Глава 6. Черная Африка: "кладбище белого человека"

Черная Африка, на протяжении многих веков известная как "кладбище белого человека", забрала жизней протестантских миссионеров больше, чем любой другой регион мира. Благовествование было дорогостоящей затеей, но вложения приносили богатые плоды. Хотя протестантские миссии в черной Африке организовались позже, чем в Азии, это "миссионерское поле" стало одним из самых плодородных участков в мире. Подсчитано, что к концу XX в. пятьдесят процентов населения этого региона (Африка на юг от Сахары) будут исповедовать христианство. Однако этот рост в большей степени произошел в XX в. В XIX в. церковь росла болезненно медленно, но именно пионеры XIX в. рисковали всем, чтобы открыть путь для христианства в Африке.

Современные протестантские миссии в Африке начались в XVIII в. с миссионерской деятельности моравских братьев в Капской колонии (см. гл. 3). К концу того века Лондонское миссионерское общество послало первых добровольцев в Южную Африку. Его представитель Роберт Моффат начал работу внутри континента; большинство же миссионеров оставались в более здоровой обстановке к югу от Оранжевой реки и в районе побережья. В прорыве протестантских миссий евангелисты активно двигались с юга на север, и к середине XIX в. баптисты, англикане и пресвитериане - все твердо обосновались на западном побережье. За этим вскоре последовало устройство постоянных миссионерских станций на восточном берегу, и к концу века почти вся черная Африка была открыта для миссионеров.

Несмотря на огромные жертвы, африканские миссии подвергались жесткой критике, в частности, в отношении связи миссионеров с колониализмом и их пособничеством в экспорте европейской цивилизации. Философия Моффата, выражавшаяся фразой "Библия и плуг", была дополнена философией Ливингстона "Коммерция и христианство". Даже Мэри Слессор (Магу Slessor) настаивала на необходимости развития торговли, чтобы поднять уровень жизни африканцев и сделать людей более соответствующими христианским этическим стандартам. Будущее христианства в Африке, в глазах миссионеров, зависело от уровня европейского влияния и развития торговли, и лишь немногие из них противились давно пришедшему с огнем империализму, лежащему в основе этой концепции. Тем не менее столь строгое критическое отношение к миссионерам нельзя оправдать полностью. Принимая утверждение, что они были неотъемлемой частью колониализма, все же неправильно идентифицировать европейскую цивилизацию с христианской вестью. Именно миссионеры, более чем какие-либо другие внешние силы, боролись против зла колониализма и империализма, пришедших на черный континент. Они вели долгую и трудную борьбу (иногда физическую) против гнусной торговли живым товаром. И после прекращения торговли рабами они подняли свои голоса против других преступлений, включая кровавую политику, которой придерживался король Леопольд, стремясь добывать каучук в Конго. Огромное большинство миссионеров были сторонниками интересов африканцев, их борьба за расовую справедливость часто приводила к тому, что европейские братья начинали их презирать. И действительно, не будет преувеличением сказать, что без доброй совести христианских миссий многие из преступлений колониализма прошли бы совершенно незамеченными.

Величайшим недостатком миссионеров тех лет было то, что они несли африканцам империалистическую и колониальную политику. В последние годы стало модным оглядываться на миссионеров XIX в. (в частности, тех, кто служил в Африке) как на расистов. В какой-то степени они действительно были расистами (по стандартам XX в.), но, что более важно, они никогда не достигали той высокой степени расизма, которая царила в то время. Интеллектуалы высшего общества XIX в. смотрели на черных африканцев как на существ низшего порядка - на много ступеней эволюционного развития ниже, чем белый человек. С другой стороны, над миссионерами насмехались в научных журналах за их мелкое мышление по отношению к расовым различиям. Многие образованные англичане соглашались с Мэри Кингсли (Mary Kingsley), чей отчет о путешествии по Африке имел широкое хождение, и в котором она критиковала миссионеров за их "неспособность видеть африканца не иначе, как Человека и Брата", равно как и за их веру в "духовное равенство всех цветов в христианстве".

Если миссионеры XIX в. часто считались истинными расистами, то только потому, что они рассматривали африканцев (или любые другие нехристианские народы) как людей, деградировавших из-за отсутствия в их жизни христианского морального учения. Вполне характерными на этот счет являются взгляды Генри Драмонда (Henry Drummond). Он описывал африканцев как "наполовину животных, наполовину детей, совершенно диких и совершенных язычников", но тут же смягчал свое острое расистское определение заключением, что "они являются тем, чем были когда-то мы сами".

Возможно, наибольшая критика африканских миссий звучала со стороны социальных ученых и антропологов, которые обвинили христианские миссии в том, что те позволили хаосу обрушиться на африканскую культуру. Верно, что миссионеры XIX в. (и даже XX) часто недопонимали ценности и особенности незнакомой культуры и не могли сочетать христианство с обычаями примитивных обществ. Но нужно помнить, что большая часть африканской культуры была нездоровой и в огромной степени нуждалась в существенной хирургической операции... Африканцы уничтожали самих себя с ужасающей скоростью посредством межплеменных войн, через со временем возникшие традиции охоты за головами, убийством близнецов, человеческими жертвоприношениями, каннибализмом и колдовством. Попытки миссионеров искоренить эти страшные традиции помогли сохранить наиболее ценный культурный слой Африки - самих людей, и только сохранив людей, Африка смогла стать великим оплотом христианства, каковым она является на сей день.

