ГЛАВА LXV АЛЬ-АМИН В БАГДАДЕ; АЛЬ-МАМУН В МЕРВЕ

НЕПРОДУМАННО решив в свое время разделить царство между двумя сыновьями, Харун Ар-Рашид одновременно создал опасный прецедент, не замедливший принести горькие плоды после кончины халифа. У Аль-Амина, которому был оставлен в управление Багдад — самое сердце империи ислама — оказалось определенное преимущество перед Аль-Мамуном. В предвкушении смерти своего отца, он отрядил надежного человека в лагерь под Тус, снабдив его письмами, которые следовало хранить невскрытыми вплоть до смерти Харуна Ар-Рашида. Сразу же после смерти халифа они были пущены в ход. В одном из них Аль-Мамуну, находившемуся в тот момент в Мерве, обещалось, что присяга на верность будет принесена сразу обоим братьям, в соответствии с волей их умершего отца. Но во втором письме, смысл которого был прямо противоположным это воле, мусульманской армии повелевалось немедленно со всем своим вооружением и оснащением вернуться в Багдад. Узнав об этом, Аль-Мамун немедленно послал гонцов из Мерва, протестуя против такого насильственного нарушения определенных ранее условий, на соблюдение которых дали свое согласие все правоверные, принеся торжественную клятву. Но войско ислама уже оказалось на марше: солдаты поспешили откликнуться на призыв Аль-Амина, искренне радуясь, что у них появляется возможность так быстро возвратиться домой. По возвращению армии в Багдад, Аль-Амин ознаменовал свое восхождение на трон правителя, раздав воинам деньги, составлявшие их годичное жалованье. Этот поступок также противоречил воле его отца, поскольку тот объявил все военные вопросы прерогативой Аль-Мамуна.

Таким образом, отношения между братьями оказались крайне напряженными с самого начала. Аль-Мамун, склоняясь к советам своего мудрого наставника, обращенного в ислам из зороастрийцев, Аль-Фадля Ибн Сахля, постарался выиграть время. Этот его советник, перс по происхождению, лишь недавно перешедший в магометанство, будучи выдвиженцем Бармекидов, как нельзя лучше подходил для того, чтобы обеспечить правлению Аль-Мамуна стабильность и популярность по всему Востоку. Ведь теперь Аль-Мамун был полноправным сувереном восточной части халифата. Он сумел стать вождем, при котором сплотились все классы общества: вокруг Мерва начали расселяться как арабы, сохранявшие при этом верность своим межплеменным различиям, так и тюрки, которым размеры взимаемой дани были уменьшены на четверть.

Мать Аль-Мамуна была по происхождению персиянкой, и это кровное родство оказалось для него весьма счастливым, гарантировав популярность среди народов Ирана. «Сын нашей сестры, — говорили персы, — он — один из нас; да к тому же еще и Аббасид». По мере того, как разрыв Аль-Мамуна с братом увеличивался, он принял титул халифа, и сделал Аль-Фадля своим премьер-министром, как по военным делам, так и по общегражданским. Власть Аль-Фадля распространялась от Хамадана до Тибета, и от Каспия до берегов Персидского залива.¹ Между тем, по всему Хорасану был утвержден покой и порядок. Харсаме после долгой осады удалось взять Самарканд, а Рафи, прослышав о благодатном и немстительном характере правления Аль-Мамуна, сдался на милость победителя и получил прощение.

Аль-Амин же, с другой стороны, оказался слабым сластолюбцем, которым с легкостью управляли его приближенные. Его везиром также стал человек по имени Аль-Фадль: Аль-Фадль Ибн Ар-Раби, который, поскольку служил главным министром у Харуна Ар-Рашида в Тусе, был отчасти виновен в том, что произошло после его смерти. Он втайне очень боялся отмщения Аль-Мамуна, в случае, если тот пришел бы к власти, и поэтому всячески убеждал Аль-Амина объявить престолонаследником своего сына. Он настаивал, чтобы имя сына Аль-Амина звучало в публичных молитвах прежде имени Аль-Мамуна. Аль-Мамун не замедлил ответить тем, что какое-либо упоминание Аль-Амина вообще исчезло из еженедельных богослужений. Более того, он повелел закрыть все дороги, ведшие по направлению к Багдаду.

В конце концов, Аль-Амин решился сделать роковой шаг, заявив, что отказывает своему брату в наследовании престола, и объявил престолонаследником своего сына. В качестве подтверждения этого своеволия, он послал в Каабу за двумя документами, что его отец торжественно вывесил на стенах святыни, и разорвал их на куски.

Окруженный толпою евнухов и женщин, он проводил свой досуг в пирушках и мотовстве. Певицы и рабыни-наложницы, прекрасные девушки, собранные со всех концов мусульманской империи и разряженные в драгоценные уборы, составляли основную компанию и самому Аль-Амину, и лихим сотоварищам халифа в его увеселениях. Для своих забав он специально держал на Тигре пять гондол, сделанных в виде льва, слона, орла, змея и коня. Помимо закрытых попоек частного характера, где пьянство халифа не оставалось ни для кого секретом, все его празднования отличались особой пышностью. Для одного из торжеств он приказал украсить парадный зал роскошными коврами, кушетками и разного рода украшениями. Сотня очаровательных певиц сначала пела в унисон с самим халифом, а затем разбивалась на группы по десять девушек, которые, размахивая пальмовыми ветвями, теперь уже попеременно услаждали своим пением властителя правоверных. Однако во время этого пения непредсказуемая фантазия халифа побудила его посчитать песни девушек за дурное предзнаменование, и Аль-Амин приказал все декорации ободрать, а сам зал разрушить. Подобного рода кутежи, с музыкой, танцами и лившимся рекою вином, являлись особенно оскорбительными для мусульманских чувств; и наш рассказчик (который нечасто позволяет себе такие комментарии) не удерживается от замечания: «Нам не найти ничего доброго, что можно было бы сказать о нем». Тем не менее, Аль-Амин пользовался определенной популярностью в Багдаде — городе, где общие моральные устои были подорваны уже задолго до него из-за укоренившейся среди населения привычки предаваться чувственным наслаждениям. Любили же его частью из-за денежных подачек, которыми Аль-Амин щедро осыпал и войска, и городских жителей, а частью потому, что, если Аль-Мамуна опасались за его склонность ко всему персидскому, то Аль-Амин, напротив, являлся представителем «прозападной» ориентации, превалировавшей в столице исламского государства.

Когда Аль-Амин обнаружил, что в Мерве просто-напросто проигнорировали его нечестную игру, он решил привести Аль-Мамуна к покорности силой оружия. Но Аль-Амина от начала и до конца преследовало фатальное невезение с выбором военачальников. Первым на место командующего он назначил Али Ибн Ису, которого на Востоке ненавидели за склонность к тирании. Как мы помним, именно по этой причине он был с позором смещен со своего поста Харуном Ар-Рашидом. Аль-Мамун отдал в его распоряжение пятьдесят тысяч воинов, и с этим войском Али Ибн Иса смог дойти до Ар-Рея, не встретив никакого сопротивления. Там его поджидал немногочисленный отряд Тахира, которому Аль-Мамун доверил стеречь западные границы своих владений. Пренебрегая идеей подождать до подхода подкреплений, Тахир сразу же бросил все свои силы в бой. Али был убит в поединке, не сумев отразить удар Тахира, который тот нанес ему левой рукой: Тахир блестяще владел оружием обеими руками. Армия халифа обратилась в бегство.¹ Этого самого Тахира, храброго воина персидского происхождения, мудрого и решительного основателя будущей династии Тахиридов, Аль-Мамун благоразумно решил поставить во главе своих войск, которым было поручено наступать на Багдад. Во время продвижения Тахира к Холвану Аль-Амин последовательно посылал против него все новые армии, но тот разбивал их одну за другой. Харсама, подошедший ему на помощь со значительными подкреплениями из Мерва, был оставлен Тахиром управлять Холваном, а сам Тахир двинулся на Аль-Ахваз и Сузы, чтобы оттуда угрожать самой столице исламской империи.

