументом золотым и вышит золотом; герб Е. И. В. в средине вышит золотом.

Семь подзоров, обложены позументом золотым и вышиты золотом, и вкруг бахрома золотая.

Два завеса бархатные, красные...⁷¹,

и так далее, и тому подобное — реестр, на нескольких страницах описывающий балдахин для императрицы.

И тут же — записка Блюментроста господину Мошкову:

Понеже Ея И. В. изволит на сих днях в академию, того ради прошу ваше благородие, дабы изволили отпустить во оную академию, для пришествия Ея И. В., шесть стулов, да одне кресла бархатных, на время⁷².

В присутствии членов императорской семьи, восседающих под балдахином, в бархатных креслах и т. п. в присутствии членов Синода и генералитета, вероятно, не до тонкостей эмпирического анализа явлений природы — как бы лишнего не сказать!.. В публичных докладах российских академиков усиливаются чисто риторические приемы, растет напыщенность и цветистость речи.

Первые публичные собрания Санкт-Петербургской Академии наук, по воспоминаниям современников и описаниям историков, были похожи на грандиозные театрализованные мероприятия.

Первое публичное заседание новой Академии состоялось 27 декабря 1725 г. Воспользуемся здесь рассказом Петра Пекарского.

Нынешний Петербург далеко не похож на то, чем он был в 1725 г. Полузабытая теперь Петербургская сторона около Троиц­кой площади могла считаться аристократической частью города. Там, в соседственных с Троицкой площадью улицах, жили многие из исторических личностей петровских времен; церковь св. Троицы посещал каждый праздник царь со своим семейством; не далеко от нее, в небольшой мазанке, начал впервые в Петербурге работать печатный станок. Самая Троицкая площадь была свидетель­ницею всех торжественных входов и шумных празднеств, которые любил устраивать государь во ознаменование радостных для него событий. Недалеко от этой площади возвышался великолепный по тому времени дом Шафирова, в котором и происходило первое торжественное собрание Академии наук. К десяти часам утра, в одну из зал этого дома собрались все значительнейшие лица города. В числе их был герцог голштинский, муж старшей дочери Петра Великого. Из высшего духовенства присутствовал покровитель многих из академиков Феофан Прокопович. Между царедворцами, там бывшими, виднелись князь А. Меншиков, граф Ф. Апраксин и др. Члены академии помещались за полукруглым столом, и из них Бильфингер, любимый и талантливый последователь германского мыслителя Вольфа, произнес речь об учреждении Академий и их назначении, а потом рассуждал о магните. Бильфингеру отвечал Герман, которого так уважал Лейбниц. По окончании заседания, герцог голштинский пригласил к себе академиков на обед и здесь они видели приветливую цесаревну Анну Петровну, которую одинаково любили и русские, и иноземцы⁷³.

Герард Миллер как очевидец описал следующее публичное собрание Академии, происходившее 1 августа 1726 г. У дома Шафирова, где оно происходило,

поставили роту солдат, долженствовавших встречать высоких посетителей с распущенным знаменем и музыкою; на балконе дома стояли барабанщики и литаврщики <...> Когда императрица поместилась на троне, а около нее сели цесаревны и герцог Голштинский, тогда началось пение придворной капеллы, находившейся в смежной комнате, двери которой были раскрыты. При этом была пропета кантата, сочиненная г. академиком Бекенштейном <...> На противо­положной от трона стороне зала <...> поставлен был небольшой круглый стол, за который всходили три оратора. Прочие академики и адъюнкты помещались в полукруге по обеим сторонам стола. Никто не сидел. Президенту был дан с трона знак приблизиться. Императрица во время произнесенея речей спрашивала его о разных предметах. В начале академик Байер произнес похвальное слово в честь императрицы на немецком языке <...> Так как она продолжалась несколько долговато, и боялись, чтобы императрице не показалась скучною немецкая речь, то г. Герман из нее предложил только важнейшее вкратце, а г. Гольдбах отвечал ему также коротко <...> По окончании речей продолжалась опять музыка. Затем императрица с высшим обществом введена была прези­дентом в другую комнату, где был приготовлен стол с разными сластями и буфет со всякого рода винами. Сюда же последовали и все члены Академии. Ея Величество <...> выпила бокал вина с пожеланием, чтобы Академия могла всегда преуспевать, процветать и приносить государству существенную пользу. Уверив всех академиков в своем высоком покровительстве, она допустила их к руке и при наступлении ночи возвратилась во дворец. В Академии прошла вся ночь в пировании, так как там был приготовлен ужин. В этом праздненстве участвовали лица и непринадлежащие к Академии, но приглашенные ею⁷⁴.

