Россия и мир глазами друг друга: из истории взаимовосприятия
ФИННЫ ВО ВТОРОЙ МИРОВОЙ ВОЙНЕ: ВЗГЛЯД С ДВУХ СТОРОН
жүктеу/скачать 1.8 Mb.
|
- Бұл бет үшін навигация:
- Второй этап
ФИННЫ ВО ВТОРОЙ МИРОВОЙ ВОЙНЕ: ВЗГЛЯД С ДВУХ СТОРОН Советско-финское военное противостояние является весьма благодатным материалом для изучения формирования образа врага. Причин тому несколько. Прежде всего, любые явления лучше всего познаются в сравнении. Возможности для сравнения в данном случае открывает само развитие советско-финского конфликта, историческое разделение его на две неравные части. Первая — так называемая «Зимняя война» (1939-1940 гг.) — столкновение огромной державы с небольшой соседней страной с целью решить свои геополитические проблемы. Ход и исход этой войны известен. Непропорционально большими жертвами СССР удалось вынудить Финляндию отдать часть стратегически и экономически важных территорий. Известен и международный резонанс этого конфликта: начатый в контексте разворачивающейся Второй мировой войны, он вызывал ассоциации с германскими вторжениями в Австрию, Чехословакию и Польшу и привел к исключению СССР из Лиги Наций как агрессора. Все это должно было воздействовать и на взаимное восприятие непосредственных участников боевых действий с обеих сторон. Для финнов это была, безусловно, справедливая война, и дрались они с большим патриотическим подъемом, ожесточенно и умело, тем более, что бои протекали на их территории. Советским же солдатам командование должно было еще обосновать, почему «большой» должен обижать «маленького». Вот как выглядело это обоснование. В своем выступлении по радио 29 ноября 1939 г. Председатель СНК СССР В.М. Молотов заявил: «Враждебная в отношении нашей страны политика нынешнего правительства Финляндии вынуждает нас принять немедленно меры по обеспечению внешней государственной безопасности... Запутавшееся в своих антисоветских связях с империалистами, [оно] не хочет поддерживать нормальных отношений с Советским Союзом... и считаться с требованиями заключенного между нашими странами пакта ненападения, желая держать наш славный Ленинград под военной угрозой. От такого правительства и его безрассудной военщины можно ждать теперь лишь новых наглых провокаций. Поэтому Советское правительство вынуждено было вчера заявить, что отныне оно считает себя свободным от обязательств, взятых на себя в силу пакта о ненападении, заключенного между СССР и Финляндией и безответственно нарушаемого правительством Финляндии» . В то же время и финская сторона идеологически обосновывала свое участие в
7. этой воине, что нашло отражение в приказе главнокомандующего вооруженными силами Финляндии Г. Маннергейма о начале военных действий против СССР: «Доблестные солдаты Финляндии!.. Наш многовековой противник опять напал на нашу страну... Эта война — не что иное, как продолжение освободительной войны и ее последнее действие. Мы сражаемся за свой дом, за веру и за Отечество»101. Конечно, рядовые участники боев с обеих сторон отнюдь не мыслили формулами правительственных директив и приказов командования, однако последние, безусловно, накладывали отпечаток и на обыденное восприятие противника. Хотя идеологические наслоения присутствуют в обоих цитируемых документах, формула приказа Маннергейма о том, что финны сражаются за свой дом и за свое Отечество, все же была более близка к истине и пониманию финского солдата, нежели натянутые формулировки об угрозе огромному СССР со стороны маленького соседа. Второй этап советско-финского конфликта принципиально иной. Выступив на стороне германского фашизма, напавшего на СССР, Финляндия сама превратилась в агрессора. Конечно, свое участие в этой войне она снова пытается представить как справедливое, как попытку вернуть отнятые земли. В приказе того же Маннергейма в июне 1941 г. СССР обвиняется как агрессор, ставится под сомнение искренность и постоянство заключенного после зимней войны мира, который «был лишь перемирием», и содержится призыв к финнам отправиться «в крестовый поход против врага, чтобы обеспечить Финляндии надежное будущее». Однако в том же приказе содержится намек на это будущее — на Великую Финляндию вплоть до Уральских гор, хотя здесь пока как объект притязаний выступает только Карелия. «Следуйте за мной еще последний раз, — призывает Маннергейм, -теперь, когда снова поднимается народ Карелии и для Финляндии наступает новый рассвет»102. А в июльском приказе он уже прямо заявляет: «Свободная Карелия и Великая Финляндия мерцают перед нами в огромном водовороте всемирно-исторических событий»103. Поэтому не вполне искренне звучит утверждение профессора Хельсинкского университета Юкка Невакиви о том, что «если бы не «зимняя война», в которой мы потеряли десятую часть территории, Финляндия, быть может, не стала бы союзницей Гитлера в сорок первом, предпочтя нейтралитет «шведского варианта». Финская армия двинулась в то лето только забирать отобранное»104. Хотя доля правды в его оценке присутствует: развязав 30 ноября 1939 г. военные действия против суверенного соседа и одержав над ним пиррову победу ценой огромных потерь, сталинское руководство предопределило тем самым его позицию в грядущей большой войне, превратив вероятного или даже маловероятного противника в неизбежного. Ни одно оскорбление национальной гордости другого народа не может остаться безнаказанным. И Финляндия ринулась на недавнего обидчика, не слишком заботясь о том, в какой сомнительной компании оказалась. Впрочем, «возвратом отобранного» дело не ограничилось. Дойдя до старой 
101 Там же. С. 11. 102 Там же. С. 60. 103 Там же. С. 70. 104
