{255} Как же с советской опереттой

{255} Как же с советской опереттой

Одно и то же явление может вызвать к себе самое разное отношение не только у людей разных классов, возрастов, пола и характера, но у одного и того же человека, в один и тот же день. И это вовсе не есть предосудительная переменчивость во взглядах и вкусах, но и психофизическом существе человека лежащая потребность смены. Общеизвестно, что серьезнейшие государственные деятели, глубочайшие мыслители поражают иногда своей способностью к детскому, почти беспричинному и удивительно «несерьезному» смеху. Было бы тяжелым филистерством и пагубным {256} тупоумием осуждать их за эту способность организма к отдыху и самообороне.

Разные отношения к предмету порождают разные литературные и сценические жанры.

На тему квартирного вопроса мыслима трагедия, сатира, водевиль. Опрометчиво думать, что серьезные предметы не терпят легкомысленного к себе отношения. В осажденных Афинах во время чумы и убийственного голода Аристофан смеется над бедствиями своих сограждан. Или еще — чтобы спуститься с античных высот. На улицах Ленинграда расклеена листовка «Смехача», где сообщается под заголовком «Проказа излечима», что какой-то школьник перестал проказить. Значит ли это, что редактор «Смехача» бесчувствен к такому бичу человечества? Нет, конечно, просто жанр юмористического листка разрешает и требует такого отношения к жизни.

Вот к подобному виду произведений, принципиально легкомысленных (не в смысле, разумеется, фривольности и сальности!), добродушных, не бичующих, но улыбающихся, принадлежит и всегда будет принадлежать оперетта. Мы все ждем момента появления оперетты советской, но мы только {257} отдалим этот момент, если будем требовать от нее сарказма, горькой иронии, сокрушающей сатиры. Предоставим это другим театральным жанрам и признаем, что и в состоянии добродушной и беззлобной улыбки человек имеет право создавать театральное представление. Мыслится отзвук всего нашего бытового сегодня, сегодняшней улицы, сегодняшней песни, всплывут физиономии и нэпмана, и мещанина, и вузовца, и директора треста. Но вопрос производительности труда поднят не будет не потому, что этот вопрос неважный, а именно, потому, что он важен, а важных вопросов оперетте разрешать не надлежит.

Материальное положение студенчества — громадный вопрос, но нельзя обижаться, если в оперетте вузовец будет решать сложную проблему — откуда бы достать 30 копеек на обед. Если же кто-нибудь спросонья заорет: «не смейте издеваться над студенчеством», то надо бы сказать такому лишенному юмора интеллигенту, что он вредит делу создания советской оперетты.

Эти соображения хотелось мне высказать по прочтении интересной статьи Воскресенского «Пути оперетты» («Ж. И.» 1926, № 50).

{258} Он предлагает три метода для создания такой оперетты: путь режиссерской пародии, нового текста на старую музыку и оригинального творчества.

Я же глубоко убежден, что только третий из этих путей сулит нам успех.

Путь пародии может привести к приятному спектаклю из репертуара «Театра сатиры», «Кривого зеркала» и т. д. Но это будет максимально противоположно простодушному по существу смеху оперетты.

Путь писания революционного текста на старую музыку я советовал бы запретить всеми возможными законами. Я сам пытался ставить «Екатерину II» на текст Тэффи-Флитэ и музыку Оффенбаха и потерпел в этом полную неудачу. Должен заметить, что опытные артисты, которые ни за что не хотели сделать мне удовольствие и играть Екатерину и Потемкина как персонажи отрицательные, были по-своему правы, так как музыка живописала их как очаровательных и милых героев. Вот почему этот путь ни к чему, кроме фальши, привести не может. Единственно правильным при наличии западной музыки считаю, отказавшись от мысли ее революционизировать, писать текст нейтральный, но вытравляющий {259} все опереточные вредности, как это и сделано мною в «Женихах на колесах», текст коих предлагаю к сведению и руководству.

Единственный же путь к созданию советской оперетты — это творчество советских композиторов и драматургов, умеющих смеяться.

{260} Эстрады летних садов

Тема о своеобразной забастовке женщин, желающих во что бы то ни стало добиться прекращения жестокой и бессмысленной войны, проникнута всесокрушающей силой бодрящего, безудержного, патетического смеха. Особенно любопытно для нас, что смех этот властно звучал в Афинах в трагичнейшие минуты Греции, изнуренной и расколотой многолетней войной Афин со Спартою, звучал в осажденном и зачумленном городе.