Аль-Фадль Ибн Ар-Раби пытался пробудить в Аль-Амине здравый смысл, чтобы заставить его трезво взглянуть на кризис, но развращенный монарх, утопавший в разного рода наслаждениях, всегда с готовностью и с большею охотою прислушивался к благоприятным предсказаниям, лившимся из уст окружавших его льстецов. Наиболее сильное впечатление на него производили предзнаменования, нежно доставляемые халифу со стороны наложниц и евнухов. Пребывая в раздражении из-за нескончаемой вереницы поражений, халиф конфисковал имущество Аль-Мамуна, включая и тот миллион монет, что был оставлен его брату их отцом. Кое-кто из придворных даже советовал халифу предасть смерти двух сыновей Аль-Мамуна, остававшихся в Багдаде, но у Аль-Амина еще сохранились какие-то остатки совести, чтобы отложить выполнение этой затеи на неопределенный срок.

Между тем, новая угроза для Аль-Амина появилась со стороны Сирии. Дамаском и его окрестностями завладел новый претендент на трон халифа. Самозванец заявлял, что ведет свое происхождение сразу от двух домов: и от Али, и от Муавии. Он утверждал, что проливал кровь за халифат, сражаясь на поле под Сиффином. Ему удалось достичь таких успехов, что было уже впору основывать свою собственную правящую династию на землях мусульманского Запада, если бы против него не обратилась стародавняя вражда между племенами Йемена и Модара. На подавление этого восстания были отряжены карательные войска, но поскольку в самой столице продолжалось очевидное безвластие, никакого результата эта экспедиция не имела. Таким образом, на два или три года вся Сирия оказалась погруженной в анархию. Одним из военачальников находившейся в сирийских землях карательной армии халифа был Аль-Хосейн, сын Али Ибн Исы, убитого Тахиром: человек весьма дурного характера, присоединившийся к сирийскому войску из-за своих разногласий с выходцами из Хорасана. Вот этот-то командир и возвратился внезапно со всем своим войском в Багдад.

Не успел он появиться в городе, как его призвал к себе Аль-Амин. Поскольку это случилось около полуночи, Аль-Хосейн, на вопрос, что ответить халифу, вызывающе заявил, что он не шут и не музыкант, а потому не имеет обыкновения приходить по ночам, но появится у Аль-Амина утром. Подлинной целью его, как бы то ни было, оставалось низвержение Аль-Амина. С наступлением дня он взбудоражил всех находившихся в городе оппозиционеров, чья единственная надежда на спасение возлагалась на окончательную победу Аль-Мамуна, и все они жили ее предвкушением. После этого Аль-Хосейн пересек реку, разогнал халифских охранников, взял под стражу самого халифа и его мать¹ и поместил их в одном из дворцов. После этого он провозгласил халифом Аль-Мамуна. Но жители Багдада в глубине души продолжали ненавидеть хорасанцев. Хуже того, у Аль-Хосейна не было достаточно денег, чтобы стяжать себе приверженность толпы, или хотя бы своих солдат. При этом все городские вожди уже предвкушали вступление в Багдад Аль-Мамуна.

…но сам попадает в плен,

Вот так и получилось, что несколько дней спустя жители города ополчились против Аль-Хосейна, захватили его и привели к Аль-Амину. А самого Аль-Амина освободители восстановили на халифском троне. Слабый духом монарх не только даровал Аль-Хосейну прощение, но и назначил его главнокомандующим, велев наступить на Холван против войск Аль-Мамуна. Но не успел Аль-Хосейн перебраться через мост, как сопровождавшая его толпа набросилась на неудачника с улюлюканьем, и он вынужден был бежать.

…и лишается жизни.

В итоге, халиф отдал приказ преследовать беглеца. Его настигли неподалеку от города, схватили и убили. Ибн Ар-Раби, везир халифа, содействовавший Аль-Хосейну во время его мятежа, почел за благо уйти в отставку. Поспешив удалиться от халифского двора, он укрылся в надежном убежище.

А Тахир между тем упорно продолжал свое наступление. Аль-Амин посылал против него отряд за отрядом; но остановить катившуюся на него с Востока волну нашествия он был не в силах. Провинции, находившиеся к востоку от Тигра, уже поспешили выразить свою покорность Тахиру, послав к нему в Аль-Ахваз своих представителей. Теперь уже вся Аравия, включая оба Святых города, стремилась принести клятву на верность Аль-Мамуну. Правитель Мекки, сам являвшийся представителем семейства Али, принародно осудил беззаконие и святотатство Аль-Амина, разорвавшего освященные его отцом документы, хранившиеся в Каабе. После этого он направился в Мерв, где был благосклонно принят Аль-Мамуном, который всегда оставался приверженцем дома Али. Наместник Мекки возвратился к себе домой от Аль-Мамуна, будучи щедро осыпан подарками. В конце концов, войска Тахира перешли через Тигр под Аль-Медайном и оказались практически в пределах видимости из Багдада. Другой его отряд захватил Васит. Аль-Куфа, не видя иной альтернативы, признала власть Аль-Мамуна; ее примеру последовала вся Месопотамия от Аль-Басры до Мосула. Лишь одна несчастная столица оставалась в руках у Аль-Амина. Он пытался поднять своих приверженцев на борьбу, посулив им щедрые награды. Кроме того, щедро соря деньгами, Аль-Амин надеялся соблазнить своих врагов дезертировать из войска Аль-Мамуна.

Но все его усилия были напрасны. Еще до окончания года Тахир расположился станом у багдадских ворот Анбар, с явным намерением пустить в ход против непокорного города метательные орудия. Одновременно с основными силами Тахира, с востока к Багдаду подошла армия Харсамы и обложила ту часть города, что находилась вдоль левого берега реки.

Эта осада затянулась на целый год, во время которого жителям Багдада пришлось испытать поистине неописуемые мучения. Борьба длилась так долго не только из-за того, что обороне столицы способствовало ее расположение по обоим берегам Тигра, и обе части города располагали всеми средствами для сообщения друг с другом. Для защиты Багдада оказались крайне полезны и каналы, разрезавшие город на части и служившие дополнительной преградой для осаждавших. Из-за того, что стены тюрем были разбиты, преступники оказались на свободе, и в городе день и ночь продолжались бесчинства. Снаряды из катапульт, расположенных повсюду вдоль опоясывавших Багдад стен, несли в город смерть и разрушение. Но и осаждающим приходилось несладко: потоки греческого огня, извергавшиеся со стен на головы врага, уносили немало жизней и уничтожали осадные орудия. Потери осаждавших были велики. Во время приступов каждая из улиц Багдада надолго превращалась в арену рукопашных схваток. Жители, стойко защищавшие свое жилье, метали в наступавших камни и дротики. Для того, чтобы обеспечить свою собственную безопасность, Тахиру пришлось сравнять с землею целые кварталы непокорного Багдада. Положение осажденных становилось все хуже и хуже, их страшила перспектива остаться совсем без пищи, запасы которой подходили к концу. Их сердца разрывались при виде страданий женщин и детей: по словам поэтов-современников, при виде этих бедствий из глаз защитников города «сочились кровавые слезы». Дворцы, на возведение которых ушли миллионы, лежали в прахе и пепле. Прекрасный город, в который на протяжении пятидесяти лет собирались богатства со всего света, превращался в сплошные руины.

Город постепенно, квартал за кварталом, переходил в руки Тахира, и командиры Аль-Амина начали перебегать в лагерь противника. Напрасно Аль-Амин опустошал свою казну! Когда она иссякла, халифу пришлось разбивать на куски золотые и серебряные сосуды, чтобы удержать в строю своих защитников. Население Багдада держалось за своего лидера, но те, кому оставалось еще, чем дорожить, потихоньку перебирались на сторону захватчиков. Вот так прошел весь сто девяносто седьмой год хиджры, и к началу следующего года по мусульманскому календарю жители измученной столицы дошли уже до последней черты в своих страданиях и упадке душевных сил. К этому времени Тахир, усиливший свое войско за счет большинства из бывших военачальников Аль-Амина, решился на генеральное наступление.

В согласии с его планом, учитывая, что Харсама, находившийся в поле видимости Тахира, слишком долго оставался пассивным на левом берегу Тигра, осаждающие перехватили мосты, соединявшие две части города и перерезали сообщение между ними. Разъединенные таким образом защитники обеих частей Багдада лишились возможности помогать друг другу и оказались в итоге по отдельности преданы мечу.

