Сборник материалов III межвузовской научной конференции Издательство «Наука» 2010 (47)(082)

О точном времени возникновения женского вопроса, как предмета заинтересованного обсуждения общественностью России в литературе нет единого мнения. Обычно историки, социологи, литературоведы считают началом общественно-политической активности женщин, их борьбы за уравнение в правах с мужчинами 60-е гг. XIX в.¹

Мое внимание привлекло женское общество дворянско-чиновничьего Саратова конца XVIII – первой половины XIX вв. Этот период в истории России интересен тем, что начинает складываться культурное пространство отдельных провинциальных городов, которое становится объектом внимания представителей самых разных социальных групп и находит отражение во множестве мемуарных документов, т.е. источников личного происхождения. Любой такой документ содержит непосредственную информацию о его творце и опосредованную – об описываемых им событиях.

Воспоминания – литературные произведения, написанные от лица автора и повествующие о событиях и людях, современником которых он был. Отличительная особенность воспоминаний заключается в том, что основой для их написания являются память, жизненный опыт автора и его индивидуальность. В то же время, автор воспоминаний весьма пристрастно относиться к тому или иному событию и лицу. Мемуары – источник весьма субъективный, требующий осторожного, критического отношения к нему.

В начале XIX в. Саратов постепенно становиться одним из крупных культурных центров российской провинции. В 1794 г. здесь была открыта типография, печатавшая главным образом распоряжения губернатора и губернских учреждений. В 1831 г. появилась первая городская библиотека, а спустя семь лет стала выходить первая газета «Саратовские губернские ведомости».

Главным человеком, от которого зависели культурный рост и процветание, во все времена являлся губернатор. Его семья была первой в губернии, дети обучались у самых лучших учителей, а жена считалась первой светской дамой, которую окружали не только представительницы прекрасного пола, но и мужские взгляды.

Женское дворянское общество Саратова в начале XIX в. обладало самыми последними новшествами, и каждая дама старалась показать себя перед соперницами. «…Собрание в день праздника оказалось одним из самых блестящих. При виде массы дам, разместившихся вокруг обширного зала, можно было подумать, что находишься среди одного из самых элегантных салонов Парижа. Все они были в туалетах самой последней парижской моды, а разговор велся исключительно на французском диалекте…», – писал в своих воспоминаниях бывший французский военнопленный ².

Саратов был довольно непростым провинциальным городом, имевшим свою особенную культуру, в которой, безусловно, важную роль играла жена губернатора. Первая дама женского общества, запомнившаяся не только жителям, но и гостям губернии, является Мария Семеновна Нефедьева, женщина бойкая и властная. Она заведовала всеми губернаторскими делами и никому не давала спуску.

В воспоминаниях А.С. Писчевича отмечается, что «…сей гражданин, Нефедьев¹ был старичок предобрый и честный, не ведущий вовсе, что в его губернии делалось, в которой управление вмешивалась его жена, и потому всегда губернаторшу называли Ильей Гавриловичем, а губернатора Марьей Семеновной: так было имя губернаторши. Когда я был ей представлен, то увидел себя пред женщиной рослой и не молодой, которая впрочем, говоря по пословице: стоя ехала, семерых везла. Она тогда имела обожателем обветшалых своих прелестей некоего гражданина Радищева, но любила видеть вокруг себя всех молодых людей. Я в семь случай как-то не попал на лад, ибо Саратов изобиловал лицами, гораздо приятнейшими, на которых мои глаза останавливались…»².

Сейчас удивительно читать такие замечания, как женщина могла иметь в XVIII в. большую власть, чем её муж, но она оказалась более стойкой и сильной, и не упускала шанс показать себя, несмотря на преклонный возраст. Надо сказать, что и рассказчик мог преувеличить по поводу круга её общения. Он был слишком молод для столь категоричных выводов и представлений о такой властной женщине, как Мария Семеновна.

Другой женский образ, оставшийся в памяти автора, также был известен многим саратовцам. «…Глаза мои остановились на гражданке Панчулидзевой, женщине лет 25, которая сверх приятностей её лица, нравилась мне своими душевными свойствами, веселым нравом и кротостью, имело великое искусство нравиться и без всякого кокетства заманивая, в свои сети, уважала своими прелестями, своим добрым именем и долгом, которым всякая честная жена обязана своему супругу»³.

Надо отметить, что Алексей Давыдович Панчулидзев⁴ в это время еще не был губернатором, но уже его фамилия носила довольно-таки известный характер. Между строками автор дает оценку его материального положения и затрагивает отношение жены к мужу: «…Муж её был тогда советником в казенной палате, следственно от падающих крох имел случай жить великолепно, которого она любила не по страсти, а по долгу…»⁵.