Все символические, знаковые средства того времени, как мы видим, приведены в действие: солдаты, знамена, барабаны, литаврщики, трон, «дружеская беседа» с императрицей, целова­ние ручки и — пирование... Все долж­но было свидетель­ствовать о высоком «покро­ви­тель­стве» Академии и ученым людям. Такова была и традиция просвещенной Западной Европы.

Почему интересен анализ этих земных, житейских аспектов академических собраний? В своих социологических исследованиях Р. Мертон, как известно, показал, что стремлению к признанию именно компетентными коллегами — главный, важнейший стимул личных усилий ученого-естествоиспытателя, подлинного ученого. Эта мотивация — один из важнейших показателей действия «научного этоса»; она спонтанно объединяет усилия интел­лектуалов, естественно, без внешнего принуждения поддерживает единство научного сообщества.

Ничего подобного не видно пока в Санкт-Петербургской академии XVIII в.

Кстати, Положение 1724 г. и Регламент 1747 г. предписывали иметь не более 10 академиков, и всех фактически по разным специальностям. С формальной стороны, появление коллег «по цеху» даже не предусматривалось. В таких условиях компетентные оценки деятельности друг друга почти не могли появиться. Возникала естественная «монополия» на Истину в последней инстанции.

Если вспомнить, что количество «отцов-основателей» Лондонского королевского общества было 12 человек, то нельзя не прибавить, что через три года (1663) число членов возросло до 115; в 1670-х гг. достигло 225, затем оно вновь упало до 115–116 человек. Количество участников решено было не ограничивать, хотя поначалу такая идея высказывалась⁷⁵.

В известном смысле именно это обстоятельство (строго ограниченное число членов) делало объективно возможной беспрецедентно склочной атмосферу Санкт-Петербургской Академии середины XVIII столетия. Не только Канцелярия — академиков, но и академики — друг друга искренне обвиняли в «невежестве», «нерадении» и тому подобное.

В этой обстановке последовать примеру Эйлера в плане открытости его поведения, доступности его «мыслительной лаборатории», т. е. доступа к его идеям, методам, наброскам, мнениям — было весьма и весьма трудно. Вполне нормально ожидать иного: закрытости и настороженности для «чужого», постороннего.

Лабораторные записи Ломоносова демонстрировали, что с ним работали подмастерья и помощники, но не ученики и не коллеги. Вот записи из его лабораторного дневника, фиксирующие распределение работ:

Колотошин (с ним Андрюшка и Игнат). 1. Разделение градусов. 2. Зубы на дугах и шпилях. 3. Все, что к обращению машин надобно. Гришка (у него работников 2). 1. Шлифовать зеркала. 2. Прилаживать токарную и шлифовальную машину, в чем помогать ему Кирюшке. Кирюшка. 1. Машину доделать рефракцией. 2. Дуга к большому зеркалу и повороты. 3. Трубки паять к оглазкам. Кузнец. 1. Бауты и винты. 2. Вилы к шпилю большому...⁷⁶ и т. п.

Конечно, у него были студенты, он их обучал, но приближать к себе пока не мог. Особенно в лаборатории учеников-коллег у Ломоносова — нет.

Для контраста приведем воспоминания А. М. Бутлерова о том, как ему, студенту, работалось с учителем — Н. Н. Зининым (воспоминания опубликованы в 1880 г.):

С 1844 года — год моего поступления в Казанский университет — начинаются мои личные впечатления и воспоминания о Н. Н. Зинине... Шестнадцатилетний студент-новичок — я в то время естественно увлекался наружной стороной химических явлений и с особенным интересом любовался красивыми красными пластинками азобензола, желтой игольчатой кристаллизацией азоксибензола и блестящими серебристыми чешуйками бензидина. Н. Н. обратил на меня внимание и скоро познакомил меня с ходом своих работ и с различными телами бензойного и нафталинного рядов, с которыми он работал прежде. Мало-помалу я стал работать по преимуществу под руководством Н. Н., который не ограничивался собственными исследованиями, но зачастую интересовался также повторением чужих опытов. Поручая их отчасти ученикам, он большую часть опыта успевал, однако, всегда вести собственными руками. Так вместе с ним проделали мы ряд уже довольно многочисленных, известных тогда производных мочевой кислоты, приготовляли производные индиго, занимались продуктами сухой перегонки «драконовой крови», добывали яблочную, галлусовую, муравьиную, слизевую, щавелевую кислоты и проч. При этих разнообразных опытах ученику приходилось волей-неволей знакомиться с различными отделами органической химии, и это знакомство напрашивалось само собою, — облегалось, так сказать, в плоть и кровь, потому что вещества, из того или другого отдела, в натуре проходили перед глазами. А неприлежным быть не приходилось, когда работалось вместе и заодно с профессором!.. Так как утром, до обеда, Н. Н. возился и со своими исследованиями и с учениками, то успевать делать органические анализы в это время он уже не мог. Для них отводились, время от времени, особые послеобеденные часы... Без сюртука, с раскрасневшимся лицом и химической книгой или журналом в руках, сидел Н. Н. за своей работой, и тут, в послеобеденные часы, наглядно учась приемам анализа, мы пользовались в то же время всласть, на просторе, его живой увлекательной беседой. А она имела значение! Я повторю здесь то, что сказал, между прочим, в заседании Академии наук, в краткой речи, посвященной памяти покойного сочлена: «Одухотворяющее, возбуждающее научный энтузиазм влияние моего покойного учителя оценено всеми, кто имел счастье, подобно мне, начать свое практическое знакомство с наукой под его ближайшим руководством»⁷⁷.

