ЭВОЛЮЦИЯ ИСТОРИОГРАФИЧЕСКОГО ОБРАЗА

В первое десятилетие советской власти пролетарский интернационализм и тезис о близости мировой коммунистической революции были важнейшими компонентами идеологической доктрины страны Советов. Соответственно, мировая и отечественная история представала преимущественно как история классов, а не как история наций и государств. И положительная или отрицательная оценка исторической фигуры определялась, прежде всего, её классовой принадлежностью и позицией в классовой борьбе. Очень выпукло давала себя знать и полемика с дореволюционной историографией, писавшей отечественную историю как историю одного государства (Руси, Российской империи), одного народа (русского), одной конфессии (православия).

В таком идейном контексте Дмитрий Донской, князь, то есть крупнейший феодал, в принципе не мог быть положительным историческим героем. В весьма крупных и серьезных работах по отечественной истории Дмитрия Донского часто даже и не упоминали или упоминали вскользь. Если ему всё же давалась сколько-нибудь подробная характеристика, то его выводили как вполне типичного представителя феодального класса, подчеркивали не слишком выигрышные стороны его биографии (нерешительность, зависимость от бояр и митрополита Алексия, бегство из Москвы перед лицом нашествия Тохтамыша и т. п.). Именно таким предстает Дмитрий Донской в работах крупнейшего советского историка 1920-х гг. Михаила Николаевича Покровского. Оценивая поведение князя в событиях 1382 гг. в своей работе «Русская история с древнейших времен» М.Н. Покровский пишет: «Недавний победитель на Куликовом поле великий князь Дмитрий Иванович бежал сначала в Переяславль, а потом, найдя и это место недостаточно безопасным, в Кострому…»¹. Интересно отметить, что Куликовская битва упоминается Покровским только один раз и то не в авторском тексте, а в цитате из летописи – о походе Ивана III на Новгород в 1471 г. А в другой работе Покровского « Русская история в самом сжатом очерке» нет и этого упоминания. Зато, говоря о войске Тохтамыша, Покровский особенно отмечает, что русские князья, предавшие москвичей, являлись зятьями Дмитрия Ивановича².

М.Н. Покровский также описывает события 1384 г., когда «Дмитрий Иванович попытался перевалить на Новгород часть (быть может большую) татарской контрибуции, обложив новгородцев т. н. «черным бором» – поголовной податью… два года спустя, оправившись от татарского разорения, москвичи пришли ратью под самый Новгород. Теперь Дмитрию Ивановичу удалось получить 8 тыс. …рублей. Эта контрибуция послужила исходным пунктом для дальнейшей распри…»³. Таким образом, личность Дмитрия Донского в оценках Покровского выглядит не очень привлекательной.

Однако с начала 1930-х гг. в идеологии советского общества появляется совершенно новая тенденция. Возникает политическая доктрина, формулируемая как «план строительства социализма в СССР в условиях капиталистического окружения». Появление этой доктрины было обусловлено не только внутренней эволюцией советского общества, но и внешнеполитическими факторами: возрастанием международной напряженности, ощущением приближающейся большой войны. Фактически же, вслед за провозглашением этой доктрины советская идеология начинает активно ассимилировать национальные и имперские элементы дореволюционного идеологического наследия. Это быстро находит отражение в такой идеологически зависимой науке как история. В 1937 г. вышел в свет учебник «Краткий курс истории СССР» под редакцией профессора А.В. Шестакова, в которой деятельность Дмитрия Донского оценена двояко: с одной стороны, князь был внуком Ивана Калиты, «собиравшего» русские земли, невзирая на методы (а они достаточно описаны в учебнике). Сказано, что и потомки Калиты были такие же «собиратели»¹. Но, с другой стороны, князь Дмитрий выведен как борец с татарским игом. Впрочем, его успехи в этой борьбе, по мнению авторов учебника, были невелики (подчеркнуто, что через два года после Куликовской битвы татары взяли Москву, снова заставив Русь платить дань). Учебник был одобрен Всесоюзной Правительственной комиссией.

