§ 8. Русская лингвистическая мысль

8.1. Многие проблемы исторического прошлого донационального периода еще тре­буют изучения, хотя учеными разных поколений сделано немало усилий по их осмыслению. В учебниках по истории лингвистических учений освещение этого периода, как правило, начинается с возникновения грамматик, т.е. с XV–XVI вв., иногда упоминается о наличии богатой древнерусской книжности. Невольно складывается впечатление, что никаких лингвистических проблем не существовало до названного периода.

Интересно, что подобная ситуация обнаруживается и в истории русской философской мысли. Такая традиция сложилась, к сожалению, давно. М.Н. Гро­мов, анализируя данное состояние вопроса, пишет, что оно объясняется не скудостью древнерусской философской мысли, а ее своеобразием, ускользающим от слишком прямолинейных сравнений с иными формами философствования (западной, восточной, схоластической, возрожденческой, новоевропейской и пр.), отсутствием эффективной методологии в выявлении ее особенностей и европоцентрической направленностью исследователей. «Европоцентрическая концепция развития отечественной мысли пустила крепкие корни, господствовала в философских кругах длительное время и сохранила свою живучесть до сих пор, проявляя себя в различных формах» (Громов, Козлов 1990: 8). Представляется, что в определенной мере это объясняет и ситуацию, которая сложилась в истории лингвистических учений. Отметим, что авторы цитируемого текста высоко оценивают работы историков, филологов и искусствоведов, занимающихся этим периодом, с чем, безусловно, нельзя не согласиться. Однако, говоря о наличии определенного подобия, мы имеем в виду прежде всего ситуацию в лингвистической историографии: думается, многое из наработанного филологами и лингвистами не получило описания с точки зрения складывающейся лингвистической мысли донационального периода, требуется еще немало усилий, чтобы это было сделано.

В предлагаемом ниже материале предпринята лишь попытка расширить круг сведе­ний об этом периоде, свести воедино определенную информацию, которая сообщается, как пра­вило, в разных дисциплинах, и поэтому не всегда осмысливается как часть лингвистической проблематики. Следует признаться, что и предпринятая попытка далека от полноты.

8.2. Прежде всего вряд ли стоит забывать о том, что первоначальное представление о слове у восточных славян, как и у других народов, складывается еще в пе­риод господства мифологического мышления. О жизни восточных славян дохристиан­ского периода наука располагает сравнительно небольшим объемом информа­ции. Однако благодаря усилиям многих ученых (А.Н. Афанасьева, Е.В. Аничкова, Н.М. Гальковского, В.И. Даля, Д.К. Зеленина и др. – в XIX в., Н.Н. Велецкого, В.В. Ива­нова, В.М. Мокиенко, Г.А. Носова, Б.А. Рыбакова, В.Н. Топорова, Б.А. Ус­пен­ско­го и др. – в XX в.) круг представлений о языческом мировоззрении значительно расширился, а реконструкция славянского язычества продолжается и в настоящее время. Возможно, наблюдаемая в науке последних лет ак­тивизация в изучении проблемы картины мира, в том числе и языковой картины мира, принесет дополнительные данные.