Протестантские миссии в Африке начались в Капской колонии со служения моравских братьев в XVIII в. К началу XIX в. миссионеры начали работу в трех областях: на западном побережье, начиная со Сьерра-Леоне, на восточном берегу, начиная с Эфиопии и Кении, и на юге, где они основали миссионерскую базу в Кейптауне.

Роберт Моффат был патриархом африканских миссий, человеком, оказывавшим глубокое влияние на эту часть мира больше чем полвека. Однако еще при жизни его основательно затмил знаменитый зять, и его часто называли "тестем Дейвида Ливингстона". Моффат из них двоих, тем не менее, был намного более выдающимся миссионером. Он был евангелистом, переводчиком, педагогом, дипломатом, исследователем и успешно сочетал все эти роли, став одним из величайших миссионеров Африки.

Он родился в Шотландии в 1795 г., вырос в скромных условиях, что позволило ему получить очень ограниченное образование и фактически никакой библейской подготовки. Его родители были пресвитерианами, с большой любовью относились к миссионерскому труду, и в холодные зимние вечера его мать собирала вокруг себя детей, чтобы почитать вслух истории о миссионерах-героях. Но Моффат не был склонен к духовным вещам. На какое-то время он "убежал в море", а в возрасте четырнадцати лет стал учеником садовника, научившись мастерству, которое пронес через всю жизнь.

В семнадцать лет Моффат переехал в Чешир, Англия, чтобы начать карьеру садовника. Именно здесь в 1814 г. он примкнул к маленькой общине методистов, которые собирались в фермерском доме неподалеку. Эта ассоциация согрела его сердце подобно тому, как сердце Уэсли "ощутило странное тепло" почти сто лет назад на улице Алдерсгейт, и это новое переживание дало ему гармоническое сочетание шотландского кальвинизма и методистского энтузиазма. На следующий год, услышав сообщение о нуждах миссионерского движения, прочитанное преподобным Уильямом Роби (William Roby), директором Лондонского миссионерского общества, Моффат обратился в этот Совет с просьбой найти ему работу миссионерского служителя. Несмотря на то что он получил рекомендацию Роби, общество ответило, что они не могут "принимать всех, кто предлагает свои услуги для миссионерской работы", но "обязаны отбирать тех, кто отвечает всем необходимым требованиям". Моффат, на их взгляд, в эту категорию явно не входил. Ему отказали.

Неудача никак не обескуражила Моффата. Он нашел новое место садовника рядом с домом Роби и начал изучать с ним богословие частным образом. Через год Моффат опять обратился в ЛМО, и на этот раз его приняли. ЛМО, основанное в 1795 г., в год рождения Моффата, являлось межконфессиональным евангелическим миссионерским советом. За прошедшие двадцать лет оно постоянно росло и имело миссионеров, обосновавшихся во всех частях света. Моффат был послан в Южную Африку с четырьмя другими миссионерами-новичками, и после восьмидесяти пяти дней морского путешествия они прибыли в Кейптаун. Так началась их миссионерская карьера.

Моффат надеялся начать свою жизнь миссионера женатым человеком. В последний год работы садовником в Англии он заинтересовался дочерью своего хозяина, Мэри Смит, которую считал девушкой с "теплым миссионерским сердцем". Хотя сам Смит положительно относился к миссионерству Моффата, он не горел большим желанием послать единственную дочь в далекую и чуждую страну. Итак, Моффат отправился в Африку один, прождав более трех лет, прежде чем родители Мэри неохотно согласились отпустить к нему свою двадцатичетырехлетнюю дочь.

Тем временем Моффат ознакомился с трудностями миссионерской работы и африканской культурой. Его беспокоили сильные предубеждения против миссионеров как со стороны англичан, так и со стороны датских колонистов. Он терял терпение, когда по этой самой причине правительственные чиновники вставали на пути евангелизации миссионерами глубинных районов страны. Но если правительственная политика его только тревожила, то аморальность людей и разногласия между самими миссионерами его просто потрясли. В письме секретарю Л МО в Лондон Моффат жаловался на то, что "...никогда раньше не было такого периода, когда команда миссионеров находилась бы в таком плачевном, печальном и (стыдно сказать) деградированном состоянии".

В то время как в ЛМО существовали некоторые проблемы (включая моральные недостатки), касающиеся определенной части миссионеров в Капской колонии, было много и таких людей, кто служил очень достойно. Первым миссионером в Южную Африку отправился Джон Т. Вандеркемп (John T. Vanderkemp), врач из Голландии. Хотя он был сыном пастора голландской реформатской церкви, хорошо образованный молодой Вандеркемп оставался религиозным скептиком до трагической гибели своей жены и дочери во время лодочной прогулки. Трагедия произошла на его глазах, что перевернуло его жизнь и привело к Христу. Вандеркемп прибыл в Капскую колонию в 1799 г., когда ему было уже за пятьдесят. Он работал в основном среди готтентотов, где, несмотря на многие трудности и разочарования, он крестил сотни обращенных. Его сильно огорчала торговля рабами, которую он наблюдал практически каждый день, и он тратил тысячи долларов, освобождая рабов, среди которых оказалась семнадцатилетняя девушка, Малагази, на которой он женился в возрасте шестидесяти - поступок, вызвавший горячее неодобрение среди колонистов, равно как и среди миссионеров. Вандеркемп умер в 1811 г., всего через двенадцать лет миссионерской службы, но он уже тогда был признан одним из пионеров ЛМО, внесших великий вклад в общее дело. Если бы Моффат пригляделся внимательнее, он увидел бы много верных, усердно трудившихся миссионеров, но, к сожалению, неверные люди (как обычно бывает) больше бросались в глаза.