советско-финляндской границы, финская армия, не задумываясь, двинулась дальше, занимая территории, ранее ей не принадлежащие. В финской пропаганде утверждалось, что Яанислинна (Петрозаводск), а затем и Пиетари (Ленинград) будут принадлежать Финляндии, что Великая Финляндия протянется на восток до Урала, «на всю свою историческую территорию»105. Хотя — есть и такие свидетельства — финны действительно охотнее сражались на тех землях, которые были утрачены ими в 1940 г. Официальные установки финского руководства о справедливости их участия в войне полностью согласовывались с общественной атмосферой. Вот как вспоминает бывший финский офицер И. Виролайнен о настроениях общественности Финляндии в связи с началом войны против СССР: «Возник некий большой национальный подъем и появилась вера, что наступило время исправить нанесенную нам несправедливость... Тогда успехи Германии настолько нас ослепили, что все финны от края до края потеряли рассудок... Редко кто хотел даже слушать какие-либо доводы: Гитлер начал войну и уже этим был прав. Теперь сосед почувствует то же самое, что чувствовали мы осенью 1939 г. и зимой 1940 г. ... В июне 1941 г. настроение в стране было настолько воодушевленным и бурным, что каким бы ни было правительство, ему было бы очень трудно удержать страну от войны»106. Однако теперь уже советский народ чувствовал себя жертвой агрессии, в том числе и со стороны Финляндии, вступившей в коалицию с фашистской Германией. Великой и Отечественной война 1941-1945 гг. была для советских солдат независимо от того, на каком фронте и против какого конкретного противника они сражались. Это могли быть немцы, румыны, венгры, итальянцы, финны — суть войны от этого не менялась: советский солдат сражался за родную землю. Финские войска участвовали в этой войне на фронте который советская сторона называла Карельским. Он пролегал вдоль всей советско-финляндской границы, то есть места боев во многом совпадали с театром военных действий Зимней войны, опыт которой использовался обеими сторонами в новых условиях. Но на том же фронте рядом с финнами воевали и немецкие части, причем, по многим свидетельствам, боеспособность финских частей, как правило, была значительно выше. Это объясняется как уже приведенными психологическими факторами (оценка войны как справедливой, патриотический подъем, воодушевление, стремление отомстить и т.п.), так и тем, что большая часть личного состава финской армии имела боевой опыт, хорошо переносила северный климат, знала специфические особенности местности. Характерно, что советские бойцы на Карельском фронте оценивали финнов как противника значительно выше, чем немцев, относились к ним «уважительнее». Так, случаи пленения немцев были нередки, тогда как взятие в плен финна считалось целым событием. Можно отметить и некоторые особенности финской тактики с широким применением снайперов, глубоких рейдов в советский тыл лыжных диверсионных групп и др. С советской стороны опыт Зимней войны мог быть использован меньше, так как ее участники были в основном среди кадрового командного состава, а также призванных в армию местных уроженцев. 1 05 По обе стороны Карельского фронта... С. 261.
106 Там же. С. 67-68. Таков общий исторический, событийный и общественно-психологический фон взаимовосприятия противников в двух взаимосвязанных войнах. Но в данном случае нас больше интересует финская сторона — как ее самовосприятие и самооценка в ходе описываемых событий, так и взгляд с советской стороны. Анализ мы построим на основе нескольких документов. Три года продолжались бои на Севере между советскими и финскими войсками — до сентября 1944 г., когда Финляндия вышла из войны, заключив перемирие с СССР и Великобританией и объявив войну бывшему союзнику, Германии. Этому событию предшествовали крупные успехи советских войск по всему советско-германскому фронту, в том числе наступление на Карельском фронте в июне-августе 1944 г., в результате которого они вышли к государственной границе, а финское правительство обратилось к Советскому Союзу с предложением начать переговоры. Именно к этому периоду, связанному с наступлением советских войск и выходом Финляндии из войны, относятся обнаруженные нами документы из Центрального архива Министерства обороны. В первом из них приводятся данные советской разведки о настроениях в финской армии в июле 1944 г., а также выдержки из показаний военнопленного капитана Эйкки Лайтинена. Во втором рассказывается об обстоятельствах его пленения и допросе, но уже не сухим слогом военного донесения, а ярким языком газетного очерка, автор которого — советский капитан Зиновий Бурд. Эти документы предоставляют нам уникальную возможность взглянуть на одно и то же событие глазами двух противников, воевавших на одном участке фронта в одинаковом воинском звании и встретившихся в схватке лицом к лицу. Для первого документа характерны оба интересующих нас аспекта: и самооценки финской стороны, и сделанные на этом основании выводы советского командования о морально-психологическом состоянии финских войск незадолго до выхода Финляндии из войны (июнь-июль 1944 г.). К этому времени настроения финнов явно изменились, о чем свидетельствуют солдатские письма. Перелом в войне, отступление, в том числе и на советско-финском участке фронта, явно влияли на настроения в войсках. Однако анализировавший документы советский полковник делает вывод, что «моральный дух финских войск еще не сломлен, многие продолжают верить в победу Финляндии. Сохранению боеготовности способствует также боязнь того, что русские, мол, варвары, которые стремятся к физическому уничтожению финского народа и его порабощению»107. Об этих опасениях свидетельствует выдержка из письма одного неизвестного финского солдата: «Больше всего я боюсь попасть в руки русских. Это было бы равно смерти. Они ведь сперва издеваются над своими жертвами, которых потом ожидает верная смерть»108. Интересно, что среди советских бойцов также было распространено мнение об особой жестокости финнов, так что попасть к ним в плен считалось еще хуже, чем к немцам. В частности, были хорошо известны факты уничтожения финскими диверсионными группами советских военных госпиталей вместе с ранеными и медицинским персоналом109.