Аль-Амин, увидев, что его собственный дворец непригоден для обороны, и он не в силах в нем защищаться, поспешил укрыться вместе с матерью и своими детьми в крепкой цитадели, которую Аль-Мансур некогда выстроил для себя на обрывистом берегу Тигра. В то же время, обитатели халифского гарема, толпы евнухов и девушек-служанок, метались тут и там, разбегаясь кто куда в ужасе перед ожидавшею их участью. Цитадель защищали немногочисленные сторонники халифа, остававшиеся верными ему до конца. Все атаки солдат Аль-Мамуна были отбиты благодаря расположенным у ворот оборонительным приспособлениям. Таким образом, в этой крепости, под прикрытием мощных бастионов, Аль-Амину удалось продлить агонию ускользавшей от него жизни на два или три дня.

Дядя Аль-Амина Ибрахим, один из немногих знатных людей, остававшихся еще в окружении халифа, рассказывал потом, что утомленный зноем осенних вечеров Аль-Амин приобрел привычку покидать свой дворец и спускаться к самому берегу реки. Выйдя раз на берег Тигра, Аль-Амин послал за Ибрахимом, прося его прийти. «Я пошел к нему, и, сидя на балконе, наблюдая за быстрым течением реки, Аль-Амин сказал: “Какой бальзам мне на душу этот речной воздух! Как тихи и чисты лунные блики, играющие в воде!”¹ Затем он спросил меня: “Нет ли у тебя чего-нибудь выпить?” Когда нам принесли вина, мы оба выпили; а после я спел ему пару песен из тех, что он особенно любил. Когда я закончил петь, он призвал свою главную певицу и велел, чтобы она спела для него. Она начала с хорошо известной оды, в которой говорилось о своре гончих псов. Пораженный словами песни, он приказал ей петь что-нибудь другое. Тогда она перешла к слезливому сонету о двух влюбленных, пребывающих в разлуке. “Прочь, с глаз моих долой! — вскричал Аль-Амин, — ужели у тебя нет другой песни?” “Но раньше тебе очень нравилась эта песенка!” — возразила ему девушка и начала третью песнь, рассказывавшей о судьбе царств и династий. “Убирайся вон! — закричал халиф, кляня певицу, — И не показывайся мне больше на глаза!” Вконец опешившая девица, спеша убраться прочь и раствориться в неверном свете луны, споткнулась о бесценный хрустальный кубок, стоявший перед Аль-Амином, и тот разлетелся на куски. “Вот видишь! — вновь воскликнул халиф, — все против меня, и конец мой близок. Но, чу! Ты слышишь этот голос, как будто кто прочел стих из Корана; оттуда, с того берега реки?” Мы прислушались, но то было лишь воображение халифа, нервы которого были напряжены до предела. Все было тихо кругом, и мы возвратились в крепость».

Отныне перед Аль-Амином оставались открытыми лишь два пути: или сдаваться, или, воспользовавшись покровом ночной темноты, попытаться пробиться в сторону Сирии. Он склонялся ко второму варианту; поскольку в конюшне халифа еще оставалось достаточно резвых коней, и в распоряжении у него были еще преданные люди, способные послужить Аль-Амину телохранителями.

Однако Тахир, прознав о замысле халифа, предупредил тех вождей, что еще склонялись на сторону Аль-Амина, что если те не принудят его сдаться, им самим не избежать заслуженного наказания. Неуверенного в своих силах монарха удалось с легкостью уговорить не рисковать, пытаясь бежать из Багдада, но согласиться на безбедную жизнь в ссылке, сулившую легкость и наслаждения. Впрочем, он решительно отказался предать себя в руки Тахира, которого Аль-Амин жутко боялся из-за его персидского происхождения. Лишь Харсаме, пообещавшему быть другом Аль-Амину, рискнул он вверить свою жизнь. Тахир стал возражать, поскольку такой акт мог означать, что Харсама, а не Тахир является покорителем Багдада. Наконец, договорились, что Аль-Амин сдастся на милость Харсаме, но халифский скипетр, печать и почетные одежды перейдут в руки Тахира. После этого Харсама подготовился уже препроводить падшего монарха в свой лагерь, находившийся за рекою. Однако Тахир, опасавшийся что достигнутому компромиссу могут внезапно встретиться какие-нибудь препятствия, расставил своих людей вдоль всей стены городской цитадели. Прослышав об этом, Харсама велел Аль-Амину подождать со своим выходом до следующего дня, чтобы он мог получше обеспечить защиту сдавшемуся халифу. Но злосчастный монарх не мог уж долее оставаться в своем дворце, оказавшись в полном уединении. Брошенный всеми своими приверженцами, халиф не имел даже воды под рукою, дабы утолить наступающую жажду. И он решился немедленно оставить свое прибежище. Прижав к груди двух своих сыновей и отирая быстро наворачивающиеся на глаза слезы рукавом одежды, Аль-Амин направил своего коня вниз, к берегу реки. Там поджидал его Харсама, держа наготове челн для скорейшей переправы. Едва халиф переступил борт лодки, как Харсама бросился ему навстречу, обнимая и целуя руки. Отдав своим людям команду отчаливать побыстрее, Харсама, тем не менее, не сумел опередить дозорных Тахира. Лодка с Аль-Амином не отошла и метра от берега, как ее атаковали воины Тахира, осыпая градом стрел и камней. Утлый челнок моментально пошел ко дну, и Харсаму едва удалось спасти: гребцы успели ухватить тонущего военачальника за волосы.

Аль-Амин поплыл, сбросив свои одежды, и сумел выбраться на берег. Нагого, дрожащего от холода, халифа привели в какой-то дом, где на следующую ночь он был убит группой солдат-персов. Впоследствии Тахир повелел выставить его голову на всеобщее обозрение на стене цитадели, а спустя некоторое время отослал вместе со всеми регалиями халифской власти Аль-Мамуну.

Победа, одержанная Аль-Мамуном над его братом, была подобна победе Аббасидов над их противниками-Омейядами: это была победа персов над арабами. Она ознаменовала собой новый виток в развитии исламского государства, новую волну в том приливе, который начался примерно за два столетия до этого события. И воинам, и жителям Багдада вскоре пришлось горько раскаяться в том, что они недостаточно храбро сражались за дело Аль-Амина: но причина их сетований, по словам нашего историка, заключалась лишь в том канувшем в лету богатстве, которым прежний халиф привык щедро осыпать их головы.

Конец его бесславного правления.

Да, конечно, мало чего хорошего можно сказать об этом человеке. Его во всех отношениях неприглядное и омраченное проблемами царствование продлилось четыре года и восемь месяцев.

АЛЬ-МАМУН не имел никакого сходства в моральном отношении со своим распутным братом. Мы нигде не находим упоминаний о его участии в пирушках, подобных тем, что устраивались Аль-Амином. Также Аль-Мамун не был склонен потакать и каким-либо свободным толкованиям в исламском учении. Напротив, он вел жизнь, достойную одобрения, и характер его царствования, за исключением нескольких случаев вопиющей жестокости, можно было бы признать в равной степени не только блестящим, но и справедливым. Его отмечала особая склонность поддаваться чужому влиянию, из-за чего Аль-Мамун, которому больше нравился Восток, невзлюбил Запад и совершил роковую ошибку, оставшись править империей в своем Мерве. Находясь там, он слепо придерживался советов Аль-Фадля, своего искусного везира, и скоро оказался в полной его власти. Аль-Мамун полностью воспринял догмы, насаждавшиеся партией Алидов — те самые догмы, которые не только были ненавистны всем в столице империи ислама, но и таили в себе непосредственную угрозу стабильности собственной власти Аль-Мамуна. Именно отсюда и берут начало все его будущие проблемы, как в отношении Багдада, так и всей магометанской империи.

Вскоре после того, как Багдад был взят войсками Тахира, против него поднялись воины местного гарнизона вкупе с остальным населением города. Причиною волнений послужило убийство любимого всеми горожанами халифа, а также изгнание Зубейды с двумя ее внуками в Мосул. Но несколько дней спустя возмущение народа, успокоенного щедрыми дарами, утихло, и в городе установился порядок. Тахир оставался во главе всех дел до тех пор, пока Аль-Мамун не прислал в Багдад ему на замену Аль-Хасана Ибн Сахля. Этот человек был назначен в Багдад наместником по настоятельным просьбам его брата, Аль-Фадля. Как оказалось, халиф совершил двойную ошибку: его неудачей следует признать и то, что он оттолкнул от себя Тахира, и то, что такое назначение возбудило неприязнь во всех старейших провинциях халифата, где арабские массы в целом опасались новой волны назначенцев, которые будут преследовать персидские интересы.

