Россия и мир глазами друг друга: из истории взаимовосприятия

формировании этнокультурных общностей . По выражению Б.Ф. Поршнева, между своим и чужим существует «этническое отталкивание»¹⁰⁹. Реализация данной оппозиции по отношению к концептам Восток/Запад в русской художественной прозе первой половины XIX в. приводит к образованию двух пар

108

оппозиций: Запад/Россия и Восток/Россия. При этом свое ассоциируется с понятием норма, принадлежащее иной культуре, как правило, мыслится как отклонение от нормы.

На уровне персонажей можно говорить о четырех типах ситуаций: 1) чужой среди нас, 2) я среди чужих, Ъ)я среди чужих и своих, 4) чужой среди нас и своих. В последних двух случаях мы говорим о разнонациональном окружении. Разумеется, нельзя абстрагироваться от социального статуса персонажа и его роли в сюжете художественного текста. Первая ситуация, чужой среди нас, встречается наиболее часто. Она и будет нас интересовать. Как правило, носителями иного, непривычного для России образа жизни становятся персонажи-иностранцы, выходцы из других стран, россияне, проведшие некоторое время за границей и следующие европейской моде: Арап, Корсаков , Петр , Густав Адамович («Арап Петра Великого»), Сильвио (?)¹¹² («Выстрел»), Муромский¹¹³, мисс Жаксон («Барышня-крестьянка»), Кирджали («Кир-Джали»), импровизатор-итальянец («Египетские ночи»), Сен-Жермен, Германн («Пиковая дама»), Бопре («Капитанская дочка»), m-me де Сталь и Синекур («Рославлев»), Дефорж («Дубровский»), княгиня Рожа Острожска, Красинский (?) («Княгиня Лиговская»), Ашик-Кериб («Ашик-Кериб»), Бэла, Азамат, Казбич, князь, Янко (?) Вулич («Герой нашего времени»), цыган (?) («Сорочинская ярмарка»), Басаврюк (?) («Вечер накануне Ивана Купала», колдун — отец Катерины («Страшная месть»), панночка и Андрий («Тарас Бульба»), Гофман, Шиллер, блондинка («Невский проспект»), ростовщик («Портрет»), Скудронжогло/Костанжогло (?) («Мертвые души»). По замечаниям пушкинистов, таких персонажей в художественной прозе Пушкина особенно много.

Ситуация я среди чужих встречается реже: Ганнибал в Париже («Арап Петра Великого»), повествователь, Печорин и Максим Максимыч в ауле («Герой нашего времени»); Тарас Бульба в Варшаве («Тарас Бульба»), князь («Рим»).

Третья и четвертая ситуации в русской художественной прозе первой половины XIX в. крайне редки: нерусский в разнонациональном окружении — Кирджали на границе («Кирджали»).

Определение, восприятие и оценка понятий Запад/Восток зависят также от позиции смотрящего, т.е. от точки зрения. В художественном тексте способ выражения связан с субъектами речи произведения, т.е. ведется ли речь от первого или третьего лица единственного числа. Носителями точки зрения могут быть автор и персонаж. Их оценки могут совпадать и/или расходиться. А в ситуации оценивания присутствуют три фактора: субъект, объект и критерий. Здесь важны следующие позиции: открытость/закрытость самой способности восприятия в художественном тексте и избирательность восприятия. Способностью воспринимать и оценивать свое поведение по отношению к инокультурному окружению могут быть наделены не все персонажи. В ситуации я среди чужих

110

повествователь в «Бэле», главным образом, обращает внимание на необычный ландшафт. Максим Максимыч, например, даже будучи знаком с особенностями бытового поведения и традиций горцев, воспринимает их не только с позиций русского, но с позиции носителя нормы (Максим Максимыч: «Преглупый народ... Поверите ли ничего не умеют, не способны ни к какому образованию!». Вопрос повествователя о Бэле: «В самом ли деле он приучил ее к себе, или она зачахла в неволе, с тоски по родине?». Ответ Максима Максимыча: «...Из крепости видны были те же горы, что из аула, а этим дикарям больше ничего не надобно») .

В этом смысле представляется уникальным текстом «Рим», т.к. в нем от третьего лица описывается восприятие героем родной и незнакомой страны в сопоставлении. Объектами восприятия являются природные и социальные факторы: особенности ландшафта, градостроения, архитектуры, образ жизни населения, бытовое поведение, привычки, т.е. некий присущий этнической общности стереотип, реализующийся на разных уровнях. Гоголь выстраивает оппозицию Париж/Рим, в которой Париж оценивается героем отрицательно, а Рим — положительно.

