Проблемы царской власти в период реконкисты

Джихад заставил и эфиопского монарха и его подданных на многое взглянуть иными глазами. Необходимость единения пе­ред лицом без преувеличения смертельной опасности стала для них самоочевидной. И это единение царя и народа, престола и церкви всячески подчеркивается в «Хронике» Клавдия как свер­шившийся факт. В изложении своего хрониста царь Клавдий «печалился весьма о своем народе, печалился более, чем о себе самом» [24, с. 129]. Он был призван свыше для спасения Эфио­пии, когда «не дышал дух бога препрославленного и вышнего из-за грехов народа и прогневлений его. Ему же сохранил бог препрославленный и вышний жизнь, ибо жизнь всего народа зависела от его жизни. Вместе с тем он не медлил духом и не ждал долго, чтобы отмстить мусульманам — рука его была высока и меч не возвращался в ножны» [24, с. 130]. Хронист призывает к единению народа с монархом и излагает свой взгляд на роль личности в истории: «Придите все собрания хри­стиан, ублажим изрядного царя Клавдия, рукою которого явилось благополучие, ибо написано оказанное: „Бог пошлет благо стране, но блажен тот, рукою которого пришло благо". Также сказано и о напасти: „Бог пошлет напасть стране, но горе то­му, рукою которого приходит напасть"» [24, с. 132].

Клавдий и сам был заинтересован в подобном единении для восстановления своего царства и с самого начала прилагал не­малые усилия для его достижения. Он обратился за помощью к церкви, весьма пострадавшей от мусульманского нашествия. Однако церковь сама находилась в глубоком упадке: большин­ство храмов и монастырей было сожжено и разграблено, мно­гие влиятельные иерархи и простые клирики погибли. Так царю пришлось не только воевать с мусульманами, но и восстанав­ливать церковь и заботиться о ее организации в целях борьбы с джихадом. Как он это делал, хорошо видно из «Жития» св. Иоанна Дабра-Либаносского, современника и близкого со­трудника Клавдия: «Тогда еще Грань был во всей Эфиопии, на востоке и на западе, на севере и на юге, нависая повсюду, как зимние тучи. Но Клавдий, верующий в бога, отправился в Тигре с немногими воинами, пошел по дороге амхарской, остано­вился в Шеме и собрал тысячу (воинов) за месяц. При встрече с отцом нашим Иоанном он сказал ему: „Отче, благослови мое царствование!" Ответил ему и оказал отец наш Иоанн: „Да бла­гословит Господь твое царствование благословением всякой тва­ри, да откроет тебе страны затворенные и да затворит для тебя напасти". Царь весьма возрадовался, когда услышал эти бла­гословения, как будто обрел добычу. Кроме того, приказал этот царь чадам Такла Хайманота, сказав: „Выберите достойного мужа, которого мы назначим настоятелем Дабра Либаноса". Тогда собрались все монахи издалека и из близких мест и из­брали отца нашего Иоанна. Он говорил тогда: „Не достоин я занять эту должность и далек я от того, чтобы стать настоя­телем". И тогда гаворили монахи: „Нет, достоин", „нет, до­стоин" и поставили его против его воли и доставили к царю. Царь дал свое согласие, и все жители Эфиопии говорили „аксийос, аксийос", что значит „достоин". Затем он был назначен Господней волей и воссел на седалище отца нашего Такла Хайманота, седалище апостольское, подобное седалищу апосто­ла Марка» [72, с. 182—183].

Таким образом, Клавдий, несмотря на срочные хлопоты по набору собственного войска и на необходимость идти навстречу высадившимся португальцам, счел нужным позаботиться и об организации церковной и возобновить с ней тот знаменитый «завет», о котором так много пишут историки. Следуя традиции средневековой эфиопской историографии, исследователи друж­но относят его ко времени Иекуно Амлака, династия которого была «восстановлена» при содействии Такла Хайманота, получив за это треть земель христианского царства. Напомним, что вза­имоотношения церкви и феодального государства в Эфиопии никогда не были столь простыми и безоблачными, как это изображает эта церковная историческая традиция. Тем не менее этот знаменитый «завет» существовал в том смысле, что эфиоп­ская церковь и эфиопское феодальное государство нуждались друг в друге и в конечном счете всегда приходили к примире­нию своих интересов и к более или менее прочному союзу. Каж­дый эфиопский монарх, желая укрепления своей власти в стране и нуждаясь в содействии церкви, заключал свой «завет» с нею на условиях, вытекавших из конкретной исторической обстановки в стране. В самом начале своего царствования (1541—1542) и Клавдий заключил свой «завет» с Иоанном Даб­ра-Либаносским: «Затем предстал отец наш Иоанн с седали­щем и крестом аввы Такла Хайманота пред царя. Царь встал, обнял его, поцеловал, посадил одесную себя и сказал: „Отче, прежде ты благословил меня как монах, ныне благослови меня как отец наш Такла Хайманот". Авва Иоанн тогда благословил его благословением отца и сына и святого духа и благосло­вением владычицы нашей Марии, а затем сказал: „Господь да благословит твое царствование, как царствование Давида, Иезекии и Иосии, а враги повсюду да падут под ногу твою". И царь тогда сказал ему: „Тебе же да возвратится седалище твое, как седалища твоих отцов — настоятелей, которые были от времени отца нашего Такла Хайманота и до сего дня, и да осветится мрачность мира светом твоего слова". Оба они об­менялись благословениями и приветствовали друг друга с поч­тением» [72, с. 183]. Так в походных условиях в земле Шеме был заключен союз между Клавдием, лишенным престола от­ца своего, и Иоанном, вынужденным бежать из сожженного Дабра Либаноса, между царской властью и церковью, которых теперь, объединяла одна общая цель — реконкиста.