Для финнов было также характерно дифференцированное отношение к гражданскому населению занятых ими территорий по этническому принципу: распространены бьши случаи жестокого обращения с русскими и весьма лояльное отношение к карелам. Согласно положению финского оккупационного военного управления Восточной Карелии о концентрационных лагерях от 31 мая 1942 г., в них должны были содержаться в первую очередь лица, «относящиеся к ненациональному населению и проживающие в тех районах, где их пребывание во время военных действий нежелательно», а уж затем все политически неблагонадежные110. Так, в Петрозаводске, по воспоминаниям бывшего малолетнего узника М. Калинкина, «находилось шесть лагерей для гражданского русского населения, привезенного сюда из районов Карелии и Ленинградской области, а также из прифронтовой полосы. Тогда как представители финно-угров в эти годы оставались на свободе»111. При этом к лицам финской национальности (суоменхеимот) причислялись финны, карелы и эстонцы, а все остальные считались некоренными народностями (вератхеимот). На оккупированной территории местным жителям выдавались финские паспорта или разрешение на право жительства, единой формы, но разного цвета, в зависимости от национальной принадлежности11 . Проводилась активная работа по финизации коренного населения, при этом всячески подчеркивалось, что русское население в Карелии не имеет никаких корней и не имеет права проживать на ее территории . Особенностью финской психологии была большая привязанность к родным местам. Это сказывалось и на характере боевых действий. Так, пленный капитан Эйкки Лайтинен показал: «Когда наш полк отходил с Малицкого перешейка, солдаты шли в бой с меньшим желанием, чем теперь, ибо для финского солдата Восточная Карелия является менее важной, чем своя территория. На территории Восточной Карелии солдаты вступали в бой только по приказу. У деревни Суоярви, когда мы уже миновали свои старые границы, солдаты моей роты прислали ко мне делегацию с просьбой приостановить наступление. Это и понятно, т.к. большое количество солдат моей роты — уроженцы районов Ладожского озера, которые хотели защищать свои родные места. Около недели тому назад из моей роты дезертировало два солдата, которые после нескольких дней, однако, вернулись обратно и доложили, что они хотят искупить свою вину в бою. Я их не наказал»114. Вызывают интерес биографические данные этого финского офицера, участника обеих войн, награжденного двумя крестами, первый из которых он получил еще на Карельском перешейке в 1940 г. за «доблестную оборону», а второй в 1942 г. — за «доблестное наступление». Эти сведения приводятся в статье 3. Бурда, где также упоминается жена пленного капитана — военный врач, член шюцкоровской организации «Лотта-Свярд», тоже Награжденная двумя крестами115. Поэтому можно доверять свидетельствам этого офицера, с достоинством державшегося на допросе, когда он рассуждает о влиянии Зимней войны на отношение финнов не только к восточному соседу, но и к идее социализма в целом.