Вернемся к ситуации чужой среди нас, когда в русском окружении появляется человек, или сам ощущающий свою чужеродность, или опознаваемый русскими как представитель иной культуры.

Вьщелим критерии, на основании которых возможно опознание чужого. Итак, чужой среди нас опознается по иным стереотипам поведения: на невербальном уровне по костюму, бытовому и социальному поведению, питанию, а на вербальном — по нерусскому имени, по речевому поведению, не соответствующему привычным нормам, иностранному языку, который для героя является родным, недостаточному владению родным языком окружения, который для него является иностранным.

Можно говорить о нескольких группах персонажей, представленных в русской прозе первой половины XIX в., которые воспринимаются окружающими или как чужие, или как не свои: во-первых, дворяне, получившие в Европе образование и возвращающиеся в Россию - Корсаков («Арап Петра Великого»); во-вторых, выходцы из европейских стран, перешедшие на службу российскому императору - Сильвио («Выстрел»), Германн («Пиковая дама»), Красинский (?) («Княгиня Лиговская»), Вулич («Фаталист»), Скудронжогло/Костанжогло (?) («Мертвые души»); в-третьих, россияне, следующие европейской моде — Муромский («Барышня-крестьянка»), Кошкарев («Мертвые души»); в-четвертых, французская знать — Синекур («Рославлев»); в-пятых, приезжающие из Европы представители творческих профессий (писатели, художники, музыканты) — Сталь («Рославлев»), импровизатор («Египетские ночи»); в-шестых, ремесленники — Гофман, Мюллер («Невский проспект»); в-седьмых, гувернеры и гувернантки — Жаксон («Барышня-крестьянка»), Бопре («Капитанская дочка»), Дефорж («Дубровский»), Густав Адамович («Арап Петра Великого»).

Корсаков, проведший несколько лет за границей, откровенно признается: «Я в Петербурге совершенный иностранец, во время шестилетнего отсутствия я вовсе позабыл здешние обыкновения...». Сам герой выделяет себя из окружающих по костюму: «государь... посмотрел на меня с головы до ног и; вероятно, был приятно

¹ Лермонтов М.Ю. Указ. соч. Т. 4. С. 282,299.

поражен вкусом и щегольством моего наряда...». Петр, однако, воспринимает стиль и богатство костюма своего подданного по-другому: «Послушай, Корсаков, штаны-то на тебе бархатные, каких и я не ношу, а я тебя гораздо богаче. Это мотовство...» .

Неоднозначна фигура Ибрагима в смысле ориентации Восток/Запад: с одной стороны, по выражению Татьяны Афанасьевны Ржевской, он - «черный дьявол», по словам Гаврилы Ржевского - «сын арапского салтана», а с другой, - один из тех, кто, как говорит близкий Ржевским Лыков, «воротился из неметчины на святую Русь скоморохом..., научился болтать бог весть на каком наречии, не почитать старших да волочиться за чужими женами». Петр прямо говорит своему крестнику: «Ты человек одинокий, без роду, без племени, чужой для всех, кроме одного меня» . Можно сказать, что Ибрагим одновременно принадлежит и Востоку и Западу.

Образование, полученное за границей, может изменить мировосприятие человека. Образ жизни, к которому русский дворянин привыкает в Европе, он переносит и в Россию, что сразу делает персонажа непохожим на окружающих и в каком-то смысле чужим для своих.

Неоднозначен еще один персонаж незаконченного романа — Петр. Для приехавшего из Парижа Корсакова он не слишком галантен, одет не подобающим императору образом, а с точки зрения Ржевских - не следует русским и вводит западные обычаи, дает слишком много свободы женщине. Корсаков характеризует Петра так: «государь престранный человек; вообрази, что я застал его в какой-то холстяной фуфайке, на мачте нового корабля, куда принужден я был карабкаться с моими депешами. Я стоял на веревочной лестнице и не имел довольно места, чтоб сделать приличный реверанс...». Для круга Ржевских неприемлем новый образ жизни, насаждаемый Петром: Кирила Петрович говорит: «Жены позабыли слово апостольское: жена да убоится своего мужа; хлопочут не о хозяйстве, а об обновах»; с ним соглашается и Гаврила Афанасьевич: «Ассамблеи... мне не по нраву: того и гляди, что на пьяного натолкнешься, аль и самого на смех пьяным напоят...». Предметом насмешек крепостной Ржевских становится новый для России этикет и французский язык: «Дура Екимовна схватила крышку с одного блюда, взяла под мышку будто шляпу и начала кривляться, шаркать и кланяться во все стороны, приговаривая: «мусье... мамзель... ассамблея... пардон»¹¹⁷.