Результаты такой деятельности царя не замедлили оказать­ся. Церковь связала с Клавдием надежды на свое восстанов­ление и считала дело реконкисты своим кровным делом, неда­ром хронист Клавдия, перечисляя его победы, называет их по­бедами церкви, а агиограф Иоаннна Дабра-Либанооского пи­шет, что церковники называли царя «мечом божиим», «потому что он громил врагов веры с помощью молитвы этого святого отца нашего Иоанна» [72, с. 184].

"По иному начали складываться и внутридинастические от­ношения после джихада, который едва не уничтожил христиан­ское царство и поставил под угрозу само существование дина­стии. В 1539 г. мусульмане перебили всех царских родственников, находившихся на Амба-Гешен. Это заставляло Клавдия, старший брат которого был убит, а другой уведен в плен, смот­реть на своих родственников не только как на соперников свое­му царствованию, но и подумать о судьбе династии, тем более что у него самого не было сыновей. В 1547 г. он решил обме­нять захваченного в плен сына имама Ахмада и Дель Вамбары на своего брата Мину, находившегося у паши Забида. Эфиоп­ская летопись прямо объясняет поступок царя династическими соображениями: «Ибо не было у царя Клавдия детей мужеска пола, кроме одной дочери по имени Сабана Гиоргис» [33, с. 336]. Переговоры об обмене вели матери плененных: царица Сабла Ваятель и Дель Вамбара, обе выдающиеся женщины своего времени, каждая из которых сыграла заметную роль в политической жизни Африканского Рога.

«И согласились они обе с великим усердием, ибо были по­беждены свойством природы родительниц. Тотчас же послала она к паше со словами: „Освободи моего связанного сына за этого царевича — ведь он твой единоверец". Тот послал к сул­тану Солиману просьбу Дельвамбара об ее сыне, и тот оказал: „Освободи ей сына, ибо он сын нашей веры". Услыхав это, паша ожесточил сердце свое и оказал: „Пусть они к этому ца­ревичу прибавят мне 1000 унций золота, не убавляя и не умень­шая, ибо он сын славных царей"» [24, с. 176]. Клавдий, зная корыстолюбие турок, согласился и на этот выкуп, и в проливе отделяющем о-в Массауа от африканского побережья, состоял­ся обмен пленными. Перед самим обменом, однако, нужно было как-то разрешить весьма деликатный вопрос о клятве честного обмена: чем могут клясться друг другу христиане и мусульма­не без опасения обмана с другой стороны, чтобы эта единая клятва была бы обязывающей для тех и других? Решили клясть­ся единым богом, существование которого признают и мусуль­мане и христиане, не вдаваясь в дальнейшие подробности, в ко­торых и таятся их разногласия в вере. «И затем сошлись они, будучи далекими и близкими — эти послы паши выдали цареви­ча с его двумя братьями, а эти послы царицы выдали сына Гра­ня с золотом его единоверцам. Такая взаимная передача про­изошла сразу, не одна после другой из боязни обмана и хитро­сти, ибо нет чистой любви между христианами и мусульманами из-за того, что они несогласны в вере» [24, с. 176—177].

Возвращение Мины, событие, радостное само по себе для двора царицы Сабла Вангель, поставило тем не менее перед ней еще одну очень деликатную проблему. Переход Мины в ислам и его женитьба на дочери имама в Дамбии ни для кого в стране не были тайной. Нужно было теперь заставить лю­дей забыть об этом и повести дело так, как будто этого никогда и не было. Поэтому, «когда он прибыл к стану боголюбивой ца­рицы Сабла Вангель в земле Вагара, в местности, именуемой Айба, верная царица Сабла Вангель приказала разбить шатры и разостлать ковры в них. Монахи и священники совершали по своему чину обряд с крестом и кадильницами, облеченные в священные одежды. Сановники церкви и старейшины иереев вышли ему навстречу, украшенные лучшими одеждами. При­шедшие с царевичем, славные князья, вельможи народа этой царицы и секты Тигрэ выстроились в воинский порядок, соглас­но их закону и обычаю. Какой язык может рассказать и пере­дать радость сего дня; невозможно описать все по частям... За­тем она повелела ввести священников по чинам их и воинов по именам их туда, где были разбиты шатры, и угощали их на при­готовленных местах; были устроены подстилки по числу угощае­мых для каждого стола. Затем она послала им яства, различные по цвету и вкусу, и вино, полное смешения. И говорила она им: „Радуйтесь со мною, ибо сей сын мой мертв бе и оживе, изтибл бе и обретеся. Но да не будет радость ваша в недоразумии и неумеренности, радуйтесь богу, помощнику нашему, воскликни­те богу Иаковлю» [24, с. 177—178].