Трудно определить, какие были отношения в семье и насколько они были честными, но интерес к другим мужчинам все же присутствует. «…Екатерина Петровна видела меня с удовольствием при себе иногда показывала мне в дали будущую награду за мою страсть, дабы совершенным отказом меня от себя не отдалить, и, лаская взаимною любовью, удерживала меня при себе в границах приязни, и в первый раз в жизни моей показала мне удовольствие в любви такой, в которой сердечные чувствования берут верх над минутными утехами сладострастия…»¹.

Вполне возможно, что это абсолютное хвастовство гусара, и может быть, он не правильно воспринял какой-то жест. Однако в женском дворянском обществе были свои тайны и замыслы, и молодой гусар это заметил, так как дело касалось его личности. Оказывается, у Панчулидзева была сестра, вдова и её три дочери, с нетерпением ожидавшие замужества и полагали, что гусар Пишчевич составит партию одной из них².

Чиновник Попов в своих записках отмечал, что губернатор А.Д. Панчулидзев и его жена всегда были рады гостям не только дворянского происхождения, но и других сословий: «…Когда были у губернатора балы, которые случались очень часто, в особенности в зимнее время, то приглашались на них чиновники канцелярии. Особенно много балов было в те годы, когда производилась дворянская баллотировка. Дворянство поголовно съезжалось в Саратов изо всей губернии и проживало от Рождества до великого поста, стараясь один против другого задать у себя вечер или бал; потом бывал общедворянский бал. На все эти балы всегда приглашались чиновники канцелярии; те, которые не имели возможности участвовать по бедности и по другим недостаткам, оказывались на хорах, между музыкантами. В парадные высокоторжественные и табельные дни и в дни тезоименитства царствующей фамилии, у Алексея Давыдовича и его супруги всегда были обеды и балы для почетных и малопочетных особ и купцов…»³.

Семья Панчулидзева внесла большой вклад в культурное развитие города, открыв первый общедоступный театр. Екатерина Петровна имела богатую личную библиотеку и владела несколькими иностранными языками

При всем выше сказанном, автор выявляет интересное замечание, что при губернаторе Панчулидзеве в саратовском обществе не было «блистательной» роскоши: «… в Саратове не было особенной роскоши даже между семейств богатых и почетных помещиков, чиновников и купцов. Одевались все, хотя щеголевато, но просто, скромно, без особенной какой-либо пышной уродливости. Модисток тогда ещё в Саратове не было. Жены и дочери купцов того времени мало выезжали на дворянские балы и вечера; дворянство как-то от купечества отделялось. Купцы желали и искали случая, чтобы своих дочерей отдавать замуж за дворян…»⁴.

В середине XVIII в. широкую известность приобрела личность Елены Петровны Фадеевой⁵. «…С глубоким, серьезным умом, замечательным образованием, обладала многосторонними, обширными познаниями, обращавшими на неё внимание европейских ученых, Елена Павловна Фадеева соединяла добрейшее, благородное сердце; любила тихую жизнь среди своей семьи и занятий, составлявших главное утешение и развлечения ее жизни. Любила природу, изучала ее, особенно занималась ботаникой, в часы свободные от занятий с детьми и домашнего хозяйства, которым сама заведовала и вела превосходно…», – так писал о своей супруге губернатор А.М. Фадеев¹. Елена Павловна прекрасно рисовала. Многие её рисунки, преимущественно растений, заинтересовали натуралистов, и получили высокую оценку и известность в учёном мире². Например, академик К. Бэр просил Елену Павловну подарить ему её собственноручные рисунки для Императорской академии наук.

Таким образом, провинциальный Саратов в конце XVIII – начале XIX вв. становится крупным культурным центром, в котором женщины высшего света проявляют все большее желание и интерес к образованию, светским вечеринкам и последним модным новинкам.

С.В. УДАЛОВ
ОФИЦИАЛЬНОЕ НАПРАВЛЕНИЕ

В РУССКОЙ ЖУРНАЛИСТИКЕ

(1830-е – 1840-е гг.)
Историю русской журналистики XIX в. традиционно рассматривают в контексте развития освободительного движения. При этом, как правило, особое внимание уделяется так называемой прогрессивной журналистике (либеральной, радикально-демократической), открыто или завуалировано стоящей в оппозиции к правительственному мнению. Тем не менее, считать, что основная задача, которую решало правительство в борьбе с выступлениями оппозиции, заключалась лишь в установлении жестких цензурных ограничений, было бы неверно. Во второй четверти XIX в. в России, осознание властью необходимости не только контролировать развитие общественной мысли, но и принимать участие в его формировании, обусловило стремление к активной пропаганде государственной идеологии. В основу последней в начале 1830-х гг. была положена доктрина министра просвещения С.С. Уварова «православия, самодержавия, народности».

