Теории мирового развития и антитеррористическое право. Логика сопрягаемости

Ожесточенность этой борьбы, помимо придаваемого ей изуверским характером собственно террористических актов, во многом обусловлена тем, что реальность объекта враждебности не находит признания и соответствующей реакции ни в международном обществе, ни в международном праве.

Общество все еще удовлетворяется навязываемым ему ангажированными специалистами тенденциозным мнением о том, что источниками зла являются (непонятным образом социально самодостаточные) террористические сети и группы. Демонизация этих террористических сетей и формирование образа их абсолютной внесоциальности является соответствующей частью технологии замещения объекта враждебности.

Право, сосредоточивая свое регулирующее воздействие на этом же направлении, обходит своим вниманием то очевидное обстоятельство, что в центре террористического конфликта находится его главный объект – существующая социально-экономическая система, базирующаяся на глобальной экономике, которая неумолимо вовлекает мировое общество в кризис.

Международное право в сфере борьбы с терроризмом приняло в поле своего регулирования замещенный объект, безусловно, имеющий прочную гуманитарную броню прикрытия. Дело в том, что право благополучно прикрывается обеспокоенностью о невинных жертвах, страдающих в результате террористических актов. При этом как бы подтверждается репутация высшей справедливости и гуманности права, поскольку речь идет в подавляющем большинстве случаев о жертвах, представляющих низшие социальные слои общества.

Однако функциональность конфликта дает понимание того, что непродуктивность, а тем более разрушительные последствия реагирования на замещающий объект вынуждают, в конце концов, сосредоточивать внимание на реальном объекте, одновременно устраняя разрушительные последствия дезориентации.

Теоретическое обоснование подобной трансформации «защитных клапанов» по Л. Козеру состоит в том, что общедоступный характер институтов, выполняющих роль «защитных клапанов», приводит к смещению целей у индивидов: они не ставят более перед собой задачу исправить неудовлетворительную ситуацию, им нужно всего лишь снять вызванную ею напряженность. Сама же ситуация не меняется либо продолжает ухудшаться. Психологи экспериментально показали, что открытая агрессия приносит больше удовлетворения, чем скрытая; аналогичным образом допустимо, по крайней мере, предположить, что конфликт, направленный непосредственно против объекта враждебности, может оказаться менее разрушительным для социальной системы, нежели отвод агрессивности через институционализированные «защитные клапаны».

Институты, представляющие собой замещающие каналы для высвобождения агрессивности, могут стать разрушительными для социальной системы точно так же, как невротические симптомы для человеческой личности (24, с. 68).

Возникающий симптом т. н. «замещающего удовлетворения» не может совершенно освободиться от репрессивного воздействия, исходящего от действительного объекта враждебности, что чревато малопредсказуемыми негативными последствиями: «Блокирование неснятого или частично снятого напряжения вместо адаптации к изменившимся условиям приводит к ужесточению структуры и создает предпосылки для разрушительного взрыва» (24, с. 69).

В рамках глобального террористического конфликта очертания такого взрыва видны. Они обусловлены тремя основными факторами, которые связаны с возрастанием на планете общей массы террористических действий как средства борьбы, а также реальностью завладения террористическими группами средствами массового уничтожения и использованием развитыми державами конфликтности в качестве геополитического инструмента в связи с ослаблением позиций в мировом пространстве. Последнее, к тому же, вызывает активность террористических групп в отношении развитого мира, как основного объекта террористических устремлений.
1.3.4. Характеристика глобального террористического конфликта
Итак, мы вплотную приблизились к проблеме глобального террористического конфликта. Логика настоящего исследования предполагает, чтобы рассмотрение его сущности осуществлялось в контексте предлагаемой Л. Козером оценки реалистического и нереалистического содержания конфликта. Ученый доказал, что каждая социальная система содержит источники реалистических конфликтов в той мере, в какой люди выдвигают конфликтующие требования относительно статуса, власти, ресурсов и придерживаются конфликтующих ценностей. Несмотря на то, что распределение статуса, власти и ресурсов определяется нормами и ролевой системой распределения, оно всегда в той или иной степени будет оставаться предметом соперничества. Реалистические конфликты возникают тогда, когда люди сталкиваются с препятствиями в реализации своих требований, когда их запросы не удовлетворяются, а надежды терпят крушение. Нереалистические конфликты возникают на основе лишений и фрустраций, имевших место в ходе социализации и позднее при выполнении обязательств в социальных взаимоотношениях. Или же они становятся результатом превращения изначально реалистического антагонизма, прямое выражение которого запрещено.