Как известно, в дописьменный период у восточных славян господствует пантеистическое отношение к миру, одной из характерных черт которого является вера в магическую сущность слова. Следы этой веры сохранялись на протяжении многих веков и до сих пор известны, например, по дошедшим до нас заговорам, заклинаниям. «Само содержание за­говоров заставляет допустить, что вера в его силу есть вера в слово» (Кру­шевский 1998: 44). Власть заклинателя над словом превращает слово в дело. Алек­сандр Блок, анализируя русские заговоры, писал: «Для того, чтобы вызвать си­лу, заставить природу действовать и двигаться, это действие и движение изображают символически. «Встану», «пойду», «умоюсь» – так часто начинаются заговоры и, оче­видно, так делалось когда-то; с такими словами заклинатель входит в настроение, <...> но, очевидно, ему нет нужды воспроизводить эти действия, довольно простого слова; <...> первобытная душа не различает чисто словесных заговоров от обрядовых действий и заклинаний, как различаем мы» (Блок 1997: 21). Любопытно, что исследователи «Слова о полку Игореве» предполагают, что знаменитый плач Ярославны представляет собой типичный языческий заговор «в основной своей части (три абзаца из четырех)» (Сапунов 1962: 321). Магическое отношение к слову нашло отражение и в существовавшем в древности обычае скрывать от чужих людей настоящее имя, данное ребенку, называя его ложным именем. Мифологическому мышлению свойственно антропоморфное видение окружающего мира, которое закрепилось в различных словах и словосочетаниях, оцениваемых нами в настоящее время как языковые метафоры. Выявление особенностей мифологического типа мыш­­ления – задача непростая, главнейшим его источником, как писал А.Н. Афанасьев, является сам язык. Помимо этого, в качестве материала исследования должны быть привлечены «и литературные памятники преж­них веков, и современное слово, во всем разнообразии его местных, областных отличий», и фольклорные произведения (Афанасьев 1995: 13). После про­­никновения христианства на Русь и тем более после массового крещения начинается, с одной стороны, противостояние двух идеологий, а с другой – их синтез. Данный противоречивый процесс наблюдается и в последующие эпохи. Не учитывая всю сложность первоначального этапа формирования русской культуры, невозможно осмыслить ее особенности.

Вспомним также, что, по свидетельству разных источников, которые вряд ли можно оспорить, восточные славяне, как и многие другие народы, обладали еще до принятия кириллицы особой письменностью в разных формах: в виде «черт и риз» и в виде стихийно складывающегося письма, появление которого невозможно пред­ста­вить без освоения фонетических особенностей родного языка.

Ученые пишут и о том, что первое проникновение славянской пись­мен­ности на Русь осуществлялось еще до ее христианизации, например, Г.Г. Литаврин настаи­вает «на от­сутствии жестко детерминированной связи первого про­ник­но­ве­ния славянской письмен­ности на Русь с распространением христианской веры», хо­тя и подчеркивает, что «организованное обучение славянской грамматике на Руси на­чалось только после крещения» (Литаврин 2000: 312). На этой же точке зрения на­стаивает Б.А. Рыбаков. Кроме того, ученый подчеркивает, что славяне-земле­дель­цы были знакомы с греческой мифологией и греческим языком еще в дохристиан­с­кий период: «Одной из форм знакомства русских с греческим языком были торго­вые свя­­зи в промежуточных гаванях и в самом Царьграде, где русские «гостили» (т.е. торговали) по полугоду в год. Второй формой являлось непосредственное сосед­ство уличей и тиверцев «иже приседяху к Дунаеви» с коренным греческим населением приморских городов» (Рыбаков 1995: 339).

8.3. Начиная с X в., можно говорить о новом периоде в развитии лингвистической мысли, связанном с распространением христианства и расцветом письменности на Руси.

Нам немного известно о лингвистических взглядах восточных славян, но нель­зя не отметить, что уже в «Повести временных лет» проявляется определенная осведомленность восточных славян о своем происхождении и родстве, предпринимается попытка объяснить название племен. Это стремление понять и объяснить имя нам хорошо известно из истории других народов. Напомним небольшой фрагмент из «Повести временных лет» (в переводе): «Спустя много времени сели славяне по Дунаю, где ныне земли Венгерская и Болгарская. И от тех славян разошлись славяне по земле и прозвались именами своими от мест, на которых сели. <...> Также и эти славяне пришли и сели по Днепру и назвались полянами, а другие – древлянами, потому что сели в лесах; а еще другие сели между Припятью и Двиною и назвались дреговичами; иные сели по Двине и назвались полочанами, по речке, которая впадает в Двину и именуется Полота. Те же славяне, которые сели около озера Ильменя, прозвались своим именем, и построили город, и назвали его Новгородом. А другие сели по Десне и по Сейму, и по Суле и назвались северянами. И так разошелся славянский народ, а по его имени и грамота назвалась «славянская» (За землю Русскую 1981: 27).

