ПОВСЕДНЕВНАЯ ЖИЗНЬ УЧЕНЫХ ПРОВИНЦИИ В 1920-Е ГОДЫ

В XXI веке уже всеми признано, что история повседневности стала заметным и перспективным течением в исторической науке. Ныне историю повседневности уже не называют, как это было раньше, «историей снизу», и отделяют ее от сочинений непрофессионалов. Ее задача – анализ жизненного мира простых людей, изучение истории повседневного поведения и повседневных переживаний¹. Изучение истории повседневности включает в себя рассмотрение таких важных тем как профессиональная и социально-бытовая повседневность. Профессиональная повседневность рассматривает состав научной корпорации и динамику ее изменений (особенно влияние власти, идеологии и других ученых). Особое внимание в данной работе будет уделено профессиональной повседневности ученых Саратовского университета.

Саратовский университет является одним из старейших университетов страны. В последнее время интерес исследователей сосредоточился на изучении его культурной истории. Актуальность данного исследования вызвана необходимостью по-иному взглянуть на историю высшего образования в России «изнутри», что может существенно помочь выявлению возможных путей реформирования высшего образования, очевидность которого признана и властью и обществом современной России. Разрешение многих острейших проблем наших университетов, тесно связано с необходимостью понимания социальной психологии и специфики культуры университетского человека. Хронологические границы исследования охватывают 1920-е годы, поскольку именно с этим периодом связано формирование советской высшей школы, которая служит основой для современной вузовской системы.

Двадцатилетний период между гражданской и Великой Отечественной войнами в истории университетов отличался особыми трудностями. В эти годы неоднократно предпринимались попытки сузить роль университетов, отстранить их от науки, сократить наборы до минимума и даже полностью прекратить их существование. Несколько раз подвергались чистке и репрессиям преподавательские кадры университетов, их состав почти полностью обновился и не всегда это приносило положительные результаты².

Саратовская губерния оказалась в числе наиболее пострадавших от тягот гражданской войны и неурожая 1921 года. Ситуацию обострил сильнейший голод и последовавшие за ним эпидемии тифа и холеры. Естественно, это не могло не сказаться и на ученых Саратовского университета. 1921-1922 гг. были чрезвычайно болезненными для всего населения губернии и отразились на судьбах университета. В одном из документов начала 1920 г. говорилось о положении в вузах: «…преподаватели сидели без куска хлеба, а некоторые питались исключительно сборкой и скупкой картофельной шелухи»¹.

Что касается социально-бытовых условий жизни преподавателей, то в первой половине 1920-х гг. действовала Центральная комиссия по улучшению быта ученых (во главе с М. Горьким), составлявшая списки ученых и деятелей культуры, которым выдавались академические пайки для поддержания их здоровья, и следившая за их выдачей по назначению, в Саратове с эти­ми пайками дело обстояло плохо. Университет уже с осени 1920 г. ходатай­ствовал о таких пайках, но и в 1921 г. их фактически не получали, в лучшем случае профессора довольствовались студенческими пайками, положенными рабфаковцам. А между ними была большая разница. Так, академический паек на месяц в 1921 г. включал в себя: 10 фунтов крупы, 11 фунтов мяса, 5 фунтов рыбы, 3,5 фунта жиров, 2 фунта сахара, 3/8 фунта кофе, 1 фунт табака. Только с 1 января 1922 г. дело с пайками для преподавателей в университете начало улучшаться, их количество увеличилось, стали выдавать их и на членов семьи². Такой ход вещей серьезно отразился на составе научной корпорации Саратовского университета. В обстановке серьезных материальных трудностей и репрессий начали поки­дать Саратовский университет многие крупные ученые, спасавшиеся здесь от голода и преследований.