Если конфликт первого типа происходит внутри самих фрустрированных субъектов, стремящихся достичь определенных результатов, то конфликт второго типа состоит в снятии напряжения путем агрессии, направленной на не определенный заранее объект. Конфликт первого типа рассматривается участниками как средство достижения реалистических целей – средство, от которого можно отказаться, если появятся другие, более эффективные средства. Конфликт второго типа не оставляет такого выбора, поскольку удовлетворение черпается в самом акте агрессии (24, с. 79).

Следует обратить внимание на важность этого положения, поскольку оно, исходя из признания террористического конфликта как реалистического в своей основе, предполагает перспективу успешного использования адекватного международного антитеррористического права как средства, способного заменить в конфликте террористические методы действий и лишить его террористической сущности.

При этом право не следует воспринимать как средство, в прямом смысле слова могущее замещать террористические методы действий, поскольку высшей целью права является воцарение справедливости. Перед конфликтующими сторонами право должно предстать в виде инструмента, подвергаясь воздействию которого (в равновеликой степени), они вне зависимости от субъективного отношения и амбиций вынуждены были бы неуклонно сокращать сферу действий, образующих структуру глобального террористического конфликта. В контексте сказанного право предпочтительнее представлять в роли символического посредника.

Вместе с тем было бы несправедливым обойти вниманием то очевидное обстоятельство, что глобальный террористический конфликт протекает (и набирает силу) отнюдь не в условиях правового вакуума. Международное и национальное право в сфере борьбы с терроризмом, конечно же, существует. Однако оно не содержит реальных возможностей по устранению или даже сдерживанию терроризма. Его искусственная пульсация происходит на самом деле за пределами влияния (и внимания) на сторону конфликта, исповедующую террористические методы действий и осуществляющую террористические акты. Противостоящей же стороне выгодно поддерживать антитеррористическое право в подобном состоянии видимой активности. Это позволяет поддерживать в общественном мнении представление о террористическом конфликте как о конфликте нереалистическом, отражающем фанатичную агрессивность противоборствующей стороны, проистекающую из фундаментализма и других социальных аномалий. Видение международным обществом глобального террористического конфликта как нереалистического позволяет мировому лидеру Соединенным Штатам Америки реализовывать геостратегию «повсеместного присутствия», компенсирующую экономическую невозможность этой супердержавы жить за счет собственного производства.

К обоснованию содержания и решающей роли международного антитеррористического права в устранении глобального террористического конфликта мы еще вернемся, поскольку это – ключевая задача исследования. Что же касается собственно глобального террористического конфликта, то его существование определяется двумя основоположными процессами, отражающими современное мировое развитие. Это, во-первых, неудовлетворенность слаборазвитых стран и народов по поводу (тех самых) статуса и власти, вызванная отторжением их от ресурсов, технологий, которая находит экспоненциальное развитие в системе глобальной экономики.

Во-вторых, – это возрастающая тенденция к усилению агрессивной насильственности мирового лидера Соединенных Штатов Америки на поле жизнедеятельности слаборазвитых стран, что объясняется стремлением США поддерживать за счет этого геополитического приема теряющий реальную геоэкономическую почву имидж мирового доминиона. Насыщение террористического конфликта является в этих условиях логическим следствием реакции слабых стран, для которых террористические методы действий остаются практически безальтернативным средством борьбы.

Имеются основания предполагать, что абсолютная коррелятивность этих двух факторов результирует эскалацию глобального террористического конфликта.

В значительной степени убедительными подтверждениями этого предварительного вывода являются анализы, сделанные в подразделе 1.2. исследования. Их результаты, в частности, не оставляют сомнений в конфликтогенности глобальной экономической системы, ее террористической обусловленности.