Парадоксально, но в «Арапе Петра Великого» претензии друг к другу сторонников западной линии и российских традиционалистов в некоторых позициях совпадают: апад ассоциируется с праздностью, внешним блеском.

Главное расхождение между сторонниками прозападной и русской традиционной линиями - в определении меры личной свободы. Показателен диалог между Петром и Ибрагимом о будущей женитьбе Арапа: «если б имел в виду жениться, то согласятся ли молодая девушка и ее родственники? моя наружность...» — говорит Ибрагим; ответ Петра краток: «Молодая девушка должна повиноваться воле родителей, а посмотрим, что скажет старый Гаврила Ржевский,

¹¹⁵ Пушкин А. С. Указ. соч. Т. 5. С. 17,20.,

¹¹⁶ Там же. С. 27,28,24,29.

117 -

когда я сам буду твоим сватом?»¹¹⁸. Парадоксально, но слова Петра перекликаются с высказываниями Ржевского.

Действие незаконченного романа происходит в Петербурге, который воспринимается персонажами неоднозначно: для Корсакова это — провинция, «варварский Петербург», а для Ржевских — средоточие модных европейских нововведений. Для Ибрагима петербургский двор ассоциируется с «суровой простотой», а Париж - с «рассеяньем» и «блестящими забавами» ¹⁹.

Несмотря на то, что в XVIII — начале XIX в. русское общество активно заимствует европейские бытовые и культурные традиции, русский художественный прозаический текст отражает лишь отдельные случаи подражательства, оценивая их отрицательно. Возможно, причина негативной оценки — в чрезмерности следования европейской моде, нарушении чувства меры.

Сложные исторические процессы конца XVIII — начала XIX в. в Европе и России (Великая французская революция, демографические изменения) привели к эмиграции в Россию выходцев из разных европейских стран и расширению культурных контактов. Художественная литература первой половины XIX в. косвенно отразило эти процессы.

Приезд m-me де Сталь в Москву в незаконченном произведении «Рославлев» воспринят персонажами неоднозначно. «Мужчины и дамы съезжались поглазеть на нее и были по большей части недовольны ею. Они видели в ней пятидесятилетнюю толстую бабу, одетую не по летам. Тон ее не понравился, речи показались слишком длинны, а рукава слишком коротки». По словам Полины, де Сталь увидела в Москве «тупые лица и тупую важность», писательница не встретила «ни одной

120

мысли, ни одного замечательного слова...» .

Приезжая в Россию, незнатные иностранцы поступали как правило на службу в богатые дворянские дома и становились гувернерами и гувернантками. В прозаических текстах первой половины XIX в. эти персонажи являются второстепенными, характеристики их лаконичны и чаще всего отрицательны: француз Бопре — пьяница («Капитанская дочка»), мисс Жаксон — чопорная англичанка («Барышня-крестьянка»), истинный Дефорж собирался быть кондитером и приехал в Россию по рекомендации своего друга повара («Дубровский»). Фигура Густава Адамовича не разработана («Арап Петра Великого»). Причем в первой половине XIX в. в художественной прозе никак не акцентируется роль иностранных гувернеров как учителей и педагогов русских дворянских детей, скорее наоборот. Русская проза иронически отражает это

118

явление — во многих случаях образовательный и интеллектуальный уровень иностранных гувернеров не позволял им быть педагогами. Часто им просто нечему учить своих воспитанников. Может быть, именно здесь причина того, что для России первой половины XIX в. неприемлемо буквальное следование европейской моде в костюме, здесь также не приживаются западные способы хозяйствования.

Тем не менее желание устроить жизнь по западной модели в начале XIX в. характерно для многих персонажей русской прозы. В случае с Корсаковым — комично его следование моде.

На несовпадении взглядов на ведение хозяйства построено противопоставление англомании Муромского и традиционализма Берестова в повести «Барышня-крестьянка». Первый «развел... английский сад, на который тратил почти все остальные доходы. Конюхи его были одеты английскими жокеями. У дочери его была мадам англичанка. Поля свои обрабатывал он по английской методе». Что касается Берестова, «ненависть к нововведениям была отличительная черта его характера»¹²².

Во 2-м томе «Мертвых душ» воспринимаются как авторская ирония слова, принадлежащие полковнику Кош-кареву: «Одеть всех до одного в России, как ходят в Германии. Ничего больше, как только это, и я вам ручаюсь, что все пойдет как по маслу: науки возвысятся, торговля подымется, золотой век настанет в России» . Пушкинская позиция выражена в стихотворной строке, приведенной в «Барышне-крестьянке»: «Но на чужой манер хлеб русский не родится»¹²⁴.