После нескольких месяцев отсрочек Моффат и одна семейная пара получили разрешение посетить блеклые и сухие регионы Намакваленда в сотнях миль к северу от Кейптауна. Именно здесь Моффат впервые встретил Африканера, страшного вождя готтентотов, которого только что приручил голландский миссионер, покинувший территорию после приезда Моффата. Моффат провел почти два года в лагере Африканера, а затем пригласил его поехать в Кейптаун, чтобы белые колонисты могли сами увидеть потрясающие изменения, произведенные христианской верой в этом отверженном, который имел репутацию разбойника, производящего регулярные набеги на фермы колонистов. Такая тактика сработала. Где бы ни появлялся Моффат, его спутник производил на людей огромное впечатление, и звезда Моффата, как деятеля миссионерского движения, стала быстро восходить.

Демонстрация Африканера не была единственной причиной возвращения в Кейптаун. В декабре 1819 г. из Англии прибыла Мэри Смит, и через три недели они поженились. С самого начала это был счастливый союз, и таковым он оставался пятьдесят три года. Свой медовый месяц молодые провели в повозке в поездке, растянувшейся на шестьсот миль на северо-восток, в район Курумана. Поездка оказалась не очень романтичной. На их пути были пустыни, густые леса, им приходилось переходить болота, трясины и бурные реки, что заставило их благодарить небо за то, что они едут не одни. Во все время их путешествия с ними был одинокий миссионер.

Куруман в глазах Моффата сразу стал местом, наиболее подходящим для будущей миссионерской станции. Он надеялся, что Африканер и его люди также смогут туда переехать, но, к сожалению, Африканер умер до того, как этот переезд мог осуществиться. Миссионерский поселок расположился в устье реки Куруман, питаемой подземным источником, выбрасывавшим кристально чистую холодную воду. Как садовник, Моффат мог заранее представлять пышные фруктовые сады и огороды, орошаемые каналами, ухоженные заботливыми трудолюбивыми руками. Христианство и цивилизация могли развиваться рука об руку. Его мечты витали высоко, и постепенно, после многих лет трудов, Куруман действительно стал образцовой базой.

Первые годы Моффата в Курумане были наполнены трудностями. Они жили в примитивных условиях, их первым жилищем стала глиняная хижина, а кухня находилась отдельно от дома. Хотя Мэри не была приучена к тяжелой физической домашней работе, она удивительно быстро приспособилась к африканской жизни. Она стирала белье вручную в реке и готовила на открытом огне. Она смогла перебороть отвращение, моя полы коровьим навозом и даже советовала это делать другим: "Он лучше всего убирает пыль и убивает мошкару, которая иначе бы размножилась в изобилии".

Самой большой трудностью в Курумане было служение. Не все бечуаны, с которыми работал Моффат, были восприимчивы к Благой вести. Среди них имели широкое распространение племенные суеверия, и когда член племени, отвечающий за то, чтобы своевременно пролился дождь, не мог предотвратить длительной засухи, в неудаче обвиняли Моффата. В народе обычным делом считалось воровство, и дом Моффата обворовывался множество раз. "Наши труды, - писал Моффат, - можно сравнить с попыткой... землепашца превратить поверхность гранитной скалы в плодородную землю..."

Однако время шло, и уважение к Моффату среди бечуанов росло. В 1823 г., всего через несколько лет работы миссионеров в Курумане, ситуация в регионе стала меняться. Волны кочевых племен начали заполнять засушливые районы, что являло угрозу существованию всего племени бечуанов. Именно в это время Моффат применил свой дипломатический талант и посредством компромиссов и военных соглашений с другим племенем сумел отвратить надвигающееся уничтожение племени бечуанов. Моффат стал своеобразным штатским генералом и в этом качестве выехал на встречу с врагом. Хотя его усилия по сохранению мира потерпели поражение и вслед за этим последовала жестокая битва, однако нападающее враждебное племя было существенно ослаблено и отступило.

С этого момента Моффат стал в Курумане признанным лидером и пользовался всеобщим уважением. К сожалению, этому мало сопутствовал евангелический успех. Обращенных было всего несколько человек. Одной из тяжелых проблем явилась, как и для всех миссионеров, полигамия. К какому решению должен был прийти вновь обращенный, принимая новую веру, но уже имея множество жен? В этой ситуации не существует простого и легкого ответа и, соответственно, членство в церкви оставалось маленьким. Ситуация казалась обескураживающей, и Мэри в особенности имела склонность падать духом: "Неужели мы так и будем видеть и радоваться лишь самым малым плодам среди всех этих лишений и трудов, которые мы переносим; но как бы то ни было, наши руки часто опускаются в отчаянии".