Чтобы более полно понять содержание глобального террористического конфликта, его генезис и параметры, следует дать оценку второй составляющей обозначенной выше корреляты. Учитывая, что в центре такой оценки позиционируется столь весомый фигурант международной жизни, как Соединенные Штаты Америки, задача эта для исследователя, тем более для юриста-международника, безусловно, сложная. Надо сказать, что возможность маргинализации Соединенных Штатов, которая кажется парадоксальной в момент, когда весь мир обеспокоен их всемогуществом, является предметом обеспокоенности не только американских элит, но и политиков, специалистов и мировой общественности, озабоченной весьма зыбкой международной стабильностью. Автор предпринимает этот шаг, поскольку, во-первых, проблема ключевой роли США в генезисе международной конфликтности на фоне утрачиваемых этим государством позиций мирового экономического производителя глубоко исследована известнейшими в мире социологами, политологами и экономистами. Прежде всего, И. Валлерстайном, Э. Тоддом, А.И. Неклессой и другими. Задача автора в этой связи в значительной мере облегчается и сводится в основном до уровня интерпретаций предшествующих социологических, геоэкономических и геополитических выводов относительно сферы, охватывающей проблемы борьбы с терроризмом. Во-вторых, определить полюсы международно-правового воздействия на террористический конфликт в системе современных глобальных отношений (что является квинтэссенцией исследования) без изучения и оценки положения и динамики развития США, Евросоюза, России, Японии и других главных международных акторов, не представляется возможным. Именно такая оценка способствует осознанию существования глобального террористического конфликта, преодолению искаженных стереотипов констатации его проявлений и формированию действенного международно-правового антитеррористического механизма, сообразующегося с новыми тенденциями в мировом развитии, понимание которых базируется на реальном (но не мнимом) видении глобальных процессов.

Процессы эти характеризуются, прежде всего, не в полном объеме реалистическим восприятием роли Соединенных Штатов Америки как главного борца с «международным»^ терроризмом. Реальные условия международной жизни указывают на то, что США не только не отвечают этому определению, но, наоборот, в силу своего ослабевающего геоэкономического положения известным образом «обеспечивают» условия для глобального террористического конфликта. Здесь скорее имеет место факт реальной жизни, который характеризуется так: противоположное истине – уже очень близко к истине.

Начнем с того, что государственный секретарь в администрации президента США Б. Клинтона Мадлен Олбрайт, пытаясь оправдать ракетные удары по Ираку (февраль 1998 г.), весьма сомнительно определила США как незаменимую нацию. Надо сказать, что при этом она в форме отрицания подтвердила доктрину З. Бжезинского, сознающего эксцентричное, изолированное положение Соединенных Штатов, «удаленных от столь населенной, столь предприимчивой Евразии, которая может стать средоточием истории умиротворенного мира» (54, с. 20).

Признавая благотворность лидерства Соединенных Штатов в 1950–1990 годы, следует констатировать, что супердержава теряет геоэкономические позиции и в этой связи вынуждена продуцировать конфликтность. Разрушение и уход с планетарной арены социалистического лагеря повлекли за собой драматическое ускорение формирования отношений зависимости. За 1990–2000 годы американский внешнеторговый дефицит вырос со 100 до 450 млрд. долларов. Чтобы сбалансировать планетарный баланс, США стали нуждаться в притоке капиталов извне. В этой связи Эммануэль Тодд констатирует, что Соединенные Штаты не могут жить только за счет собственного производства: «В тот самый момент, когда мир, находясь на пути стабилизации в области образования, демографии и демократии, открывает для себя, что он может обойтись без Америки, Америка начинает осознавать, что она не может больше обходиться без остальной части мира» (54, с. 23). Отсюда, внутриэкономические и внутриполитические процессы в США, а также их международные действия переориентированы на обслуживание внешнеполитического имиджа мирового гегемона, репутации самой сильной нации в новой организации мировой жизни, где США становятся, по сути, экономически зависимой, но, что особенно значимо, политически бесполезной сверхдержавой.

При этом террогенный фактор трансформирования экономического положения США состоит в следующем. Хотя Америка сильно сдала в плане своего экономического могущества, она сумела существенно увеличить свои способности обогащения за счет изъятий из мировой экономики: объективно она стала «хищницей, страной, которую нельзя считать мирной по своей природе». Из этого следует, что теперь США «вынуждены вести политическую борьбу, чтобы сохранить свою гегемонию, ставшую необходимой для сохранения уровня жизни» (54, с. 24).