Первым в этом регионе на борьбу поднялся Наср Ибн Шабас, арабский вождь, остававшийся верным памяти предыдущего халифа. Он взял в руки оружие с целью отомстить за падение своего любимца, и его призыву последовали толпы местных арабов. Вскоре повстанцам удалось овладеть территорией от Алеппо до Сумейсата. Покарать бунтовщиков отрядили Тахира, однако тому не по душе пришелся тот оборот, который начали принимать события. Тахир не спешил выкладываться в боях с восставшими, и после серии неудачных сражений сложил с себя командование. В результате чего, Наср долгие годы властвовал в приграничных землях Малой Азии, а окончательно упавший духом Тахир, в ведении которого оставались Сирия и Месопотамия, проводил свои дни в Ар-Ракке в полнейшей бездеятельности.

На следующий год произошло более серьезное восстание, которое возглавил Абу’с-Сарайя. Этот небезызвестный авантюрист, начинавший когда-то свою карьеру простым разбойником, сумел собрать вокруг себя массу последователей, что позволило ему захватить Аль-Куфу, где он провозгласил себя правителем города и наследником Али. Всегда отличавшиеся неблагонадежностью жители этого города, готовые в любой момент выступить в поддержку дома Али, были, подобно прочим арабам, весьма недовольны тем, что халиф столь явно подпал под персидское влияние. Население Аль-Куфы всецело поддержало Абу’с-Сарайю, которому вскоре посчастливилось занять и Аль-Басру, вкупе со значительною частью Аль-Ирака. Карательные отряды, посылавшиеся против него из Багдада, он громил один за другим. Дошло до того, что мятежник начал чеканить свои собственные монеты с именем своего протеже Алида и рассылать представителей этого знатного рода послами и в разные места Аравии, и повсюду.

В конце концов, речь зашла уже о безопасности самого Багдада. Встревоженный наместник велел послать за Харсамою, который, будучи подобно Тахиру недоволен ходом дел в государстве, проводил свою жизнь в уединении. Впрочем, вскоре Харсама оставив свои отшельнические привычки, вновь взял в руки меч и, прогнав Абу’с-Сарайю обратно в Аль-Куфу, осадил его там. Куфанцы, уже изрядно уставшие от беспокойного претендента на халифскую власть, как и от его приверженцев мародеров, лишили его своей моральной поддержки. В итоге Абу’с-Сарайе с восьмьюстами конных приверженцев едва удалось бежать из осажденного города. Харсама преследовал беглеца, и погоня настигла его за Тигром. Взятый в плен мятежник был приведен к вице-халифу Аль-Хасану. Тот велел отправить голову Абу’с-Сарайи Аль-Мамуну, а прочие останки насадить на колья на Багдадском мосту. Вот так внезапно оборвалась головокружительная карьера этого самозванца; но прошло еще немало времени, прежде чем Аль-Басра и вся Аравия успокоились. Поставленные Абу’с-Сарайей правители из рода Алидов натворили много ужасных дел в разных частях полуострова: дошло до того, что один из них получил прозвище «Мясник» («Живодер»), а другой — «Сжигатель» или «Поджигатель».

В самой Мекке ставленник Абу’с-Сарайи попытался было возглавить паломничество, и вся церемония закончилась полнейшими беспорядками. Золоченые ткани, укрывавшие Каабу, были содраны, все драгоценные драпировки безжалостно ободраны со святыни и разделены между мятежниками.¹ Более того, в городе утвердился самозваный халиф и правил там некоторое время. Впрочем, он успел вовремя покориться Аль-Мамуну, и ему было даровано прощение.

После подавления этого восстания Харсама возвратился в Нахраван, даже не посетив багдадского вице-халифа. В Нахваране ему пришло повеление халифа принять правление Сирией и всей Аравией. Но военачальник решил сначала направиться в Мерв, чтобы раскрыть повелителю правоверных глаза на критическое положение дел, всячески скрываемое от Аль-Мамуна халифским везиром. Прежде чем вернуться в Багдад, Харсама намеревался предупредить халифа о том, что Запад стремительно ускользает из-под его влияния. Однако же Аль-Фадль, предвосхитивший намерения Харсамы, успел настроить халифа против его верного слуги. Харсама достиг Мерва практически в самом конце года и, опасаясь, что хитрый везир уже начал плести против него интриги, нарочно вступил в город под громкие звуки военной музыки.

…где его принимает недовольный Мамун,
xi. 200 г. хиджры, июнь 816 г. от р. Х.

Услышав таким вот образом о его прибытии, оскорбленный халиф приказал незадачливому военачальнику немедленно явиться к нему во дворец. Там на него посыпались обвинения в том, что он недостаточно быстро и эффективно разобрался с восстанием Абу’с-Сарайи. Не успел ошарашенный Харсама открыть рот, чтобы объясниться и предупредить халифа о грозящей опасности, как на него набросились халифские телохранители и, покрывая лицо и все тело прославленного воина жестокими ударами, поволокли его в темницу. Там он вскоре то ли скончался от побоев, то ли (как верили многие) был умерщвлен Аль-Фадлем.

Вот так погиб, оказавшись жертвою чудовищной неблагодарности, этот великий воитель, сражавшийся за интересы империи ислама от Африки до Хорасана. А ведь это именно ему Аль-Мамун по большей части был обязан успехом в борьбе со своим вероломным братом.

Злая участь Харсамы, бывшего популярным на Западе, привела к очередному возмущению народа в Багдаде. Войска поднялись против Аль-Хасана, обвинив его в том, что он служит орудием своему брату Аль-Фадлю, «колдуну-магу и сыну колдуна». После трехдневной борьбы, Аль-Хасан, изгнанный из города, вынужден был искать себе укрытие в Аль-Медайне, откуда он впоследствии удалился в Васит. Отдельные стычки между враждующими сторонами продолжались еще долгие месяцы, но без каких-либо существенных результатов.

В то же время в самом Багдаде продолжалось безвластие; и несчастный город на какое-то время целиком погрузился во власть разбойничьих шаек. В городе не прекращались грабежи и вспышки всякого рода жестокостей.

Но, в конце концов, наиболее порядочные представители городского населения смогли объединиться и дать отпор сброду мятежников. Горожане превзошли бандитов числом и сумели отныне удерживать их в узде, выбрав в то же время из своего числа двоих вождей, наиболее уважаемых за свойственную им мудрость и неподкупность для ведения всех неотложных дел. Аль-Мансуру, сыну халифа Аль-Мехди, предложили трон властителя правоверных. Он отказался от такой чести, но согласился править городом от имени Аль-Мамуна. Ближе к исходу того года, вконец утомленные борьбою, багдадские вожди сумели прийти к соглашению с Аль-Хасаном, вице-халифом. Наместник Аль-Мамуна провозгласил всеобщую амнистию, пообещал солдатам выплатить отступные в размере полугодового жалованья, а народу — все денежные пособия, согласно данным, внесенным в государственный реестр. Дела уже начали было налаживаться на этих основаниях, когда город вновь оказался потрясен очередным актом непостижимого безрассудства со стороны Аль-Мамуна.

Причиною этого возмущения послужило усыновление халифом Али, прозванного «Ар-Ридою» («Особо угодным»¹), восьмого имама шиитов, или партии сторонников Али. Его призвали в Мерв, где Аль-Мамун провозгласил Ар-Риду престолонаследником, несмотря на то, что тот был на двадцать два года старше самого халифа. Нет никаких сомнений, что хитроумный везир убедил своего податливого властелина, что подобное деяние должно будет положить конец отступничеству Алидов на Западе. На более раннем этапе коалиция между домами Али и Аль-Аббаса, вероятно, могла бы привести к общему успеху. Но теперь эта идея превратилась в бесполезное мечтание; к тому моменту обе фракции оказались вовлечены в непримиримую борьбу, и поступок халифа был ничем иным, как самоубийственного рода глупостью. Как бы то ни было, эдикт повелителя был разослан по всей империи магометан, и от всех правоверных потребовали принесения клятвы на верность Али Ар-Риде, как человеку, к которому мог отойти в будущем халифский трон. Для того чтобы привлечь особое внимание публики к состоявшимся переменам, традиционному национальному платью сменили окраску: с черного аббасидского на зеленый шиитский. Ближе к концу того же года Аль-Хасан получил от своего брата повеление огласить халифский указ и выполнить его. Указ прозвучал для жителей Багдада подобно внезапному раскату грома. Жители столицы боялись и ненавидели шиитов, а оставшиеся при дворе халифа Аббасиды почувствовали себя так, как будто удар был направлен точно в сердце их династии, само существование которой теперь было поставлено на карту.