Ученые, исследующие тексты памятников, пишут о том, что в них находят отражение самые первые лексикографические опыты. В памятниках Киевской Руси дается толкование малопонятных слов: либо внутри текста, либо между строк, либо по краям. Эти глоссы могли быть различными по объему (однословными и многословными), отличались они своим характером, например, приводились переводы, толкования, этимологические или сравнительно-сопоставительные рассуждения. Встречаются также примеры на разных языках, отнесенные к одному и тому же фраг­менту текста, или приводятся синонимы и пояснения: «энваръ рэкомы просинэцъ, априлъ рэкомы бръзэнъ, маи рэкомыи травэнъ» (Ковалик, Самийленко1985: 33). Подобные глоссы обычно предшествуют появлению словарей. Все сказанное выше вполне вписывается в общее направление развития языковедческих представлений, известных у других народов в изучаемые периоды развития лингвистики.

Русская культура знает своих создателей письменности – это Стефан Пермский (око­ло 1345 – 1396), миссионер-просветитель в землях коми, создатель азбуки для не име­в­шего письменности народа коми, переводчик на древнекоми ряда религи­озных книг. По­ми­­мо родного языка Стефан знал греческий язык, изучил коми-пер­мяцкий и «книгы рус­скыа на пермьский язык преведе». В «Житии Стефана Пер­м­ского» его высокий духовный по­двиг сравнивается с подвигом славянского пер­воучителя Кирилла Философа: коми хвалит и чтит Стефана «яко апостола, яко учителя, яко вожа, яко наставника, яко наказателя, яко проповедника», с которым «тмы избыхом» и «свет познахом». Стефан Пермский приоб­щил малый народ к развитой славянской и европейской культуре, став первым из изве­ст­ных нам просветителей, список которых пополнится в будущем.

8.4. Думается, что своеобразие в становлении лингвистической мысли в Древней Руси состоит в том, что она находит первоначальное выражение в практической деятельности, которая, несомненно, предполагает осмысление многих вопросов и сознательный выбор в принятии полезного решения. Кроме того, нельзя забывать о том, что в первоначальный период своего развития древнерусское государство имело тесные культурные связи с южными славянами, испытывая влияние с их стороны, воспринимая многие проблемы, волновавшие их, и в определенной мере развивая их.

Первейшая из известных задач этого периода состояла в освоении кириллического алфавита и в развитии книжности, необходимой для утверждения нового мировоззрения. Это потребовало решения вопроса об образовании, причем не только о первоначальной гра­моте, но и о высшем образовании, которое бы готовило людей к государственной служ­бе во всех сферах. Необходимо также было подготовить людей, способных переводить книги и переписывать их, что требовало немалых знаний и умений. О наличии первоначального образования свидетельствует летопись, где под 1030 г. сообщается, что князь Ярослав Мудрый, придя в Новгород, собрал «от старост и поповских детей 300 учити книгам»; запись в Лаврентьевской летописи (1037) содержит приказ князя Ярослава, повелевающего учить людей грамоте, что, как показала история, исполнялось очень исправно.

«Древнерусское «книжное учение» – это название высшей школы, где преподавали науки, в характерном для того времени их византийском понимании» (Ковалик, Са­мий­ленко 1985: 29), т.е. обучали «семи свободным искусствам (нау­кам)» – грамма­ти­ке, диалектике, риторике, арифметике, астрономии, геометрии и музыке. Уточ­ним, что диалектика в то время понималась иначе, чем сейчас. Диалектика – это «нау­ка о логически правильном, искусном построении речи, ведении публичного диалога, прений» (Словарь 1977: 243). Отметим, что образование на Руси нельзя полностью отождествлять с западной системой образования. Например, в восточнославянских краях не преподавались философия и богословие, «по крайней мере до кон­ца XVI в., когда возникают на Украине и в Белоруссии первые коллегиумы, а затем Острожская и Киево-Могилевская академии. В XVII в. в Московской Руси начи­нается преподавание и вместе с ним конституирование теологии и философии как самостоятельных теоретических дисциплин» (Громов, Козлов 1990: 31–32). Позднее обучение таким наукам, как философия и богословие, утверждают цитируемые авторы, во многом объясняется ориентацией древнерусских деятелей на взгляды Иоанна Дамаскина, творчество которого было широко распространено на Руси и который был одним из наиболее авторитетных мыслителей для всего православного мира. Из определений философии, данных Иоанном Дамаскином, явствует, что она не рассматривается как «служанка богословия», напротив, богословие есть лишь малая часть философии – любомудрия.

