Сергей есенин

Пугать ворон

Конец этих стихов нежен и грустен:

Серёжа, по его словам, любил Москву больше, чем Петербург. “Я люблю этот город вязевый” – написал он, но в этот вечер говорил с восхищением о Петрограде, вспомнили наши прогулки по набережной Невы и кружок молодых поэтов.

– Вы не забыли, что я называл Вас тогда берёзкой? – спросил он.

– Конечно нет, я этим очень гордилась. А знаете ли Вы, Серёжа, что Вы сами были похожи на молодую, кудрявую берёзу?

– Был? – поэт невесело улыбнулся. – Какое печальное, но верное слово. Я вам об этом прочту, но только очень тихо, а то Кусиков услышит, прибежит, а мне он надоел – и почти шёпотом Есенин прочёл:

Не жалею, не зову, не плачу,

Всё пройдёт, как с белых яблонь дым.

Читал Серёжа, как всегда чудесно, но с такой глубокой печалью, что я еле сдерживала слёзы, пробормотала:

– Серёжа, милый, говорят, Вы много пьёте. Зачем? Ведь Вы нам всем нужны, дороги, Вы сами, а не только Ваши стихи.

– Зачем я пью? Я мог бы снова ответить стихами, но не надо. Вы сами их прочтёте, я Вам пришлю.

В этот момент раздался барственный голос Толстого: он спрашивал, хотим ли мы заказать какое-то блюдо. Нам было всё равно, и Есенин ответил:

– Предоставляем Вашему графскому вкусу выбор яств.

Толстой довольно засмеялся и обратился к Каменскому:

– Анатолий, не будем больше тревожить молодёжь.

С этими словами он пренебрежительно оттолкнул подбежавшего Кусикова.

А Есенин и я снова вернулись в наш радостный мир воспоминаний.

– Вы стали совсем другой, на берёзку больше не похожи, – сказал Серёжа.

– Постарела? – задала я неизменный женский вопрос.

– Ерунда. Вы кажетесь даже моложе. Совсем юная, но иная, что-то в вас фантастическое появилось, будто с другой планеты к нам на землю опустились.

Вдруг Толстой, который, как видно, услышал последние слова, заявил:

– Браво, Есенин, именно с другой планеты. Я теперь сценарий обдумываю, фантастику, и форму Вашей причёски, Кострова, непременно использую для одного видения из космоса.

От этих слов мне стало весело, мы дружно засмеялись, потом Серёжа сказал:

– Теперь я понял, в чём дело. Вы причёску изменили, раньше у Вас были длинные волосы, такая милая курсисточка, я был тогда тоже студент... Сколько лет прошло с тех пор! Помните, как мы по набережной Невы бродили? Сидели у сфинксов, о поэзии спорили. Я Вам стихи читал.

– Конечно, помню, мы восхищались Вашим знанием мировой поэзии.

– Я тогда думал, что за границей люди лучше, образованней нас, ценят поэзию, а вот теперь убедился, что в большинстве они своих поэтов меньше, чем мы, знают. В Англии до сих пор спорят, достоин ли Эдгар По памятника или нет.

Я спросила Серёжу, понравилась ли ему Америка. Он пожал плечами:

– Громадные дома, дышать нечем, кругом железобетон и души у них железобетонные.

– А как же Вы объяснялись, говорили с ними? Ведь Вы английским не владеете?

– Я никаким языком не владею и не хочу, пусть они по-русски учатся, да и говорить не с кем и не о чем. Кругом лица хитрые, и все бормочут: “Бизнес, бизнес”.

Мы дружно рассмеялись. Потом Серёжа опять помрачнел.

– Не хочу вспоминать. Приеду домой, в Россию, и всё и всех забуду, начисто забуду.

Мне показалось, что говоря – “всех забуду” – он подумал о Дункан.

Я спросила, любит ли он зверей, как прежде, и рассказала, что на концертах часто читаю его ”Песнь о собаке” и что она особенно нравится детям.

– Детям? – обрадовался Серёжа, – я очень детей люблю, сейчас Вам своих детишек покажу, Костю и Таню. Говорят, девчушка на меня очень похожа.

Он стал искать по карманам, а потом горько сказал:

– Забыл в другом костюме, обидно, я эту фотографию всегда с собой ношу, не расстаюсь.