«Мнение финнов об СССР, о социализме, коммунизме за последние 10 лет сильно изменилось, — говорит он. — Я уверен, что если бы 10 лет тому назад солдаты моей роты должны были бы воевать против Красной Армии, они бы все перебежали на вашу сторону. Причиной тому, что их взгляды теперь изменились, являются события 39-40 гг., когда русские начали войну против Финляндии, а также оккупация русскими прибалтийских стран, чем они доказали свое стремление поработить малые народы...»116. Советская пропаганда, как правило, стремилась нарисовать крайне неприглядный образ финского противника. Даже на основании частично описанных выше материалов допроса капитана Э.Лайтинена, судя по которым он проявил себя как заслуживающий уважения пленный офицер, в красноармейской газете «Боевой путь» в заметке под названием «Лапландский крестоносец» фронтовой корреспондент изобразил его карикатурно и зло. «Трижды презренный лапландский крестоносец», «матерый враг Советского Союза», «белофинский оккупант», «убежденный фашист», «шюцкоровец», «ненавистник всего русского, советского» — такими эпитетами он был награжден, причем даже слово «шюцкор» — то есть название финских отрядов территориальных войск — воспринималось в их ряду как ругательство. Впрочем, финны в своей пропаганде тоже не стеснялись в выражениях, говоря об СССР, большевиках, Красной Армии и русских вообше. В быту была распространена пренебрежительная кличка «рюсси» (что-то вроде нашего «фрицы» по отношению к немцам). Но это и не удивительно: для военного времени резкие высказывания в адрес противника являются нормой поведения, обоснованной не только идеологически, но и психологически. В заключении следует отметить, что в целом в общественном сознании советской стороны финны воспринимались как враг второстепенный, ничем особо не выделявшийся среди других членов гитлеровской коалиции, тогда как на Карельском фронте, на участках непосредственного с ними соприкосновения, они выступали в качестве главного и весьма опасного противника, по своим боевым качествам оттеснившего на второй план даже немцев. Все прочие союзники Германии не могли похвастать уважением к себе со стороны неприятеля: ни венгры, ни румыны, ни итальянцы, с которыми приходилось сталкиваться советским войскам, не отличались особой доблестью и были, по общему мнению, довольно «хлипкими вояками». Среди всех сателлитов Германии, пожалуй, лишь у Финляндии присутствовал элемент справедливости для участия в войне против СССР, который, впрочем, полностью перекрывался ее захватническими планами. Интересно, что мотивация вступления в войну и выхода из нее была практически противоположной. В 1941 г. Маннергейм вдохновлял финнов планами создания Великой Финляндии и клялся, что не вложит меч в ножны, пока не дойдет до Урала, а в сентябре 1944 г. оправдывался перед Гитлером за то, что «не может больше позволить себе такого кровопролития, которое подвергло бы опасности дальнейшее существование маленькой Финляндии» и обрекло бы ее 4-миллионный народ на вымирание117. Мания величия прошла. А лекарством от этой болезни послужило наше успешное наступление, отбросившее финнов к их довоенным границам.
«ЦАРЬ КИТАЮ НЕ ВЕРИТ...». Союзники в представлении российского общества 1914-1945 гг.118 В течение длительного времени Россия, хотя бы неосознанно, ощущала свою чуждость по отношению и к Европе, и к Азии. Именно это ощущение отразил Н.Я. Данилевский в своей теории культурно-исторических типов. Возможно, сама открытость огромных российских границ вызывала подсознательное желание как-то отгородиться от враждебного мира, окружить себя своеобразной «буферной зоной» - не только в военном, но и в культурном отношении. Отсюда — постоянные попытки представить себя центром если не мира в целом, то некоей сравнительно небольшой общности вокруг собственных границ, например, «мира православного», позднее — «мира славянского», еще позднее — «социалистического лагеря». Взаимодействие России и внешнего мира происходило в разных сферах, а интенсивность и эффективность всякого рода контактов зависела от закономерностей как внутреннего развития, так и взаимного восприятия. Восприятие культур подчинено определенным механизмам, характерным для массового сознания, в котором по-прежнему господствует древнейший тип сознания, получивший наименование мифологического. Он описан в классических трудах К. Леви-Стросса, Дж. Фрейзера, А.Ф. Лосева и других. Рациональный XX в. привел к тому, что современные мифы зачастую претендуют на научность, пользуясь соответствующей терминологией, и внешне могут выглядеть достаточно рационально. Но механизм их возникновения и особенности восприятия остаются прежними и все свойства мифа сохраняются. Мифологический тип сознания всегда играл значительную роль в истории. Массовые движения самого разного типа и политической ориентации искали, сознательно или бессознательно, и находили себе опору именно в этих свойствах массового сознания. С особой отчетливостью это проявилось в политической истории XX в.119 Внешний мир для мифологизированного сознания предстает как арена борьбы светлых и темных сил, причем все его многообразие воспринимается в черно-белой цветовой гамме. Картина мира предельно упрощена и наполнена враждующими началами, что заставляет вспомнить выводы К. Леви-Стросса о роли так называемых бинарных оппозиций в мифологии первобытного общества120. Представление о других странах и народах зависит от культурных традиций, которые вырабатываются в ходе экономического, политического и других видов
развития121. Восприятие может быть разной степени адекватности, но в любом случае опирается на стереотипы, составляющие основу менталитета. Причем национальный менталитет не является единым, но специфичен для разных социальных слоев, имеющих собственные цели, связанные с объектом восприятия. Американский исследователь У. Липпман определил стереотипы как «упорядоченные, схематичные, детерминированные культурой "картинки мира" в голове человека, которые экономят его усилия при восприятии сложных социальных объектов и защищают его ценностные позиции и права» . От представлений, формирующихся в соответствии с механизмами рационального типа сознания, которые принято называть образами, стереотипы отличаются в первую очередь своей одномерностью и отсутствием обратной связи с реальностью, что и позволяет связать их с механизмами мифологического массового сознания. Необходимо оговориться, что роль стереотипов нельзя оценивать только негативно; они выполняют важные функции, в частности, способствуют селекции и структурированию информации, поступающей извне . Роль стереотипов возрастает в кризисные эпохи, когда мозг не справляется с переработкой информации. И тогда у политических лидеров — и не только у них — «возникает изначальная тенденция строить доминирующий в сознании образ-концепцию и ассимилировать в него все происходящее» . С другой стороны, их влияние зависит и от личного опыта освоения действительности. Чем больший подобный опыт накоплен у каждого конкретного человека, тем менее он склонен в данной области мыслить стереотипами. Но верно и обратное: в тех областях, где личный практический опыт невелик или полностью отсутствует, иногда весь процесс мышления сводится к воспроизводству стереотипных суждений. Это в полной мере относится к представлениям «среднего человека» об иных странах, об этносах, не живущих в непосредственной близости, и т.п. В истории советского общества мифологическое сознание сыграло особую роль. Уже революцию 1917 г. (включая и Февраль, и Октябрь) нельзя объяснить, не анализируя процессов, происходящих в массовом сознании. Победа революции привела к дальнейшей мифологизации массового сознания. В свое время Р.Коллингвуд подметил сходство марксистского мировосприятия с христианской эсхатологией, правда, вместо Страшного Суда в качестве переломного момента истории выступала социальная революция, означающая переход из царства тьмы в царство света125.
