Часть II ИНТЕРВЬЮ и МЕМУАРЫ

Ладно. Горсовет тут же принимает решение о предоставлении ему вечернего прямого эфира. А для того чтобы ничего не сорвалось, группа депутатов решила поехать на телевидении вместе с Н.И.Ивановым. Ну и я решил, что предоставить эфир Иванову – мой демократический долг. Всего нас набралось человек пятнадцать. Никаких специальных депутатских машин у нас не было, ехали на Чапыгина, 6 на обыкновенном метро.

Около восьми часов вечера пришли мы все вместе в кабинет к начальнику Ленинградского телевидения Б.М.Петрову и потребовали немедленно предоставить эфир товарищу Иванову. Естественно, ссылаясь на решение Ленсовета как высшего органа городской власти. Б.М.Петров тут же потребовал надлежащим образом оформленное решение, а его-то у нас не было. Просто не успели оформить. Но мы заверили Б.М.Петрова, что решение в течение двух часов будет у него на столе. Тогда он заверил нас, что с эфиром для Иванова никаких проблем не будет

Успокоенные, мы спустились в холл, где стоял большой телевизор, и стали ждать. Как всегда в половине десятого на экране появилась знакомая заставка, а потом лицо Александра Невзорова. Тот, улыбаясь, сказал, что сегодня передача будет построена необычно, и он предоставляет слово... И тут на экране появляется заставка, а потом начинается какая-то развлекательная музыкальная передача. Б.М.Петров нас обманул.

Я прекрасно помню, как мы вскочили и буквально побежали снова к Б.М.Петрову в кабинет. А там устроили ему такой разнос... Решение о предоставлении эфира Н.И.Иванову у нас уже было на руках, кстати, вместе с решением о снятии Б.М.Петрова с работы и назначении на его место депутата Ленсовета Виктора Тихоновича Сенина, работавшего на ЛенТВ заместителем начальника.

Борис Михайлович Петров вяло отругивался, потом махнул рукой и сказал: «А делайте, что хотите, мне уже все равно!» Тут у него на столе зазвонил телефон. Б.М.Петров снял трубку и буквально на глазах побелел, как мел. Трясущейся рукой повесив трубку на место, он выдавил из себя: «КГБ уже выехало. Скоро они будут здесь. Все». По его лицу было видно, что он уверен – и ему, и нам всем – хана. КГБ тогда еще казался организацией таинственной и всесильной.

Быстренько посовещавшись, мы послали вниз к парадному входу нескольких депутатов в военной форме (такие среди нас были). Зачем? А Бог его знает! Наверное, рассчитывали, что, увидев военных, сотрудники КГБ испугаются. И ведь испугались! К зданию подъехали машины, но из них так никто и не вышел. Постояв с полчаса, они развернулись и исчезли.

Дальше все было просто. В.Т.Сенин дал указание готовить Невзорова и Иванова к эфиру. И где-то через час Николай Вениаминович уже выступал.

Но это еще не конец этой истории. На следуующий вечер я как всегда включил программу «Время». Слушал не очень внимательно. И вдруг диктор сообщает, что, по сообщению итальянских газет (почему итальянских не знаю, но именно итальянских!), вчера вечером группа террористов захватила Ленинградское телевидение. Тут я стал слушать внимательнее и никак ничего не мог сообразить. Что за террористы? Почему нам ничего не сообщили? И когда? Неужели после нашего ухода с телевидения? И только через несколько минут до меня дошло, что это они имеют в виду нас! Кто дал такую информацию в иностранную прессу, для нас так и осталось тайной. Так вот во время работы в Ленсовете пришлось побывать и «террористом».

Кстати, выступлением Н.В.Иванова мы были страшно разочарованы. Никаких реальных доказательств у него в руках не было. То есть вообще никаких. А то, что в Кремле воруют, так в этом и так каждый из нас был свято убежден. Стоило захватывать телевидение и снимать начальника…

(Автобиография Петербургского горсовета. С.646-647).

Нина Александровна Андреева
Из интервью 2008 года:
– Чем для вас была перестройка? Что вы под этим подразумеваете? Когда она для вас началась?