Возможно, главной причиной медленного успеха в принятии христианства среди бечуанов было простое отсутствие взаимопонимания между ними и Моффатом в духовных областях. Моффат мало интересовался религиозными традициями бечуанов. Он стремился евангелизировать их, находясь под ложным впечатлением, что племя не имеет концепции Бога или "слова Божьего" на своем языке. Но еще большим недостатком его служения была неспособность выучить их язык. В течение нескольких лет его единственным способом общения оставался капско-голландский язык торговцев, который понимался частью бечуанов на уровне примитивного общения, но вряд ли был приемлем для изложения ясной картины Евангелия. Моффат потратил годы драгоценного времени, пытаясь пойти более коротким путем, но в конце концов понял, что единственно верным решением для передачи Благой вести станет изучение языка бечуанов, каким бы сложным он ни был. Он настолько уверился в необходимости этого, что в 1827 г. оставил Мэри с малышами, покинул свой любимый сад и ушел с несколькими местными жителями в лес, где почти на три месяца окунулся в изучение языка.

Возвратившись из своего добровольного заточения, Моффат был готов начать перевод Библии. Эта работа продвигалась очень медленно, на ее выполнение у него ушло двадцать девять лет. Начав с Евангелия от Луки, он мучился над каждым предложением и болезненно осознавал, что его перевод полон ошибок. (В одном случае местные были шокированы, узнав, что апостол Павел настаивал на том, чтобы верующие были вооружены винтовками.) Только огромное терпение и продолжительные проверки сделали перевод понятным. Но это было не единственной проблемой, с которой Моффат столкнулся в своей попытке передать Слово бечуанам в письменной форме. Печатание текста тоже стало сложным делом. После долгого пути в Кейптаун в 1830 г. он обнаружил, что издатели не хотят публиковать Писания на языке какого бы то ни было племени, боясь влияния уравнительных тенденций, которое может оказать печатное Слово Божье на низшие расы. Таким образом, Моффат, используя правительственный печатный станок, оказался вынужден сам напечатать Евангелие от Луки. В конечном счете он приобрел бесценный опыт печатника. В Куруман он привез с собой станок, подаренный миссии, чтобы отпечатать остальную часть Библии.

Перевод и публикация Библии часто казались бессмысленным и неблагодарным делом, но они принесли свои плоды. В 1836 г., проводя богослужение в отдаленном районе, Моффат был удивлен, когда молодой человек встал и начал цитировать отрывки из Евангелия от Луки. Он писал Мэри: "Ты бы плакала от радости, если бы видела то, что видел я".

Еще до того как его перевод стал доступным для людей, Моффат старался извлечь положительные результаты из освоения им чужого языка. Способность говорить на языке местного населения принесла ему новое понимание своего учения. Он основал школу с сорока учениками, и вскоре его Благая весть стала находить отклик в сердцах людей и последовало религиозное пробуждение. Первое крещение произошло в 1829 г., почти через десять лет после приезда Моффата в Куруман. В 1838 г. была построена большая каменная церковь, она стоит и по сей день.

Хотя успехи Моффата в основном ассоциируются с Куруманом, результаты его работы выходили далеко за его пределы. Фактически, ядро верующих в Курумане никогда не превышало двухсот человек, но его влияние испытали на себе африканцы за сотни миль вокруг. Вожди или их представители из отдаленных племен приходили в Куруман, чтобы послушать проповеди Моффата. Один из самых примечательных случаев произошел в 1829 г., когда великий и страшный Мозелекатце, один из самых знаменитых племенных вождей Африки, отправил пятерых посланников навестить Моффата и пригласить его к себе. Встреча Моффата и Мозелекатце стала незабываемым событием. Голый Мозелекатце был в восторге от того, что великий белый "вождь" проехал такое расстояние, чтобы встретиться с ним. Так началась тридцатилетняя дружба, основанная на глубоком уважении одного человека к другому. Хотя сам Мозелекатце так никогда и не обратился в христианство, но позже он позволил миссионерам, включая сына Моффата и жену его сына, Джона и Эмили, организовать миссионерскую базу на территории своего племени.

Часто Моффат в своих путешествиях уезжал очень далеко, но его мысли никогда не покидали Куруман. Куруман на многие годы стал образцом африканской цивилизации, где философия Моффата "Библия и плуг" претворялась в жизнь. Канал, вырытый людьми, был окружен пятьюстами акров садовых участков, возделываемых африканцами. Собственный дом Моффата состоял из каменного строения и большого закрытого заднего двора, где пять слуг выполняли домашнюю работу и где находилась огромная открытого типа кирпичная печь. Там царила домашняя атмосфера и все время играли дети (Моффаты имели десять детей, хотя из них выжили только семь, из которых пятеро активно участвовали в деятельности африканских миссий). Хотя Куруман был поселком, стоявшим в стороне от многолюдных путей, а не на главной дороге внутренней части континента, он привлекал столько посетителей, что Моффат иногда сожалел об атмосфере веселого цирка, мешавшей его работе над переводом Библии и проверке переведенного.

Проведя пятьдесят три года в Африке, использовав только один отпуск, Моффаты готовились уйти на пенсию. Они пережили несколько серьезных трагедий, в частности, смерть двух старших детей с промежутком в несколько месяцев в 1862 г., но работа продвигалась вперед. Уже активно трудилось несколько местных пасторов, а их сын, Джон, который присоединился к ним в Курумане, собирался продолжить работу в миссии. Это был печальный отъезд из Курумана и, наверное, несчастливая ошибка. Куруман был единственным домом, который они хорошо знали в течение полувека. Привыкать заново к Англии оказалось трудным делом, особенно для Мэри, которая умерла через несколько месяцев после возвращения. Моффат прожил еще тринадцать лет, став известным миссионерским деятелем. Он путешествовал по Британским островам, бросая вызов и старым, и молодым, говоря о глубокой потребности в благовестии и о нуждах Африки.