В собственном «стане» царице нетрудно было собрать при­дворных священников и придать празднествам по случаю воз­вращения сына характер благочестивого торжества. Важно бы­ло, чтобы это событие воспринималось подобным образом по всей стране. Здесь необходима была помощь и поддержка не только придворного духовенства, но и всей церкви в целом. И царица вместе с сыном отправилась в паломничество в зна­менитый Дабра Либанос, где начинались восстановительные ра­боты хлопотами настоятеля Иоанна. «Когда эта новость дошла до ушей царицы Сабла Вангель, матери царя Клавдия, лю­бящей Господа, — пишет „Житие" Иоанна Дабра-Либаносского, — она пошла со своими сыновьями почтить гроб отца нашего Такла Хайманота. Отец наш Иоанн принял ее с ликом сияю­щим и душою радостной, и она вошла в церковь со многими дарами и поцеловала гроб отца нашего Тажла Хайманота и гробы всех настоятелей. Когда она увидела восстановление оби­тели и святость монахов и монахинь, она решила завершить его и провести время зимы в Дабра Либаносе. Все это было по совету Мины, сына ее» [72, с. 186]. Переводчик «Жития», Л. Риччи, полагает, что это паломничество царицы состоялось между 1548 и 1549 г. [72, с. 158]. Следовательно, царь Клав­дий в это время находился в походах сначала в Хадья, затем в Дамоте и, наконец, в Адале и не мог зимовать в Дабра Ли­баносе. Значит, царица пришла туда «со своими сыновьями» Иаковом и Миной сразу же по возвращении Мины на родину. Паломничество было предпринято явно с целью реабилитации Мины, и мудрая царица приписала его сыну.

Чтобы окончательно изгладить всякие воспоминания о му­сульманском браке Мины, царица, выждав достаточно долгое время и заручившись поддержкой видных церковных иерархов, устроила Мине торжественное бракосочетание: «Чрез много лет по возвращении его приготовила царица для Мар Мины и его супруга венец, как установили учителя церкви для жениха и невесты, да будут сею молитвою в плоть единую. В это время сан митрополита был в руках абуны Петра, поставленного после абуны Иоасахра. Этой молитвой укрепились у них узы супру­жества, как сказано: „Еже Бог сочета, человек да не разлу­чает"» [24, с. 179]. Митрополит Петр прибыл в Эфиопию в 1552 г.; следовательно, брак Мины был не раньше этой даты.

Свобода царских братьев, Мины и Иакова, немало удивляла современников и порождала при царском дворе обычные опа­сения об узурпации престола. Как показывает «Хроника» Клав­дия, ее герой был выше подобных подозрений: «Когда прино­сили ему обвинение и говорили: „Царские родственники ищут царства", он говорил: „Что мне до них? Царство принадлежит богу преславному и вышнему, и он дает, кому хочет, и отнимает у того, кто ему не угоден"» [24, с. 152]. «Хроника» Мины опи­сывает эту же ситуацию несколько иначе: «Чрез много дней было соглашение между царем и его братьями, добродетельны­ми Иаковом и Миной, ибо отошло от него подозрение, будто замышляют на него злое из-за зависти царства и он не посту­пил с ними так, как поступали его отцы со своими братьями, заключая их в узы и изгоняя. И они не замышляли ничего и не желали ему зла, как замышлял Исаак на Иакова брата своего, но желали правости царства его и долготы жизни его» [24, с. 179]. Появлялись или нет подобные подозрения в душе Клав­дия трудно сказать. Однако он действительно «не поступил, как поступали его отцы», видимо, перенесенные несчастья и влия­ние царицы-матери способствовали консолидации династии, и давняя проблема феодальной монархии — вопрос престолонасле­дия — на время потеряла свою остроту.

Следует сказать, что мусульманское нашествие на определен­ное время вообще смягчило многие противоречия внутри хри­стианского царства, в том числе и противоречия, существовав­шие между церковью и царской властью. Клавдий не преминул воспользоваться этим обстоятельством, и его усилия, направлен­ные на восстановление церкви, были тесно связаны с задачами государственного строительства; причем здесь государственные интересы явно преобладали, не вызывая никакого церковного сопротивления. Всем этим заботам царь смог полностью отдать­ся лишь с 1550 г., после своей победы в Адале, которую он считал решающей. Он давно собирался основать свою столицу и еще в 1545 г. после победы над визирем Аббасом «устроил себе пребывание в одной из областей земли Даваро и сделал местом своего двора страну Аграро ⁴, из которой было даровано благословение всем городам Эфиопии, богатство и довольст­во. Оно дало ему возможность восстановить разрушенные хра­мы и было ключом для закрытых» [24, с. 138]. Войны против племен оромо заставили его подолгу находиться на-западной границе, однако оттуда он неизменно возвращался «в известный нам город на востоке, где были мать его, братья и сестры, и придя туда, разделил добычу, которую получил» [24, с. 141].

Адальский поход царя, казалось, надолго устранил всякую мусульманскую опасность. По словам «Жития» Иоанна Дабра-Либаносского, «когда он спустился в Адаль, то вторгся и раз­рушил всю страну без остатка и пленил жен и детей, в то вре­мя как мужи прятались в пещерах и ущельях скал; большиинство из них бежало в Афталь, а остальные были убиты; Харар и Занкар, Мухосер и Генасери — все эти главные области стра­ны были разорены и разрушены, и будто не было Адаля; он пробыл там 5 месяцев и разорил его дотла, собаке было нече­го лизнуть, как говорят на их языке» [72, с. 187]. После разгро­ма Адаля Клавдий смог заняться благоустройством своей сто­лицы, где он, видимо, собирался обосноваться надолго. «И он оставил обычай царей эфиопских переходить из страны в стра­ну до часа упокоения непреходящего и до дня успения вечного. Он основал в одном городе высокий столп и красивый; в нем были изваяны изображения из золота и серебра; на вершине угла был положен дорогой камень мрамор. Он также устроил чертог красивый и украшенный золотом и драгоценным кам­нем извне и внутри. Он окружил его длинной стеной. И все это было делом искусства сирийских и армянских художников и премудростью премудрых франков и египтян. Здесь были выстроены два здания для церкви. В небольшом расстоянии от этого места он выстроил для себя дом и поместил в нем белых голубей, которых принес из страны Адаль» [24, с. 143—144].