– К началу 80–90-х годов в социалистическом обществе накопилось достаточно много коросты, шелухи, нужно было как следует «почиститься». Много было деформаций и в области идеологии, и политики, и партийной жизни, и морали. Большая деформация произошла в стиле работы партийного аппарата КПСС. Наш партийный аппарат загнивал и отторгал от себя массы. И мы очень рассчитывали, что Горбачев наведет порядок в нашем огромном социалистическом обществе, и прежде всего в партии. Мы полагали, что это вернет стране способность развиваться более быстрыми темпами, по сравнению с тем, что было при Брежневе и последующих руководителях. […]

Помнится, куда бы Горбачев ни приезжал, он всегда беседовал с народом. Это был практически первый генсек, который так свободно беседовал с массами. Но мне не нравилось в нем то, что он много жестикулировал и как-то странно выражал свои мысли: нечетко, не договаривая о многих важных аспектах перестройки. […]

Выступая на одном из пленумов ЦК КПСС в 1987 году, Горбачев сказал: «Задача перестройки состоит в том, чтобы выкорчевать старое дерево, распахать землю, посеять семена, взрастить лес и плоды получить». Когда я прочитала это в «Правде», говорю мужу (мой муж Владимир Иванович Клушин был доктором философских наук, специалистом по советской социологии периода 1917–1936 гг.): чтó собирается выкорчевывать Горбачев? Он может «выкорчевать» лишь социализм. Допустить, хотя бы мысленно, что генеральный секретарь правящей коммунистической партии, лидер ведущей коммунистической страны мира и лидер международного коммунистического движения может проводить в жизнь что-то, не соответствующее социалистической идеологии, – это казалось шокирующим. Как во главе партии и страны мог оказаться враг? По сути, эта фраза Горбачева убедила меня в правильности моих подозрений насчет истинного характера «перестройки». […]

– Как у вас созрела мысль о написании письма в «Советскую Россию», опубликованного 13 марта 1988?

В 1987 году летом в газете «Ленинградский рабочий» появилась статья Проханова. Он писал о том, что сегодня против социализма борются два направления в идеологии, диаметрально противоположные. Первое направление – космополиты, демократы, чьи взоры устремлены на Запад, они хотят строить общество по примеру Запада и, конечно, прежде всего по примеру США. Второе направление – так называемые «патриоты», националистически настроенная часть общества, их еще называли почвенниками, они тоже не приемлют советскую власть, хотят вернуться к дореволюционному периоду, восстановить то, что было в русской общине до революции. […]

В ответ на эту статью я написала письмо и послала его в «Ленинградский рабочий». Оно было опубликовано в весьма сокращенном виде. Редакция назвала его «Воспоминание о будущем». На публикацию Проханова пришло много откликов, и он ответил читателям еще раз. Вопросы, которые он поставил во второй статье, мне также показались дискуссионными. Я решила на них тоже ответить и написала достаточно резкое письмо. У меня такой стиль мышления – заострять вопрос до предела, тогда он более четко вырисовывается, и проще найти на него ответ.

В письме говорилось о том, что мы из молодого поколения выращиваем потребителей благ, созданных трудом отцов, дедов, а не борцов за лучшее будущее, за отстаивание социалистических ценностей. Ведь за социализм народ заплатил очень высокую цену во Второй мировой войне, спас все человечество от фашистского рабства и многие нации от полного истребления, евреев, в частности. Я писала, что тенденции, развивающиеся в «перестроечном» обществе, являются весьма опасным креном к пропасти. Наверное, это и стало причиной того, что второе письмо не опубликовали.

В феврале 1988 года состоялся пленум ЦК КПСС, там выступал Лигачев по вопросам идеологии. То, что он говорил, было созвучно тому, о чем я писала в своих письмах. Поэтому я и решила отправить те два письма, что написала в «Ленинградский рабочий», в центральную «Правду», в «Смену», «Известия», «Советскую Россию», с соответствующей «сопроводиловкой» – с изложением истории их появления. Никто из этих редакций мне не ответил. Но 23 февраля […] мне позвонил журналист из «Советской России», Владимир Николаевич Денисов, и сказал: «Мы получили два ваших письма, но объем очень большой (действительно, было за 30 машинописных страниц). Мы можем это опубликовать, но вы должны сократить материал. Можете это сделать?» Я отвечаю: «Да, могу». Вступление написал он сам: «Гуляя по заснеженным паркам Петродворца, любуясь прекрасными скульптурами, я думаю, как тяжело будет молодым решать те проблемы, которые сегодня стоят перед нами», и т.д. Сама я никогда бы так не написала. Ленинградцы знают, что зимой все скульптуры в Нижнем парке, кроме Самсона, закрыты щитами.