Тот факт, что во второй половине 1920-х гг. экономическое положение в стране немного улучшилось, никак не отразился на улучшении материального и бытового положения преподавателей Саратовского университета. Заработная плата преподавателей оставалась низкой, в несколько раз меньше, чем в дореволюционное время, и намного меньше, чем в ряде новых университетов, образовавшихся в союзных республиках. А нагрузка была очень велика. Так, профессора СГУ М. И. Райский и В.В. Буш сообщали в анкетах в 1927, что они заняты работой 12 часов в сутки и более. Отвечая на вопросы той же анкеты о своем жилищном положении, преподаватели Саратовского университета заявляли, что живут крайне скученно, в холодных и сырых помещениях, часто полуподвалах, лишенных даже электрического освещения, не говоря о других коммунальных удобствах.

С 1927 года произошел переход с тарифной системы оплаты труда преподавателей, на должностные оклады, что на 11% повысило зарплату профессоров и на 17% остальных вузовских преподавателей. Но этот рост был незначителен, поэтому большинству вузовских работников приходилось работать по совместительству, иногда в нескольких местах¹.

С конца 1920 г. более последовательно стал проводиться в жизнь курс на преоб­разование высшей школы, очищение ее от социально чуждых элементов и в студенческой, и в преподавательской среде, полное подчинение бю­рократическому аппарату. В 1920-1921 гг. был принят ряд декретов и пос­тановлений СНК РСФСР о высшей школе, среди них «О реорганизации преподавания общественных наук в вузах РСФСР» (3 декабря 1920г.), «По­ложение об управлении вузами» (4 марта 1921г.), фактически лишившее их автономии, «Положение о высших учебных заведениях РСФСР» (19 сен­тября 1921 г.), которое можно считать первым советским уставом высшей школы, и другие².

После окончания гражданской войны часть преподавателей университета, прибывших в Саратов, спасаясь от репрессий и голода, начала возвращаться в те университеты, в которых они работали прежде. Покинули Саратов такие крупные ученые, как В.М. Жирмунский, Н.Н. Дурново, И.И. Привалов и ряд других. Голод вынудил к отъезду и тех, кто в иных условиях мог бы остаться в университете и плодотворно работать (Ф. П. Саваренский, В. П. Бушинский, Н.Н. Яковлев и др.). Можно сказать, что уровень преподавательского состава Саратовского университета значительно понизился в связи с этими потерями. Трудно установить общее количество кадровых потерь университета в те годы, но известно, что число профессоров сократилось с 78 в 1920 году до 60 в 1921 году³.

В это время усилилось преследование представителей вузовской интеллигенции со стороны властей. Обследовавший Саратовскую губернию в марте 1921 г. инструктор ЦК РКП (б) докладывал, что Саратов, подобен Кронштадту, здесь идет подготовка к свержению советской власти. В ней участвуют профессора университета Зёрнов, Какушкин и др., выступавшие в церквах в черносотенно-монархическом духе⁴. Поскольку партийно-советское руководство взяло курс на замену старых преподавателей новыми, придерживающихся марксистских позиций, это привело к большим кадровым переменам в университете. Принятые меры в отношении преподавательских кадров привели к тому, что с 1922 г. в стране начало меняться взаимоотношение основной мас­сы преподавателей и органов советской власти. На прохо­дившей в Саратове 29 декабря 1923 г. конференции научных работников шел разговор о повороте научных работников и органов советской власти к сближению. Об этом шла речь в выступлениях профессоров университе­та А. А. Богомольца, В. В. Вормса, В. С Елпатьевского, отмечавших, что в са­мые тяжелые времена только университет из всех вузов Саратова работал без перерывов, выпускал специалистов, проводил лекции и практические занятия¹.

На смену старым кадрам приходили окончившие Институт красной профес­суры, первые выпускники советских вузов, немногочисленные партийные кадры, имевшие высшее образование. Особый состав преподавателей был на рабочем факультете, где не требовалось иметь научные заслуги и глубокие знания, а главными кри­териями были принадлежность к Коммунистической партии и пролетарс­кое происхождение².