Часто иностранцев привлекает в Россию возможность заработать. Это обстоятельство объединяет многих персонажей. «Итальянец... обнаружил такую дикую жадность, такую простодушную любовь к прибыли, что он опротивел Чарскому, который поспешил его оставить, чтобы не совсем утратить чувство восхищения, произведенное в нем блестящим импровизаторством» («Египетские ночи»)¹²⁵. Подобным образом Гоголь характеризует немцев-ремесленников в «Невском проспекте»: «Шиллер был совершенный немец, в полном смысле всего этого слова. Еще с двадцатилетнего возраста, с того счастливого времени, в которое русский живет на фу-фу, Шиллер размерил всю свою жизнь и никакого, ни в каком случае, не делал исключения. Он положил вставать в семь часов, обедать в два, быть точным во всем и быть пьяным каждое воскресенье. Он положил себе в течение десяти лет составить капитал из пятидесяти тысяч... Ни в коем случае не увеличивал он своих издержек... Аккуратность его простиралась до того, что он положил целовать жену свою в сутки не более двух раз...»¹²⁶. С точки зрения Гоголя, механистическая размеренность жизни, точное планирование, ориентация на обогащение воспринимается как отсутствие души, не присущи русским и являются отрицательными качествами.

Иностранцы часто воспринимаются как странные, чужие, закрытые и непонятные люди. Наблюдателю внушает недоверие и их расчетливость, и их закрытость. «Германн был сын обрусевшего немца, оставившего ему маленький

¹²² Там же. С. 94.

¹²³ Гоголь КВ. Указ. соч. Т. 5. С. 329.

¹²⁴ Пушкин А.С. Указ. соч. Т. 5. С. 94.

¹²⁵ Там же. С. 245.

¹²⁶ Гоголь КВ. Указ. соч. Т. 3. С. 38 39.

капитал. Будучи твердо убежден в необходимости упрочить свою независимость, Германн не касался и процентов, жил одним жалованьем, не позволял себе малейшей прихоти... Он был скрытен и честолюбив...» («Пиковая дама»)¹²⁷. Вулич

— серб («Фаталист»). «Наружность поручика Вулича отвечала вполне его
характеру. Высокий рост и смуглый цвет лица, черные волосы, черные
проницательные глаза, большой, но правильный нос, принадлежность его нации,
печальная и холодная улыбка, вечно блуждавшая на губах его, — все это как будто
согласовалось для того, чтоб придать ему вид существа особенного, неспособного
делиться мыслями и страстями с теми, которых судьба дала ему в товарищи»¹²⁸.

Иностранцы вызывают недоверие и отклонениями в бытовом поведении.

Отец Катерины в повести «Страшная месть» вызывает подозрения зятя и дочери тем, что не соблюдает принятых обычаев: «не хотел выпить за козацкую волю! не подал на руках дитяти!»; он отказывается есть традиционные блюда. «Не люблю я этих галушек! — сказал пан отец, немного поевши и положивши ложку,

— никакого вкуса нет!.. Не люблю я свинины! — сказал Катеринин отец, выгребая

Герой «Страшной мести» увидел своего тестя в замке и обратил внимание на его необычный костюм: «Пан Данила стал вглядываться и не заметил уже на нем красного жупана: вместо того показались на нем широкие шаровары, какие носят гурки; за поясом пистолеты; на голове какая-то чудная шапка, исписанная вся не русскою и не польскою грамотою»¹³⁰.

Подобно отцу Катерины, ростовщик из повести «Портрет» также выделяется из своего окружения и необычной внешностью, и нерусским костюмом, и необычным жилищем. «Между ростовщиками был один — существо во всех отношениях необыкновенное, поселившееся уже давно в сей части города. Он ходил в широком азиатском халате; темная краска лица указывала на южное его происхождение, но какой именно был он нации: индеец, грек, персиянин, об этом никто не мог сказать наверное... Самое жилище его не похоже было на прочие маленькие деревянные домики. Это было каменное строение, вроде тех, которых когда-то настроили вдоволь генуэзские купцы, — с неправильными, неравной величины окнами, с железными ставнями и засовами»¹³¹.

В этом же ряду стоит несоблюдение конфессиональных традиций: Басаврюк («Вечера на хуторе близ Диканьки») и отец Катерины («Страшная месть») не ходят в церковь.