К концу же 1930-х гг. Дмитрий Донской в советской историографии становится уже однозначно положительным персонажем, более того, крупнейшим историческим деятелем. Прежние исторические концепции радикально пересматриваются. Тот же Покровский объявляется чуть ли не идейным диверсантом. В период 1937 – 1941 гг. выходит ряд работ (С. Глязера, П. Кучина, А. Насонова, С. Безбаха и других), в которых Дмитрий Донской предстаёт безусловно выдающейся личностью, сумевшей поднять и организовать народ на борьбу с татаро-монгольским игом². Прежние оценки Дмитрия Донского трактуются как «очернительство». Так, в 1940 г. выходит коллективный труд «Против антимарксистской концепции М.Н. Покровского». Здесь, в частности, содержится и статья А.Н. Насонова «Татарское иго на Руси в освещении М.Н. Покровского», в которой автор, критикуя Покровского, пишет: «Объединение Руси вокруг Москвы началось при Дмитрии Донском… Население оказало поддержку Дмитрию Донскому в его борьбе за объединение Руси»³.

Историк Б.Д. Греков на страницах «Исторического журнала» в 1937 г. подчеркивает, что уже в 70-е гг. XIV в. московский князь довольно четко формулирует планы по противодействию ханской власти, одновременно подчиняя своей воле политических соперников⁴.

Пик исторической «реабилитации» Дмитрия Донского приходится на период Великой Отечественной войны, что закономерно связано с резким усилением национально-имперских тенденций в советской идеологии этого времени. Дмитрий Донской становится одним из культовых персонажей отечественной истории, фигурирует в изданиях типа «Героическое прошлое русского народа» (пособие в помощь агитатору и пропагандисту 1943 г.), где князь, безусловно, предстает героем. Одновременно здесь же критикуется так называемая «школа» Покровского следующим образом: «Те из учеников Покровского, которые были разоблачены как враги народа, сознательно подводили историческую базу под преступные планы расчленения и уничтожения Советского Союза, разработанные Гитлером и его приспешниками. Вся, так называемая «школа» Покровского, намеренно замалчивала патриотизм наших предков…»¹. Таким образом, борьба с «очернителями» истории продолжалась.

А историк Н. Яковлев в статье «Дмитрий Донской», опубликованной в «Историческом журнале» в 1942 г., отмечает, что князь якобы «впервые в истории русских сражений применил оставление засадного резерва»², и в пику «очернителям» истории даёт такую характеристику Дмитрию Ивановичу: «Он (Дмитрий Донской – Н. Ч.) отличался силой воли, решительностью и смелостью в своих боевых действиях, мужеством и храбростью в боях с врагами. Дмитрий и внешне выглядел очень сильным и крепко слаженным человеком…»³. А деятельность Дмитрия Ивановича по объединению и централизации Руси, даже если он и силой расправлялся с непокорными русскими князьями, «была глубоко прогрессивной»⁴.

В годы Великой Отечественной войны выходит и чисто пропагандистская литература. Так, в 1944 г. появляется брошюра профессора В. Данилевского «Дмитрий Донской», отпечатанная на типографии Управления Воениздата НКО имени Тимошенко, где проводится прямая аналогия между ордами Мамая и гитлеровскими войсками: «Недалеко то время, когда наша героическая Красная Армия окончательно уничтожит грабительские орды гитлеровцев, как в свое время храбрая русская рать князя Дмитрия Донского уничтожила орды хана Мамая, посягавшего на землю Русскую»⁵.

Данная тенденция, конечно, отразилась и в преподавании истории в школе. Так, в 1942 г. А. Панкратова в статье «Преподавание истории СССР в средней школе в дни Отечественной войны против германского фашизма» пишет о необходимости подчеркивать на уроках истории смелый и решительный характер действий Дмитрия Донского как талантливого полководца в борьбе с врагами, рекомендует обстоятельно и конкретно показывать ученикам военно-тактическую сторону Куликовской битвы⁶.