Все население города поднялось на борьбу, чтобы сместить ненавистного Аль-Мамуна и избрать вместо него халифом кого-нибудь другого. На сей раз Аль-Мансур не стал противиться поступившему от народа предложению. В итоге, в последнюю пятницу мусульманского года, вместо вознесения обычной молитвы за Аль-Мамуна, как за находящегося у власти самодержца, жители Багдада приветствовали халифом Ибрахима, брата Аль-Мансура. А вскоре ему была принесена клятва на верность.

Это был тот самый Ибрахим, что принимал участие в памятной нам сцене на залитом лунным светом берегу Тигра. Он приходился сыном Аль-Мехди от рабыни-африканки; будучи очень способным к музыке, любивший пение и поэзию, он в то же время не обладал достаточной силой воли для той сложной ситуации, в какой теперь очутился. Ему с большим трудом удавалось удерживаться у власти в течение двух лет.

Таким образом, Аль-Хасану, вице-халифу Аль-Мамуна, опять пришлось убираться в ставший уже привычным убежищем Васит. Между имперскими войсками и армией очередного узурпатора с новой силою разгорелась борьба. Аль-Хасан, рассчитывавший завладеть Аль-Куфою, жители которой были склонны поддерживать шиитов, назначил туда губернатором брата Али Ар-Риды. Для донельзя капризного характера жителей этого города весьма примечателен тот факт, что они, хотя и с готовностью приветствовавшие его в качестве чисто алидского вождя, не захотели и слышать ничего о том, что он является персидским представителем Аль-Мамуна. В итоге, в Аль-Куфе, как и повсюду, разгорелась борьба. Пока Запад пребывал в этом постоянном смятении, в Мерве произошли очередные перемены, оказавшиеся полной неожиданностью для всех правоверных.

У Аль-Мамуна наконец-то открылись глаза на истинное положение вещей. Первым, кто раскрыл ему правду, как это ни странно, оказался ни кто иной, как сам Али Ар-Рида. С тех пор, как он был усыновлен халифом год тому назад, дела шли все хуже и хуже. В конце концов, он отважился предупредить халифа, что его везир скрывает от него истину; весь народ Аль-Ирака держит Аль-Мамуна то ли за полудурка, то ли за околдованного; и вся империя ислама ускользает из его рук, разрываемая между Ибрахимом и Алидами. Он рассказал, что Аль-Хасан, брат везира, делает все для того, чтобы подорвать власть халифа на Западе, в то время как Тахир — единственный, кто мог бы править кораблем во время шторма твердою рукою — коротает свои дни в сирийском изгнании. Призванная к Аль-Мамуну группа высших сановников признала обоснованным негодование Ибрахима относительно политики везира, подтвердила приведенные им факты и посоветовала халифу немедленно возвратиться в Багдад, ради спасения и безопасности всей империи ислама. Они добавили, что именно таковым было намерение Харсамы, если бы только повелитель правоверных соблаговолил выслушать своего верного слугу два года тому назад.

Аль-Мамун, убедившийся теперь, что все мятежи являются следствием его собственного слепого следования советам Аль-Фадля, убежденного сторонника учения шиитов, отдал приказ своему двору выступать в направлении столицы. Не успел Аль-Фадль, пылавший гневом на осмелевших доносчиков, появиться в Сарахсе, как его нашли умерщвленным в собственной бане. За поимку убийц была обещана награда; но те заявили, что сотворили свое черное дело по прямому приказу халифа. Как бы то ни было, всех их казнили, а головы отослали Аль-Хасану вместе с письмом, полным соболезнований по поводу гибели его брата. В послании ему было обещано место везира, оказавшееся отныне вакантным. Аль-Мамун и в дальнейшем выказал свою благосклонность к Аль-Хасану, объявив о браке с его дочерью Буран: девочке в то время шел всего десятый год. Впрочем, брачная церемония состоялась лишь через восемь лет. Примерно в это же самое время Аль-Мамун выдал одну из своих собственных дочерей замуж за Ар-Риду, которому исполнилось уже пятьдесят четыре года, а вторую дочь — за сына Али Ар-Риды, чем дал всем ясно понять, что халифский союз с Ар-Ридою весьма прочен. А брату Али Ар-Риды была отведена очень почетная среди мусульман роль предводителя во время ежегодного паломничества.

Некоторое время спустя произошло еще одно неожиданное событие. Двигаясь потихоньку на запад, Аль-Мамун решил переждать осеннее ненастье в Тусе. Там Али Ар-Рида внезапно заболел, объевшись виноградом, и Аль-Мамуну в итоге пришлось похоронить его рядом с могилою своего отца. Магометанское общество было ошарашено вестью о смерти этого человека, последовавшей столь вскоре вслед за убийством Аль-Фадля. По всей империи поползли слухи, что виноград был специально отравлен Аль-Мамуном. Наш арабский историк (возможно, пытаясь сохранить приличия) говорит, что он не верит этим слухам; и, в общем-то, почести, отданные покойному вкупе с только что упоминавшимися браками, говорят против подобных предположений. С другой стороны, этот Али, как и Аль-Фадль, оставались двумя непреодолимыми препятствиями на пути Аль-Мамуна: с их исчезновением со сцены гордиев узел оказался разрубленным. Также, если в письме к Аль-Хасану халиф лил слезы по причине смерти Али, в то же самое время он писал жителям Багдада, что Али Ар-Рида, против которого они были столь серьезно настроены, умер, и теперь ничто не мешает им вновь стать покорными их законному повелителю. Несмотря на то, что на свое предложение Аль-Мамун получил от граждан Багдада бесцеремонный отказ, все же его дело начало приобретать определенный успех в столице. В то же самое время Ибрахим, по причине своей слабой власти, раздражавшей народ, умудрился оттолкнуть от себя даже немногих остававшихся у него друзей. Его войска не решились выступить против армии халифа; и Аль-Медайн, где Ибрахим расположил свой двор, попал в руки Аль-Мамуна. В течение последовавших зимних месяцев положение Ибрахима сделалось хуже некуда. Когда командиры Аль-Мамуна приблизились со своими отрядами к стенам столицы, верные Ибрахиму вожди начали один за другим перебегать на сторону халифа, бросая своего покровителя. В конце концов, ближе к концу года, армия Аль-Мамуна овладела Багдадом.

После двух лет, бесславно проведенных на троне правителя, Ибрахим вынужден был скрываться от преследования. В течение целых восьми лет мы не встретим о нем никакого упоминания у мусульманских историографов, но, в конце концов, он попадется в руки стражников, попытавшись бежать заграницу. Ему не поможет даже переодевание в женское платье и ночное время, специально выбранное для бегства. Он попытается подкупить стражу, предложив в качестве взятки драгоценный перстень, но тем самым лишь выдаст свое благородное происхождение. Далее мы читаем, как подозрительного мужчину, переодетого в женское платье, доставили ко двору халифа. «Превосходно! — рассмеялся Аль-Мамун, — Ты ли это, Ибрахим?» Задержанный взмолился о пощаде, и она была ему дарована, поскольку в тот момент мысли халифа были заняты предстоящей церемонией заключения брака с Буран, а та не преминула заступиться за Ибрахима. Ибрахим поспешил восславить милосердие халифа в поэме, которая пришлась властителю правоверных по душе. Когда она была в первый раз зачитана пред ним, Аль-Мамун оказался настолько доволен ее содержанием, что повторил слова Иосифа, сказанные им некогда своим братьям: «Не будет вам упрека сегодня; Бог прощает вас: Он — самый милостивый из милостивых!»¹