Наверное, любая идеологическая концепция, создаваемая именно на официальном, государственном уровне направлена, прежде всего, на обоснование и, в конечном счете, легитимацию существующей власти, а также того политического и социального порядка, который она устанавливает. Для того чтобы созданная идеология «работала» необходима планомерная пропаганда заложенной в ней системы взглядов, внедрение их в общественное сознание. Попытка подобной обработки умов и была предпринята в 1830 – 1840-е гг. под руководством Уварова и возглавляемого им министерства. Не последнюю роль в этом процессе, помимо учебных заведений, превращавшихся все больше в инструменты нравственного и политического воспитания молодежи, играли литература и публицистика. Вполне осознавая, что в рамках одной статьи раскрыть все особенности развития официальной и околоофициальной журналистики невозможно, я попытаюсь ниже лишь обозначить наиболее значимые аспекты проблемы, которые, безусловно, требуют более углубленного изучения.

«Влияние Университетов простирается на юношество, на грядущее России. Литература, посредством журналов, действует на настоящее, на всю современную массу читающего народа»¹, – писал С.П. Шевырев, обращаясь к правительству с предложением учредить два журнала: один в Москве, а другой в Петербурге. Развивая свою мысль, он отмечал, что журналы «будучи издаваемы в духе истинно Русском, служили бы средоточием для всех ученых и литераторов России, а с тем вместе и предлагали бы читающей публике здравые и основательные сведения о ходе наук и словесности у нас в отечестве и в других странах Европы, в противоположность действиям частных издателей»². Шевырев говорил об изданиях, учреждаемых по инициативе правительства и действующих под непосредственным его контролем, однако, учитывая направление предлагаемое этим журналам, можно сказать, что частично ожидания его оправдались, когда в 1841 г. в Москве вышел первый номер «Москвитянина».

В 1851 г., когда после революций 1848-49 гг. в правительственном курсе произошла смена приоритетов и в борьбе с вредными идеями делался акцент, прежде всего, на проведение жестких ограничительных мер, барон М.А. Корф в частном письме к министру народного просвещения все же писал о «необходимости у нас такой газеты, которая имела бы главною целью распространять здравые и патриотические мысли о событиях внутренних и внешних и противоборствовать всяким вредным или ложным толкам»³.

Подобные высказывания были не единичными и ясно демонстрируют значение, придававшееся их авторами печатному слову в качестве одного из главных проводников правительственного мнения. Это, в свою очередь, обусловлено рядом причин.

В любом государстве рост городского населения, живущего в несколько иных социальных условиях, сопровождается постепенной деактуализацией и ломкой механизмов социальной регуляции, действующих посредством традиции или обычая. На смену им приходят новые социальные и культурные институты, формирующие в себе новые системы социальной и поведенческой регуляции. Указавшие на этот процесс исследователи Л.Д. Гудков и Б.В. Дубин отмечают также, что «формирование “культуры” как своеобразной секулярной идеологии, базирующейся на представлениях о естественных врожденных способностях, идеях и правах человека, и, стало быть, общих всему человечеству Разуме, нравственности, инстинктах и проч., предполагает уже полное развитие и экспансию письменности во все сферы общества»¹. Россия, несмотря на то, что долгое время оставалась государством с преимущественно сельским необразованным или малообразованным населением, несомненно, была включена в этот процесс, сопровождаемый увеличением значения печатного слова. В первой половине XIX в. наблюдается стремительный рост читательской аудитории, в которую наряду с элитарными и наиболее образованными группами общества активно включаются представители провинциального дворянства, а также среднего и отчасти низшего сословий².

В то же время первая половина XIX века обозначилась в России медленно, но неуклонно набирающим обороты процессом формирования общественного мнения. Будучи сосредоточенным, главным образом, в пределах светского общества, определяющего свою общественно-политическую позицию в различного рода кружках и салонах, процесс этот, однако, выходил за довольно ограниченные рамки салонных дискуссий во многом именно через литературную деятельность. В связи с этим опасения Николая I по поводу самостоятельного развития литературы и то внимание, какое III отделение уделяло этому вопросу, выглядят вполне обоснованными.

Одним из первых, кто в николаевское царствование обратил внимание на ту роль, которую могла играть литература, а также журналистика как одна из ее составляющих, в условиях вырабатывания и пропаганды государственной идеологии, был известный в то время своей ангажированностью журналист и писатель Ф.В. Булгарин. На фоне преодоления правительством политического кризиса, вызванного восстанием декабристов, Булгарин предложил фактически новую модель взаимоотношений между властью и обществом, подразумевающую не только контроль за формированием общественного мнения, но и возможность направлять этот процесс в нужную для правительства сторону. Учитывая сферу деятельности самого Булгарина, вполне понятно, что он акцентирует свое внимание, прежде всего, на литературе.