Несмотря на все принимавшиеся партийными и советскими органами меры, даже к середине 1920-х гг. не удалось коренным образом изменить со­став преподавателей и студентов университетов. Так, в СГУ на 1 февраля 1925 г из 65 профессоров только 2 были коммунистами, а всего из 708 преподавателей и сотрудников университета в РКП (б) и РЛКСМ состоял 61 человек (8,6 %)³.

Что касается вопроса динамики изменения состава научной корпорации, то по подсчетам авторов коллективной монографии «Саратовский университет, 1909 – 1959»⁴ за десятилетие с 1920 по 1930-е гг. число научных работников в СГУ увеличилось на 139 человек. Большинство из них были выходцами из буржуазной и мелкобуржуазной среды, с самыми различными политическими убеждениями. Следует отметить, что число профессоров и докторов наук сократилось на 55 %, а количество доцентов и кандидатов наук наоборот увеличилось в 4 раза.

Во второй половине 1920-х годов продолжалась чистка профессуры, особенно среди гуманитариев (В.А. Бутенко, С.Н. Чернов, Г.Г. Дингес). Полностью освободиться от старой профессуры в те годы еще не удалось, хотя почва для этого готовилась, так как в вузах появилась категория выдвиженцев². Сравнительное благополучие университетов, достигнутые ими успехи были прерваны в конце 20-х гг., когда после Шахтинского дела началась реорганизация всей системы высшего образования, приспособление ее к текущим нуждам экономики, усилился процесс борьбы с классово-чуждыми элементами. Во всех крупных политических процессах конца 20-х годов среди обвиняемых значительную часть составили университетские профессора и преподаватели, многие из них были приговорены к длительным срокам заключения, часть умерла в тюрьмах и лагерях³.

Невзирая на то, что партийно-советское руководство считало университетскую науку второстепенным делом, профессорско-преподавательский состав СГУ уделял научным исследованиям большое внимание. Продолжали обогащать отечественную и мировую науку саратовские медики, особенно представители хирургических школ⁴.

Что касается общественной работы, то преподаватели активно принимали участие в общественной и культурной жизни Саратовской губернии. Целый ряд обществ был организован или по инициативе научных работников или при их деятельном участии. Так были организованы общество воинствующих материалистов, общество содействия жертвам интервенции, доброхим, юридическое общество и т. п.⁵.

Основная масса работников университета принимала участие в широкой просветительной работе. Преподаватели выступали с публичными лекциями, вели различные предметные кружки, публиковали в местных газетах и журналах рецензии на новые книги, театральные постановки. Профессор В.В. Буш писал в 1927 г. одному из своих друзей, что ведет кружок преподавателей словесности при музее народного образования, читает публичные лекции, которые стали модными в университете, выезжал с лекциями в Аткарск⁶.

Часть профессоров и преподавателей принимала участие в профессиональной работе, и состояли членами городского совета, губернского съезда профессиональных союзов и губернского съезда советов¹.

Преобразования, проводимые советской властью в первой половине 20-х гг. серьезно затронули всю высшую школу. Основной курс был взят на замену старых преподавательских кадров новыми "марксистскими" и создание новой советской школы по подготовке учителей. Полностью заменить старую профессуру Саратовского университета в то время еще не удалось, но уже появилась категория студентов, имевших пролетарское происхождение и состоявших в рядах ВКП (б), готовых придти на смену старым кадрам.

Д.Ю. БОРОДИН
Основные проблемы современной историографии Западно-Сибирского восстания 1921 г.
Системное рассмотрение современной историографической ситуации, сложившейся вокруг крупнейшего сельского массового движения в России периода гражданской войны – Западно-Сибирского восстания 1921 г., предполагает очерчивание круга основных проблем, с которыми сталкиваются исследователи, занимающиеся историей изучения западносибирских событий.