[…] После публикации статьи в «Советской России» на меня много грязи вылили «демократы», из зависти или ненависти – не знаю. И то, что якобы это не Андреева писала, а главный редактор В.Чикин, потом обвинили в написании статьи самого Е.Лигачева, и т.д. На одного из особо ядовитых и грязных критиканов, обвинившего меня в сексуальной связи с Лигачевым, я подала в суд, а Денисова попросила прийти на этот суд. Суд был в Москве, Денисов пришел, рассказал всем, как он ездил в Ленинград, как я ему вручила готовое письмо, как он беседовал со мной, как появилось письмо, что Лигачев никакого отношения к написанию письма не имеет и Чикин тоже.

937 изданий перепечатали эту статью. Когда 13 марта я ехала на работу (я из Петергофа ездила на электричке), обратила внимание: все что-то читают, уткнувшись в «Советскую Россию». Я еще не знала о публикации своего письма. Мне никто не позвонил, а эту газету я тогда не выписывала. Пришла в институт, там студенты мне сообщают: «Нина Александровна! Статья ваша опубликована…». Дали мне газету, они купили ее в киоске. Я прочитала – все нормально. Вот так появилась эта статья.

Да, что еще важно. Денисов сказал мне: «Нина Александровна, мы не сможем опубликовать эту статью, если вы не дадите хотя бы один абзац по поводу репрессий в период Сталина». Я говорю: «А зачем?» Он говорит: «Вы понимаете, у нас многие члены Политбюро либо родственники репрессированных, либо сами из репрессированных, поэтому здесь надо что-то про это написать». «Хорошо, – говорю, – я напишу». И там появился такой абзац: «…Мой отец был рабочим. Один из родственников мужа был репрессирован, после ХХ съезда реабилитирован». Он был инженер, очень грамотный, перешел кому-то дорогу, на него накатали донос и посадили. Во время войны он работал на торфоразработках как главный инженер, занимался добычей торфа для электростанций. И дальше написано: «Вместе со всеми советскими людьми я разделяю гнев и негодование по поводу массовых репрессий, имевших место в 30-х и 40-х годах по вине тогдашнего нашего партийно-государственного руководства». За эту фразу грызли меня наши сталинисты: «Как так? Ты на Сталина такое говоришь?». Я говорю: «Простите. Но здесь не сказано “по вине Сталина”, а по вине “тогдашнего партийно-государственного руководства”». Слишком много было дел у Сталина, чтобы решать столь мелкие частные вопросы. А «партийно-государственное руководство» – это не Сталин один. Возьмем того же Никиту Хрущева, который писал в Москву требования «репрессировать столько-то человек». Сталин всегда возвращал их обратно, с указанием обоснования наказания и уменьшения количества наказуемых в несколько раз. […]

Что еще изменили в газете? В конце у меня написано: «Принципы не подарены нам, а выстраданы на крутых поворотах истории отечества». Дальше было так: «На том стояли и стоять будем!». И стоял восклицательный знак. Они смягчили фразу перестановкой слов, написав: «На том стоим и будем стоять». Это все, что сделала редакция в смысле исправления моей статьи, а все остальное – мой текст, ни буквы не было переделано. […]

– Изменила ли статья вашу жизнь?