Одновременно царь решил возвести грандиозный собор, для службы в котором он выбрал «иереев и диаконов и певцов, из­вестных чтением и проповедью священного писания церкви и пением перед ковчегом завета бога славного и вышнего» [24, с. 145], числом 318 человек. Подобное строительство по своим масштабам выходило далеко за рамки обычного царского хра­мового зодчества и благотворительности церкви. Это был важный признак серьезных перемен в царской политике, вполне традиционный и характерный для жизни эфиопской феодальной монархии. Возведением храмов Дабра Нагуадгуад, Дабра Метмак, Мартула Микаэль и Дабра Берхан ознаменовал свою но­вую политику царь Зара Якоб; сооружением Атронса Марьям и перенесением туда праха своих предшественников Баэда Марь­ям подчеркнул свой отказ от самодержавной политики отца. Построение нового собора, названного царем Тадбаба Марьям, было также вполне показательно. По традиции, уже сложив­шейся в XVI в., царь формально передал этот собор дабра-либаносской конгрегации, и «Житие» Иоанна Дабра-Либаносского называет Тадбаба Марьям «дщерью Дабра Либаноса, как Иерусалим зовется дщерью Сиона» |[72, с. 190]. Есть, одна­ко, все основания полагать, что этот собор по замыслу Клавдия должен был занять особое место в эфиопской церкви. Его настоятелем царь поставил, по словам «Хроники», «иерея великого Афава Денгеля и наполнил ему руку, возложив на него царский венец из чистого золота с разными драгоценными камнями, и облачив в царскую одежду, и украсив всем убран­ством царства. Он дал ему садиться на коня, на котором ездил сам, и выезжать из царской палатки, когда износится табот (во время крестных ходов, напр., в, ночь богоявления, когда служба совершается на реках.— С. Ч.)» [24, с. 145—146].

Здесь новым является не только возросшее богатство царя, которым он охотно делится с церковью. Если посмотреть на привилегированное положение «великого иерея» Афава Ден­геля, его подчеркнутую близость к царскому дворцу и к мо­нарху, церемониальную разработанность его выходов «из цар­ской палатки», трудно не вспомнить особое положение акабе-саата при дворе Зара Якоба в Дабра Берхане. По-видимому, хра­мовое строительство и заботы о церковной организации со стороны царя Клавдия (по крайней мере во второй половине его царствования) были вызваны не только желанием просто вос­становить эфиопскую церковь, понесшую тяжелые утраты от мусульманского нашествия. К середине XVI в. достижения Клавдия были неоспоримы и впечатляющи, особенно если срав­нивать их с началом его царствования. По словам его «Хрони­ки», «процвела правда во дни его и множество мира. Пропала перед ним Эфиопия, а враги его ели персть» [24, с. 158]. И царь, добившийся столь многого, желал закрепить свои до­стижения не только в Адале, где теперь «собаке было нечего лизнуть», но и внутри страны.

Здесь у царя были свои проблемы. Дело в том, что порту­гальская помощь и близость португальцев к царю вызывали не­одобрение и серьезные подозрения среди эфиопских церковни­ков. Во многом появлению этих подозрений способствовало наглое поведение самозваного «эфиопского патриарха» Жуана Бермудиша, который сразу же после победы над Граней потре­бовал от царя ни больше ни меньше, как принятия католичества, введения его в качестве государственной религии и при­знания его, Бермудиша, верховной власти над эфиопской цер­ковью. Эти требования Клавдий, разумеется, отклонил тут же, но обострять отношения с португальцами не стал, потому что он дорожил ими как прекрасными воинами и всячески старался удержать их в Эфиопии. Это царское благоволение к франкам не укрылось от эфиопских церковников, и «Краткая хроника», эфиопская летопись, не связанная с официальной царской историографией и выражающая более церковную, нежели придворную точку зрения на события, пишет: «И погиб Грань от воца­рения Ациаф Сагада на второй год, пятый месяц и 22-й день. Франкам же пожаловали города многие по договоренности. И из-за веры их было смущение великое и распря с законниками и с присными аввы Зэкре и аввы Павла и со всеми мона­хами. А царь же в сердце своем возлюбил веру франков и на­значил патриархом Андрея ⁵, но убоялся он, чтобы не возму­тился народ эфиопский смущением, как во времена Граня, про­тив царства его, и оставался в вере александрийской. И потому печалились франки» [33, с. 334]. Этот отрывок из «Краткой хро­ники» интересен не тем, что он точно передает происходившие события, при этом он путает многое, а прежде всего описанием некоторых тогдашних умонастроений в церковной среде.