В Киевской Руси было много высокообразованных людей: князь Ярослав, его сыновья Святослав и Всеволод, Владимир Мономах, киевский митрополит Иларион, Феодосий Печерский, Кирилл Туровский и др. К XI в. «в течение одного столетия Русь превратилась в одну из развитых цивилизованных стран Европы. Она располагала теперь собственным контингентом образованных людей не только в кругах духовенства, но и в светской среде» (Литаврин 2000: 325). Иногда в учебной литературе можно встретиться с мнением, что на Руси плохо знали иностранные языки, это вряд ли соответствует правде. Возрастающая мощь древ­нерусского государства, развивающиеся международные связи заставляют сомневаться в этом. Кроме того, мы располагаем историческими сведениями о греках-учителях, живших на Руси, о князе Ярославе Мудром, который сам переводил с гре­ческого. О вы­­сокой образованности Всеволода Ярославича и знании им иностранных языков также повествуют летописи. Более того, представляется вполне убедительным высказы­вание А.В. Карташева о том, что «знание языков, при тогдашних широких сноше­ни­ях с другими народами, требовалось не только честью русского княжеского звания, но бы­ло и в значительной степени прямой необходимостью. И среди князей, служилых и торговых людей были, несомненно, знавшие иностранные языки» (Карташов 1993: 258). Есть достоверные сведения о постоянных политических и торговых отношениях смоленских князей с прибалтийскими немцами и другими прибалтийскими народами. Известны торговые соглашения, написанные на латинском и немецких языках. Конечно, можно говорить об ограниченном количестве людей, знавших иностранные языки, но это не выходит за рамки состояния в образовании, характерного для любой европейской страны того времени.

Вместе с тем есть подтверждения гораздо более высокого уровня общей грамотности в Древней Руси. Особенно это стало очевидным, когда 26 июля 1951 г. А.В. Арциховским были сделаны новгородские раскопки, которые дали ценнейший материал по истории русской письменности. К концу полевого сезона 1978 г. число берестяных грамот до­стигло 571. Находки относились к разновременным прослойкам, часть найденных берестяных писем-грамоток датируется XI – XII вв. Раскопки показали, что ученые столкнулись со своеобразным «архивом» частных писем, бесхитростным повествованием простых людей. Вскоре были найдены подобные берестяные грамоты и в других землях: в Витебске, Пскове, Старой Руси. Следовательно, грамотные люди не были редким исключением. Отметим, что согласно месяцеслову, 14 декабря – день Наума-грамотника, т.е. время, когда детей начинали учить грамоте. «Более удобного времени для овладения азами чтения и счета крестьянину не найти, к тому же сам покровитель этого дня народными «языковедами» напрямую связан с учением (Наум – от слова «ум»)» (Некрылова 1991: 41): Пророк Наум наставит на ум; Наум поставит на ум; Батюшка Наум, наведи меня на ум и др.

Распространение грамотности сопровождалось созданием библиотек. Как известно, князь Ярослав собрал множество книгописцев, которые занимались переводами с греческого на славянский язык. Так было положено начало библиотеке при соборе Софии в Киеве, общее число книг в которой определялось в 500 томов. Дело, начатое Ярославом Мудрым, продолжалось и в последующие годы. В X – XIII вв. в обращении находилось око­ло 140 тыс. книг нескольких сот названий (Сапунов 1978: 14; Глухов 1979: 33). В Новгороде хранительницей книг была новгородская София, существовала соборная библиотека в Полоцке. Библиотеки собирались в Киево-Печерском монастыре, в новгородском Юрьеве монастыре. Книжники монастырей составляли летописи, как правило, это было низшее духовенство (дьячки, пономари, поповские сыновья). Кроме того, по свидетельству Е.Ф. Карского, были писцы по профессии, не имевшие отношения к духовным званиям.

Из-за сложной истории Древней Руси утратилось большинство памятников пись­мен­ности. Например, согласно Предварительному списку славяно-русских рукописей XI–XIV вв., опубликованному в 1966 г., из 1 493 учтенных рукописей (среди них – 960 рус­ских) за время от XI в. до монголо-татарского нашествия сохранилось 192 рукописи: 149 русских, 13 старославянских, 18 болгарских, 10 сербских и 2 не определенных (Муравьев, Сахаров 1984: 29).

