{223} Еще о конкуренции театра и кино

{223} Еще о конкуренции театра и кино

Честно говоря, если ленты американцев были {224} зачастую чем-то в роде полуспорта, полутрюки, то последние немецкие работы, как «Кабинет доктора Калигари» — конечно, самые подлинные куски искусства. Отрицать это мне кажется прямо непорядочным.

Итак, мы имеем перед собой настоящую конкуренцию двух искусств. Которое победит? У кино грандиозное преимущество. Он индустриален. Массовое производство — фактор колоссальной важности. В мелком городишке Южной Африки можно за гроши купить билет на многомиллионную американскую постановку. На сибирском полустанке будут смотреть Чарли Чаплина и Конрада Фейдта. А что станется, когда четыреста миллионов китайцев обзаведутся собственными кино! На одного человека, купившего билет на Рашель, приходится, вероятно, несколько тысяч видевших Асту Нильсен.

Но в фабричном производстве есть и другая, менее очевидная, более страшная для соперника, сторона. Это — выжимание сгущенного творчества, конденсированного напряжения актера. Его можно снимать в одной и той же роли по нескольку часов под ряд, каждый день. Но из его работы целого дня на ленте сохраняются лишь две три минуты наивысшей выразительности, {225} предельной интенсивности его игры. Таким образом, за месяц съемки мы получаем сгусток творчества такого напряжения, к которому не может и приблизиться драматический актер. Просто физических сил его для этого не хватит. Скопленная творческая воля переправляется через океан в роде сгущенного молока.

Каковы же преимущества театра? Шесть лет тому назад я указывал в «Аполлоне»¹, что за театром несокрушимо сохраняется живая связь актера со зрителем, нечто особенное, что рождает спектакль.

Кино — не книгопечатание. «Рукописного» живого театра он никогда окончательно не вытеснит. Но, с другой стороны, он имеет к искусству несравненно большее отношение, чем фотография.

Да и то полезно припомнить, что сохранились теперь лишь Серовы да Сомовы, т. е. первоклассные портретисты, а уездные живописцы, кое-как пытавшиеся сделать похожее изображение заказчика, во что бы то ни стало «схватить сходство», уступили место фотографу, {226} лучше приспособленному для этой задачи.

Общение зрительного зала возможно лишь с первоклассным актером. Удивительного, незабываемого, особенного актера мы всегда захотим увидеть воочию, встретиться с ним лицом к лицу. Театры же, в которых средние актеры кое-как разыгрывают спектакль, мы будем тщательно обходить, предпочитая им первоклассный фильм. Выживет только лучшее.

Я думаю, что лет через двадцать в России останется не больше десятка театров. Но это будут театры первоклассные и удивительные. Провинциальное или районное «среднее», «честное» театральное дело (т. е. бездарное и тем самым не честное!) умрет, уступив место кинематографу.

Театр победит; театры погибнут. И это будет отлично.

1923

{227} Услужливый опаснее врага

Слов нет, заманчивое дело взять западную буржуазную картину и несколькими находчиво вставленными фразами обратить ее жало против нее самой, превратив апологию мещанства в орудие агитации. Но задача эта сложная и приниматься за нее надо умеючи.

Я смотрел на днях постановку Сесиля де Милль «Обломки крушения». Первое, что я увидел, была надпись в роде (цитирую все по памяти и передавая общий смысл — я не мог Предполагать, что надписи будут столь замечательны): «Октябрьская революция разметала по всему свету обломки старого мира».

После этого был показан очень импозантный мужчина в лакейском фраке, чистейший тип англосакса, с подписью «Князь Ромоданов» и объяснением, что русская аристократия, поступив {228} на службу к американским миллионерам, стала прислуживать таким же бездельникам, как и они сами.

В доказательство этой глубокой мысли была тотчас же показана очаровательная девушка-подросток, с огромными наивно веселыми глазами на юном и полном лице и с манерами деревенской простушки — и тут же надпись: «Княжна NN, измученная скитаниями и нищетой в Константинополе, была рада пристроиться горничной».