– […] Очень сильно изменила. Мужа, по существу, выгнали с работы, не переизбрали завкафедрой. Он ушел, пенсию не получал, не оформлял ее лет пять. Это было уже в 1990 году. Как мы жили – это кошмар. […]

Меня лишили возможности работать, запретили общаться со студентами. Я ушла, оформила отпуск без сохранения содержания. Два года перемогалась. Честно говоря, очень трудно было. Денег нет, старики на руках, дети. Куда деваться? Ходила, бутылки собирала и сдавала, чтобы купить хлеб. По 12 копеек бутылка пивная и водочная. Чем занималась – кандидат наук! Муж, конечно, до этого не опускался. Он книги продавал из своей библиотеки, очень ценные книги были. […]

А потом мы вместе с мужем занялись созданием партии и создали ее в 1991 году. Мы всегда все вместе делали. Честно говоря, он меня и консультировал, когда я готовила письмо. Например, вопросы, связанные с Троцким. Он очень хорошо знал Троцкого. Это тогда было табу, у нас никто о Троцком не говорил. Муж первым выступал с лекциями по Троцкому в университете, в Центральном лектории.

Письмо прочитало очень большое количество людей. Пошли письма в ответ. Чувствуя поддержку, мы решили создать Всесоюзное общество «Единство. За ленинизм и коммунистические идеалы».

Мы собирались его создать осенью 1988 года здесь, в Ленинграде, и нам обещали мелкие партноменклатурщики Смольного, что предоставят гостиницу. Они нас тогда поддерживали еще и потому, что ленинградское партийное руководство было недовольно Горбачевым. Обещали, а потом сказали: «Нет». […] В сентябре 1988 года они все сбежали и откололись, мы не могли вообще никого найти из тех, кто нам помогал. А раньше они нам носили «белые бюллетени», которые издавались для партийных работников: что, где происходит, все политические события. Нам пришлось перенести конференцию в Москву, где мы провели ее в мае 1989 года. На базе членов общества «Единство» позднее была создана партия.

На Всесоюзной конференции «Большевистская платформа в КПСС», которая проходила 13 июля 1991 в Минске, мы поставили вопрос о создании большевистской платформы. Съехалось огромное количество людей, нам предоставили Дворец съездов. Как сказали белорусские товарищи, наверху, на галерке, сидело все белорусское партийное начальство, много секретарей обкомов, многие приехали из Москвы. Когда мы начинали смотреть на них, они все вжимались в кресла. Речь шла о проведении съезда КПСС. Мы хотели на этом съезде дать бой Горбачеву и всей его шайке, приняли резолюцию об исключении Горбачева из КПСС. […] Стали готовить съезд, но нас не поддержала партноменклатура, которая к нам относилась свысока, и мы не смогли его провести.

Когда Ельциным была запрещена КПСС, мы окончательно решили готовить учредительный съезд Всесоюзной коммунистической партии большевиков (ВКПБ) и провели его 8 ноября 1991 года. Меня избрали генеральным секретарем.

– Как вы восприняли путч 1991 года?

– ГКЧП? Это был просто фарс. Все было разыграно как по нотам, и дирижировал Горбачев. Путча-то никакого и не было, это было видно, когда сидел Янаев с трясущимися руками. Много навредил Зюганов, который выступил по радио и сказал: сидите дома, никуда не вылезайте. Очень хорошо был продуман сценарий за рубежом нашими «лучшими друзьями» американцами. Мы ГКЧП поддержали. То, что они делали, нужно было делать, но делать серьезно.

Беседу вела Т.Ф.Косинова

Поначалу всех нас, не исключая и меня, охватила эйфория торжества демократии. Казалось, и не без оснований, что судьба города отныне творится в этом зале. В это верили и горожане, наблюдая ежедневную прямую телевизионную трансляцию наших бурных, но – увы! – малоэффективных заседаний.

Большая часть депутатов понимала, что пришла пора уже не только разваливать старую Систему, но строить новую. Правда, обуянная жаждой переустройства, она не знала, как это делается. Впрочем, некоторым казалось, что они знают. Внимательный глаз не мог не заметить в этом возбужденном и неуправляемом скопище «неформалов» несколько молодых людей, продуманно одетых, внешне спокойных, но с легкой тенью озабоченности на лице. Уже первые их выходы к микрофону – подчеркнуто корректные, обстоятельные, с большим количеством многозначительных пауз – обнаружили претензии на роль парламентских лидеров. Несколько человек, проявивших себя на митинговом поприще, и теперь не могли выйти из роли публичных политиков, как когда-то артист Борис Смирнов из образа Ленина, и наблюдать за ними было забавно. К счастью, коллективная интуиция подсказала, что лидер демократической власти нашего города уже существует, что у него есть не только отвага и мужество, но и опыт парламентской деятельности, основанный на прочных демократических убеждениях и высоком профессионализме. Речь шла, разумеется, об Анатолии Александровиче Собчаке. Но он был в Москве. К нему обратились от имени сессии, и он согласился. Оставалось лишь доизбрать его в Совет по одному из не представленных округов, что и было сделано. Доморощенные политики удовольствовались лидерством во фракциях и комиссиях.