В атмосфере, описанной Бутлеровым, совершенно естественно, неформально возникала знаменитая школа казан­ских химиков. Но такие образцы профессорского поведения стали более или менее обычными только в XIX в.

Хотелось бы подчеркнуть, что трудности формирования научного сообщества, усвоение подлинных ценностей научного познания и системы ориентаций, без которых невозможна научно-исследовательская традиция, отнюдь не вызваны только косностью, невежеством правящей верхушки России. Дело обстоит гораздо сложнее.

Очень характерной фигурой своего времени, требующей тщательного социально-психологического анализа, является М. В. Ломоносов. В его речах и статьях, как опубликованных, так и неопубликованных, читателю бросается в глаза непрекращаю­щийся, неиссякаемый пафос «борьбы с невежеством». Но идеалы Просвещения и идеалы поиска Истины — это разные идеалы. В сознании «природного русского», попавшего в науку, они казались неотличимы.

И даже более того. Можно сказать, что идеалы Просвещения для русской интеллигенции с естественнонаучным образованием долгое время ставились намного выше идеалов «чистого познания». И это не исходило «сверху», а было глубоко укоренив­шимся национальным убеждением, почти на уровне предрассудка. Об этом свидетельствует, например, яркая, с большим риторическим искусством и неподдельным пафосом русского патриота произнесенная публичная речь М. А. Максимовича на собрании по случаю юбилея Московского университета (1830 г.).

Академия, состоявшая наиболее из ученых иностранцев, — говорит М. А. Максимович, — могла содействовать одной цели и была действительно полезна для наук: она в состоянии была образовать несколько ученых людей, но не могла действовать непосредственно на распространение просвещения в России. Призванные чужеземцы более любили науки свои, чем Россию; более лестно было для них обогатить свою науку сведениями о великой и неизвестной еще стране, чем распространять науку в сей невозделанной и для них чуждой земле; притом они не знали языка нашего и наших потребностей⁷⁸.

Есть какая-то внутренняя аналогия между остроумно пренебрежительным отношением Я. Брюса к «феории» (начало XVIII в.) и этим пренебрежительным (хотя и глубоко патриоти­ческим) описанием Максимовича: «Призванные чужезем­цы более любили науки свои, чем Россию». Якоб Брюс, как мы говорили, уподоблял «феоретика» инженеру, добывающему крепости на бумаге, или капитану, который в доме своем благополучно совершает путешествие в Америку. Чистая теория — как корабль, который в гавани гниет... Подобно тому как сподвижники Петра в начале XVIII в. торопятся действовать, теорию оставляют на потом, так и Максимович (не чиновник, а русский патриот!) уверен: для России идеалы Просвещения выше и важнее идеалов чистого познания: науку можно оставить «на потом».

Эта ориентация и эта оценка представляли чисто внутренний регулятив русского ученого сословия. И, вероятно, именно в таком смысловом ракурсе следует понимать следующее признание Карла Бэра, сделанное им в дни своего полувекового юбилея научной деятельности (1864 г.), которое мы находим в его «Автобио­гра­фии»:

Оглядываясь на весь пройденный мною жиз­нен­ный путь, я думаю, что я больше сделал бы для науки, если бы остался в Кенигсберге, так как там я чувствовал себя в среде борцов за нее... (курсив мой. — Н. К.)⁷⁹.

Таким образом, следует признать, что уже на следующем, после старта, этапе своего развития Академия наук России превратилась в учреждение, весьма отчужденное от нужд и потребностей людей, в нем работающих. Регламент Академии не был Уставом российского научного сообщества, хотя мог бы стать им по существу. И самое плохое, что принятые формальные правила были таковы, что впрямую мешали развить дух настоящей научной корпо­ративности. Научное сообщество принуждено было возник­нуть не в рамках социального института, для той цели созданного.

По правде говоря, принятый Регламент Академии был плохим культурным прецедентом, так как неформальное научное сооб­щест­во оказывалось оторванным от формального учреждения, через которое шло финансирование научных исследований и благодаря которому занятия наукой возводились в ранг важнейших государственных мероприятий.

Канцелярия вышла на первый план, а это для научного учреждения — тяжелое наследие.