Во время Великой Отечественной войны патриотическая тема занимает чуть ли не главное место в публичных выступлениях Сталина. Среди упоминаемых им исторических персонажей был и Дмитрий Донской. Так, 7 ноября 1941 г. на Красной площади Верховный Главнокомандующий Маршал Советского Союза Сталин обратился к воинам Красной Армии со словами: «Война, которую вы ведёте, есть война освободительная, война справедливая. Пусть вдохновляет вас в этой войне мужественный образ наших великих предков – Александра Невского, Дмитрия Донского, Кузьмы Минина, Дмитрия Пожарского, Александра Суворова, Михаила Кутузова!»¹.

В 1942 г. появляется специальный указатель литературы, который имел целью «помочь читателю подобрать литературу и материалы о народных героях, отмеченных т. Сталиным в его исторической речи на Красной площади в день 24-ой годовщины Великой Октябрьской социалистической революции»². Данный указатель литературы содержит библиографию высказываний классиков марксизма-ленинизма и директивных материалов, основных источников (на русском языке), научно-исследовательских и научно-популярных работ и т.д., в том числе и о Дмитрии Донском.

В армии учреждаются ордена Александра Невского, Суворова, Кутузова, Нахимова³. Однако орден Дмитрия Донского учрежден не был. Несомненно, масштабы культа Дмитрия Донского уступают возвеличиванию Александра Невского, что, конечно, связано с тем, что Дмитрий Донской воевал не с немцами, а с теми народами, потомки которых в Великой Отечественной войне вместе с русским народом сражались с фашизмом. Интересно, что еще в 1937 г. Б.Д. Греков в статье «Татарское нашествие» особо подчеркивал, что «в русских былинах весь пафос народного гнева направлен не против татарского народа, а против татарского царя и его войска»⁴.

Попытаемся выяснить, почему ответственные лица говорили по-разному. За апрель 1941 г. главным разведывательным управлением РККА было получено 42 агентурных донесения о развертывании немецких дивизий на востоке, в мае – 53 и в первой половине июня – уже больше 60³. Особенно много сведений тревожного характера поступило от 17-го Брестского погранотрядов, 43-го Кобринского и 87-го Ломжинского. По их данным следовало, что к началу июня только на центральном, смоленском направлении гитлеровцы сосредоточили до 1,5 миллиона своих солдат и офицеров, на что последовала резолюция разведуправления: «Такую глупость можно ожидать только от Ломжинского и Брестского погрранпункта»⁴.

Разведсводка главупра от 31 мая убеждала сталинское руководство в том, что Германия сосредоточила против Англии сил больше, чем против СССР. По его сведениям, на 1 июня у советских границ было подготовлено 120-122 немецких дивизий, а во Франции и Бельгии – 170-174 дивизий⁵. К 21 июня у границ Советского Союза было развернуто: 120 пехотных, 17 танковых и 15 моторизованных⁶. Советская разведка располагала другими данными: она недоглядела одну группу армий из трёх, одну армию из семи, т.е. четыре танковых и моторизованных дивизии на ленинградском направлении и на ответственном, центральном, не обнаружила ни одной танковой группы, ни второй, ни третьей, имевших пятьдесят дивизий, из них только пятнадцать танковых и моторизованных⁷. В Кремле, поэтому отказывались верить в то, что на необъятных советских просторах гитлеровское командование рассчитывает повторить свою излюбленную тактику блицкрига. Сталину и его ближайшему окружению даже в голову не могло прийти, что нацистское руководство планировало покончить с «советским колоссом» за считанные месяцы минимальным количеством дивизий. Военные теоретики прошлого признавали, «что бог войны не любит талантливых авантюристов, что счастье на стороне одних только больших батальонов»¹. Немецкие генералы между тем делали ставку не на количество. Но, по мнению советского генералитета, одно вытекает из другого. У вермахта не было достаточных сил для одновременного наступления на трех стратегических направлениях. Между тем гитлеровское командование связывало разгром «советского колосса» с пленением столицы, однако, чтобы создать оптимальные условия для наступления на смоленском направлении, было необходимо обезопасить фланги центральной группы войск. В начале ХХ в. у немецких и других западных военных аналитиков укрепилось мнение, что стратегические сверхзадачи «решаются» оперативными средствами².