Первая проблема, на наш взгляд, имеет общеметодологический характер. Она состоит в том, что предмет историографического исследования может пониматься по-разному. Традиционно в историографических обзорах, посвященных Западно-Сибирскому восстанию, специалисты фокусировались на том, что нового, прежде всего в фактографическом плане, каждый конкретный исследователь сделал для реконструкции истории восстания, какой аспект событий рассмотрел, и что еще предстоит сделать для приращения знания по теме.² Однако в условиях кризиса позитивистской парадигмы исторического знания убежденность в его кумулятивном характере уже не является совершенно неоспоримой. В результате возникает потребность в переосмыслении ранее созданных исторических работ в связи с изменившейся социо-культурной и теоретико-познавательной ситуацией. Таким образом, при изучении историографии Западно-Сибирского восстания акцент можно делать не на том, чего не сделали предшественники, на том «что – и главное – почему так, а не иначе они сделали». ³

Один из вариантов подобного подхода предполагает анализ концептуальных построений, в рамках которых Западно-Сибирское восстание 1921г. рассматривалось в исторической литературе. Именно изучение концепций и категориального аппарата, использовавшихся историками для помещения материала в те или иные теоретические рамки, с учетом социо-культурного контекста, в котором данная концепция возникла, несет в себе, по нашему мнению, эвристический потенциал.

В современной историографии Западно-Сибирского восстания историками использовалось, по крайней мере, полдюжины различных концептуальных рамок – от «военного коммунизма» до «бунтарства». К сожалению, историкам при построении теории часто не хватает рефлексии, что ведет к метафорическому использованию категорий и низкому уровню научного ригоризма. Основательная проработка существующих в литературе концептуальных построений, будь то «крестьянская война» или «смута», позволит исследователям более осознано и последовательно конструировать исторический нарратив. Серьезным подспорьем в разрешении данной проблемы может стать системное использование компаративистского подхода с привлечением материала по крестьянскому протесту в других регионах бывшей Российской империи. Грамотное использование компаративистской методологии позволит избежать как чрезмерного увлечения общими схемами, так бессистемного коллекционирования фактов, обеспечивая рассмотрение общих и особенных характеристик сравниваемых движений с учетом породивших их социально-исторических контекстов.

Вторая проблема, несмотря на сугубо инструментальный характер, является значимой для исследовательской деятельности. Речь идет о периодизации историографии восстания. Первая подобная периодизация, охватившая историю изучения Западно-Сибирского восстания 1921г. с 1920-х до начала 1990-х гг., была предложена в кандидатской диссертации Н.Г. Третьякова. По мнению исследователя, в истории изучения восстания следует выделять 3 этапа: 1920-е гг., середина 1950-х – начало 1980-х гг. и, наконец, постперестроечный период.¹ Периодизация Третьякова довольно адекватно отражала историографическую ситуацию середины 1990-х гг., но по прошествии пятнадцати лет она нуждается в корректировке. За указанный период произошли количественные и, самое главное, качественные изменения в исторической литературе, посвященной Западно-Сибирскому восстанию 1921 г. Данные изменения позволяют нам поставить вопрос о выделении нового, по содержанию отличного от периода конца 1980-х – первой половины 1990-х гг., этапа в развитии историографии Западно-Сибирского восстания 1921 г., начавшегося примерно в середине 1990-х – и продолжающегося до настоящего времени. В нижеследующем обзоре мы выделим основные характеристики нового этапа в историографии Западно-Сибирского восстания 1921 г.

Первым индикатором наступления нового этапа в историографии Западно-Сибирского восстания является увеличение числа исследований. За период с начала 1920-х по середину 1980-х гг. в СССР было опубликовано всего лишь около двух десятков работ разного формата, в той или иной степени относившихся к изучаемой нами теме. Два первых постсоветских десятилетия существования российской историографии ознаменовались ростом количества работ по истории Западно-Сибирского восстания. В настоящее время библиографический список, посвященный западносибирским событиям, насчитывает примерно две сотни текстов. Однако рост числа работ по истории восстания происходил неравномерно.