В середине мая 1826 г. Булгарин подготовил и подал на имя императора обширную записку «О цензуре в России и книгопечатании вообще». С момента ее написания и начинается процесс сближения Булгарина с правительством и впоследствии с III отделением. Содержание этой записки и еще одной, написанной им чуть позднее («Нечто о Царскосельском лицее и духе оного»), несколько шире их названий. Именно в них автор предлагал правительству программу построения взаимоотношений власти и общества, а также план действий в такой сфере, как образование и воспитание общества, предвосхитив, в какой-то мере, идею С.С. Уварова об «умственных плотинах».

Несмотря на то, что эти записки неоднократно уже становились объектом внимания исследователей, все же есть необходимость остановиться на них чуть подробнее. Булгарин не представляет каких-то новых идеологических построений, предлагая правительству лишь «схему, которая может наполниться любым содержанием»¹. Не последнее место в рассуждениях Булгарина занимает проблема западного влияния. Считая вопрос о его ограничении наиболее актуальным, он, тем не менее, выступал категорически против применения силовых мер: «Ныне наступил век убеждения, и чтобы заставить юношу думать, как должно, надобно действовать на него нравственно»². Общественное мнение уничтожить невозможно, поэтому гораздо проще и выгоднее было бы сделать так, чтобы это мнение совпадало с мнением правительства. Политика по его «приручению» была достаточно простой, но, в определенной степени, новой для российских реалий. Разделив все более или менее образованное, умеющее читать, население России на четыре категории (богатые и знатные, среднее состояние, нижнее состояние, ученые и литераторы), Булгарин предложил свой подход к каждой из них. Основным средством формирования общественной мысли должны были стать литература и журналистика.

Для управления самым многочисленным средним состоянием, Фаддей Венедиктович советовал разрешить гласность, но ограниченную и находящуюся под контролем правительства: «Совершенное безмолвие порождает недоверчивость и заставляет предполагать слабость; неограниченная гласность производит своеволие; гласность же, вдохновенная самим правительством, примиряет обе стороны и для обеих полезна»³.

Вполне естественно, что основным объектом споров и обсуждений должны были стать различного рода безделицы и пустяки, не имеющие отношения к вопросам государственного значения. Булгарин допускал возможность обсуждения в обществе и некоторых вопросов политического характера, но только тех, которые не способны поколебать доверие и любовь к своему монарху, а наоборот, укрепляют их.

По отношению к нижнему состоянию необходимо было применить силу убеждения, выдвинув какой-нибудь символ. По мнению Булгарина, «магический жезл, которым можно управлять по произволу нижними состояниями, есть Матушка Россия». «Искусный писатель, представляя сей священный предмет в тысяче разнообразных видов, как в калейдоскопе, легко покорит умы нижнего состояния»¹.

Что касается первой категории – знатных и богатых, – то на них нужно было обратить особое внимание. Именно среди представителей этого высшего сословия, преимущественно, по мнению Булгарина, свил себе гнездо европейский либерализм. И это не удивительно, если учесть, что воспитанные французскими гувернерами, эти люди вырастали, совершенно не зная России. Мысля западными понятиями, взирая на существующий порядок вещей «французскими глазами», они в итоге обнаруживали в своих умах идеи «вредные для них самих и для правительства»².

Положение осложнялось тем, что именно представители этой категории людей считались наиболее образованными и авторитетными в вопросах воспитания. Желание подражать им могло способствовать распространению вредных идей, присутствовавших зачастую в их мировоззрении. В связи с этим Булгарин предлагал создать противовес их мнениям и возможному влиянию на остальные сословия, основой которого должны были стать приверженные правительству писатели. Для этого необходимо дать им определенную свободу действий и через литературу и журналистику воздействовать на умы читателей, давая тем самым нравственное и политическое воспитание.

Таким образом, не цензурные запреты, а противостояние идей, строительство своеобразных идейных заслонов с помощью преподавателей и писателей должны стать главным средством в предотвращении заражения общего мнения вредными понятиями. Подобное определение «умственных плотин» было во многом близко и С.С. Уварову, который считал главной задачей правительства в области просвещения не усиление репрессивных мер, а проведение в первую очередь политики убеждения и воспитания, основанного на вере в «истинно русские охранительные начала»³.

Несомненно, что сам Уваров прекрасно осознавал ту роль, какую приобретали журналы и газеты в ходе определения ориентации общественного сознания. Одной из первых попыток Уварова включиться в этот процесс была организация издания Журнала министерства народного просвещения и схожих с ним по общему направлению «Ученых записок Московского университета». Журналов, пропагандируемых официальную науку, укладывающуюся в рамки государственной идеологии. Во многом в силу их чисто научного содержания круг читателей этих журналов нельзя назвать обширным. Особенной непопулярностью пользовалось главное детище Уварова – Журнал министерства просвещения. Публикуемые в нем списки подписчиков ясно показывают, что в числе последних преобладали различного рода государственные учреждения, которым это порой ставилось в прямую обязанность. Число же частных лиц, покупавших журнал, было, как правило, незначительным. Все это не позволило реализоваться главному плану Уварова по организации этих журналов как основных проводников государственной идеологической доктрины.