Итак, жителей столицы вновь призвали заявить о своей верности халифу, который, тем временем, медленно продвигался вперед. На своем пути к Багдаду Аль-Мамун делал частые остановки, явно желая добиться полного наведения порядка еще до того, как вступить в город. В Джурджане он пробыл целый месяц, в Нахраване простоял неделю, в то время как члены семьи повелителя, военачальники и высокопоставленные чиновники спешили выразить ему свое почтение. В их числе оказался и Тахир, получивший приглашение в Ар-Ракке. Вот так, шаг за шагом продвигаясь вперед, в начале двести четвертого года хиджры Аль-Мамун вступил, наконец, в Багдад. Поскольку халифский указ требовал отдавать предпочтение зеленому цвету, народ поначалу соблюдал это условие его при выборе платья. Аль-Мамун, однако, пригласив к себе всех придворных, заявил, что хотел бы выслушать их пожелания. Услыхав от Тахира, что тому хотелось бы восстановить прежнее уважение к черному, халиф милостиво разрешил вернуть былые почести этому цвету. Аль-Мамун установил для своего двора черную одежду в качестве особо почетной. Безусловно, приход к власти Аль-Мамуна после столь продолжительного восстания был в первую очередь отмечен полнейшим отсутствием какого-либо воздаяния. Аль-Фадль Ибн Ар-Раби, скрывавшийся еще со времени смерти Аль-Амина, также как и Иса, везир Ибрахима, пытавшиеся когда-то использовать все свое влияние для борьбы с Аль-Мамуном, теперь получили возможность наслаждаться благосклонностью халифа. Общее поведение Аль-Мамуна в этом случае следует признать благородным, его действия были отмечены печатью щедрости и всепрощения.

Тахир был назначен градоправителем Багдада, а его сыну Абдалле, высоко отмеченному наряду с самим Тахиром, было поручено заменить отца в Ар-Ракке. Однако, то ли из-за подозрительности к амбициозным планам Тахира, то ли из-за того, что, как говорят, его присутствие напоминало халифу о трагической гибели его брата, Аль-Мамун со временем стал относиться к нему хуже. Тахир, будучи осведомлен об этом, уговорил везира предложить его в качестве халифского наместника на Востоке, где требовалась твердая рука. Однако если допустить мысль о подозрениях халифа к лояльности Тахира, как же мог Аль-Мамун согласиться назначить его на столь важный пост? Это плохо увязывается. Мы читаем, что в пути Тахира сопровождал особый евнух, доверенное лицо Аль-Мамуна, с тайным приказом применить яд, если наместник Востока попытается нарушить данную халифу на верность клятву. После двух лет успешного правления, Тахир, как и опасались при дворе, стал выказывать признаки неподчинения. Во время еженедельной службы он пропустил упоминание халифа, которое следовало делать в привычном для всех правоверных месте общей молитвы. Вместо этого, Тахир вознес к Богу длинное обращение с просьбой о даровании ведения.

Начальник почты (которому вменялось в обязанность доносить обо всех событиях) немедленно отправил ко двору сообщение о тревожном происшествии. Но уже на следующий день Аль-Мамун, не без волнения ожидавший дальнейшего развития событий, получил сообщение, которое, судя по всему, он вполне предвидел: Тахира обнаружили на его ложе бездыханным. Обстоятельства его наместничества весьма примечательны и таят в себе много неясного, а его столь своевременная для халифа смерть оправдывает подозрения в нечестной игре. Еще более примечателен тот факт, что имя Тахира продолжало оставаться в такой большой чести, что, несмотря на возлагавшееся на него обвинение в нелояльности, пост восточного наместника продолжали занимать люди из числа наследников умершего.

Тахир стяжал себе славу не только в качестве воина и правителя, но и как щедрый покровитель наук и поэзии. Его письмо, адресованное сыну по поводу назначения в Месопотамию, в котором Тахир дает поучения по всем аспектам жизни, как общественным, так и политическим, справедливо почитается за образец, причем не только в эпистолярном жанре, но относительно как общей культуры, так и искусства наставления. Халифу оно очень нравилось как таковое, он даже повелел размножить его текст и разослать копии по всему государству. Тахир, как мы уже упоминали, получил из-за своей способности одинаково хорошо владеть оружием обеими руками прозвище «Зу’ль Йаминейн», «Тот, у кого две десницы». Помимо этого, у него не хватало одного глаза, из-за чего некий поэт, относившийся к Тахиру враждебно, сказал о нем: «О ты, Двудесничный, глаз у тебя маловато, а вот рук — в избытке». Этот поэт своими стихами намекал на то, что Тахир являлся всего лишь разбойником, которому следовало бы отсечь одну руку.¹

Поскольку старший из его сыновей, Абдалла, уже был задействован на западных рубежах халифата, Аль-Мамун назначил на смену Тахиру брата Абдаллы Талху. В то же самое время, он отрядил своего везира проследить, чтобы организуемое заново управление оказалось бы эффективным и во всех делах преданным халифу. Получив такое задание, везир переправился через Амударью, после чего с успехом провел ряд боевых операций в Средней Азии. Пред отъездом обратно к халифу сам везир получил от Талхи кошелек с тремя миллионами монет, а его секретарь — с пятьюстами тысяч. Подобного рода расточительность была в моде в то время.

Наср, выходец из рода Алидов, к тому времени все еще бунтовал против Аль-Мамуна на западной границе. Тахир, когда еще находился в Сирии, умышленно не спешил с ним расправляться и действовал против него очень вяло.

Конец восстания Насра, 210 г. хиджры.

Но Абдалла, придя на смену своему отцу, атаковал мятежника с удвоенной энергией, сумев оттеснить его к самым пределам Малой Азии. Там Наср укрылся в неприступной крепости, откуда, спустя пять лет, которые прошли для него в непрерывной осаде, он вышел на волю, согласившись, в конце концов, покориться халифу. Его возвращение в Багдад в качестве лояльного подданного было отмечено большим празднованием. Однако группа злоумышленников, продолжавшая скрываться вместе с Ибрахимом после того, как его сместили, задумала использовать представившуюся возможность для диверсии против Аль-Мамуна. Они расцепили лодки, образовывавшие мост, по которому должна была проследовать торжественная процессия с Насром.

Всех их во главе с Ибн Аишою, приходившимся родней правящей династии, схватили и доставили к Аль-Мамуну. Халиф обращался с арестованными с особой жестокостью. Вождя этой группы недовольных он повелел оставить во дворе халифского дворца на три дня на палящем солнце. Затем несчастного били плетьми и предали смерти вместе с несколькими из его сотоварищей. Его останки прилюдно насадили на кол, и это был первый случай подобного обращения с членом царской семьи. У халифа могли быть какие-то особые причины для казни этих заговорщиков; но случаи подобной бесчеловечности в целом были для него редки. Примерно в это же самое время и сам Ибрахим был арестован, но, как уже упоминалось, ему было даровано прощение.

В том же самом году хиджры состоялось бракосочетание Буран, достигшей возраста восемнадцати лет, с Аль-Мамуном. Это событие было отпраздновано ее отцом Аль-Хасаном с поистине восточным великолепием. Свадебные торжества проходили в резиденции тестя близ Васита. Все дороги в этом направлении были забиты придворными, одетыми с особой роскошью. Зубейда, как и дедушка невесты, в брачную ночь осыпавший жениха целой грудой прекрасных жемчужин, которых было собрано по его приказу до тысячи штук, завалили Буран подарками. Когда невесту спросили о каком-нибудь особенном желании, она попросила даровать пощаду Ибрахиму, и ее просьба была удовлетворена. Ибрахиму разрешили отправиться в паломничество с Зубейдою. Брачный чертог был освещен свечами из драгоценной амбры, а Зубейда убрала невесту в тогу, изукрашенную бесценными жемчугами. Аль-Мамун провел две недели в этом блестящем окружении, и Аль-Хасан, чтобы подчеркнуть свою благодарность за внимание, оказываемое ему халифом, расточал огромные суммы, осыпая всех подарками.¹ В толпу народа швыряли мускусные шарики, и люди кидались к месту падения, чтобы первыми завладеть ими. В каждом из шаров было спрятано название имения, имя девушки-рабыни, арабского скакуна или какой-нибудь иной приз. Он доставался в руки тому, кому посчастливилось ухватить шарик. Наконец, всем присутствующим были розданы почетные одежды, и таким образом это празднество, сопоставимых которому по великолепию трудно сыскать во всей истории, подошло к концу. Чтобы возместить тестю понесенные им затраты, халиф на целый год предоставил в распоряжение Хасана доходы от нескольких провинций. Вот какие огромные возможности в те дни предоставлялись людям, находившимся во власти. Что же касается Буран, то ей суждено было пережить своего мужа более чем на пятьдесят лет.