Но особого размаха мифологизация сознания достигла в эпоху существования тоталитарного политического Режима, в 1930-50-е гг. Этот режим, как и все режимы Данного типа, отличался двумя особенностями. Во-первых, он стремился контролировать не только те или иные действия, но также эмоции и мысли населения. Во-вторых, подобные режимы обладают способностью создавать для себя массовую поддержку; как отмечает американский исследователь М. Кэртис, тоталитаризм «основывается на массовой поддержке и массовых движениях в большей степени, чем на экономических и социальных группах, составляющих элиты ранних обществ»126. Одним из основных средств достижения этого являлась мобилизация общества или его значительной части для достижения единой цели, имеющей общенациональное значение. Уже эти особенности тоталитарных режимов указывают на их тесную связь с процессами, происходящими в массовом сознании. С ними связано возникновение этого типа режимов; с другой стороны, тоталитаризм не мог не наложить отпечаток на общественное сознание. В частности, он способствовал консервации мифологического типа сознания, на который опирался . В качестве общенациональной цели, способствующей его легитимизации, сталинский режим выдвигал программу качественного обновления страны, включающую индустриализацию, преобразование сельского хозяйства и культурную революцию. В сущности это была программа модернизации (хотя сам термин и не употреблялся), ведущая к превращению России в индустриальное общество. Процесс модернизации сам по себе сокращал сферу мифологического сознания, по крайней мере, это происходило в других обществах, впрочем, эти последствия модернизации проявились лишь какое-то время спустя. В отличие от режимов авторитарных, тоталитарный режим не стремился держать массы в стороне от политики, напротив, происходила всеобщая, сознательно подталкиваемая политизация массового сознания. Уже в первые годы после революции была создана невиданная в истории система учреждений и механизмов, преследующих чисто пропагандистские цели, что позволило американскому историку П. Кенезу определить СССР как «пропагандистское государство»128. Определенная картина внешнего мира представляла собой неотъемлемую часть официальной мифологии. В полном соответствии с описанными выше механизмами мифологического сознания она представляла мир как арену великой борьбы между силами прогресса, олицетворяемыми в первую очередь коммунистическим и рабочим движением, и силами реакции, причем победа первых была неотвратима, как второе пришествие Христа в представлении верующих. Среди самых устойчивых внешнеполитических стереотипов, характерных для разных культур и эпох — образ врага и образ союзника, конкретное содержание 1 26 Curtis М. Totalitarianism. New Branswick-L., 1980. P. 4.
127 Подробнее см.: Борисов Ю.С., Голубев А.В. Тоталитаризм и отечественная история // Свободная мысль 1992. № 4. С. 61-71; Голубев А.В. Мифологизированное сознание как фактор российской модернизации // Мировосприятие и самосознание русского общества (XI - XX вв.) М., 1994. С. 187- 204; Он же. Россия, век ХХ-й... // Отечественная история. 1997. № 5. С. 80-92. 128 Kenez P. The Birth of the Propaganda State. Soviet Methods of Mass Mobilisation. 1917-1929. Cambridge, 1985. P. 4. которых, тем не менее, может меняться самым неожиданным образом129. В течение XX в. Россия дважды в ходе двух мировых войн выступала в качестве участника могущественной коалиции, и «образ союзника» играл в сознании российского общества важную роль, причем не только в отношении к внешнему миру, но и при решении внутриполитических проблем. Для мифологизированного сознания внешний мир представляет собой «темную», или, в лучшем случае, «серую» зону, то есть область повышенной опасности, враждебную или недоброжелательную по отношению к человеку, где 130 ТХ
все иное и все неустойчиво . И даже союзник, также принадлежащий к миру за пределами освоенной территории (то есть внешнему миру), воспринимается как нечто неустойчивое, сомнительное, потенциально враждебное. Подобное отношение к союзникам фиксируется не только в годы Великой Отечественной войны, но и на других этапах русской (и не только русской) истории. Отношение к союзникам, реальным или потенциальным, и общая мифологизация представлений о внешнем мире в массовом сознании ярко проявились в годы русско-турецкой войны 1877-1878 гг. В частности, крестьяне Разных губерний были убеждены, что «все "англичанка" портит дело, она помогает туркам» (Новгородская губ.), что «если бы не помешала "англичанка", то русские непременно бы взяли Константинополь» (Рязанская губ.)131. В народном сознании в качестве союзника России (кроме славян, в частности, болгар, и греков, которые тоже считались «славянами»), выступал... Китай: «Китай за нас подымется. Царь Китаю не верит, боится, чтобы не обманул...», — говорили крестьяне1 2. Характерна, при всей фантастичности этих утверждений, нотка недоверия к «союзнику». Как в общественном мнении, так и в массовом сознании России к началу XX в. традиционным было недоверие к Англии. При этом в исторической реальности в годы самых крупных коалиционных войн, в которых участвовала Россия (в частности, наполеоновские войны, в том числе война 1812 г., первая и вторая мировые войны), вследствие различных геополитических и прочих обстоятельств Англия становилась союзником России, что, конечно, действовало на отношение к ней, но затем все быстро возвращалось на свои места133. Эта инерция была