Говоря об официальном направлении русской журналистики, следует учитывать, что в целом издания подобного рода можно условно разделить на две группы, прежде всего по способу их образования. В первую группу можно отнести непосредственно официальные издания, учрежденные по инициативе и под непосредственным контролем правительства, а во вторую частные журналы и газеты, редакции которых изначально позиционировали себя как проводников правительственного мнения. В 30 – 40-е гг. XIX в. наблюдается рост числа официальных газет и журналов. По данным, представленным А.А. Краевским за 1834 г., только в одном Петербурге насчитывалось восемь газет и семь журналов такого рода¹. Созданием «казенных научно-литературных органов», по мнению В.Г. Березиной, правительство старалось по возможности отвлечь сотрудников от частных изданий². Нельзя с уверенностью сказать, была ли подобная цель приоритетной, но отдельные мероприятия в этом направлении явно предполагались.

Вместе с тем, довольно жесткую фильтрацию проводимой информации в таких изданиях, а также многих частных газетах, носящих практически полуофициальный характер, очень образно охарактеризовал В.Р. Зотов: «…Наши газеты созданы были, по-видимому, с исключительною целью: сообщать только о том, что все обстоит благополучно и все к лучшему в лучшем из государств. Обо всяком не благополучном событии, если его уже нельзя было скрыть, в газетах говорилось весьма глухо, коротко и неясно. Об обличении каких-нибудь общественных, даже городских и, тем более, административных недостатков нечего было и думать»³.

В частных изданиях и вовсе запрещалось затрагивать какие-либо вопросы, связанные с политикой и деятельностью правительства. Единственным, наверное, исключением в этом отношении была газета «Северная пчела» издаваемая Ф.В. Булгариным, где публиковались политические известия, обработанные в явно проправительственном духе. Жесткая цензурная политика, сильно ограничивающая возможности авторов, обусловила в рассматриваемый период практически полное отсутствие какой-либо политики на страницах журналов и преобладание работ, посвященных вопросам истории, философии и литературной критики. Б.Н. Чичерин вспоминал, что, несмотря на то, что «публика научилась читать между строками», любое серьезное обсуждение актуальных для современников политических вопросов «становилось невозможным»¹.

«Никогда, может быть, не говорили и не писали у нас так много и так основательно о народности, о русизме, о необходимости отвыкнуть от привычки к подражанию и стряхнуть с себя иго чужеземных, несвойственных нам обычаев и мнений, – как в настоящее время»². Этими словами начинается статья молодого журналиста А.А. Краевского «Мысли о России», опубликованных в Литературных прибавлениях к «Русскому инвалиду», в 1837 г. Заключение, сделанное Краевским, во многом соответствовало истине, так как в общественной мысли России второй четверти XIX века явно преобладали и наиболее остро обсуждались два главных вопроса: возможность отождествления и противопоставления российского государства с западноевропейским миром. Проблема Россия – Запад стала центральной, в рамках которой решались наиболее важные историософские, культурные и политические задачи. При этом ясно, что теория официальной народности, сформулированная С.С. Уваровым, не стала общей парадигмой в оценке проблемы Россия – Запад. В процессе поисков правильного ответа, споров по этому поводу, помимо официальной версии, сформировались две доминирующие противоположные точки зрения, выразителями которых стали славянофилы и западники. Славянофилы, чьи взгляды были наиболее приближены к официальной точке зрения, в конечном итоге представили свою концепцию исторического развития России.

Тем не менее, нужно признать, что многие журналисты и писатели, публикующие свои работы в «Москвитянине», «Северной пчеле», «Маяке» и других изданиях, решали этот вопрос, опираясь, прежде всего, на основные положения государственной идеологической доктрины³.

Сам Краевский, развивая в статье «Мысли о России» взгляды на проблему Россия – Запад, предвосхищал, по мнению Н.И. Цимбаева, некоторые положения будущих славянофилов, в целом, однако, следуя официальному мнению⁴. Начиная свою журналистскую карьеру, выпускник Московского университета Краевский какое-то время сотрудничал в Журнале министерства народного просвещения (позже став помощником редактора), публикуя свои статьи, а также ведя обозрение выходивших в России периодических изданий и научных книг. Уже тогда он активно отстаивал идею о мессианской роли России. Перенимая чужой опыт, усваивая «вековые творения Европейского ума», и при этом, сохраняя «драгоценные залоги народности своей», Россия, по его мнению, способна в скором времени показать свое превосходство перед Европой в развитии истинного просвещения¹.