Эта иллюзия привела стратегию на уничтожение в генеральном сражении к оперативному блицкригу, а оперативного мышления – к тактическому окружению врага «клещами». Фатальные следствия данного подхода проявились в начале Второй мировой войны. Создатели гитлеровского вермахта неоднократно заявляли, что «любые лозунги и девизы – смертоносны, но ни один из них не имел более тлетворного воздействия, чем «канны»»³. В результате гитлеровское верховное командование при разработке «восточной кампании» полностью исключило привлекательную на первый взгляд стратегию «клещей». В директиве «Барбаросса» красной нитью прошло указание о том, что «германские вооруженные силы должны быть готовы разбить русских в ходе молниеносной кампании. Главными условиями победы берлинские стратеги считали маневренность и внезапность, а не оттеснение и уничтожение противника, как их советские оппоненты⁴. С помощью нехитрого маневра на окружение вермахту удалось сломить сопротивление французов в арденнской, седанской и арраской операциях. В «восточной кампании» все обстояло по-другому: в смоленском, вяземском и брянском котлах окруженные русские сражались до последнего, сковывая немалое количество немецких дивизий, которые были так необходимы для нанесения решающего контрудара по советской столице.

Советская разведка подтверждала сталинские опасения. 9 июня «корсиканец» сообщил об «ожидаемом германском ультиматуме и том, что восточная кампания отложена до середины месяца». 10 июня «старшина» подтвердил, что «предъявлению ультиматума будет предшествовать «война нервов» для деморализации советского руководства». Однако 11 июня от другого агента по кличке «брайтенбах» поступило сообщение о том, что решение об открытие военных действий принято»². В действительности, оно было принято 14 и окончательно подтверждено лишь 17 июня³. Конечно, это не значит, что в Берлине были готовы отменить свое решение, но так могли думать в Москве. 15 июня из оперативного управления германской авиации в сталинский кабинет поступило донесение, из которого следовало, что «к началу июля гитлеровское правительство намерено выяснить свои отношения с советскими коллегами на переговорах, предъявив им определенные требования»⁴. 16 числа от «корсиканца» и «старшины» одновременно последовала очередная информация. Опровергая их же недавние сведения, она сообщала о решении фюрера «начать военные действия в течение следующей недели»⁵. Сегодня нам известно, что сообщение о гитлеровском вторжении являлось правильным, но в тот момент оно противоречило предыдущим донесениям тех же самых разведчиков. Сталинское руководство в такой непростой ситуации надеялось прощупать подлинные намерения нацистской верхушки с помощью зондажей: не ответит или ответит двусмысленно, значит, готовится воевать. 5, 9, 12, 17 и 20 мая советская сторона с удивительной настойчивостью напоминала берлинским коллегам о своей заинтересованности «в обсуждении двусторонних насущных проблем»¹. 4 июня прозвучало очередное предложение советского лидера о готовности к «приватной беседе» с фюрером².

12 июня перспективы двусторонних взаимоотношений больше четырех часов обсуждались в сталинском кабинете в присутствии избранных³. Материалы совещания, к сожалению, неизвестны, но известен результат. 14 июня на передовицах советских газет появилось знаменитое сообщение ТАСС. В нем указывалось, что «Германия не предъявляла СССР каких-либо претензий и не предлагает нового, еще более тесного соглашения, ввиду чего и переговоры на этот предмет не могли иметь место»⁴. Таким образом, Берлину следовало сделать вывод, что советская сторона «ожидает» германских предложений, которые она готова обсудить и, быть может, даже пойти на немалые уступки. Как далеко она собиралась зайти на переговорах неизвестно, но очевидно, что сталинское руководство было готово многое обещать и, в частности, согласиться на длительную эксплуатацию немцами украинских житниц. Принято считать, что гитлеровское правительство на заявление не ответило. Ответило, но только не напрямую.