Египет уже долгое время пребывал сценою волнений, принявших хроническую форму. Ситуация там осложнялась вторжением разного рода авантюристов, прибывавших из Испании. Эти люди быстро нашли общий язык с местными мятежниками, завладели Александрией и в течение нескольких лет удерживали ее. Абдалла, в ведении которого находилась эта провинция, будучи занят в карательных походах против Насра на севере, был не в состоянии отрядить свои войска в этом направлении.

…подавлен, 212 г. хиджры.

Но теперь он атаковал мятежников со всеми своими силами и сумел подавить восстание. Беспокойные любители приключений бежали из Александрии на корабле на Крит, который еще ранее (в двести десятом году хиджры) попал в руки мусульман. Примерно в это же время Сицилия оказалась захваченной войском Аглабидов (хотя окончательное завоевание острова окажется задачей для жизни еще двух поколений). Вслед за тем Аглабиды начнут разорять юг Италии, превращаясь в грозную морскую силу, которой еще долго будет суждено наводить страх на жителей по всем берегам Средиземного моря. Впрочем, под стенами самого Рима они появятся лишь в августе восемьсот сорок шестого года от рождества Христова (231-232 г. хиджры). Но над этими западными землями халифат уже не имел практически никакой власти.

Абдалла, сумев усмирить Египет, теперь решил заняться знаменитым разбойником Бабеком. Этот злодей, слава о котором гремела еще с начала девятого века, на протяжении двадцати лет оставался грозою для всех северных провинций халифата. Он исповедовал странные вероучения, как-то, переселение душ, браки между ближайшими родственниками,¹ и прочие догматы восточной мистики. За ним следовали целые толпы мятежников, что позволяло Бабеку удерживать в своей власти труднодоступные земли в районе Азербайджана. Один за другим он громил посылаемые против него карательные отряды, порою истребляя их полностью в горных ущельях, в которые они неразумно втягивались, пытаясь использовать их для преследования мятежников.

Абдалла, кому теперь было поручено разгромить восставших, практически не имел возможности скрестить мечи в Бабеком. Дело в том, что как раз в тот момент случился мятеж в Нисабуре, и Абдаллу спешно отозвали в Хорасан, где впоследствии он и остался в качестве вице-халифа. А поскольку внушительная часть войска мусульман была задействована еще и в борьбе с Византией, Бабек на какое-то время вновь оказался предоставленным самому себе.

«Временное» перемирие между Византийской империей и халифатом сохранялось уже на протяжении шестнадцати лет. Даже восстание под руководством Фомы, противника Михаила-аморейца, оказалось не в состоянии подвигнуть мусульман на вторжение в Малую Азию.

Малая Азия, i. 215 г. хиджры, март 830 г. от р. Х.

Однако, вне всякого сомнения, причиной тому было помазание Фомы на трон, произведенное патриархом сирийской Антиохии: случись Фоме стать новым императором Византии, и он оказался бы вассалом Аль-Мамуна. Причиной же, побудившей Аль-Мамуна, уже в поздние годы своего правления, самолично возглавить мусульманскую армию (чего он никогда ранее не делал) и возобновить войну против византийцев, скорее всего, послужило соглашение греков с Бабеком относительно границ Армении. В общем, какой бы ни был к тому повод, но в начале двести пятнадцатого года хиджры Аль-Мамун выступил из Тарса и начал успешную кампанию против императора Феофила. По пути на театр военных действий к халифу явился Мухаммад, сын Али-Ар-Риды. Аль-Мамун отдал за него замуж свою дочь, с которою тот был обручен еще за тринадцать лет до этого. После свадьбы халиф благодушно разрешил новобрачным удалиться в Медину и поселиться там.

Вслед за этим прошли еще два года, во время которых мусульмане с успехом дважды совершали свои вторжения на земли Малой Азии. Помимо этого им удалась и экспедиция в Египет, который в очередной раз находился в волнении. Во всех трех кампаниях магометанскими войсками лично руководил Аль-Мамун.

Уже пребывая на склоне своих лет, Аль-Мамун, который по-прежнему предпочитал не удаляться далеко от Тарса, возвратился в те места из своего последнего похода против Византии. Чтобы лучше контролировать неспокойных соседей, халиф приказал заложить основание для большого военного поселения в Тьяне. Это место, расположенное в семидесяти милях к северу от Тарса, уже послужило лагерем для войска Харуна в восемьсот шестом году от рождества Христова, но позднее было заброшено. План строительства поселения был разработан лично Аль-Мамуном. Линия крепостных стен, общей протяженностью в три лиги, прерывалась четырьмя воротами, прикрывать каждые из которых должны были мощные бастионы. Со всех концов империи ислама были созваны искусные строители. Халиф по своему возвращению поставил главным надсмотрщиком над работами своего сына Аль-Аббаса. Этот воинственный пыл, превзошедший даже пыл самого Харуна Ар-Рашида, проявился у Аль-Мамуна сам по себе на склоне лет его жизни, которую, в общем-то, следует признать весьма тихой. Пыл этот служит очень примечательной чертой в отношении тех перемен, что произошли с характером Аль-Мамуна.

Во время прохождения войска Аль-Мамуна через древний город Харран при его третьей и последней кампании против Византии, халиф обратил свое внимание на людей с длинными волосами и в узких одеждах. Это оказались не кто иные, как сирийские язычники, продолжавшие следовать религии своих предков, которой не помешало ни установление христианства, ни появление ислама, пришедшего в те места примерно в восемьсот тридцатом году от рождества Христова. Теперь им было предложено выбирать между обращением в ислам или смертью от меча; однако эти люди сумели избежать столь сурового выбора, сославшись на то, что они являются сабиями: сектою, признанною в тексте Корана. Вот так, защищенные своим упомянутым в Коране названием, многие из них продолжали следовать привычным для них языческим ритуалам.

Во время своих военных походов халиф несколько раз посещал Дамаск, по-царски осыпая своими дарами семейства проживавшей там знати, равно как и сирийских поэтов, не перестававших воспевать ему хвалу. Действительно, щедрость его не знала никаких границ. Однако же, он недолюбливал жителей Сирии: когда Аль-Мамуна попросили относиться к ним с тою же благосклонностью, с какой он относился к персам, халиф не заставил себя ждать с ответными упреками, перечислив все грехи и случаи нелояльности сирийцев по отношению к его династии. В Большой мечети Дамаска ему показали рескрипт от самого Пророка с его печатью. В знак почтения Аль-Мамун прижал документ к своим глазам и прослезился.

Собственно говоря, Аль-Мамун никогда не оставлял своего предвзято благожелательного отношения к Персии, родине его матери и супруги. То же верно и касательно его предпочтения, отдававшегося Алидам. Уже под конец его царствования эти черты его характера послужили основанием для проявления весьма оригинального (хотя, бесспорно, очень редкого) смешения свободомыслия и нетерпимости. Безусловно, в определенных ситуациях либеральность Аль-Мамуна оказывалась исключительно широкой. Например, несколько лет тому назад, он отменил запрет, наложенный его предшественниками на почетное упоминание в молитвах имен Муавии или каких-либо «соратников» Пророка из числа Омейядов. Более того, Аль-Мамун провозгласил для христиан свободу обсуждения параллельных заявлений в Евангелии и исламе.¹ Однако то предпочтение, которое халифом постоянно отдавалось всему персидскому, в конце концов, довело его до излишней ревности в отстаивании доктрин либерально ориентированных свободомыслящих мутазилитов.² В то же самое время, халиф окружил себя теологами и богословами, представлявшими самые различные школы и направления. Эти люди в его присутствии вели дискуссии на такие абстрактные темы, как отношение человека к божеству или природа божественности.