Следует принять во внимание, что этот процесс сопровождается вырождением самой американской демократии (как безусловного мирового достояния) на базе возрастания образованности (114, с. 5). В развитых странах появляется новый класс, на который приходится 20 % социальной структуры в количественном и 50 % – в денежном отношении. «Этот новый класс, – отмечает далее Э. Тодд, – начинает все с большим трудом переносить ограничения, налагаемые системой всеобщего голосования. Тем более, что такая система не мешает правой и левой элитам договариваться о недопущении любой переориентации экономической политики, угрожающей сокращением неравенства, и указывает на бессмысленность универсума, в котором сущность предвыборной борьбы выражается в «титанической медийной схватке», завершающейся сохранением status quo. В итоге, в тот самый момент, когда демократия начинает укрепляться в Евразии, она тускнеет на месте своего рождения, ибо американское общество превращается в систему по сути неравноправного господства (54, с. 26, 27).

Таким образом, по мнению Э. Тодда, мир, интенсивно приобщаясь к демократии, все более принимает модель, в которой сокращается присутствие США, поскольку они начинают утрачивать свои демократические характеристики, осознавая одновременно, что не могут экономически обходиться без остального мира.

Цель Соединенных Штатов сегодня – уже не защищать демократический и либеральный порядок, который даже в Америке постепенно лишается содержания. Главным вопросом становятся поставки товаров и капиталов, а в качестве основной стратегической цели Соединенных Штатов все более четко вырисовывается – обеспечение политического контроля мировых ресурсов. Но достичь этого методами прямого политического и силового воздействия для США становится затруднительным в силу ослабления их экономического, военного и идеологического могущества, с одной стороны, а с другой, – в связи с довольно бурным процессом демократизации мира, его растущей коммуникативностью.

Приведение к повиновению «реальных противников американской гегемонии, то есть подлинных стратегических игроков, каковыми сегодня являются Россия, Европа и Япония, – пишет Э. Тодд, – оказывается целью недосягаемой, несоизмеримой с возможностями. Америка вынуждена вести с ними переговоры и чаще всего соглашается с их условиями. Но она должна найти решение, реальное или призрачное, своей мучительной проблемы экономической зависимости. Она должна остаться, хотя бы символически, в центре мира и для этого демонстрировать на сцене свое «могущество», простите – свое «всемогущество». Мы присутствуем, таким образом, при появлении театрального милитаризма, три основных элемента которого состоят в следующем:

не решать окончательно проблемы, чтобы оправдать нескончаемые военные действия «единственной сверхдержавы» в планетарном масштабе;

сосредоточиваться на микродержавах – Ираке, Иране, Северной Корее, Кубе и т. д. Единственный способ оставаться политически в центре мира – это «атаковать» мелких игроков, подтверждая американское могущество, чтобы не допускать осознания (или, по крайней мере, замедлить его) своей мировой роли крупными державами, которые призваны обеспечивать вместе с Соединенными Штатами контроль над планетой. Речь идет о Европе, Японии и России – в среднесрочной перспективе и о Китае – в более долгосрочной;

создавать новые виды вооружений, чтобы Соединенные Штаты были «далеко впереди» всех в гонке вооружений, которая никогда не должна прекращаться.

Эта стратегия превращает Америку в новое и неожиданное препятствие для сохранения мира во всем мире. Но она не имеет угрожающего масштаба. Список и размеры стран-мишеней объективно определяют и могущество Америки, способной сегодня в лучшем случае вести борьбу против Ирака, Ирана, Северной Кореи и Кубы» (54, с. 30, 31).

Мнимую гегемонию Соединенных Штатов и их вынужденность действовать на поле слаборазвитых стран Э. Тодд объясняет отсутствием результатов в сфере реального соотношения сил. Обеспечить подлинное лидерство США должно было: а) сохранение подлинного господства над европейским и японским протекторатами, которые отныне составляют полюсы реальной экономической силы, так как настоящая экономика должна определяться скорее производством, чем потреблением; б) окончательное сокрушение российской стратегической мощи, т. е. тотальная дезинтеграция бывшей советской сферы влияния и полная ликвидация равновесия ядерного террора, что сделало бы США единственной страной, способной нанести удар в одностороннем порядке по любой стране мира без риска получить отпор.