Никогда в анналах истории миссионерского движения не было человека более знаменитого, чем Дейвид Ливингстон. Он был героем, в котором отчаянно нуждалась викторианская Англия, и то признание, которое он заслужил, питало африканские миссии более ста лет. Он стал героем на все времена, и "после его смерти и погребения в Вестминстерском аббатстве, репутация Дейвида Ливингстона была защищена от оскорблений любого, кроме отчаянного еретика. Даже в середине XX столетия историки по-прежнему признавали его величайшим миссионером всех времен. Почти столетие он занимал место в пантеоне англоговорящих христиан как фигура вдохновенной святости и преданности. Он считался героем, сравнимым по степени значимости со святым Франциском Ассизским и святой Жанной д'Арк".

Нет сомнений в огромном влиянии, которое Ливингстон оказал на деятельность африканских миссий, но что касается его собственной миссионерской работы, то здесь возникает ряд сомнений. Ливингстон не был "суперсвятым", образ которого создали многочисленные ранние биографы. Скорее, он был хрупким и ранимым эмоциональным человеком с серьезными личными пороками, мешавшими всю жизнь его служению. Но, несмотря на недостатки, он явился человеком, которого Бог использовал больше, чем кого бы то ни было, чтобы привлечь внимание мира к ужасающим нуждам Африки.

Ливингстон родился в Шотландии, где родилось так много великих миссионеров (включая Роберта Моффата, за которым он последовал в Африку; Мэри Слессор; Чарлза Макея [Charles Mackay], который, в свою очередь, последовал за ним). Как и его тесть, Роберт Моффат, Ливингстон вырос в скромных условиях, но, в отличие от тестя, его выдающиеся способности и ненасытная жажда знаний вынудили его искать более высокого положения в жизни. Долгий и утомительный труд (с шести утра до восьми вечера) на текстильной фабрике, которым он занимался с десяти лет, не помешал его обучению. На первую свою недельную зарплату он купил учебник латинской грамматики и продолжил образование, записавшись в вечернюю школу. Это было трудное время, когда он занимался, заглядывая в свой учебник у прядильной машины, и сидел над домашними заданиями до полуночи.

Ливингстон воспитывался в благочестивой религиозной семье. В дни юности его родители покинули официальную англиканскую церковь и стали посещать общину индепендентов. [Индепенденты (англ. букв, "независимые") - наиболее радикально настроенная часть пуритан, то же, что конгрегационалисты. - Примеч. пер.] После обращения в подростковом возрасте он мечтал стать доктором-миссионером для Китая; но нужды семьи вынудили его отложить образование до 1836 г., когда ему исполнилось двадцать три. Даже тогда его образование было ограниченным. Несколько лет зимними месяцами он учился в Андерсеновском колледже в Глазго, а летом работал на ткацкой фабрике. Он изучал медицину и теологию, а в 1840 г., в возрасте двадцати семи лет, был готов начать свою миссионерскую деятельность.

Заявление Ливингстона в ЛМО было принято в 1839 г., но его план отплыть в Китай был нарушен переменами в международной обстановке.

Руководство ЛМО приостановило миссионерскую работу из-за трений между Британией и Китаем, которые привели к опиумной войне. Директора ЛМО считали, что Ливингстон должен отправиться в Вест-Индию, а пока его представили красивому, ростом в шесть футов, ветерану миссионерского движения Роберту Моффату. Моффат имел огромное влияние на пылкого молодого кандидата в миссионеры, очаровывая его волнующими рассказами о неограниченных возможностях евангелизации в районах за Куруманом в "огромной долине к северу", которую он "иногда видел в утреннем солнце, дымке тысяч деревушек, в которых не было ни одного миссионера".

С огромным желанием трудиться Ливингстон отплыл в Африку в декабре 1840 г. Потратив почти три месяца на изучение языка на борту корабля, он прибыл в Кейптаун в марте 1841 г. и жил там месяц до начала путешествия в Куруман, где должен был помочь в работе, пока не вернется Моффат. Ливингстон немедленно влюбился в Африку и насладился полностью своим путешествием в Куруман, описывая его как "бесконечное продолжение пикника". Однако африканская миссионерская работа не произвела на него такого же благоприятного впечатления. Он резко критиковал, и критиковал правильно, работу в Кейптауне. Там было собрано слишком много миссионеров для такого маленького участка, поэтому не оставалось ни места, ни возможности для проявления местным населением лидерских качеств. Дальнейшее разочарование ожидало его в Курумане. Представляя в своем воображении "тысячи деревушек", он удивился, обнаружив, что район так редко населен, и был потрясен, узнав о разногласиях между миссионерами: "Миссионеры в глубинке, к сожалению - печальное зрелище... Я буду рад, когда уеду в район повыше - подальше от их зависти и злобных укусов". Присутствие Ливингстона лишь усугубило ситуацию, и многие миссионеры откровенно желали, чтобы он "уехал в район повыше". Он жаловался, что "никакой христианской любви нет между многими, если не между всеми братьями" и им самим; по крайней мере, не больше, чем любви между "быком в упряжке и его бабушкой"".