Не следует думать, что русская книжность – это свод книг, ограниченных сугу­­бо нуждами богослужения. Напротив, русская книжность – это различная по фор­ме и содер­жа­нию литература. Вспомним хотя бы библейские тексты, жития, тру­ды от­цов цер­к­ви, содержавшие, как известно, разнообразную информацию. В тво­ре­ни­ях от­цов церкви, о чем уже шла речь, нашли отражение многие теоретические проблемы языка, сле­дова­тель­но, осваивая эти труды, человек вбирал в себя весь корпус сложных лингвофилософских размышлений. Поэтому говорить об отсутствии лингвистических знаний даже в первые века средневековья вряд ли можно, думается, именно они помогли в решении практических вопросов.

К числу книг, ценных в философско-онтологическом плане, следует отнести Шестоднев, который написал Иоанн Экзарх Болгарский. Одним из древнейших списков этого памятника является сербский список 1263 г. Этот замечательный памятник староболгарской литературы получил широкое распространение на Руси. При на­писании Шестоднева Иоанн использовал труды Василия Великого, Севериана Ге­вальского, нередко он обращал­ся к античным философам, используя имена Плато­на, Аристотеля, Парменида, Фалеса, Диогена, Демокрита и др. Обращается Иоанн и к авторитету Константина-Кирилла Философа. В своих рассуждениях Иоанн стремит­ся соединить библейскую историю о сотворении мира с античными учениями о сти­хиях, приводит немало ценных естественнонаучных сведений по астрономии, гео­графии, ботанике, зоологии, анатомии. Он отстаивает тезис о шарообразности Зем­ли, правильно объясняет причину затмений, приливов и отливов, рассказывает о кли­матических поясах и т.д. Это произведение было включено в Ве­ли­кие Минеи Че­тии. «Как и большинство памятников Средневековья, «Шестоднев» Иоанна Экзарха отличается высокими эстетическими достоинствами, написан ярким, образным языком в торжественном строгом стиле. В нем звучит подлинный гимн Слову, его созидательной силе, весь мир уподобляется раскрытой книге, которую нужно учить­ся читать» (Громов, Козлов 1990: 61–62).

Данный памятник, как и ряд других, свидетельствует не только о становлении определенной стилистической традиции православной книжности, воспринятой рус­скими писателями, но и о тесной связи, существовавшей в первоначальный период истории православного христианства, между болгарской и древнерусской куль­турами. Позже, как известно, часть болгарских и русских книжников будут совместно трудиться над новыми переводами богослужебной литературы (Афон, Константинополь). Оценивая вклад Византии и Болгарии в культурное развитие Руси, выдающийся русский византинист Геннадий Григорьевич Литаврин пишет, что «вклад Византии был решающим в крещении Руси и минимален – в передаче ей славянской грамоты, тогда как, наоборот, заслуги Болгарии были далеко не определяющими в утверждении на Руси христианства, но решающими – в распространении славянской грамоты» (Литаврин 2000: 316). Вместе с тем следует обратить вни­ма­­ние на высокую степень самостоятельности русских книжников. Так, тщательное ис­следование различных списков Юрьевского Евангелия позволило Л.П. Жуковской прийти к следующему выводу: «Состояние книжной культуры в начале XII в. на Руси было на таком высоком уровне, что древнерусские деятели культуры решались даже на самостоятельное перераспределение текстов богослужебных книг по известному им общему принципу и что, следовательно, древнерусская культура не шла пассивно в фарватере южнославянской письменности, но была в значительной мере самостоятельной даже в вопросах, относящихся к христианизации Руси, которые были связаны не только с общей славянской традицией, но и византийской, и да­же шире – с восточносредиземноморским ареалом христианской культуры» (Жу­ков­ская 1976: 353).