Однако ни одна, ни другая из этих целей не были достигнуты. Экономическая мощь и самостоятельность Европы и Японии является фактом очевидным. Что касается России, то она стабилизируется. «Столкнувшись с театральным неоимпериализмом США, она усиленно модернизирует свою армию и эффективно играет на дипломатическом поприще. Не имея возможности контролировать реальных мировых игроков, Америка была вынуждена, чтобы изобразить подобие империи, сделать выбор в пользу военных и дипломатических действий в зоне «третьего мира». «Ось зла» и арабский мир – это две сферы, точкой пересечения которых является Ирак» (54, с. 221).

С указанной точки зрения следует оценивать и первую войну в «Заливе» по освобождению Кувейта после его аннексии Ираком, и ту, которая начата там в 2003 году и продолжается до сих пор. Предшествующая обработка общественного мнения, в ходе которой утверждалось, что у Ирака четвертая по численности и мощности армия в мире, указывалось на наличие оружия массового уничтожения и т. п., являясь дебютной театральной демонстрацией не слишком значимых угроз миру. Однако это позволяет реализовывать стратегическую линию, состоящую в демонстрации силы Америки путем ввязывания в максимальное число конфликтов с государствами, обладающими незначительным военным потенциалом, которые сейчас принято называть «государства-изгои», rogue states, что одновременно означает и их опасность, и их небольшие размеры. Эту «технологию» подтверждает и «театральный микромилитаризм», демонстрируемый Соединенными Штатами в Афганистане, куда они вторглись вместе с союзниками сразу после событий 11 сентября 2001 года.

В последнее время внимание США привлекает конфликт между Индией и Пакистаном, как перспективная точка приложения усилий планетарного миротворца. Неся большую долю ответственности за дестабилизацию в Пакистане и злобность местного исламизма, Соединенные Штаты, тем не менее, взяли здесь на себя миссию посредника. Смысл состоит в том, что подобного рода конфликты, не представляющие для Америки сколько-нибудь существенной опасности, позволяют ей повсюду в мире обозначать свое присутствие, доказывать необходимость для мирового общества, расправляясь при этом с незначительными противниками.

Важно, что США постепенно лишились приобретенного после Второй мировой войны идеологического ресурса, который обеспечивал формирование у народов мира надежды на справедливое мироустройство. Сейчас становится понятным, что такой мир был бы угрозой для Америки. Будучи экономически зависимой, она нуждается в существовании на определенном уровне беспорядка и неустойчивости, чтобы оправдывать свое политико-военное присутствие в любой точке планеты.

В связи с вышеизложенным за рамками видимой мотивации и озабоченности отсутствием демократии становится понятным выбор Соединенными Штатами в качестве основной мишени для театрализованных имперских упражнений мусульманского и, прежде всего, арабского мира. Арабский мир, безусловно, слаб, и Израиль своими агрессивными действиями не раз демонстрировал миру военную несостоятельность арабских стран, уровень развития и государственная организация которых в настоящее время несопоставимы с критериями современной военной машины.

Арабский выбор Соединенных Штатов – это выбор легкого пути. Он является результатом воздействия множества объективных факторов, необходимости для Америки сохранять видимость имперского поведения. «…С арабами ведут себя грубо, потому что они слабы в военном отношении, потому, что у них есть нефть и потому что миф о нефти позволяет забыть о главном – о глобальной зависимости Соединенных Штатов от поставок извне всех товаров. С арабами грубо обращаются и потому, что на внутренней политической арене Соединенных Штатов нет эффективного арабского лобби, и потому, что американцы не способны больше мыслить универсалистски, эгалитарно» (54, с. 165).

В этой стратегии, черпаемой из согласующихся с дифференциализмом традиций несопоставимого по применяемым силам и средствам противоборства с индейцами, усматривается та основа асимметричности насильственного конфликта, на которой зиждется терроризм.