За отчетный период исследовательский интерес к восстанию пережил четыре всплеска (1991, 1996, самый бурный в 2001, наконец, 2006). Если в 1991 г. повышенное внимание историков и публицистов к восстанию явилось не только откликом на «круглую дату», но и подстегивалось самой общественно-политической атмосферой в стране, то в 1996, 2001 и 2006 гг. количество публикаций возрастало по институциональным причинам: в связи с проведением масштабных научных мероприятий, приуроченных к юбилеям восстания. В 1996 г. в Тюмени состоялась Всероссийская научная конференция, посвященная 75-летию Западно-Сибирского восстания, по итогам которой был издан сборник «История крестьянства Урала и Сибири в годы Гражданской войны». В 2001 г. в Ишиме прошла международная научная конференция «Государственная власть и российское (сибирское) крестьянство в годы революции и гражданской войны», приуроченная к 80-й годовщине восстания. Наконец, в 2006 г. в год 85-летия Западно-Сибирских событий Ишим вновь стал местом проведения международной научной конференции озаглавленной «Крестьянство восточных регионов России и Казахстана в революциях и гражданской войне (1905–1921 гг.)».

Если говорить о качественных отличиях нового этапа в развитии историографии Западно-Сибирского восстания 1921 г., то, прежде всего, речь должна идти об активном введение в научный оборот значительного количества ранее не публиковавшихся источников. Это вторая отличительная черта нового этапа. Наиболее системно, с учетом структуры корпуса сохранившихся источников и оценки их информационного потенциала, к публикации документов подошел новосибирский историк В.И. Шишкин. Плодом его многолетней кропотливой работы в различных российских архивах стали два объемных сборника документов, которые уже послужили существенным подспорьем для отечественных и зарубежных исследователей истории Западно-Сибирского восстания и массовых сельских движений 1918 – 1922 гг. в России в целом.¹

Третьей отличительной чертой нового этапа в развитии историографии Западно-Сибирского восстания 1921 г. является приход на смену работам публицистического характера научных в строгом смысле этого слова исследований по данной теме. Достаточно сказать, что с 1994 г. по 2008 г. по истории Западно-Сибирского восстания 1921 г. было защищено три кандидатские диссертации, одна из которых была посвящена непосредственно восстанию,¹ а две других – изучению общественно-политических настроений крестьянства в регионе, охваченном восстанием и социально-политическому и экономическому кризису в Западной Сибири 1920 – 1921 гг., соответственно.² Самым значимым событием 1990-х гг. в изучении Западно-Сибирского восстания 1921 г., своеобразным итогом «перестроечного» периода и водоразделом между двумя этапами в развитии историографии, стала кандидатская диссертация, защищенная Н.Г. Третьяковым в 1994 г.

Четвертой отличительной чертой нового этапа историографии Западно-Сибирского восстания 1921г. является, на наш взгляд, преодоление советской «канонической» и создание новой – постсоветской – концепции восстания. Ведущая роль в научном переосмыслении рассматриваемой нами темы в 1990-е – начале 2000-х принадлежит В.И. Шишкину и Н.Г. Третьякову. В их работах приведен богатый фактический материал, позволивший отказаться от ключевых тезисов советской концепции восстания − о ведущей роли партии эсеров и созданного ими «Сибирского крестьянского союза» (СКС) в подготовке и организации восстания, о кулачестве как его основной движущей силе, об антисоветской направленности восстания и т.д. В то же время в работах Шишкина и Третьякова, а также в трудах А.А. Петрушина, В.А. Шулдякова и И.В. Курышева были сформулированы основные положения принципиально иной концепции западносибирских событий, ставшей к концу 1990-х господствующей в отечественной литературе по истории восстания.³ Согласно этой концепции, восстание было вызвано тем, что вся политика большевистского государства пришла в противоречие с интересами основной массы сельских жителей Сибири. Поводом к началу Западно-Сибирского восстания послужило объявление властями семенной разверстки.⁴ Отрицается роль СКС и тайных эсеровских организаций в подготовке и руководстве движением. На основании анализа документов историки, придерживающиеся этой концепции, утверждают, что неправомерно рассматривать кулачество в качестве главной движущей силы восстания. Кроме того, признавая антикоммунистическую направленность движения, указанные авторы оспаривают его антисоветский характер.