Царю нужно было бороться как с непомерными притязания­ми Бермудиша, так и с весьма опасными подозрениями в цар­ском «неправославии», которые грозили ему потерей верности подданных в стране. Все это он учел при организации торжест­венного освящения нового собора: «В сей день, в понедельник, второй день сотворения мира, исшел из дворца табот, назван­ный именам Тадбаба Марьям, и протопресвитер патриарх нес этот табот на голове авва Иоанн, изрядный по всяким добле­стям духовным, настоятель обители Дабра Либанос, матери монастырей эфиопских. И царь вышел со всем воинством своим и провожал их со славословием, величанием и прославлением. Табот направился к месту, украшенному для него трудами аввы Петра митрополита, который служил литургию по архиерей­скому чину св. Марка» [24, с. 146]. Вся эта церемония, в ко­торой участвовали высшие эфиопские церковные иерархи, очень напоминала торжественные выходы царя Зара Якоба и была показательной во многих отношениях. Табот был торжественно вынесен «из дворца», прямо указывая на царскую роль в со­здании собора. Клавдий воздвиг эту церковь на свои собствен­ные средства, «он не принуждал никого из людей страны своего царства к работам над ее сооружением, и не ставил над ними писцов и надсмотрщиков, которые бы понуждали их собирать солому, глину и кирпичи и приставляли к принудительным работам, как это делали прежние цари при работах над построе­нием древних церквей. Он повелел, чтобы она была сооружена с помощью рабов, которых приобрела десница его» [24, с. 154]. Табот нес на голове (как обычно его носят) Иоанн Дабра-Либаносский. Рядом шел «протопресвитер» будущего собора Афа­ва Деятель, названный в нашем тексте еще и патриархом.

Этот последний эпитет крайне интересен. Дело в том, что в Эфиопии настоятель каждого собора имеет свой почетный эпи­тет, различный для разных соборов. Такая традиция сохрани­лась и до наших дней. Эпитет настоятеля Тадбаба Марьям — слово «батре-ярек», явно восходящее к греческому «патриарх». Тем не менее церковным патриархом настоятель Тадбаба Марь­ям отнюдь не является и непосредственно подчиняется главе Дабра-Либаносской конгрегации и эфиопскому митрополиту. Возможно, при основании Тадбаба Марьям его настоятель по­лучил этот апитет в пику самозванному «патриарху» Бермудишу, претендовавшему на высшее положение в эфиопской церк­ви. «Патриарх» Афава Денгель, взысканный царскими милостя­ми и тем не менее вполне подчиненный Иоанну Дабра-Либаносскому и митрополиту Петру, должен был, по-видимому, слу­жить доказательством беспочвенности притязаний Бермудиша.. Все это, разумеется, не более чем догадка, но безусловно одно: под «протопресвитером патриархом» нашего текста имеется; в виду Афава Денгель.

Клавдий опешил в поход против «людей Гамбо», который он отложил для того, чтобы самому присутствовать на торжествен­ном освящении Тадбаба Марьям. Победив «людей Гамбо» и, переждав сезон дождей, он воевал затем с «людьми Вагама, которые оказывали содействие людям Гумара». Лишь через год, обезопасив западную границу, он вернулся в Тадбаба Марьям, где совершил еще одну чрезвычайно важную церемонию: «В эти дни по окончании войны, о которой мы упоминали, он устано­вил для Тадбаба Марьям обычай, от которого не отступали и» рода в род. Он заклял дом отца своего и дом матери своей и всех людей дома своего быть за одно с иереями Тадбаба Марьям, быть при одном желании, при одних устах, при одной мысли» [24, с. 148].

Клавдий не просто воздвиг в Эфиопии еще один большой храм с многолюдным причтом — новый центр древнего благоче­стия и традиционной церковной учености. Он набирал среди клириков кадры для своей царской администрации, и эфиоп­ские источники того времени, пусть мельком и походя, но все же говорят и об этом. «Краткая хроника» с присущей ей лако­ничностью сообщает: «И во дни сего царя Клавдия восстали азаж Гера и азаж Рагуэль, иереи, знатоки песнопения духовного, и стали они составлять крюки Дэгуа ⁶ и обучать иереев в Тадбаба Марьям, который он построил» [33, с. 336]. Однако из погодных записей тигрейского монаха Павла, который вел их для себя, где события государственной жизни чередуются с бытовыми подробностями его личной жизни, мы узнаем, что азажи Гера и Рагуэль были не только «знатоками песнопения духовного». Павел пишет: «А в 210 году милосердия (1557 г.— С. Ч.) воевал он (бахр-нагаш Исаак) с Гаэвой и победил ее дважды. И в том же году умерла вейзаро Валатта Кедусая, и победил-Рагуэль фалаша, и устроил побоище великое. И пришел тогда указ, воспрещающий монахам жить с вдовами» [50, с. 285]. А в 211 году милосердия (1559 г.), как отмечает Павел, азаж Гера был назначен дедж-азмачем в Ангот [50, с. 286]. Таким образом, Клавдий не только надежно связал интересы церкви с интересами собственного двора и династии, но и успеш­но использовал церковные кадры для укрепления царской вла­сти и государственного строительства, далеко не феодального по своему характеру. Похоже, что в своей внутренней политике Клавдий явно собирался идти по стопам Зара Якоба, причем для этого ему не нужно было прибегать к жестоким репрес­сиям.