Ожидая возвращения Моффатов из отпуска, Ливингстон совершил несколько вылазок на север, чтобы исследовать территорию. За свои два с половиной года ученичества в Курума-не он провел вдали от базы более года, и эта практика отъездов продолжилась и в дальнейшей его миссионерской деятельности. В 1843 г. Ливингстон совсем уехал из миссии. Он обустроился в лесистой и орошаемой территории Мабоста в двухстах милях к северу, чтобы основать второй Куруман. С ним были Рождер Эдварде (Roger Edwards), миссионер-мастеровой, и жена Эдвардса, прослужившие в Курумане по десять лет. С самого начала возникли проблемы. Эдварде отвергал навязываемое лидерство Ливингстона, который был не только новичком в Африке, но и на восемнадцать лет младше его.

Мабоста стала первым африканским домом Ливингстона. Здесь он построил "прочную хижину 50 на 18 футов" со стеклянными окнами, привезенными из Курумана. Здесь он столкнулся с извечными опасностями африканских джунглей. Принимая участие в охоте на львов, он подвергся нападению одного из них и был серьезно ранен. Хотя Ливингстон радовался, что выжил благодаря смелым действиям его африканских спутников и толстому жилету, его левая рука оказалась серьезно повреждена, и он остался инвалидом на всю жизнь.

К маю 1844 г., через три месяца после несчастного случая, Ливингстон почувствовал себя достаточно хорошо, чтобы продолжить свои путешествия - в особенности потому, что затеял серьезное дело. Он направился в Куруман "засвидетельствовать почтение" старшей дочери Моффата, двадцатитрехлетней Мэри, которая только что вернулась с родителями из Англии. Ливингстон за период выздоровления несомненно убедился в недостатках одинокой жизни, и тем летом он "собрал... всю смелость, чтобы поставить этот вопрос ребром под одним из фруктовых деревьев". Как ответила Мэри сразу - неизвестно, но позже, в тот же год, Ливингстон писал своему другу: "Я, в конце концов, похоже, попался на крючок мисс Моффат", которую он описал другому другу, как "стойкую" и "трезвую леди".

Свадьба состоялась в Курумане в январе 1845 г., а в марте Ливингстоны отправились в Мабосту; но их пребывание там оказалось коротким. Ссоры с Эдвардсами продолжались, сделав совместное проживание двух семей невозможным; поэтому в тот же год, родив первого ребенка, Ливингстоны порвали с Мабостой, и глава семьи повез ее в Чонуейн, в сорока милях на север. Время в Чонуейне было счастливым для Ливингстонов, но они прожили там всего полтора года. Ужасная засуха в том районе вынудила миссионеров переехать вместе с племенем на северо-запад к реке Колобенг. Летом 1847 г., после рождения второго ребенка, Ливингстоны переехали в третий свой дом.

В течение семи лет Ливингстоны жили в Африке полукочевой жизнью. Иногда Мэри и дети оставались дома одни, в другое время она брала детей и сопровождала своего странствующего мужа. Но это, конечно же, нельзя было назвать хорошей жизнью. Однажды, когда Ливингстон надолго уехал из Чонуейна, он сообщал: "Мэри чувствует себя несколько одиноко среди развалин, и это совсем неудивительно, потому что она писала мне, что львы опять осмелели и по ночам бродят вокруг дома". Но сопровождать мужа тоже было очень сложным делом. В 1850 г., после очередного исследовательского путешествия с мужем, она родила четвертого ребенка, который умер вскоре после рождения, в то время как Мэри находилась в кратковременном параличе. Более оседлые Моффаты в Курумане не могли спокойно относиться к страданиям дочери. В 1851 г., когда они услышали от Мэри (которая опять была беременна), что Ливингстон собирался взять ее и "дорогих детишек" с собой в долгое путешествие по джунглям, миссис Моффат написала зятю колкое письмо в характерном для тещи стиле:

"...Мэри говорила мне, что в случае, если она забеременеет, вы не возьмете ее с собой, но позволите ей приехать сюда, после того, как благополучно отъедете... Но, к моему огорчению, я теперь получила письмо, в котором она пишет, что должна опять отправиться в утомительное путешествие вглубь страны, возможно для того, чтобы родить в поле. О, Ливингстон, что вы хотите этим сказать, неужели вам недостаточно, что вы потеряли одного милого малыша и едва сохранили остальных, в то время как мать вернулась домой с угрозой паралича? И все же вы опять намерены подвергнуть ее и детей опасностям исследовательского путешествия? Все до сих пор осуждают вашу жестокость, не говоря уже о неблагопристойности этого происшествия. Беременная женщина с тремя маленькими детьми вынуждена идти в компании людей противоположного пола - через дикие африканские джунгли, среди диких людей и диких животных! Если бы вы нашли место, где хотели бы начать миссионерскую деятельность среди местного населения - ситуация бы совершенно изменилась. Я не сказала бы ни слова, если бы речь шла о романтических прогулках при лунном свете, но отправиться с исследовательской партией - это противоречит здравому смыслу!

Остаюсь ваша в великом смятении. М. Моффат".

Могло ли это письмо изменить намерения Ливингстона, сказать трудно, но оно не дошло до адресата, и они отправились. 15 сентября 1851 г., через месяц после начала их исследовательского путешествия, Мэри родила пятого ребенка на реке Зуга. Этому событию Ливингстон посвятил только одну строчку в своем дневнике, большую часть повествования уделив восхищению по поводу открытия крокодильих яиц. Явно не принимая в расчет свое собственное участие в этом деле, Ливингстон жаловался на "частые беременности" жены, сравнивая результаты ее продуктивности с работой "крупной ирландской мануфактуры". И все же Ливингстон искренне любил своих детей и в последующие годы жалел, что уделял им мало времени.