Драматизм ситуации, создавшейся в современном мировом пространстве, состоит в следующем. Стратегия одного из мировых лидеров способствовала востребованности и утверждению в качестве средства борьбы, претендующего на адекватность военной мощи развитой державы, террористические акты и подобные им методы действий, используемые значительно более слабой в конфликте стороной. Террористические методы действий в силу своей эффективности предопределили реальность борьбы несоизмеримо слабых стран с сильными, развитыми державами, а следовательно – реальность конфликта на столь высоком глобальном уровне. Сущность такого конфликта, форма его протекания во многом определяется террористическими методами действий одной из сторон (как правило, слабой). Таким образом, образуются основания констатировать существование глобального террористического конфликта как средства, призванного реализовывать цели самоопределения, обладания правами на политическую власть, ресурсы и т. п.

Согласно одному из ключевых выводов Георга Зиммеля, «когда конфликт – это просто средство, определенное более высокой целью, нет причин ограничивать или даже избегать его, поскольку его всегда можно заменить иными средствами и с тем же успехом» (108, с. 27, 28).

В этой связи важно понять, что террористические методы борьбы нельзя отождествлять с самим конфликтом как средством достижения высоких целей. Террористические акты как средство борьбы, определяющее характер террористического конфликта и олицетворяющее этот конфликт, не следует путать с террористическим конфликтом в целом как средством разрешения глубоких социальных и экономических противоречий, созревших в структуре и сущности глобальной экономики. Насильственные террористические методы и средства борьбы сделали возможным и реальным возникновение и протекание глобального террористического конфликта, природа которого все же определяется вышеуказанными целями национального освобождения, экономической независимости, политических прав и свобод. Глобальный террористический конфликт, таким образом, выкристаллизовался из гущи геополитических и геоэкономических отношений как средство разрешения глобальных социальных и экономических противоречий. Социальная кристаллизация этого конфликта, контуры его глобальной масштабности определялись по мере популяризации и признания в «третьем мире» террористических методов противоборства, как наиболее приемлемого и реального средства противостояния в конфликте сторон.

Поэтому уместным было бы воспользоваться приведенным выше выводом (советом) Г. Зиммеля, который в устах Л. Козера звучит как предостережение о том, что конфликты, порожденные столкновением интересов, содержат в себе сдерживающий элемент – в той мере, в какой борьба является лишь средством достижения цели; если желаемого результата можно точно так же или еще скорее достичь с помощью других средств, то они и могут быть использованы. В таких случаях конфликт – только одна из нескольких функциональных возможностей (24, с. 71).

Безусловно, важная функция глобального террористического конфликта состоит в том, что он своим разрушительным развитием указывает на необходимость применения тех «других средств» (нежели террористического противоборства), из которых наиболее действенным и взаимоприемлемым является сконструированное на базе осознания природы и сущности глобального террористического конфликта международное антитеррористическое право. Устроенное на такой основе право призвано, прежде всего, помочь фрустрирующему объекту (творцам глобальной экономики) избавиться от механизмов, генерирующих террористический конфликт, которые, как мы убедились выше, вышли из-под контроля развитого капитала. Слабая управляемость геоэкономическими процессами во многом предопределяет развитие глобального террористического конфликта, функциональность которого и состоит в том, что, все более обостряясь, он вынуждает стороны к поиску и использованию других средств разрешения, когда бы характер конфликта определялся не жестокостью террористических актов, а обоснованной строгостью и определенностью правовых норм и принципов.

В (этом) разделении конфликта как средства и конфликта как цели самой по себе содержится критерий отличия реалистического от нереалистического конфликта.

По определению Л. Козера, конфликты, возникающие из-за неудовлетворения специфических требований в рамках отношений и ожидаемых выгод участников и направленные на фрустрирующий объект, могут считаться реалистическими конфликтами в той мере, в какой они являются средствами достижения определенного результата. Нереалистические конфликты, с другой стороны, хотя также предполагают взаимодействие между двумя или более индивидами, порождены не антагонизмом целей участников, а необходимостью разрядки, по крайней мере, одного из них. В этом случае выбор соперника не связан напрямую ни с проблемой, по которой идет спор, ни с необходимостью достижения определенного результата (24, с. 71).