Однако Клавдий, полагая, что после разгрома Адаля могу­щество мусульман сломлено окончательно, расположил свою столицу очень близко к мусульманским областям. Судя по все­му, он считал необходимым вести по отношению к этому ослабевшему врагу наступательную политику. Еще в конце 1544 г., разбив Аббаса, он занял земли мусульман в Вадже. По словам его хрониста, «этим деянием царь Клавдий — да будет над ним мир — отдал своему народу в наследие землю благословенную, текущую медом и молоком, чтобы он поселился в домах, которых,не строил, пил из колодцев, которых не копал, собирал с полей, которых не засевал» [24, с. 135]. Царь действительно думал о том, как обезопасить не только западную, но и во­сточную границу своего царства, и стремился заселять погра­ничные области христианами. «Для собрания рассеянных и соединения в одно место изгнанных он устроил город из горо­дов области Вадж» [24, с. 143]. Со стороны мусульман подоб­ная наступательная политика не могла не вызывать сопротив­ления, и в 1555 г. «царь Клавдий снова воевал с народами вблизи своего замка и победил их» [24, с. 148], но скоро опять «восстало тайно мусульманское племя и во время зимы убило одного князя с его воинами, а летом убит был Афава Денгель, великий иерей церкви Тадбаба Марьям» [24, с. 148]. Так внеш­няя опасность не позволяла царю сосредоточить свое внимание на внутренних проблемах'государства. Не успел он отразить на­бег на восточной границе, как опять перешли в наступление племена оромо на западе. «Царь Клавдий пошел к стану галласов, воевал с ними и уничтожил мечом, а уцелевших подчи­нил, как рабов, своей власти. Вследствие этого успокоилась зем­ля от галласких убийств и набегов; они не нападали явно, но как воры, подкапывающие дом без ведома его хозяина» [24, с. 149], — сообщает дееписатель царя, не замечая, что вторая часть его последнего утверждения, несколько противоречит пер­вой. Окончательно нейтрализовать племена оромо Клавдию так и не удалось.

Между тем внешняя опасность неуклонно возрастала. Как пишет монах Павел, «в 209 году (1557 г.— С. Ч.) вышли мы из Бэры и пришли в Аида. И когда мы были там, то услышали мы слух, что разорил государь стан галлаский. А абето Лаэко взял у меня (Псалтирь) Давида и житие Себастиана и дал мне раба. А в Тигре пришли турки и франки пришли» [50, с. 285]. Турки действительно высадились в Массауа в марте 1557 г., решив наконец завоевать Эфиопию и положить конец деятельности там португальцев, которой они весьма опасались и которую красноморокая молва преувеличивала до легендар­ных размеров. За пять дней до турок в Массауа прибыл взамен высланного год назад несносного Бермудиша католический епископ Андрес Овьедо со своими спутниками, и португальцам пришлось поторопиться со своим путешествием, чтобы не по­пасть в руки турок, начавших наступление в глубь страны. Турки заняли Массауа и Аркико и. продвинувшись далее и убив царского военачальника Агаба, укрепились в Дабарве, где в свое время останавливался отряд Криштована да Гамы. Бахр-нагаш Исаак выступил против турок, разбил их войска, по­сланные в глубь страны под водительством Абдель Вахаба, убил этого турецкого военачальника, но штурмовать Дабарву не решился. Вместо этого он выступил в Мазага против «царицы Гаэвы», которая управляла племенем дубане и была сестрой Макатэра, вождя племени, помогавшего имаму Ахмаду [33, с. 334]. По свидетельству Павла, Исаак воевал с ней и «побе­дил дважды», после чего она бежала к туркам в Дабарву [50, с. 285].

«Хроника» Клавдия также повествует об этих событиях: «На 17-м году царствования славного царя Клавдия вышли в землю Эфиопскую и поднялись из моря сыны Иафета, именуе­мые Лаванд, и заняли часть земли Эфиопской, примыкающую к морю. Митрополит франков вышел и поднялся из моря с свя­щенниками и диаконами и немногими мирянами из франков. Они прибыли в стан царя Клавдия в первый из месяцев зимы Эфиопии, третий из месяцев творения мира. Целью митрополита было опорочить правую веру, посланную Эфиопии из Алексан­дрии, распространять и восхвалять ложную веру, выросшую из Рима... В эти дни царь Клавдий был между двумя задачами. С одной стороны, он наступал на франкских учителей из-за их ложной веры, побеждал и посрамлял их, порицал их неправые обычаи. Из-за них он составил много поучений ⁷, собрав духов­ные слова из поучений апостолов, пророков, старейшин и учи­телей церкви... С другой стороны, ему предстояла забота о вой­не с Лавандами, именно Турками, об издержках на войну. Он озаботился защитой городов от нападения галласов, которые уцелели, и от других врагов. В этом он провел год и остаток года, молясь богу преславному и вышнему, чтобы он помог ему во всех делах, ради всего и во всем» [24, с. 150].

Царю Клавдию было о чем молиться, так как положение его царства было очень сложным. Португальцы в свое время не­мало помогли ему в битвах. Теперь приходилось расплачивать­ся за это богословскими диспутами с Овьедо, который, хотя и был не в пример Бермудишу человеком честным и далеко ие трусом, отличался не меньшим упорством. В феврале 1559 г. он даже разослал всем португальцам в Эфиопии «циркулярное письмо», в котором повелел им прекратить всякие сношения с эфиопскими «схизматиками» и не повиноваться эфиопскому ца­рю [71, с. 211—212]. Хотя и ценил Клавдий португальцев, он не мог пойти навстречу католическому епископу и разрушить свой недавно воссозданный союз с эфиопской церковью. Поэтому из государственных соображений ему, как и Зара Якобу, пришлось выступать не только в качестве богослова, но и в ка­честве церковного писателя, в чем он преуспел вполне. В то же время военная угроза нарастала с севера (турий), с востока (эмир Харэра Нур ибн Муджахид «из племени Сухавьян»), с запада и юга (племена оромо). Временами, судя по его «Хро­нике», Клавдия одолевали самые мрачные предчувствия: «Го­ворит автор этой книги: „Однажды, когда я и двое моих близ­ких стояли пред славным царем, оказал он нам сам по поводу упокоения своей плоти такими словами: Разве для вас не легко­весно наслаждение века сего? Сей век изменится на иной, и наслаждение его прейдет в печаль. Я же молюсь богу преслав­ному и вышнему, да буду удален раньше всего туда, куда уда­лены древние отцы". И было, как он сказал» [24, с. 152].