В этот момент запели цыгане, заиграл Гулеско, начался ужин. За столом мы сидели отдельно. Есенин почти не пил, был трезв, согласился прочесть недавно написанные стихи:

Я обманывать себя не стану,

Залегла забота в сердце мглистом.

Отчего прослыл я шарлатаном?

Отчего прослыл я скандалистом?..

Близилось утро, порозовело хмурое берлинское небо, мы разошлись».

З. И. Гржебин – М. Горькому:

«Если бы к Вам заявился Есенин, я бы очень просил Вас не принимать его. Он был у меня с Кусиковым, устроил скандал, по Вашему адресу позволил себе такую гнусность и вообще вёл себя так возмутительно, что дело чуть ли не до драки дошло. Лично я ликвидировал с ним все денежные и литературные дела».
В. Андреев:

«...я был мучительно разочарован. Я не знаю, кто из них был пьянее, Кусиков или Есенин. Есенин читал стихи, словно подражая самому себе, напряжённо, срываясь, пропуская невспоминавшиеся строчки, сердясь на себя за срывы.

Я не знал, что любовь – чума.

Впоследствии Есенин эту строчку, посвящённую Кусикову, переделал:

Горький, цитируя это стихотворение (“Пой же, пой. На проклятой гитаре...”) в письме к Ромену Роллану в 1926 году, связывает его с Айседорой Дункан. Других свидетельств о том, что стихотворение посвящено именно Дункан, я не встречал. Есенин прочёл “Москву кабацкую”, – за давностью времени я не могу, конечно, утверждать, что были прочитаны все стихи цикла, впоследствии даже утерявшего своё название, и тем более – в каком порядке он их читал. Теперь мы знаем, что в этот цикл входили стихи, не имеющие никакого отношения к Дункан, но нам с Юрой <Г. Д. Венусом> казалось, что весь вечер посвящён этой талантливой, наивной, немолодой по сравнению с Есениным женщине. Мы думали, что нам пришлось услышать первые слова, сказанные после разрыва, – Есенин заехал в Берлин по дороге в Москву, оставив Дункан за границей. Ощущение неловкости, как будто я оказался случайным свидетелем чужой семейной драмы, не покидало меня. То, что я сидел близко к эстраде, на которой метался Есенин, усиливало впечатление моей неуместности, а фигура Кусикова, карикатурно подражавшая есенинским жестам, казалась чужеродной и оскорбительной. Мне чудилось, что Есенин бежит в гору, к невидимой и несуществующей вершине, влача за собой неотвязную тень. Уже не хватает дыханья, сердце стучит, отдаваясь нестерпимою болью в висках, на лбу выступает пот, лицо искажается гримасой последнего усилия, но отчаянный и бессмысленный бег на месте продолжается наперекор воле самого бегущего. И с каждой минутой становилось яснее, что горы-то нет и бежать-то некуда, и, перебиваемые тяжёлым дыханием, еле доносятся слова, захлебнувшиеся болью:

Р. Гуль:

Зал был переполнен. Тут уж привлекал не только Есенин – поэт, но и разрыв и скандал с Дункан. Это было размазано в газетах. Когда, встреченный аплодисментами, Есенин вышел на эстраду – я обмер. Он был вдребезги пьян, качался из стороны в сторону, и в правой руке держал фужер с водкой, из которого отпивал. Когда аплодисменты стихли, вместо стихов Есенин вдруг начал ругать публику, говорить какие-то пьяные несуразности и почему-то, указывая пальцем на Марию Фёдоровну Андрееву, сидевшую в первом ряду, стал её “крыть” не совсем светскими словами. Всё это произвело гнетущее впечатление. В публике поднялся шум, протесты, одни встали с мест, другие кричали: “Перестаньте хулиганить! Читайте стихи!” Какие-то человеки, выйдя на эстраду, пытались Есенина увести, но Есенин упёрся, кричал, хохотал, бросил, разбив об пол свой стакан с водкой. И вдруг закричал: “Хотите стихи?!.. Пожалуйста, слушайте!..”

В зале не сразу водворилось спокойствие. Есенин начал “Исповедь хулигана”. Читал он криком, “всей душой”, очень искренне, и скоро весь зал этой искренностью был взят. А когда он надрывным криком бросил в зал строки об отце и матери:

Они бы вилами пришли вас заколоть