преодолена лишь в 60-80-е гг. нашего века, когда Англия потеряла статус мировой державы. Поэтому, как отмечает В.А. Емец, накануне первой мировой войны, после того, как фактически сложился англо-франко-русский союз, «требовалась решительная ломка стереотипов... в общественно-политическом сознании правящих кругов и целых социальных групп населения»134. Эту задачу решал, в частности, министр иностранных дел А.П. Извольский, который первым начал «работать» с прессой в целях изменения общественного мнения. Тем не менее в общественном сознании недоверие к Англии в значительной степени сохранялось, к Франции же отношение было лучше. В отличие от второй мировой войны, в 1914-1917 гг. военные действия велись одновременно на Западном и Восточном фронте. Союзники, как водится, склонны были недооценивать усилия друг друга, тем не менее чувство «общего дела» находило свое отражение в массовом сознании. В годы войны предпринимались целенаправленные усилия по формированию в общественном мнении и массовом сознании «образа врага»135. Наряду с этим, хотя, к слову сказать, с гораздо меньшей интенсивностью, пропаганда работала и над формированием позитивного и достаточно наглядного образа союзника. Примеров множество; в частности, в России были изданы открытки с изображением симпатичных солдат в форме стран Антанты с текстами государственных гимнов, причем русский солдат ничем не выделялся в этой серии136. Порой понятие «союзник» принимало более широкий характер; так, в ходе войны в официальных кругах России и части русского общества возникла идея сделать союзниками в борьбе с Германией поляков. Это требовало определенной корректировки политики по отношению к ним, и порой такая корректировка принимала довольно курьезные формы: так, в Большом театре дирекция решила убрать из оперы Глинки «Жизнь за царя» сцену убийства поляками Ивана Сусанина137. Конечно, ход многолетней, тяжелой войны не мог не отражаться в массовом сознании и помимо пропаганды. Иногда вспоминали и о союзниках. Так, стабилизация Восточного фронта после русских неудач в Восточной Пруссии и предотвращение взятия немцами Парижа в самом начале войны («чудо на Марне») тут же нашли отклик в частушке, записанной в 1914 г. Немец битву начинал И в Варшаве быть желал; Шел обедать он в Париж— 1 34 Емец В.А. А. П. Извольский и перестройка внешней политики России (соглашения 1907 г.) //
Российская дипломатия в портретах. М., 1992. С. 344. 135 См. напр.: Сенявская Е.С. «Образ врага» в сознании участников первой мировой войны // Россия и Европа в XIX-XX вв....С. 75-86. 136 Тиражи подобных изданий были так велики, что еще в 1940-1941 гг. в Ленинграде из продажи изымались открытки с изображением «серии гимнов союзных держав царской России». См.: История советской политической цензуры. Документы и комментарии. М., 1997. С. 500. 137 Фалъкович СМ. Влияние культурного и политического факторов на формирование в русском обществе представлений о Польше и поляках // Культурные связи России и Польши XI-XX вв. М., 1998. С. 192. Преподнес французик шиш138. Здесь следует отметить, во-первых, равнозначность событий на Западном и Восточном фронте для автора частушки, и, во-вторых, то, что уменьшительное «французик» носит явно доброжелательный, даже ласковый характер. Постепенно, однако, по мере усталости от войны в российском общественном мнении все ярче вырисовывается тенденция к подчеркиванию главной роли России в войне и обличению корыстных союзников, стремившихся за ее счет достигнуть своих целей. Вот что предлагал товарищ председателя Тамбовского «Союза русских людей» А.Н. Григорьев Совещанию уполномоченных монархических организаций в августе 1915 г.: «Ввиду того, что вся тяжесть войны в настоящее время легла на Россию, просить Англию вновь формируемые ею армии посылать на русский фронт через Архангельск, а также привлечь и японцев к участию в сражениях на нашем фронте»139. В воспоминаниях британского генерала А. Нокса, относящихся к 1915 г., приводится беседа с генерал-квартирмейстером Западного фронта генералом П. Лебедевым, который «упрекал Англию и Францию за то, что они взвалили основную тяжесть войны на Россию»140. После кровопролитных сражений 1916 г. эти настроения усилились. «В народных массах доверие к правительству и вера в союзников были окончательно подорваны», — писал начальник штаба 7-й армии генерал-лейтенант Н.Н. Головин (курсив мой — Авт.)