Глобальный террористический конфликт, конечно же, следует относить к реалистическим конфликтам, и попытки представить его в другом качестве абсолютно беспочвенны.

Этот конфликт является средством достижения определенного результата – формирования воли международного сообщества к признанию объекта и предмета конфликта в виде несправедливого распределения прав на обладание властью, благами и ресурсами, а также безальтернативной возможности избежать террористической формы его протекания путем формирования взаимоприемлемого для противоборствующих сторон антитеррористического международного права. То есть, стороны, по меньшей мере, должны убедиться, что нормы и принципы сформированного таким образом международного права обладают необходимым потенциалом, для того чтобы устранять причины и предпосылки, вынуждающие их прибегать к насилию.

Террористические акты в этой связи было бы не совсем правильным относить к средству достижения целей конфликта. Определяющее их значение состоит в следующем. Они своей жестокостью и сопоставимостью с самыми современными средствами вооруженной борьбы привели конфликт к параметрам глобальности и катастрофичности, вынудили общество в поисках путей устранения террористической жестокости к реалистической оценке состояния существующей системы мироустройства. Регулирующее же воздействие права, направленное пока что лишь на борьбу с террористическими проявлениями, в конечном итоге должно быть сосредоточено на факторах и обстоятельствах социально-экономического характера, которые касаются объекта и цели глобального террористического конфликта.

С учетом сказанного возникает понимание абсурдности попыток представить глобальный террористический конфликт в качестве нереалистического конфликта, когда агрессивность террористических групп и террористических сетей определяются, по сути, как самоцель, средство удовлетворения некоей фанатичной амбициозности. На этой основе сформировался подход к участникам террористических групп и движений как к лицам, стоящим вне закона вообще. В общественное сознание интенсивно внедряется позиция, основывающаяся на принципе абсолютной виновности лиц, причастных к террористическим акциям. Согласно такому подходу не удивительно, что перспектива искоренения терроризма все более связывается с внесудебными и в целом внеправовыми действиями власти.

Практикуемые израильскими спецслужбами т. н. «точечные ликвидации» лидеров радикальных исламских группировок и наиболее опасных боевиков уже давно утратили статус секретных и превратились в регулярные операции. Одна из таких первых «точечных ликвидаций» была осуществлена еще 19 июля 1956 года. Тогда взрывом израильской бомбы был ликвидирован офицер египетской разведки. Возобновились подобные ликвидации в 70-х годах прошлого столетия. Это произошло после того, как в сентябре 1972 года во время ХХ Олимпиады в Мюнхене боевики террористической организации «Черный сентябрь» захватили корпус в Олимпийской деревне, где проживала команда Израиля, и убила 11 спортсменов и тренеров. Тогда же израильский премьер-министр Голда Меир ввела в действие принцип неотвратимости наказания для террористов: она отдала приказ уничтожить каждого участника этого зверского теракта, сколько бы времени, сил и средств для этого ни потребовалось. Приказ был исполнен – никто из преступников не ушел от наказания.

По данным израильских СМИ, с осени 2000 года на начало 2006 года в результате «точечных ликвидаций» израильскими военными и сотрудниками спецслужб были уничтожены 249 палестинцев. Из них 149 оказались преследуемыми террористами, а 100 были либо мирными жителями, либо телохранителями, либо членами военизированных группировок, не являвшимися главной целью. Судя по заявлениям израильских политиков, Израиль будет продолжать тактику «точечных ударов» по террористам, если те не сложат оружие. Как заявил министр иностранных дел Сильван Шалом, точечное устранение террористов будет прекращено только тогда, когда лидер Палестинской национальной администрации Махмуд Аббас приступит к искоренению террористических организаций.

С моральной и с точки зрения практической пользы об этом можно судить по-разному, но два обстоятельства остаются незыблемыми, поскольку они очевидным образом борьбу с терроризмом лишают серьезной перспективы.