Ведь такой общественный, открытый, «энергичный» смех физиологически необходим народу, напрягающему свои усилия в тяжелой борьбе, и нет такого момента, когда надо бы заставить его умолкнуть. Так и люди, идущие почти на верную смерть, подбодряют себя {261} песней и шуткой. В наши дни это было совершенно правильно учтено той громадной театральной работой на красноармейских фронтах, которая не имеет, кажется, себе предшественников в истории мировых войн. Думаю, что немало тяжелых минут скрасил утомленному красноармейцу заезжавший за линию обстрела театр.

Вспомним, что проводником аристофановского смеха был простонародный артист — акробат, клоун, жонглер. История древнейших профессиональных актерских союзов с Греции IV века до нашей эры, история средневекового театра, Шекспира, парижской пантомимы в начале прошлого века учит нас, что представители этого «низшего» рода искусства были всегда верными друзьями и любимцами землепашца, мастерового, чернорабочего.

Хорошо это или плохо — дело вкуса, но это факт, с которым, нельзя не считаться. Мне кажется, между прочим, что рабочий, профессионал своего ремесла, всегда охотно смотрит на чужую профессиональную сноровку, а ведь у порядочного жонглера больше умения и профессиональной техники, чем у множества наших драматических актеров.

И вот сейчас, когда открываются летние сады, {262} и десятки тысяч рабочих, гуляя по праздникам, остановятся перед эстрадами, хочется спросить, много ли нами сделано для того, чтобы обновить, облагородить, возродить цирковое и «дивертисментное» искусство?

В Москве, где оба цирка подверглись национализации, была совершена попытка сделать зрелища более красивыми и, так сказать, «интеллигентными». Для этого пригласили популярного теперь Касьяна Голейзовского, который кощунственно покрыл тысячелетний песок цирка деревянными щитами и поставил на них пышный, слащавый и нудный балет. Раскаявшись в этой ошибке, московские цирки занялись почти исключительно лошадьми, которые здесь, конечно, более уместны, чем балерины, но не разрешают все же совокупности вопросов, связанных с ареной и аудиторией цирка!

Несколько ранее этого в Петрограде мною был создан театр Народной Комедии, где к работе с цирковыми актерами были привлечены первоклассные художники, и где мне с К. М. Миклашевским удалось сделать несколько своеобразных цирко-драматических пьес на современные общественные темы. Но, в общем, управлению театра не удалось убедить заинтересованные {263} в этом ведомства в крайней важности культивирования этих народных представлений, и театр прекратил свою работу так же, как и прервались недолгие попытки Вл. Воинова создать дивертисментно-цирковой агитспектакль.

За последнее время поднялись разговоры о возрождении старинного петербургского балагана с привлечением историков и знатоков этого дела. Конечно, это любопытно, но я думаю, что затея эта — эстетская. Надо строить по-новому, а не реставрировать старину, и мы вряд ли много выиграем, если воскреснет масленичный дед, заголосив что-нибудь в роде: «Всем бы Параша хороша, да больно щеки натирает, то-то в Питере кирпичу не хватает». Этому время прошло.

Впрочем, затоскуешь и о масленичном деде, когда пойдешь, в Железный зал Народного дома, убранный¹ в стиле трактирных торжеств Николая II, и между двумя эстрадно-куплетными номерами услышать такую остроту, как:

«фурункул — род нарыва,
одна минута перерыва».

{264} Надо сознаться, что еще совершенно недостаточно поработано над тем, чтобы очистить свободное народно-цирковое солнечное и воздушное искусство от куплетно-лакейского жанра накуренных и душных ресторанов².

Надо понять и осознать, какое могучее орудие воздействия на массы имеем мы в лице цирковых артистов, бодрых по своей психологии, простонародных по своему происхождению, близких и понятных самому простому зрителю.

Нелепо и обидно, что остротами о фурункулах сопровождается работа превосходнейших клоунов и акробатов, которые были бы достойны стать проводниками и воплотителями поэтической искрометной и могучей сатиры в духе несправедливо забытого Аристофана.

{265} Широко поставленная и правильная организация дела, которая воспользовалась бы уже проделанным опытом и привлекла к сотрудничеству с цирковыми актерами первоклассных драматургов, художников и режиссеров, добилась бы создания спектаклей, не виданных по новизне и силе воздействия.

Май 1923