В конце концов, Аль-Мамун открыто заявил о своей приверженности некоторым догматам, противоречившим ортодоксальному исламу. Среди постулатов признанного им вероучения оказался принцип свободы воли в отличие от предопределения; далее, Коран, хотя и считался Боговдохновенным, признавался «сотворенным», вместо не оспаривавшегося прежде догмата о его «несотворенности и вечности». Помимо этого, Аль-Мамун объявил, что верит в сверхчеловечность Али, возвышающегося над прочими смертными сразу вслед за Пророком. На этом принципе получила свое обоснование и доктрина «имамата от Бога», то есть, духовного лидерства, которое время от времени возлагается на некоторых представителей семейства Али. Отсюда же проистекает и учение, что «помимо Корана и предания могут быть и иные столь же непогрешимые источники Божественного ведения». Сам по себе Коран истолковывался аллегорически, благодаря чему удавалось с легкостью обходить те трудности, что так донимали более ортодоксальных верующих: например, что следует считать поводом для оскорбления, и что сдерживает рост общества.¹ В последующие годы убеждение Аль-Мамуна в отношении того, что Коран развивался с течением времени, породило у халифа излишнюю решительность, и он стал навязывать свою точку зрения своим подданным весьма болезненным образом, используя для этого разного рода наказания.²

Во время своего последнего боевого похода на земли Малой Азии Аль-Мамун послал правителю Багдада указ созвать всех ведущих магометанских богословов и, проверив их взгляды на столь важном для него учении, доложить халифу их ответы. Подобного рода расследование повторялось несколько раз, многие ученые упали духом и признали свои заблуждения. Но некоторые продолжали упорствовать, среди которых оказался и Ахмед Ибн Ханбал (основатель школы Ханбали), которого по приказу халифа доставили в цепях к нему в лагерь. Нам сообщается об угрозах в адрес некоторых ученых, а двое вроде бы даже поплатились жизнью за свое упорство. Два десятка других, также отказавшихся признаться в заблуждениях, были посланы под охраною в Тарс, дожидаться возвращения Аль-Мамуна с войны. К счастью для них, на пути были получены известия о кончине властителя правоверных. Столь жестокая нетерпимость в вопросах веры, присущая этому халифу в последние годы жизни, неизбежно бросает тень на славное, в общем-то, имя Аль-Мамуна.³

Однако его правление, вне всякого сомнения, было славным. Именно в годы царствования Аль-Мамуна наступил расцвет литературы, науки, философии. Сам халиф выказывал явную склонность к поэзии, и однажды просто потряс одного поэта: когда тот взялся продекламировать свое произведение длинною в сотню строф, Аль-Мамун сумел с очевидной легкостью продолжить каждую из произносимых тем строчек. При дворе Аль-Мамуна всячески поощрялись люди науки и культуры, литераторы, поэты, врачи и мыслители. Помимо филологов и грамматистов, век этого халифа оказался благоприятным и для сборщиков преданий, как-то великий Бухари, и для историков, вроде Аль-Вакиди,¹ которому мы обязаны наиболее достоверными трудами по биографии Пророка; и для ученых-правоведов, подобно Эш-Шафии и Ибн Ханбалу.² Более того, иудеи и христиане приветствовались при дворе Аль-Мамуна не только за знание своей собственной культуры, но и за их образованность: как в арабском языке, так и в языке и литературе Греции. Мусульмане тщательно обыскивали монастыри Сирии, Малой Азии и Леванта в поисках греческих рукописей — особый интерес вызывали труды по философии, истории и геометрии. Найденные манускрипты переводились на арабский язык, причем халифские переводчики отличались кропотливостью в работе и прекрасной эрудицией. Таким образом, миру ислама открылся доступ к изучению культуры Запада и накопленных там знаний. Усилия арабов не ограничивались лишь воспроизведением трудов древности; в некоторых направлениях ими велись оригинальные исследования. На равнине Тадмора была воздвигнута обсерватория, обеспечившая мусульманских ученых богатыми материалами для успешного развития астрономии и геометрии. Если говорить о литературе, следует упомянуть книги о путешествиях и истории, но, прежде всего, труды по медицине. Правда, наибольшее внимание уделялось не имеющим практического применения, но весьма популярным в то время отраслям: астрологии и алхимии. Это благодаря трудам ученых людей ислама народы Европы, погруженные в те времена во мрак Средневековья, вновь получили доступ к своему собственному, но давно забытому родовому наследию: греческой науке и философии.

Аль-Мамун вне всякого сомнения в целом являлся правителем мягким и справедливым. Его повторяющиеся перемены во взглядах и чувствах, как в политике, так и в религии, частично объясняются его приверженностью ко всему персидскому, ведь он вырос в иранской культуре. А частично они находят себе объяснение в его склонности к избеганию всякого рода борьбы, из-за чего он становился слишком зависимым от чьего-либо личного влияния, как это произошло в случае с Аль-Фадлем. Аль-Мамуна нельзя оправдать за его насильственные действия по причине капризного настроения, ведь некоторые из его поступков были столь же жестоки, как и злодеяния, весьма омрачившие память его предшественников. Я никак не могу пройти мимо одного из таких случаев поистине исключительной бесчеловечности. Абу Дулаф, храбрый и благородный араб, занимал главенствующее положение в провинции Хамадан, где его семейство пользовалось заслуженным уважением. Встав на сторону Аль-Амина, Абу Дулаф после его падения отказался склонить свою голову пред Аль-Мамуном и предпочел удалиться в свое персидское имение.

…невзирая на определенные его капризы и жестокость.

Некий слепой поэт написал прекрасный, хотя и несколько экстравагантный панегирик, в котором восхвалял своего друга как первого среди арабов. Стихотворение настолько разозлило Аль-Мамуна, который ошибочно посчитал его осуждением для него самого, что он повелел предать несчастного поэта жестокой казни. Вскоре после этого Абу Дулаф сдался на милость халифа, и был принят с подобающими ему почестями, что, однако, не может в наших глазах служить оправданием бессердечной расправе Аль-Мамуна над слепым поэтом.¹ В остальном, даже если сбросить со счетов весьма темные дела, связанные со смертью Аль-Фадля или Али Ар-Риды, нам никуда не деться от жестокого обращения с Ибн Аишою, так же, как не закрыть глаза на печальную судьбу Харсамы и Тахира, а ведь обоим этим людям Аль-Мамун был многим обязан. И, наконец, нужно помнить о его злобной нетерпимости к жертвам варварской инквизиции. Однако если учитывать долготу его правления и его подлинно милосердое отношение к мятежникам Багдада, общий баланс добрых и злых деяний склоняется в пользу вердикта об Аль-Мамуне, как о халифе, в целом снисходительном и придерживающемся умеренных взглядов. И, безусловно, его царствование было одним из наиболее блестящих за всю историю ислама.

Аль-Мамун достиг возраста сорока восьми лет, когда внезапная смерть настигла его близ Тарса. В жаркий осенний день он сидел со своим братом Абу Исхаком на берегу горного потока. Оба они опустили свои ноги в прохладу чистой воды, бегущей с киликийских вершин. «Пойдем, — предложил халиф другому своему спутнику, который передает нам эту историю, — посмотрим, насколько освежат наши члены эти прозрачные волны! Все, что нам нужно сейчас для полного счастья, так это блюдо фиников». Внезапно им послышался звук идущего мула, тяжело нагруженного этими плодами. Они тут же приобрели две полные корзины отборных фиников, только что собранных с дерева. Спеша наесться свежими плодами до отвала, люди запивали финики чудесной на вкус ледяной водою из потока. Лишь только они поднялись на ноги, как все трое почувствовали внезапно наступивший жар. Эта лихорадка оказалась для Аль-Мамуна смертельной. Жар рос стремительно; чувствуя, что конец его близок, халиф повелел подготовить указ для всех провинций, в котором провозгласил престолонаследником своего брата Абу Исхака, даровав ему титул «Аль-Мутасим».¹ Вслед за этим Аль-Мамун отдал распоряжения относительно своих собственных похорон и погребения, особо предупредив, чтобы никто не посмел оплакивать его во время траурной церемонии. Позвав своего брата, он дал ему последние наставления, специально подчеркивая значение набожной жизни и справедливого управления. Он просил Абу Исхака уделить особое внимание укреплению того правильного учения относительно происхождения Корана и прочих доктрин ислама, которого придерживался сам Аль-Мамун. Приказав ему не задерживаться с возвращением в Аль-Ирак, Аль-Мамун оставил брату плохое наследие по причине своей приверженности к охране, набранной исключительно из числа тюрков. Вот так окончил свои дни Аль-Мамун. Он был похоронен в Тарсе, после царствования на халифском троне в продолжение двадцати лет. Добавим к ним еще пять, в течение которых он являлся правителем исламского Востока.