После этого мы увидели, как эта исстрадавшаяся княжна с величайшим и безмятежным аппетитом уписывает превкусный пирог с вареньем, и прочли, что после константинопольского голода несчастная женщина никак не может насытиться.

В древней Руси был, говорят, неприятный способ обращения со своими недругами. Брали два высоких дерева, пригибали к земле, привязывали к каждому из них по ноге виновного и затем отпускали деревья, чтобы разорвать беднягу пополам.

Нечто подобное, чувствовал я, делается и с моим сознанием: картина и тексты, стремительно разлетаясь, рвали его на две части. Нам показывают нашего лакея — англосакса, {229} с элегическим видом раскрывающего какую-то книгу. Но надпись уверяет, что это кричащие «Ананасы в шампанском» Игоря Северянина, несмотря на то, что на корешке книги написано по-английски «Poems».

Действие развивается. Миллионеры катаются на яхте. Кораблекрушение. Необитаемый остров. Старая знакомая нам история — «Остров равенства», «То, чего не было» и т. д. — оживляется здесь невиданным в мире состязанием между режиссером и автором титров. Режиссер возвеличивает своего героя, титро-литератор его уничтожает. И чем ловче, прекраснее и благороднее поступки действующего в картине англосакса, тем более поносит наш литератор своего «князя».

Герой добывает огонь, строит прекрасный шалаш, убивает диких зверей, изобретает сигнальные приборы, руководит работами спутников — все это наш литератор меланхолически резюмирует: «Константинопольские лишения кое-чему обучили князя». Ай да лишения! Ай да Константинополь! Не город, а прямо Всеобуч! Попытка возмущения. Семейка миллионеров требует, чтобы главой острова стал их «папа» — старик миллионер. Англосакс Ромоданов взглядывает на него неспешным {230} презрительным взглядом. Так истинное человеческое достоинство взирает на ложное и поддельное. Вот, не правда ли, случай выразить вполне уместную и всегда значительную мысль, что хозяин жизни тот, кто умеет трудиться и тому подобное. Величественный жест отказа — и что же мы читаем: «На ваши миллионы я отвечаю моим княжеским титулом». Все покорены. Так талантливый литератор сумел возвеличить княжеский титул в Советской России.

Вознеся своего героя до небес, режиссер дает ему опьянеть от своего величия. Он мечтает о полной власти над жизнью и смертью спасенной им девушки. Верный своему трагическому желанию подводить социальную базу под все замыслы Сесиль де Милля, литератор дает князю Ромоданову такие слова: «Мои предки-цари жили как хотели» (или что-то в этом роде). Это очень интересно. Значит наш князь — Рюрикович и нам покажут темные времена Ивана Калиты! Очень поучительное зрелище. Но я был крайне удивлен, увидев, что эксцентрические Калиты и Василии Темные строили дворцы в ассирийском стиле, ходили полуголые с тиарами на головах и даже завели Zoo с тиграми, куда бросали неприятных им девушек. {231} Уважаемый автор! Никто не думает оспаривать правильность основной тенденции к переработке. В сценарии «Обломков крушения» много примеров пошленькой буржуазной морали, нам достаточно противной; особенно характерен конец, где лакей находит счастье с горничной, а миллионерша с себе подобным миллионером. Очень почтенно стараться вызвать ненависть к русским княжнам. Но право же ваши методы для этого не подходят. Вы слишком верите в сокрушающую силу вашего слова. Выбрав самую симпатичную и веселую актрису в фильме, вы приклеиваете к ней несколько бранных эпитетов и думаете, что задача исполнена и публика ее терпеть не может. Жестокое заблуждение. Это была самая очаровательная, простодушная и милая княжна, которую когда-либо видели обитатели Советской России. В физкультурных состязаниях выдают иногда самому неудачному, от всех отставшему спортсмену так назыв. «утешительный» приз. Я считаю, что вы, уважаемый автор титров, вполне заслужили его самой бессмысленной, нелепой и неудачной попыткой агитации на территории СССР с 1917 года.

1925