В 1836 г. Краевский совместно с В.Ф. Одоевским попытались реализовать идею об издании нового журнала «Русский сборник». Важно отметить, что при всем разнообразии содержания журнал должен был приобрести черты полуофициального органа, способствующего распространению правительственного мнения и продвижению государственной идеологии. В особой записке, приложенной к общей программе журнала, издатели обращались непосредственно к Уварову, уговаривая его сделаться особым покровителем нового издания « и давать ему по временам направление, как изданию, назначаемому действовать в духе благих попечений правительства о просвещении в России, <…> чуждому неблагонамеренных расчетов, а тем менее каких-либо сторонних, несогласных с духом правительства видов»².

Министр просвещения не мог не воспользоваться случаем получить дополнительный печатный орган, действующий в благонамеренном по отношению к правительству духе и способствующий пропаганде государственной идеологии. Однако его содействие не помогло Одоевскому и Краевскому в реализации их планов. Ходатайствовать об издании новых журналов в 1836 г. было запрещено, и Николай I, не вдаваясь в подробности дела, наложил свою обычную для того периода резолюцию: «И без того много». Новый журнал, таким образом, не состоялся, а написанная специально для него программная статья была опубликована, как указывалось выше, в первых номерах за 1837 г. Литературных прибавлений к «Русскому инвалиду».

Статья, по словам И.И. Панаева, произвела «большое впечатление на многих литераторов, с которыми г. Краевский вступил уже в приятельские связи»³. Само ее содержание точно характеризует направление, в каком предполагалось издавать «Русский сборник». Отмечая, что мысль об оригинальности русского народа стала к моменту написания статьи господствующей в русском обществе, автор сам определял Россию как шестую часть света, которую нельзя в полной мере отнести ни к Европе, ни к Азии. Говоря об отличительных признаках русского народного характера, Краевский вполне в духе официальной доктрины выделял приверженность народной вере, смирение, терпение, любовь и преданность к царскому дому, полное доверие к деятельности правительства. Вслед за официальным историком, профессором Петербургского университета Н.Г. Устряловым, он в качестве одного из главных аргументов приводил события Смутного времени, когда «беспредельная любовь к племени царскому была причиною удачной борьбы самозванцев с Годуновым и Шуйским, когда народ в усердии своем не хотел верить, чтоб угас дом Иоаннов и желал спасти последнюю его отрасль, принимая обманщика за истинного Дмитрия».

Согласно с устряловской концепцией исторического развития России в новое время Краевский оценивал и реформы Петра Первого. Петровские преобразования, по его мнению, при всей их значимости не затронули ничего из «коренных оснований русской жизни». Основы русской народности, языка, нравов, общественного быта, а главное, народной религии остались неприкосновенными. Это позволило России принять от Европы лишь «общие всему человечеству умственные познания», не влияющие коренным образом на внутреннюю жизнь и общественное устройство России.

Нашлось в статье Краевского место и для критики декабристов. Они, по его мнению, «думали внести в Русскую жизнь идеи, заимствованные у Запада», а в результате «сделались предметом посмеяния, и навлекли на всю нацию от опрометчивых судей порицание в бессмысленной охоте к подражанию»¹.

Таким образом, Краевский, получивший впоследствии репутацию либерала, будущий редактор прогрессивных «Отечественных записок», где сотрудничали В.Г. Белинский, Т.Н. Грановский, С.М. Соловьев и др., в данном случае выражал свои взгляды практически в рамках государственной идеологической доктрины. Оценивать однозначно направление, проводимое тем или иным журналом, общественно-политическую позицию, занимаемую тем или иным журналистом или писателем, в контексте исследуемой нами проблемы, очень сложно. Связано это не только с определенными цензурными ограничениями, порой не позволяющими прямо выражать свои взгляды, но также с определенной идейной эволюцией, наблюдаемой во взглядах и деятельности многих представителей русского общества.

Определенную роль в развитии консервативных идей, близко примыкающих к доктрине Уварова, сыграл «Московский наблюдатель», редактором которого был первоначально В.П. Андросов. В журнале публиковался М.П. Погодин, принимал активное участие в его издании и С.П. Шевырев. В 1838 – 39 гг. фактическим редактором «Наблюдателя» стал В.Г. Белинский. Но, именно в то время будущий ярый противник «официальной народности», во многом благодаря своему товарищу М.А. Бакунину, находился под сильным влиянием философии Гегеля. Провозглашая гегелевский тезис: «Все, что есть, то необходимо, разумно и действительно», Белинский руководствовался в своем творчестве идеей примирения с действительностью. Сам Бакунин, будущий идеолог анархизма, опубликовавший в «Наблюдателе» две статьи, одна из которых была посвящена «Гимназическим речам» Гегеля, в тот период идеализировал русскую действительность, выступая против революций и признавая русским человеком только того, кто был предан царю и отечеству².