Первое из них связано с попыткой представлять террористические акты и лиц, участвующих в них, вне связи с социальным конфликтом. Точнее, в терминах Г. Зиммеля и Л. Козера подобные действия могут исходить из оценок конфликта не иначе как нереалистического, в котором удовлетворение достигается совершением террористических актов как таковых. В противном случае организаторы «точечных ликвидаций» могли бы заметить очевидную эскалацию конфликта на Ближнем Востоке. Полвека практики нанесения точечных ударов не решили ни единой стратегической проблемы Израиля. Осиротевшие после уничтожения очередного лидера боевики не расходятся по домам и не ищут, к удивлению израильских комментаторов, мирной профессии.

Суть второго обстоятельства состоит во внеправовых способах действий, игнорировании даже существующего деформированного права в сфере борьбы с терроризмом, что демонстрирует его слабость и контрпродуктивность. Исполнителям террористических актов становится ясным, что существующее антитеррористическое право изобретено не только (или не столько) для регулирующего воздействия на террористический конфликт, а для их подавления. Игнорирование существующего права более сильной в военно-экономическом отношении стороной лишь укрепляет террористов во мнении о правильности избранной ими террористической тактики и в решимости вести террористическую борьбу до конца.

Подобным же образом следует оценивать полутайные операции ЦРУ США, связанные с захватами террористов. Специальная комиссия Парламентской ассамблеи Совета Европы во главе со швейцарским представителем, сенатором Диком Марти, расследовавшая это громкое дело, обнародовала промежуточный доклад, из которого следует подтверждение совершаемых в нарушение международного права действий. Не менее 20 стран, из которых 14 расположены в Европе, в последние годы так или иначе были причастны (с ведома властей) к тайным перевозкам лиц, захваченных ЦРУ по подозрению в участии в совершении террористических актов. Наиболее серьезные обвинения выдвинуты пока Польше и Румынии. Беспрецедентным по своей антиправовой сущности является длительное, с 2003 года, содержание под стражей без предъявления обвинения нескольких сотен боевиков на американской военной базе Гуантанамо (Куба).

Настойчивые рекомендации ООН прекратить эту практику нарушения прав человека остаются в США неуслышанными. Но с точки зрения рассматриваемой проблемы важно и то, что эти факты подтверждают попытки, с одной стороны, упростить проблему терроризма до уровня нереалистического конфликта, а с другой – указать на исключительные возможности США в решении этой проблемы в рамках предложенной обществу ее оценки, ничего общего не имеющей с констатацией глобального социального конфликта, в котором все чаще (уже в формате обеих противоборствующих сторон) используются внеправовые террористические методы действий.

Подобная эскалация террористической практики, распространение ее на различные области человеческих отношений способствует в условиях противоборствующего взаимодействия конфликтующих сторон возникновению и развитию враждебности. При этом обнажаются все новые факторы, на базе которых враждебность усиливается и экспоненциально воздействует на глобальный террористический конфликт, хотя решающее значение в оценке интенсивности конфликта следует искать в его объекте и предмете, то есть в конкретных причинах его возникновения и эскалации.

Согласно одному из значимых выводов Г. Зиммеля, «…Для любви и ненависти … нужно нечто вроде вызова со стороны их объектов, совместно с которыми они и порождают целостные феномены, достойные этих названий… Мне кажется, что … чувство враждебности просто добавляется как усиление … противоречий, имеющих конкретные причины. Целесообразно ненавидеть врага, с которым ведешь борьбу, как и целесообразно любить человека, с которым тесно связан» (108, с. 32, 33, 34).

Присутствие ненависти, враждебности в глобальном террористическом конфликте очевидно. Уже много лет, например, Соединенные Штаты и Израиль фигурируют в сообщениях и обращениях исламистских террористических организаций как «враг № 1», «большой сатана» и т. п. Однако это не дает оснований некоторым исследователям объяснять террористические конфликты в терминах агрессивных влечений, слепой ненависти или (что еще более примитивно) потребности в снятии напряжений.

Признавая существование «импульса враждебности» Г. Зиммель делает важную оговорку, что этого импульса самого по себе недостаточно для объяснения конфликта. Выведенная З. Фрейдом (86, с. 86) и подтвержденная Э. Фроммом (60) первичная враждебность людей друг к другу сама по себе не может объяснить социальный конфликт. Г. Зиммель ясно показывает, что конфликтное поведение всегда развертывается в социальном контексте и что конфликт как социальный феномен может быть понят только в рамках схем