К 1852 г. Ливингстон понял, что исследовательские путешествия по Африке были не совсем подходящими для жены и маленьких детей. Раньше он оправдывал свой риск так: "Это целое приключение - взять в путешествие жену и детей туда, где свирепствует лихорадка, африканская лихорадка. Тот, кто верит в Иисуса, разве откажется последовать куда угодно ради такого Капитана?" Но он больше не выдерживал критики родственников жены и других людей, поэтому в марте 1852 г. он отправил Мэри и детей из Кейптауна в Англию. Как он мог жертвовать семьей ради африканских исследований? "Ничто, кроме твердого убеждения, что этот шаг будет способствовать славе Христа, не могло бы оторвать меня от моих детей, осиротив их".

Последующие пять лет были для Мэри тяжелыми. Биограф писал, что она и дети не только остались "бездомными и без друзей", но также "часто жили в дешевых жилищах на грани нищеты". И среди постоянных миссионеров ЛМО ходили слухи, что Мэри впала в духовную тьму и топила свое плохое настроение в алкоголе. Но для

Ливингстона этот период был восхитительным и успешным, более волнующим, чем время, проведенное в Африке до этого. Ему особенно нечем было похвастаться за предыдущие одиннадцать лет. У него не было зрелых обращенных. У него не было процветающей миссии, не было церкви. Он был отчаявшимся исследователем, забитым обстоятельствами и связанным обязательствами перед семьей. Теперь он стал свободным. Глубины Африки манили его.

Самая первая и величайшая экспедиция Ливингстона провела его через континент вдоль реки Замбези. Отправив свою семью из Кейптауна, он неторопливо отправился на север, побывав в Курумане, а затем вернулся к своему любимому племени, макололо, где набрал несколько человек, которые должны были сопровождать его в экспедиции. Начав с Центральной Африки, они пошли по реке на северо-запад до побережья Луанды. Это было опасное путешествие с постоянными угрозами со стороны враждебных племен и страхом перед смертельной африканской лихорадкой, но у Ливингстона никогда не возникало соблазна повернуть обратно. Хотя в первую очередь этот человек стремился к исследованиям, он никогда не забывал о евангелизации. С собой он возил "волшебный фонарь" (ранняя версия проектора) с изображениями библейских сценок. Он сеял семена для будущих миссионеров. После шести месяцев напряженного пути Ливингстон и его спутники сделались героями, придя на побережье живыми.

Несмотря на приглашения капитанов отвезти его в Англию, Ливингстон, имея личное обязательство вернуться к племени макололо, повернул обратно вниз по Замбези к восточному побережью. Его возвращение на восток проходило медленнее из-за остановок, причиной которых стали более десяти приступов африканской лихорадки. За год он дошел до реки Линьянти, его изначального пункта отправления, а оттуда последовал дальше к великому водопаду, который он назвал Викторией в честь своей королевы. Теперь единственной целью Ливингстона было исследовать Замбези как возможный торговый путь с востока. Чем больше он встречал случаев бессовестной и жестокой торговли рабами со стороны португальцев и арабов, тем более убеждался, что только сочетание "коммерции и христианства" сможет спасти Африку. Он хорошо осознавал, что иностранные работорговцы не смогут вести свой бизнес без сотрудничества с африканцами (одно племя берет представителей вражеского племени в плен, а затем продает их работорговцам) и предлагал разрешить законную торговлю в Африке; а это, как он верил, возможно лишь при условии обнаружения судоходного торгового пути.

Хотя экспедиция Ливингстона не прошла по всей длине реки Замбези, Ливингстон все же достиг берега в мае 1856 г., твердо (хотя и неверно) заявив, что Замбези судоходна. Его путешествие опять закончилось счастливо, но Ливингстон почувствовал разочарование, когда на западном берегу среди своей почты не нашел писем от Мэри.

Когда Ливингстон вернулся в Англию в декабре 1856 г., после пятнадцати лет пребывания в Африке, его приветствовали как национального героя. Пробыв всего три дня со своей семьей, он отправился в Лондон, откуда начал годичное турне, выступая перед восхищенной публикой, принимая высочайшие национальные награды. За год пребывания в Англии Ливингстон написал свою первую книгу "Путешествия и исследования миссионера в Южной Африке", а также явился вдохновителем создания нескольких новых миссионерских обществ. Это был период большой славы в его жизни, а также время принять решение. Прежде чем вернуться в Африку в 1858 г., Ливингстон порвал свои отношения с ЛМО и принял приглашение британского правительства, которое предоставило ему больше финансов и снаряжения.

За оставшиеся пятнадцать лет жизни Ливингстон никогда не удостаивался таких почестей, как в 1857 г. Он вернулся в Африку в сопровождении официальных лиц, со снаряжением для своей второй экспедиции, и обнаружил, что Замбези не судоходна. Вторая река, которую он прошел в предыдущем путешествии, белая от пены над многочисленными порогами, была окружена скалистыми ущельями. Разочарованный, он повернул на север (ближе к восточному побережью), чтобы исследовать реку Шире и озеро Ньяса. К сожалению, работорговцы шли по следам его экспедиций и, таким образом, на какое-то время его исследования и открытия в большей степени помогали работорговцам, а не миссионерам.