Впоследствии Белинский сам себя критиковал за подобное заблуждение. Однако даже на первом этапе своего сотрудничества в «Отечественных записках» он еще следовал заданной установке, раскрывая свои взгляды в критических статьях и рецензиях. В 1839 г. в статье, посвященной «Бородинской годовщине» В.А. Жуковского, он вполне в духе официальной идеологии провозглашал, что «ход нашей истории обратный в отношении к европейской: в Европе точкою отправления жизни всегда была борьба и победа низших ступеней государственной жизни над высшими <…>; у нас совсем, наоборот: у нас правительство всегда шло впереди народа, всегда было звездою путеводною к его высокому назначению»¹.

Более последовательно руководствоваться принципами, заложенными в доктрине Уварова, удавалось издателям журнала «Москвитянин». Сам Уваров принимал активное участие в подготовке этого издания, ходатайствуя за него перед императором. «Вы можете быть уверены, – писал он в сентябре 1840 г. М.П. Погодину, – в моем содействии более, нежели официальном: в моем душевном участии и в моей готовности споспешествовать изданию журнала, соответствующего положению умов и видам правительства»². Первый номер этого журнала министр просвещения с наилучшими рекомендациями преподнес императору, отметив, что, сохраняя свое направление, «Москвитянин» мог бы «служить и образцом для русской журналистики»³. Впоследствии он настоятельно рекомендовал выписывать этот журнал гимназиям и духовным училищам⁴.

В обществе появление нового журнала встретили благожелательно. П.А. Вяземский в июне 1841 г. писал С.П. Шевыреву: «Читаю «Москвитянин» с большим удовольствием, и вообще он здесь хорошо принят. Продолжайте, и мы будем иметь журнал»⁵.

М.А. Максимович, расхваливая в письме к Погодину первый номер журнала, однако заметил: «Знаешь только, не слишком ли ты часто напоминаешь об отчуждении от Запада: пусть оно будет постоянно в виду, но только не каждый раз на выставку»⁶. Обращаясь к Погодину, как к главному редактору журнала, Максимович явно намекал на статью С.П. Шевырева «Взгляд русского на современное образование Европы», категоричная по содержанию, и воспринимаемая многими как программная по отношению к журналу в целом. Однако наряду с этой, написанной довольно эмоциональным языком статьей, в этом же номере была помещена статья самого Погодина «Петр Первый». Выводы сделанные в ней, более спокойные и терпимые по отношению к западноевропейской культуре. «Образование западное, – писал Погодин, – отличается точно так же от восточного: одному принадлежит исследование, другому верование; одному беспокойство, движение, другому спокойствие, пребываемость… Оба эти образования, отдельно взятые, односторонни, неполны, одному не достает другого. Они должны соединиться между собою, пополниться одно другим, и произвести новое полное образование западно-восточное, Европейско-Русское»¹.

Наряду с русской историей, как и во многих других периодических изданиях, существовал постоянный раздел, посвященный критическому разбору современной словесности, который вел Шевырев. Много внимания уделялось истории русской церкви, печатались проповеди известных церковных ораторов. Одной из главных тем, затрагиваемых в журнале, был также и славянский вопрос.

Возникший в обществе интерес к журналу в первые годы его существования, постепенно угасал, главным образом из-за направления, выбранного его издателями. Можно предположить, что главной причиной было их стремление согласовывать свою позицию с позицией власти, хотя на самом деле все обстояло, конечно, несколько сложнее. Погодин и Шевырев в первую очередь показали себя неумелыми журналистами, не способными учесть потребности современного им общества. То направление, которое было задано журналу изначально, в традиционном славяно-русском духе, очень быстро набило оскомину. Т. Н. Грановский по этому поводу писал следующее своему товарищу Е. Ф. Коршу: «Погодин и Шевырев вовсе не понимают, что такое современность журнала. Первый думает, что он (т. е. журнал) должен быть сборником всякой старинной дряни, называемой историческими материалами; второй будет наполнять Москвитянин по прежнему своими водяными приписками и жалобами на разврат литературный»².

Конечно ни Погодина, ни Шевырева нельзя назвать упрямыми традиционалистами, однако их отношение к старине, как к главному источнику русской народности, не резко отрицательное, как у славянофилов, но подозрительное и осторожное отношение к западноевропейской цивилизации воспринимались современниками именно в таком духе.