Характер восприятия иностранцев русскими, отраженный в художественной прозе первой половины XIX в., говорит о том, что иностранец часто

¹²⁷ Пушкин А.С. Указ. соч. Т. 5. С. 15.

¹²⁸ Лермонтов М.Ю. Указ. соч. Т. 4. С. 462.

¹²⁹ Гоголь КВ. Указ. соч. Т. 1. С. 155, 161, 162.

¹³⁰ Там же. С. 164.

¹³¹ Там же. Т. 3. С. 112.

воспринимается как не только как чужой, странный, но и враждебный человек.

Впечатление Чарского от встречи с итальянцем импровизатором, например, выражено следующим образом: «Встретясь с этим человеком в лесу, вы приняли бы его за разбойника; в обществе — за политического заговорщика; в передней — за шарлатана, торгующего эликсирами и мышьяком» («Египетские ночи»)¹³².

С другой стороны, странный человек, чье поведение трудно объяснимо, воспринимается русскими как иностранец. Когда чиновники города NN не могут понять, почему Чичиков ведет себя столь необычным образом, в качестве одной из версий они выдвигают такое объяснение: Чичиков — это Наполеон.

Не случайно колдуны, связанные с нечистой силой, в прозе Гоголя выглядят и одеты как иностранцы, ведут себя необычно, наделены смуглым цветом лица. Вспомним, что также смугл Ибрагим Ганнибал.

Приведем еще одно описание: «Спереди совершенно немец: узенькая, беспрестанно вертевшаяся и нюхавшая все, что ни попадалось, мордочка оканчивалась, как и у наших свиней, кругленьким пятачком, ноги были так тонки, что если бы такие имел яресковский голова, то он переломал бы их в первом казачке» («Ночь перед Рождеством»). Речь идет о черте. Показательно употребление слова «немец» и примечание Гоголя: «Немцем называют у нас всякого, кто только из чужой земли, хоть будь он француз, или цесарец, или швед — все немец» .

Часто в художественных текстах первой половины XIX в. иностранцы наделены сверхъестественными, необъяснимыми способностями, связанными с темными силами: итальянец («Египетские ночи»), отец Катерины («Страшная месть»), ростовщик («Портрет»), Сен-Жермен, который раскрывает графине секрет трех выигрышных карт («Пиковая дама»). В этом смысле иностранцы являются носителями знания, связанного с магией. Но обучение у таких учителей опасно для русского человека.

Концепты Восток/Запад реализуются в художественной прозе первой половины XIX в. на нескольких уровнях: организации пространства, персонажном, восприятия и оценки. В художественном пространстве представлены Западная, Юго-Западная, Юго-Восточная зоны. В Западной зоне выделены Франция, Италия, Польша. На уровне персонажей выделяется довольно большая группа персонажей-иностранцев, выходцев из дальних земель, которые русскими воспринимаются как чужие. Показателями принадлежности героя к иной культуре являются в ситуации чужой среди нас непривычные стереотипы поведения, необычные, а, следовательно, нарушающие российские/русские традиции, которые мыслятся как норма, образ жизни, поведение и костюм. Образ иностранца в русской художественной прозе первой половины XIX в. неоднозначен и поляризован: с одной стороны, это расчетливые и лишенные творческих потенций люди или авантюристы, рассчитывающие на быстрый и легкий заработок. В качестве педагогов такие персонажи ничему не могут научить русских, не способны передать рациональное знание.

С другой стороны — персонажи, закрытые для восприятия, непонятные, но наделенные необъяснимыми способностями и несущие некое магическое знание.

¹³² Пушкин А.С. Указ. соч. Т. 5. С. 240.

¹³³ Гоголь КВ. Указ. соч. Т. 1. С. 106.

Такие персонажи способны к передаче своего знания русским ученикам, но знания иррационального. Получение его требует ответственности, а иногда и жертв со стороны ученика. Словом, иностранец странен и непонятен, и, с другой стороны, странный и непонятный человек воспринимается русскими как иностранец. Итак, на уровне персонажей понятия Восток/Запад являются культурными моделями, воспринимаемыми и оцениваемыми в терминах своего и чужого и соотносимыми с понятием нормы.

Возвратимся к Бицилли, который говорил об относительности культурных моделей Восток/Запад и ориентированности их по отношению к центру и периферии. Евразийское положение России становится предметом осознания и в первой половине XIX в. требует выработки понятия норма, для чего русской культуре требуются точки отсчета, которыми и являются Восток и Запад. Для выработки понимания собственного «я» русской культуре были необходимы амбивалентные, часто отрицательно маркированные, но подвижные образы Востока и Запада.

Козлов С.А.