Однако уже первые контакты А.А.Собчака с депутатским корпусом показали, что идиллии не предвидится. Амбициозность новоявленных политиков, часто неподкрепленная ни жизненным опытом, ни профессионализмом, вызывала усмешку у председателя. Он не скрывал своего иронического снисхождения ко всем этим «завлабам» и «недоучившимся аспирантам», как он их называл, проснувшимся однажды во власти.

<...> Он понимал, что управлять многомиллионным городом смогут не романтики митингов, не рыцари правдолюбивой фразы, а прагматики, люди здравомыслящие и уравновешенные, обремененные как опытом, так и профессиональными знаниями.

<...>

К принятому, наконец, Закону о печати, как и вообще к демократическому принципу гласности, депутаты привыкали с трудом, и я тут не был исключением. Одно дело не иметь власти и добиваться свободы слова. Другое, обладая властью, пользоваться свободой слова и давать ее тем, с кем ты не согласен. Большой соблазн было вмешаться в деятельность вконец распоясавшегося Невзорова или, например, попытаться изменить направление журнала «Ленинградская панорама», попахивавшего хорошо различимым шовинистским душком. Поначалу мы предпринимали кое-какие шаги, но вскоре поняли, что не только не можем себе этого позволить, но и должны пресекать любые в этом направлении посягательства. <...>

С появлением Закона о печати на нашу комиссию обнаружился большой спрос. В перерывах между заседаниями меня непременно кто-нибудь дожидался. Искали поддержки первые учредители частных издательств, председатель Лентелерадио Б.М.Петров доказывал преимущества новой сетки вещания, которую, однако, не одобрял обком; всесильный главный городской цензор Л.Н.Царев, в одночасье оказавшись бывшим руководителем упраздненной конторы, уверял, что следует сохранить ценные кадры, так как и у демократического государства найдутся свои тайны, которые надо беречь как зеницу ока. Нашу комиссию посещали руководители книготорговли, полиграфических предприятий, «Союзпечати», архивного управления. Сменяли друг друга визитеры из западных стран, неизменно благожелательные, приятно взволнованные происходящими у нас переменами.

(Автобиография Петербургского горсовета. С. 88-91)

Я вернулся в Белый зал и открыл заседание. Кворума еще не было, и я объявил, что проводится рабочее совещание. Обстановка была очень нервная, в зале были какие-то незнакомые мне люди с блокнотами и авторучками. Мы начали формировать рабочие группы и штаб сопротивления военному перевороту. Именно так назвала акцию ГКЧП Марина Евгеньевна Салье. Я горжусь тем, что тогда на ватных ногах встал и произнес первые слова. Дальше было уже проще.

К 11 часам подошел Беляев, дальше заседание вел он, держался очень хорошо. Мы с Журавлевым и Скойбедой подготовили первый докумеит Президиума – «Обращение к гражданам России и населению Ленинграда», – где все называлось своими именами, а распоряжения ГКЧП для Ленинграда объявлялись незаконными и не подлежащими исполнению. Более того, руководители предприятий города предупреждались об уголовной ответственности за исполнение этих распоряжений. Я зачитал обращение на Президиуме, и оно тут же пошло во все СМИ, на факсы и ксероксы.