ш. К концу 1916 — началу 1917 г. подобные взгляды получили широкое распространение, особенно среди нижних чинов и младших офицеров. Как всегда, наиболее негативно оценивалась роль Великобритании, готовой «воевать до последнего русского солдата», для чего англичане «втайне сговорились с начальством, подкупив его на английские деньги». Весной 1918 г. видный российский публицист А. Изгоев отмечал исчезновение симпатий к союзникам и повсеместное распространение «немецкопоклонства»142. Вместе с тем в сознании российского общества с самого начала войны присутствовал и такой мотив: союзники не понимают и не хотят понять Россию. Уже в сентябре 1914 г. З.Н. Гиппиус записала в своем дневнике: «Наши счастливые союзники не знают боли раздирающей, в эти всем тяжкие дни, самую душу России. Не знают, и, беспечные, узнать не хотят, понять не хотят. Не могут». И позднее, в апреле 1915 г.: «Я люблю англичан, но я так ярко понимаю, что они нас не понимают (и не очень хотят)»143. В ходе войны подобные настроения усиливались, получали новые подтверждения и только подогревали недоверие к союзникам. После Октябрьской революции союзники, фактически встав на одну из 1 38 Симаков В. И. Частушки про войну, немцев, австрийцев, Вильгельма, казаков, монополию,
рекрутчину, любовные и т.д. Пг., 1915. С. 9. 139 «Борьба наша проиграна». Документы правых. 1914 — февраль 1917 гг. // Исторический архив. 1994. № 5. С. 44. 140 Цит. по: Россия и Запад. Формирование внешнеполитических стереотипов в сознании российского общества первой половины XX века. М., 1998. С. 277. 141 Цит. по: Нелипович С. Г. Наступление русского Юго-Западного фронта летом-осенью 1916 года: война на истощение? // Отечественная история. 1998. № 3. С. 48. 142 Россия и Запад... С. 65,277. 143 Гиппиус З.Н. Петербургские дневники. 1914-1919. М., 1990. С. 27,33. сторон в гражданской войне, для победителей (и для значительной части населения) оказались врагами, организаторами интервенции и многочисленных заговоров («дело Локкарта», «дело Рейли» и т.д., и т.п.) и это, разумеется, отразилось в массовом сознании. Для другой же части населения они по-прежнему оставались союзниками, только теперь не против немцев, а против большевиков, как в прошлом, так, вероятно, и в будущем. Любопытно отметить, что в 1920-е г. чаще всего в роли потенциального противника и возможного «освободителя» от власти большевиков выступала Англия. Германия, недавний враг в мировой войне и ближайший партнер советского правительства в эти годы, в массовом сознании присутствует слабо, в то время как Польша фигурирует достаточно часто, упоминаются также Франция, Япония, США, Китай (этот набор менялся в зависимости от географического положения той или иной губернии). «Союзники» избирались массовым сознанием, исходя прежде всего из внутриполитических, а не внешнеполитических рассуждений (или Запад против «коммуны», или рабочие и крестьяне Запада как союзники СССР). Например, летом 1928 г., ободряя верующих, один из священнослужителей Омского округа заявил: «Мы не одни, у нас есть союзники в лице Америки, Англии и других. Они нам очень и очень много помогают и Вы, граждане, не отказывайте нам в помощи (курсив мой — Авт.)»144. Иногда встречались явно преувеличенные представления об общности интересов Запада и российского крестьянства. Так, в мае 1927 г. один из крестьян Амурского округа уверял, что «Англия предъявила коммунистам — сдаться без бою, и в России поставят президента, которого пожелают Англия или крестьяне России (курсив мой — Авт.)»145. Любое значительное событие в международной жизни, а иногда просто сообщения газет, приводили к появлению новых предполагаемых союзников. Так, в связи с конфликтом на КВЖД зимой 1930 г. в Поволжье распространился совсем уж экзотический слух о том, что изъятое у крестьян имущество власти возвратят, так как «коммунисты перепугались китайцев, которые обратно пошли на Россию». Зимой того же года в Архангельской области было зафиксирован лозунг «Долой Советскую власть, даешь поляков». От подобных лозунгов оставался только шаг и до практических выводов: «Как только Англия объявит войну на СССР, то мы в тыл советской власти пойдем и не оставим в Москве ни одного живого коммуниста...», — говорилось в одном из писем 1927 г. в «Крестьянскую газету»146. Новый тип союзника в 20-30-е гг. — революционный пролетариат всего мира. Официальная пропаганда всячески поддерживала подобные представления. Так, в информационном письме агитмассотдела Орловского окружкома (июль 1930 г.) подчеркивалось: «День 1 августа в настоящем году совпадает с 16-ти летнем Империалистической войны. В этот день рабочие Запада свой гнев против капиталистов-поджигателей войны выразят в массовой забастовке, которая должна показать, что на случай войны рабочие сумеют остановить заводы, фабрики и остановят машины, производящие средства истребления человечества. В этот день 1 44 Трагедия советской деревни. Коллективизация и раскулачивание. 1927-1939. Документы и