В отличие от советского времени, появление новой доминирующей концепции не привело к установлению монополии ее сторонников на научную истину. Пятой отличительной чертой нового этапа в изучении Западно-Сибирского восстания мы считаем возникновение различных течений в историографии данной темы. В последние годы у ряда авторов по некоторым вопросам наметились серьезные расхождения с доминирующей точкой зрения. Самым крупным камнем преткновения стал вопрос о роли СКС и партии эсеров в подготовке и руководстве восстанием. Оппонентами точки зрения, высказанной Н.Г. Третьяковым и В.И. Шишкиным, стали М.И. Вторушин, А.А. Куренышев, О.А. Пьянова, и А.А. Штырбул.¹ Наиболее системно возражения против доминирующей точки зрения высказаны в работах М.И. Вторушина и А.А. Куренышева.

Омский историк М.И. Вторушин исходит из того, что к зиме 1920–1921 гг. социально-политический кризис в Западно-Сибирских губерниях достиг максимальной остроты в силу того, что политика «военного коммунизма» полностью исчерпала себя в социально-экономическом плане, чем непременно должны были воспользоваться политические противники большевиков и, прежде всего – партия правых эсеров. Вторушин приходит к выводу, что «опираясь на развитую систему кооперативного движения, эсеры могли на законных основаниях, относительно легально передвигаться по территории всех сибирских губерний и снабжать своих сторонников программами действия».²

Исходя из указанных соображений, автор ставит под сомнение тезис доминирующего направления о стихийности восстания в Западной Сибири. В отличие от высказанных в работах Шишкина и Третьякова взглядов на причины восстания, М.И. Вторушин огромное значение придает антисоветской агитации, планомерно проводившейся в регионе различными антикоммунистическими силами. Антикоммунистические силы, считает Вторушин, превосходили власти в агитации на рубеже 1920 – 1921 гг. поскольку в их распоряжении был более эффективный «информационно-агитационный аппарат» – включавший «все зажиточное население деревни, которое сохраняло еще свое влияние в крестьянской общине и интеллигенцию, которая была настроена антисоветски».¹

Заметим, что М.И. Вторушин не ставит под сомнение наличие объективных факторов, способствовавших обострению социально-политической ситуации в Западной Сибири к концу 1920 г., а лишь настаивает на приоритетной значимости деятельности антикоммунистических сил в подготовке восстания. Справедливости ради необходимо заметить, что доводы автора слабо аргументированы фактическими данными. В результате его построения местами напоминают теорию заговора.

Значительно более взвешенную позицию занял в своих работах А.А. Куренышев. Находя доводы о непричастности СКС к организации Западно-Сибирского восстания 1921 г., приведенные в работах историков доминирующего направления, весьма убедительными, он обратил внимание на одну методологическую ошибку. Она состоит в избирательном подборе материала и игнорировании имеющихся свидетельств о существовании и деятельности антибольшевистских эсеровских организаций в Сибири.² Причина такого избирательного подхода, по мнению Куренышева, кроется не в идеологических пристрастиях исследователей, представляющих доминирующее направление, а в том, что они не учитывают специфику создания и деятельности крестьянских организаций

Несмотря на то, что в целом гипотеза об активной роли проэсеровских организаций, наподобие СКС представляется нам на данном этапе недостаточно фундированной, хотелось бы отметить принципиальную значимость и позитивность формирования альтернативного течения в историографии проблемы. Дело в том, что любая концепция имеет свойство «завораживать» своих авторов стройностью сформулированных положений, заставляя их игнорировать факты, не вписывающиеся в созданную схему, как второстепенные.