Турки тем временем продолжали наступать, и в 1558 г. они захватили Дабра Даммо и перерезали тамошних монахов. Как пишет «Хроника» Клавдия, «они осквернили святую землю, ходя ногами нечистыми и скорыми на пролитие крови и войдя в место священное, освященное пребыванием в нем мощей, пере­несением сюда чистого тела праведного царя Лебна Денгеля» [24, с. 154]. Однако турецкие победы скоро сменились пораже­ниями, главным образом из-за активного сопротивления местно­го населения. Турецкий паша Уздамер по просьбе Гаэвы отпра­вился в ее область Мазага, «страну жара и зноя, пустыню без­водную». По словам «Хроники» Клавдия, «когда он прибыл, ку­да намеревался, как предает по слуху история, напала на его тело внезапная болезнь лихорадка; он сильно страдал от сол­нечного жара, и его стали носить на носилках, причем он не находил себе покоя и мало времени оставалось до смерти. И войско его и все кони были поражены таинственным ударом, большая часть их было предана смерти действием божествен­ным» [24, с. 155—156]. Часть своего войска паша оставил в Дабарве охранять крепость, которая, по словам эфиопского ле­тописца, «была полна золотом, серебром, драгоценными камня­ми, тонкими одеждами и многими неисчислимыми богатствами из Стамбула, Каира, Зебида, Джебаля и всей Бар Араба и богатствами моря и островов и богатствами Абиссинии, которые он собрал грабежом и обманом или путем купеческого барыша или как выкуп по обычаю воинскому» [24, с. 155].

Турки, охранявшие крепость в чужой стране и враждебном окружении, практически находились на положении осажденных, так как возвращение паши Уздамера откладывалось, а запасы кончались. Тогда турки вместе с Гаэвой решили ночью бежать в Массауа. Однако, «когда они были на дороге, спускающейся из Дебарва к морю, на них напали феллахи, жившие в стране, и сделали тела их пищей для мечей; отняли все их имущество, захватили и царицу со всем ее богатством» [24, с. 156]. Так Дальнейшее продвижение турок было остановлено без царского участия благодаря действиям бахр-магаша Исаака и сопротив­лению местного населения. Однако турки таз-прежнему удержи­вали красно-морское побережье, Суакин, Масеауа и Аркико и заявляли, что власть Оттоманской Порты распространяется на весь «Хабашистан».

Несмотря на ослабление. Адаля после краха джихада, силы мусульман не были сломлены окончательно. В конце 50-х годов XVI в. в Хараре выдвинулся новый «эмир правоверных» Нур ибн Муджахид, желавший возродить былое могущество Адаля.. Он был племянником имама Ахмада и участвовал в джихаде,, хотя «Хроника» Клавдия упоминает о нем с пренебрежением: «Из двух вождей мусульманских сил младшего Аббаса он за­хватил, связал и отправил в страну, где содержатся узники, а Нура, из племени Сухавьян, сына Муджахида, он прогнал ли­шенного всего его добра камнями и палками, как гонят пса, привыкшего к запаху жира» [24, с. 142]. Нур никак не желая смириться с крушением джихада. Он деятельно укреплял Харар, обнес его каменной стеной, сохранившейся доныне, и готовил ре­шительное наступление на столицу христианского царя. «Крат­кая хроника» дает романтическое объяснение его воинственно­сти: «А потом на 19-й год пришел мусульманин Нур из Адаля,, и он был сыном сестры Граня. Причина же его прихода та­кова: когда бежала Дель Вамбара в день полибели Граня, му­жа своего, этот Нур спасся вместе с нею. И придя в страну свою Адаль, восхотел Нур жениться на Дель Вамбара, ибо та­ков обычай мусульман. Она же сказала ему: „Коль хочешь ты жениться на мне, пойди и убей сего царя христианского, убий­цу моего мужа". И потому пришел Нур» [33, с. 335]. Впро­чем, здесь дело не столько в романтической любви или в обы­чае левирата, сколько в стремлении Нура идти по стопам свое­го знаменитого дяди и предшественника.

В результате, как гласит «Хроника» Клавдия, «в 7052 году мира, на 19-м году его царствования, на 4-й неделе поста, 3-го числа месяца Магабита (27 февраля.— С. Ч.), в 1-й день святой недели возвестили царю Клавдию вестники, что прибыл Нур, сын Эльмуджахида, и расположился в одной из обла­стей Фатагара, и с ним многа войска в количестве 1800 всад­ников, 500 стрелявших из ружей, бесчисленное количество на­прягающих луки и стреляющих из них, и пехотинцев, вооружен­ных мечами, копьями и щитами, десятки тысяч людей, знаю­щих пушечное дело, 5 или 6 или 7» [24, с. 162—163]. Таким образом, Нур ибн Муджахид решил действовать по примеру прежних эмиров и напал на христиан в самом конце великого поста.

Царь Клавдий велел своему двоюродному брату Хамаль-малю (сыну дочери царя Наода Романа Верк) нанести удар с фланга, вторгнуться в Адаль и разгромить Харар, где оставал­ся султан Баракат ибн Омар Дин ⁸ с незначительными силами. Клавдий надеялся, что угроза любимому городу заставит Нура прервать свой набег и вернуться на родину.