Вестник германского МИДа «Deutsche Diplomatisch-Korrespondenz» указывал, что «правительство фюрера намерено поддерживать с советским руководством прежние контакты на условиях взаимного согласия, если оно встретит у советских коллег отвечающее обстановке понимание»⁵. В то же время правительственный орган «Völkischer Beobachter» выразил уверенность, что «для немецкого народа восточная кампания явится крайним средством только в том случае, если советское руководство откажется прислушаться к берлинским политическим интересам»⁶.

Такой ответ Москву не удовлетворил, но окрылил. 16 июня к германскому правительству поступила информация, в которой кремлевский источник, ссылаясь на мнение своего руководства, высказал мысль о том, что «войны удастся избежать с помощью переговоров»⁷. 17 июня от японских коллег в министерство иностранных дел рейха поступило сообщение, в котором, указывалось, что «московское правительство не верит в принципиальное изменение германо-русских отношений»⁸. 18 июня финские дипломаты повторили, что «в советской столице нет никакой ясности относительно того, как дальше сложится ситуация, но, в общем, там не верят в немецкой восточной политики»¹. 21 июня в рейхсканцелярию поступила телеграмма, в которой советская сторона попыталась выяснить условия будущих переговоров².

Напрасно: на немецкой границе уже взревели моторы сотен немецких танков для броска на восток. Однако для сталинского руководства ситуация по-прежнему не казалась безнадежной. 21 июня разведотдел штаба ПрибОВО сообщил, что «группировка вермахта у границы продолжает оставаться в прежних исходных районах»³. Разведотдел штаба КОВО дублировал: «Движение немецких дивизий к границе подтверждается различными источниками. Однако, по мнению (окружного разведуправления – авт.), начатое движение преследует какую-то демонстративную цель или связано с проводимыми учениями»⁴. Разведотдел штаба ЗапОВО тоже не прибавил ясности: «По имеющимся данным основная часть немецкой армии напротив нас заняла исходные позиции». Однако за достоверность переданной информации окружная разведка «не ручалась»⁵.

Командующий округом генерал армии Д.Г. Павлов в телефонным разговоре со Сталиным заявил, что никакого сосредоточения немецких группировок на границе он в только что проведенной инспекторской проверке «не обнаружил». Командующий закончил разговор словами о том, что» любые «слухи о готовности немцев к нападению являются грубо состряпанной провокацией»⁶. Между тем стоило как-то объяснить скопление немецких дивизий на советской границе. «Старшина», в частности, заявлял, что германский генералитет, окрыленный победами в западной и балканской кампаниях, полюбил «составлять различные варианты на всякий случай». Но, по его мнению, преувеличивать их значения не следует, т.к. «вопрос об ультиматуме продолжает обсуждаться в рейхсканцелярии». «Корсиканец» подтверждал: «Гитлер является инициатором восточной кампании, но он готов отказаться от акции, если кремлевское правительство согласиться с ним принять участие в дележе Британской империи»⁷.

Получая такие данные, сталинское руководство не могло исключить возможности переговоров; что советская сторона собиралась там предъявить, неизвестно, как неизвестно и то, настолько далеко она собиралась зайти в удовлетворении германских требований. Но очевидно, что кремлевская дипломатия готовилась не только требовать, но и слушать. Московские дипломаты готовились сделать вс` возможное, чтобы только оттянуть немецкое вторжение на одну, другую лишнюю неделю, пока не завершена мобилизация советских дивизий на границе. Известные историкам данные сообщают, что с востока на запад войск в спешном порядке перебрасывались 58 стрелковых, 13 танковых, 6 моторизованных и 3 кавалерийских дивизий¹. Гитлеровское правительство в такой ситуации не поддалось на сталинские зондажи. Донесения советских нелегалов между тем обнадеживали. Сейчас нам известно, что большинство полученных сведений являлось продуктом немецкой разведки. В рейхсканцелярии не могли не понимать, что лишняя неделя усиливает восточного соседа. Поэтому нацистская верхушка, «подыгрывая» сталинским ожиданиям, добилась того, что он оказался не готовым к отражению германского нападения.

С.О. КОЗУРМАН