Наконец, шестой отличительной чертой историографии Западно-Сибирского восстания 1921 г. в период с середины 1990-х гг. по 2008 г. нам представляется более заметная по сравнению с советским периодом и концом 1980-х – первой половиной 1990-х диверсификация проблемного поля данной темы. Так, появились первые работы, в которых намечаются узнаваемые контуры социальной истории. В частности, некоторые авторы рассматривают в своих статьях вопросы о месте и роли в Западно-Сибирском восстании 1921 г. отдельных социальных,³ конфессиональных⁴ или этнических групп, а также об особенностях воздействия восстания на судьбу подобных групп. ⁵

Стремлением выйти за рамки традиционного круга социально-политических и социально-экономических вопросов продиктовано и обращение ряда историков к изучению морально-нравственных и психологических аспектов поведения повстанцев и представителей властей в ходе восстания.⁴ Другим заметным явлением в постсоветской историографии восстания стало преодоление «анонимности» повстанческого движения, характерной для советского «канона». В 1990-е – первое десятилетие XXI века вышло несколько качественных публикаций, посвященных биографиям руководителей повстанческих отрядов и соединений.⁵ В свете новых документальных данных по-иному выглядят и личности некогда «канонизированных» представителей коммунистических органов власти.⁶ Таким образом, история восстания, постепенно обрастая «персоналиями», выходит на качественно новый уровень, на котором общие тенденции находят свое выражение в конкретных человеческих судьбах, а отдельные биографии складываются в мозаичные полотна крупномасштабных исторических процессов.

Возникшая тенденция к диверсификации исследовательской проблематики, по нашему мнению, обнажает третью ключевую проблему современной историографии Западно-Сибирского восстания 1921 г., состоящую в назревшей необходимости выйти за пределы сложившейся еще в советский период «исследовательской матрицы» или «круга основных вопросов». Необходимо признать, что прорыв в этом отношении сдерживается как информативным потенциалом основного массива источников, так и отсутствием новых теоретико-методологических подходов.

Последний недостаток мог бы быть отчасти компенсирован плодотворным взаимодействием с зарубежными коллегами, однако ситуация, сложившаяся в Западной историографии применительно к истории Западно-Сибирского восстания в настоящий момент не позволяет на это надеяться в ближайшей перспективе. Одна из характерных черт изменившейся в 1990-е – 2000-е гг. историографии Западно-Сибирского восстания – исчезновение политико-идеологических барьеров, сдерживавших свободный обмен идеями между учеными разных стран. Тем не менее, приходится констатировать, что зарубежные историки пока не приступили к систематическому освоению документальных материалов о восстании, а российские ученые в большинстве своем все еще имеют самое поверхностное представление о разработках зарубежной русистики в исследуемой ими области. Данная ситуация, по нашему мнению, представляет четвертую ключевую проблему современной историографии Западно-Сибирского восстания.

Подведем итоги. Историография Западно-Сибирского восстания 1921 г. за постсоветский период претерпела о серьезные изменения. Однако нельзя не признать, что в номенклатуре исследовательских проблем по-прежнему доминируют «центральные вопросы темы», заданные в свое время советской историографией. Потребуется поиск новых методологических подходов и концептуальных рамок для преодоления ограниченности этой исследовательской матрицы. Все перечисленные изменения свидетельствуют, по нашему мнению, о том, что очередная фаза анализа в истории изучения восстания подходит к концу и на повестку дня выходит вопрос о синтезе. Примет ли он форму коллективной монографии или сборника статей – в любом случае, он должен будет знаменовать переход исследователей на качественно иной уровень понимания изучаемой темы.

Е.В. ПАНГА