В 1845 г. пусть условно и на довольно короткий срок, но «Москвитянин» попадает в руки славянофилов – редактором журнала временно становится И.В. Киреевский. Широко известен тот факт, что многие современники в своих оценках не видели большого различия между общественно-политической позицией, занимаемой издателями «Москвитянина» и славянофилами. Тем более что многие славянофилы, не имея своего журнала, иногда публиковали свои статьи в издании Погодина и Шевырева. Но это не спасло журнал от дальнейшей потери популярности. Возникшие разногласия между Погодиным и новой редакцией заставили в конце концов славянофилов отказаться от сотрудничества в журнале.

Вторая четверть XIX в. – это время сближения общественного и государственного консерватизма. По сути, позицию правительства выражали журналисты, придерживавшиеся консервативных взглядов и развивавшие их в своих статьях. Охватить умы всей русской читающей публики им не удалось. Хотя и здесь наблюдались отдельные исключения. Например, Булгарин, который в литературном обществе обладал скандальной репутацией, но в то же время его издания пользовались определенной популярностью среди «массового» читателя. В данном случае можно сказать, что Булгарин явился более успешным пропагандистом, чем Погодин. Будучи профессиональным журналистом, он умело ориентировался в литературной сфере, не только в плане коммерческой выгоды, но также в совмещении вкусов читательской аудитории и идеологической направленностью многих его произведений. Он стал, по выражению, Н.Л. Степанова, популяризатором теории официальной народности, внося при этом свою специфику¹.

В своих произведениях Булгарин обращался, прежде всего, к среднему сословию, стремясь тем самым поставить барьер влиянию аристократии, являющейся, по его мнению, главным в России проводником вредных понятий и теорий, привнесенных с Запада. В его деятельности, при ориентации его произведений, прежде всего, на «массового» читателя, удачно сочетались два главных мотива: коммерческая выгода и действительная популяризация официальной идеологической доктрины.

Исходя из этого, можно предположить, что вражда Булгарина с пушкинским кругом писателей, так называемой «литературной аристократией» имела еще один важный аспект. В последнее время при анализе их взаимоотношений делается акцент на спорах, связанных с торговым направлением в литературе, представителем которого по существу и являлся Булгарин. Говоря о полемике 30-х гг. XIX в., Н.Н. Акимова замечает, что «ее участники пытались определить место так называемой «торговой словесности», удовлетворяющей эстетические потребности «толпы», в общенациональной культуре»². Однако конфронтация с Булгариным не ограничивалась лишь этим. В то время явно существовала определенная конкуренция в борьбе за место посредника между властью и обществом³. Имеется в виду осознанная попытка некоторых писателей и журналистов выступить в качестве проводников правительственного мнения в условиях формирования мнения общественного и роста значения печатного слова, а вместе с тем и авторитета самих литераторов. Наряду с Булгариным многие общественные деятели той эпохи предлагали схожие услуги правительству. Известно, что в 1831 г. А.С. Пушкин просил разрешения издавать журнал, который должен был способствовать влиянию правительства на общественное мнение. Им был составлен «Проект издания журнала и газеты», в котором он писал: «Когда государю императору угодно будет употребить перо мое для политических статей, то постараюсь с точностью и усердием исполнить волю его величества. С радостью взялся бы я за редакцию «политического и литературного журнала», около которого соединил бы писателей с дарованиями и таким образом приблизил бы к правительству людей полезных… Правительству нет надобности иметь свой официальный журнал; но, тем не менее, в некоторых случаях общее мнение имеет нужду быть управляемо»¹.

Такое же предложение делал Шевырев, впоследствии издававший совместно с Погодиным журнал «Москвитянин».

Претензии Булгарина на роль одного из главных выразителей и пропагандистов правительственной идеологии не могли не раздражать современников. И. Киреевский писал о Булгарине, что «для него Россия была превращена в одну огромную и молчаливую аудиторию, которую он поучал в продолжение 30 лет почти без совместников, поучал вере в Бога, преданности царю, доброй нравственности и патриотизму»². Это высказывание не совсем соответствует истине, однако удачно демонстрирует амбициозность планов самого Булгарина и то неприятие, с которым относились к ним его оппоненты. Нужно признать, что предложения о сотрудничестве с властью, исходившие от пушкинского круга писателей, имели существенное отличие от позиции, занимаемой Булгариным. Роль посредника между властью и обществом не должна была иметь односторонний вид. Речь шла, прежде всего, о взаимовыгодном сотрудничестве между правительством и общественным мнением, концентрированный образ которого должны были представлять журналисты и писатели, что предполагало не только пропаганду государственной доктрины, но и активное участие Пушкина и его коллег в ее формировании и дальнейшем развитии. В некотором роде прав М.М. Шевченко, считающий, что «А.С. Пушкин, П.А. Вяземский мечтали о чем-то похожем на ту роль, которую на вершине своей политической карьеры полстолетия спустя играл М.Н. Катков»³. Однако, позиция послушного исполнителя, декларируемая Булгариным, в данном случае больше импонировала николаевскому режиму.

О.В. КОЧУКОВА