материалы. В 5-ти т. Т. 1. Май 1927 - ноябрь 1929. М., 1999. С. 360. 145 Трагедия советской деревни... С. 73-74. 146 РГАСПИ. Ф. 17. Он. 85. Д. 19. Л. 138. громко будет звучать лозунг «Руки прочь от Советского Союза» и т.п.»147. В 1938 г. вышел в свет сборник «Красноармейский фольклор», полностью состоявший из произведений того же жанра, что и частушки о подвигах Кузьмы Крючкова. В одной из вошедших в сборник «красноармейских песен» звучала такая строфа:
В этих словах отразились реальные события — появление Венгерской и Баварской советских республик. Но подобные представления часто экстраполировались и на будущее: От Петрограда до Вены Тянется фронт боевой, Скоро от Темзы до Сены Встанет гигант трудовой . В результате возникли и прочно утвердились в массовом сознании соответствующие иллюзии, которые впоследствии мучительно изживались в годы второй мировой войны. В том же 1927 г. достаточно типичными были такие высказывания — «пусть Англия идет на нас воевать, а пока рабочие и крестьяне Англии сбросят свое правительство, как было в Германии» . Впрочем, советское руководство уже в середине 30-х гг., несмотря на заверения пропаганды о приближающейся победе революции в странах Запада, охваченных тяжелым кризисом, все более испытывало скептицизм относительно ее ближайших перспектив. Еще в 1932 г. М.И. Калинин оптимистично утверждал: «Стабилизация (капитализма — Авт.) оказалась короче, чем можно было ожидать: накопление революционной энергии идет бешеным темпом и события как разбушевавшаяся волна вновь одно набегает на другое»150. Но уже в марте 1934 г. тот же Калинин, выступая перед делегацией иностранных рабочих, заявил буквально следующее: «Можете рассказать и то, что я вам сейчас рассказал открыто перед всеми. Калинин сказал, что им (пролетариям Запада — Авт.) не хочется ставить свои головы на баррикады, им хочется миром завоевать власть, как-нибудь обойти буржуазию»151. Постепенно у советской политической элиты исчезали и иллюзии относительно масштабов поддержки со стороны западного пролетариата в случае войны против СССР. Если в 1930 г., в обстановке мирового экономического кризиса СМ. Киров записывал: «Союзники наши вне СССР с каждым днем увеличиваются ибо видят пример и выход в социалистической революции»152, то 1 47 ГАОО. Фонд П-48. Оп. 1. Д. 316. Л. 105.
148 Красноармейский фольклор. М., 1938. С. 112, 114. 149 Цит. по: Россия и Запад... С. 278. 150 РГАСПИ. Ф.78. Оп. 1. Д. 468. Бл. 3. Л. 40. 151 Там же. Д. 481. Л. 24. 152 Там же. Ф. 80. Оп. 14. Д. 18. Л. 47. уже в 1933 г. в черновых записях М.И. Калинина содержится следующее любопытное признание: «пролетарии Запада нас поддерживают, но слабо»153. Он же, выступая перед членами иностранных рабочих делегаций, прибывших в Москву на празднование 1 мая 1934 г., заявил: «Мы каждый день ждем нападения от буржуазии, в первую очередь английской, мы не уверены, что английский пролетариат наденет намордник на буржуазию»154. Еще более откровенно он высказался на подобной встрече в ноябре того же года: «Товарищи, я не знаю, ведь вы же разумные люди, ведь вы же должны понять, что против Советского Союза ощетинился весь буржуазный мир... Ведь мы же не можем надеяться, что вы нас поддержите. Что вы нам сочувствуете, что вы, так сказать, морально будете поддерживать — в этом я не сомневаюсь, но ведь ваше моральное сочувствие имеет очень малое значение...» . Международная обстановка обострялась, и вопрос о союзниках приобрел особое значение. Однако по мнению советского руководства страны Запада как таковые могли выступать в качестве полноценных союзников СССР лишь в одном случае — в случае победы там социалистической революции. В тезисах доклада Г.Е. Зиновьева на Пленуме ЦК РКП 22 сентября 1923 г. говорилось, что в случае советизации Германии, «союз советской Германии и СССР в ближайшее же время представит собой могучую хозяйственную силу... Союз советской Германии и СССР представит собою не менее могучую военную базу. Общими силами обе республики в сравнительно короткое время сумеют создать такое ядро военных сил, которое обеспечит независимость обеих республик от каких бы то ни было посягательств мирового империализма...»156. Однако после неудачной попытки «подтолкнуть» революцию в Германии, надежд на скорую советизацию Европы не было, и в будущей европейской войне союзниками могли быть только капиталистические страны. В опубликованной в начале 20-х гг. брошюре И.И. Вацетиса предполагалось, что в будущей войне столкнутся два блока - Великобритания, Франция, Япония и Америка, с одной стороны, и Россия, Германия, Австрия (страны, оказавшиеся после мировой войны в состоянии внешнеполитической изоляции) — с другой157. Но уже к концу 1920-х гг. ситуация в Европе изменилась, и в опубликованном в 1928 г. исследовании в число потенциальных противников СССР были включены практически все западные страны, за исключением традиционно нейтральных Швейцарии и Швеции, а в качестве потенциальных союзников выступали лишь Китай и жүктеу/скачать 1.8 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|
29 О формировании и функционировании «образа врага» в российском обществе первой половины