Когда выяснилось, что все радиостанции Ленинграда и телевидение блокированы, мы с журналистами Сашей Михайловым и Львом Гольдштейном вызвались поехать на выпускающую радиотрансляционную станцию ПОР-2 на Лахтинском проспекте, через которую идет радио- и телевизионный сигнал на всю Россию. Там сидел человек, который, выполняя приказание ГКЧП, отключил рубильник, и мы полагали, что этот рубильник хорошо охраняется путчистами. Я попросил мандат на эту операцию у А.Н.Беляева и В.Н.Щербакова. Щербаков был в этот момент за мэра, который благополучно уехал на запасной командный пункт на Кировский завод. Танки в это время продолжали движение к городу. В мандате было поручение Артемьеву взять под контроль радиостанцию ПОР-2, обеспечить выход в эфир журналистов Михайлова и Гольдштейна, а всем организациям и лицам оказывать Артемьеву содействие. С этой грозной бумагой мы выскочили на Исаакиевскую площадь, была уже ночь, и стали искать машину. Перед Мариинским дворцом, несмотря на поздний час, было много людей. Подошел пожилой мужчина и предложил нас отвезти на своем «жигуленке». Ехать пришлось через весь город, все мосты, кроме Володарского, были разведены.

С нами в машину втиснулся еще здоровый парень – афганец, который вызвался нас охранять. А другой афганец, места для которого в машине уже не было, должен был связаться с начальником ГУВД Аркадием Крамаревым, чтобы тот послал нам вслед несколько омоновцев с автоматами. По дороге мы еще взяли звукоинженера, Андрея Хазунова, ему пришлось лечь к нам на колени.

Приехали на Лахтинский к дворцу княгини Ольги, где располагалась радиостанция. Забрались в парк через дырку в заборе. Видим – охраны нет. Подошли к зданию, стали стучать. Открыла бабушка-сторож, на которую мой мандат произвел впечатление. Подошли к стальной двери с кодовым замком. Здесь уже пришлось вступить в переговоры с начальником радиостанции. Он нас пускать не хотел. Я предупредил его об уголовной ответственности, прочел Указ Ельцина. Конечно, человеку в такой ситуации не позавидуешь, но он все-таки решился нас впустить. В большом зале сидело несколько женщин-операторов, я объяснил им, что нужно выйти в эфир. Отношение женщин было благожелательное, но начальник очень боялся нести ответственность, и тогда мы попросили его посидеть в своем кабинете, никуда не звонить и считать себя арестованным. Это его устроило, и он так и просидел все время, пока мы были в студии.

Операторы включили максимальный режим подачи сигнала, покрывавший, по-моему, пол-России, задействовали все доступные частоты, и ребята начали передачу. Было 5 часов утра. Зачитали Обращение и Указ Президента Ельцина, объявляющий ГКЧП незаконным и его решения не имеющими силы на территории РСФСР, зачитали принятые Ленсоветом документы. Потом журналисты стали беседовать со мной в открытом эфире, потом друг с другом, брали интервью по телефонам у Салье и других депутатов.

Вдруг звонок. Я поднимаю трубку, на проводе дежурный по Ленинградскому Военному округу, требует доложить, кто мы такие и что делаем на режимном объекте. Они перехватили нашу передачу и запеленговали источник.

Я представляюсь, слышу отборный мат в трубке и короткие гудки: пи, пи, пи. Ну, тут нам совсем стало хорошо: мы знали, что рядом, в Осиновой роще, стоит дивизия. До нас на машине 5 минут ходу. Мы передачу не прерываем, женщины нас кофе напоили. Вдруг видим: по парку к нам мчится УАЗ, с сиреной, с мигалками. Ну, все. Двери закрыли, а я к машине навстречу вышел, думаю, что сначала побеседую с ними. Смотрю, машина милицейская, и оттуда – знакомые афганцы вылезают и три милиционера с автоматами. Это нам Крамарев подкрепление прислал. Сержант мне козыряет, докладывает, что поступает в мое распоряжение и ждет указаний.

Для нас главное было первый этаж забаррикадировать, чтобы к нам никто не мог прорваться. Мы это и сделали с помощью подручных материалов. Даже постамент от бюста Ленина приспособили. Он идеально закрыл оконный проем. Ну, вот все. К 8 утра нас сменили, и я поехал в Мариинский. Кстати, наша радиостанция «Открытый город» тогда была единственной, работавшей практически на всю страну.

(Автобиография Петербургского горсовета. С.220-221)