Миссионеры также последовали его путем в район реки Шире, но не без горьких жертв. Миссионеры Университетской миссии в Центральную Африку (УМЦА), основанной в результате вдохновляющих речей Ливингстона в Кембридже, отправились туда с пылким энтузиазмом и ложной уверенностью в благоприятных для исследования условиях Ливингстон не был организатором, и вскоре миссия оказалась в полном смятении. Епископ Чарлз Маккензи (Charles Mackenzie), священник и руководитель партии, был фигурой противоречивой. Говорили, что он "прибыл в Восточную Африку с епископским сопровождением в одной руке и винтовкой в другой", и он без всяких колебаний готов был использовать винтовку. Более того, этот человек раздал ружья дружественным африканцам, чтобы оказать сопротивление злобному племени айява, занимавшемуся торговлей людьми. Его поведение вызвало скандал и серьезно повредило репутации УМЦА. Менее чем через год Маккензи умер, а остальные члены его партии исчезли в африканских джунглях, включая жену Ливингстона, Мэри, которая оставила детей в Англии, чтобы присоединиться к мужу в 1861 г.

Ливингстон вновь вернулся в Англию в 1864 г., но на этот раз его приняли с меньшим восторгом. Вторая экспедиция не имела того успеха, на который он надеялся, а его репутация была подмочена. Многие члены его команды, когда-то увлеченные своим бесстрашным предводителем, горько жаловались на неограниченную власть руководителя.

В 1865 г. Ливингстон вернулся в Африку, чтобы начать третью и последнюю экспедицию. На этот раз он пытался открыть источник Нила. Он не взял с собой европейцев и не видел ни одного из них в течение почти семи лет. Это время для него было самым трудным. Он очень плохо питался, его мучили лихорадка и кровотечения, а продукты часто крали арабские работорговцы. И все же нельзя сказать, что этот период был совсем несчастливым. Он не сумел обнаружить источник Нила, но сделал несколько других значительных открытий и нашел примирение с собой и окружающими (кроме вечно живой работорговли, что сильно тревожило его совесть). Время шло, африканцы привыкли к бородатому, беззубому и потрепанному старику, который часто рассказывал им о своем Спасителе.

В последние годы жизни Ливингстона в Африке периодически возникали слухи о том, что он умер. Хотя его репутация не была незапятнанной, люди во всем мире все же смотрели на него с благоговением и огромным интересом, всегда готовые узнать что-нибудь новое об этом эксцентричном старом человеке, пропадающем в дебрях Африки. Именно любопытство публики подтолкнуло редактора газеты "Нью-Йорк геральд" послать своего многосторонне образованного и честолюбивого репортера, Генри Стэнли (Henry Stanley), на поиски Ливингстона, живого или мертвого. После нескольких месяцев пути Стэнли отыскал Ливингстона в Уджиджи у озера Танганьика в конце 1871 г. Первая встреча была неловкой. Стэнли слез с лошади, поклонился и начал разговор нелепой фразой (которая впоследствии стала известной всем) "Доктор Ливингстон, я полагаю..."

Появление Стэнли стало приятной неожиданностью для Ливингстона: он привез лекарства, пищу и другие припасы, в которых исследователь так отчаянно нуждался. И что, может быть, важнее всего, он явил собой объект общения и новостей из внешнего мира. Между двумя столь разными людьми возникла глубокая и нежная дружба; и с трогательной благодарностью Стэнли описал те месяцы, что они провели вместе:

"Я жил с ним в течение четырех месяцев и четырех дней в одной хижине, одной лодке или одной палатке и никогда не видел в нем никаких недостатков. Я отправился в Африку с предубеждением против религии, как самый неверующий человек во всем Лондоне. Для репортера моего типа, рассказывающего только о войнах, митингах и политических сборищах, сентиментальные чувства не были важны. Но здесь для меня наступила долгая пора размышлений. Я очутился вдали от мирской жизни. Я увидел там одинокого старика и спросил себя: "Почему он здесь? Что его вдохновляет?" Через четыре месяца после нашей встречи я понял, что слушаю его, удивляясь тому, что старик выполняет слова заповеди "Иди, следуй за Мной". Но мало-помалу, видя его благочестие, его мягкость, его рвение, его искренность и то, как спокойно он выполняет свое дело, я был им обращен, хотя он и не пытался сделать это".

Ливингстон прожил чуть больше года после отъезда Стэнли. Африканские слуги нашли его мертвым, стоящим на коленях у походной койки утром 1 мая 1873 г. Они любили старика и отдали ему дань уважения, доставив его тело и бумаги бывшим коллегам на побережье. Они похоронили его сердце под деревом мпунду, тело высушили на жарком африканском солнце, пока оно не стало мумией, и по суше провезли полторы тысячи миль к морю.

В Англии Ливингстону устроили правительственные похороны в Вестминстерском аббатстве, где присутствовали именитые гости со всей страны. Это был день траура для его детей, пришедших попрощаться с отцом, которого они никогда по-настоящему не знали; но это был особенно печальный час для семидесятивосьмилетнего Роберта Моффата, медленно шедшего по проходу перед гробом, в котором лежал человек, несколько десятков лет назад в этом самом городе вдруг увидевший в своем воображении "тысячи деревушек и ни одного миссионера в них".