Однако Нур показал, что он является истинным племянни­ком грозного имама, а не просто одним из прежних эмиров, которые ходили в набеги ради добычи. Нур видел корешГзла, причину «рушения джихада и бедственного положения мусуль­ман в самом Клавдии. Поэтому он отправил Клавдию посла­ние, в котором писал, что хотя имам Ахмад и погиб, но до сих пор остается эмир Зейлы (титул, который Нур взял себе после женитьбы на Дель Вамбара), чью семью избрал бог для пролития крови эфиопских царей [71, с. 213]. Гордость не позволила Клавдию уклониться от сражения и отдать свою столицу на разорение, хотя «число воинов, бывших там с ца­рем Клавдием — 270 всадников, и пеших не более 700, стре­лявших из ружей 100, лучников 500» [24, с. 163]. Все придворные советовали царю уйти и собрать большое войско, но он не счел для себя возможным воспользоваться этим советом. По словам его «Хроники», «не страшилась душа его, видя мно­гочисленный стан врагов. Сказал один из стоявших пред ним в один из этих дней: „Я принес ему изречение из изречений пророков того времени и оказал: Победа будет твоей после ги­бели многих от копий врага". Он тотчас взглянул на меня гроз­ным оком и сказал мне сильным голосом: „Не подобает пасты­рю оставлять овец своих и спасать свою душу. Пастырь доб­рый душу свою полагает за овцы, а наемник, иже несть па­стырь, оставляет овцы волку и не радит об овцах. Как возмож­но, чтобы я спас себя от умерщвления и отдал народ мой на смерть, увидал рыдания жены о смерти мужа ее, плач сыновей о смерти отцов их, вопль братьев, у которых убиты братья? Лучше мне умереть за Христа и стадо, что под моим пастыр­ством. Если же я умру и рассеется стадо, не оцросит с меня Господин пастырей ответа за рассеяние стада; если же я рас­сею их из-за страха смерти, подобает мне дать ответ"» [24, с. 163].

У Клавдия, начинавшего отвоевывать свое царство с горст­кой преданных воинов, избегнувшего многих опасностей, про­игравшего много сражений и еще больше выигравшего и восста­новившего к концу своего царствования эфиопскую феодаль­ную монархию, было чрезвычайно развито чувство собственно­го предназначения. Он верил в то, что воистину является «ме­чом божиим» в руках всевышнего «а врагов веры, верил в не­избежную победу своего дела. Эта вера передавалась и его воинам и немало способствовала его победам. По-видимому, он верил и в свою победу над Нуром, несмотря на численное пре­восходство мусульман, потому что Клавдий выступил против Нура со всем своим двором. Решительное сражение произошло 23 марта 1559 г. «В этот день царь Клавдий был радостен, весел и стремился к битве, как стремится охотник на борьбу со зверем и как радуется позванный на пир, где ему оказыва­ется любовь. В этот день была весьма упорная битва — солнце заволоклось дымом от огня войска, как густым облаком. В на­чале битвы пылающий свинец попал в тело честного Мар Клав­дия, но не удержал его от продолжения боя и не удалил от сражения. Потом окружило его 20 всадников и пронзили бед­ро его копьями, и он умер, как Клавдий Антиохийокий, ему соименный. Затем они отрубили ему славную голову и понесли к своему вождю, который удивился и поместил ее на осла, ибо знал все, что он сделал» [24, с. 164—165].

Вместе с Клавдием погибли не только почти все португаль­цы, бывшие при нем, но и чуть не весь его двор, в том числе и церковники, которые как верные слуги последовали на битву вместе с царем. «Житие» Иоанна Дабра-Либаносского, также павшего в этой битве, дает перечень убитых, где хорошо вид­но, что церковники составляли большую часть его администра­тивного аппарата: «Тогда 27 Магабита в страстной четверг в 3 часа была великая битва и пали два светоча мира, возлюб­ленный господом царь наш Клавдий и отец всех нас авва Иоанн, столп веры, и с ними зашли звезды светлые и сияющие: авва Такла Махбар, авва Амда Марьям, авва Сарца Деятель, авва За-Селасе, авва Бахайла Вангель, все великие ученые, и настоя­тели авва Макарий, авва Асер, авва Сайра Аб и другие мо­нахи чистые, чьи имена записаны на небесах; а вельмож и вои­нов, погибших в тот день, было без числа» [72, с. 192]. Это был двойной удар для эфиопской монархии: в один день погиб не только выдающийся эфиопский царь, многое сделавший для возрождения эфиопского государства и еще больше обещавший осуществить в будущем, но и почти весь и без того немного­численный военный и церковный административный аппарат уп­равления государством, который царь так долго и тщательно под­бирал. Этот аппарат царь строил не по феодальному, а по самодержавному принципу, и потеря его была невосполнима по­тому, что в отличие от феодальных учреждений, он не мог появиться сам собою в феодальном обществе. Царская власть, ко­торая «была представительницей порядка в беспорядке, предста­вительницей образующейся нации в противовес раздробленности на мятежные вассальные государства» [3, с. 411], стремясь к самодержавию, должна была создавать его сверху, преодоле­вая сопротивление господствовавшей феодальной системы. Так, своей победой Нур ибн Муджахид не возродил джихада, на что он горячо надеялся, но сделал другое: он уничтожил того царя, который имел желание я способности пойти по пути, указан­ному великим Зара Якобом, уничтожил его вместе с теми его сотрудниками, которые могли бы помочь царю в этом.