Приобщение к культуре средневековья, к трудам отцов церкви каппадокийско­го кружка находит отражение в Изборнике 1073 г., созданном в киевской книжной мастерской, оригиналом для которого стал перевод, сделанный для болгарского ца­ря Симеона с греческого протографа. Особо следует подчеркнуть, что в нем находим разъяснение ряда логико-философских терминов, толкование философско-бо­го­­­­словских понятий (Троицы, св. Духа, воплотившегося Слова и др.), извлечения из экзегетической литературы, истории русской земли и др. Включен в Изборник и пер­вый в русской письменности трактат по поэтике Георгия Хировоска «О тропах, или оборотах речи». По­следнее позволяет утверждать, что поэтические тропы стали известны задолго до XVIII в. По свидетельству литературоведов, заметно влияние этого трактата на «Сло­во о полку Игореве», что лишний раз говорит о практическом освоении всего мно­гообразия информации, которой располагал древнерусский человек.

Нельзя забывать и об оригинальной литературе, созданной в эпоху Киевской Руси, первое место среди которой, безусловно, занимает «Слово о законе и благодати» Илариона, которое признается лучшим творением раннего средневековья не толь­ко в отечественной, но и в мировой литературе. «Слово» Илариона является ярким примером «эстетического способа философствования», ставшего важнейшим от­личием отечественной культуры вплоть до Нового времени (Пилюгин 1985: 102). Уже с XII в. началось становление экзегетической литературы (Климент Смолятич, Кирилл Туровский), были заложены основы учительского красноречия. «Письменный литературный язык в XI – XVII веках постоянно входит в сочетания с переносимыми в него элементами устной разговорной речи. Происходит борьба и братание разных слоев языка и даже различных по своему строю языков <...>. Языку древнерусской литературы были доступны библейская образность и символика, витиеватость, простота и украшенность риторической византийской и болгарской прозы, русская народная лиричность, лаконизм летописного изложения, точность правового языка, кратчайшая энергия речей на вече» (Лихачев 1975: 7–8). С каждым веком число сохранившихся памятников увеличивается, благодаря чему мы узнаем, как расширяется жан­ровое своеобразие текстов, меняется проблематика, углубляется видение мира, появляются новые представления о мире и человеке.

Таким образом, русской культуры вплоть до XV – XVI вв. свидетельствует о создании бесценных памятников книжности, о широком приобщении людей к грамоте, конечно, в различной степени в разные века, о восприятии общеславянской стилистической традиции и ее развитии, о значительной переводческой деятельности. Вся эта напряженная духовная деятельность требовала понимания и осмысления лингвистической проблематики. Однако лингвистические знания реализовались в практической деятельности, а не в теоретических разработках. Вместе с тем, представляется, что практическая направленность лингвистической мысли не может служить основанием для забвения этого периода в курсе истории лингвистических учений. Кроме того, по-видимому, еще много необходи­мо сделать, чтобы весь объем лингвистической проблематики был осмыслен. В данном же случае лишь пунктирно намечены некоторые вопросы, которые, с нашей точки зрения, не следует упускать из виду. Одним из них, непосредственно связанным с книжностью, является вопрос о языковой норме, возникающий уже в самое отдаленное время и развивающийся на протяжении веков.

8.5. Обучение грамоте, распространение книжного дела, переводческую деятельность трудно представить без знаний грамматики и без понятия о языковой норме. Независимо от того, складывается ли понятие о языковой норме стихийно или сознательно, оно, несомненно, представляет собой сложную лингвистическую проблему.

О формировании и изменении представлений о книжной норме можно судить по тем особенностям, которые появились у русских писцов при переписывании, редактировании и исправлении южнославянских списков первоначального перевода. Напомним, что в это время еще сохранялись теснейшие связи южных и восточных славян. Когда начиналось книжное дело на Руси, в южных землях уже сложились две основные школы, различающиеся подходом к кирилло-ме­фо­диев­ским переводам: Охридская школа книжности и Преславская школа. Охрид­ские книжники старались сохранить переводы в первоначальном виде. Для преславских книжников было характерно стремление преобразовать первоначальные переводы, приспособить их к местным культурно-языковым условиям.

В результате деятельности представителей этих двух школ «к концу X в. в южносла­вянской книжности достаточно четко обозначилось две проблемы: 1) исправлять или не исправлять первоначальные переводы первоучителей; 2) если исправлять, то в какой мере ориентироваться на структуру греческого оригинала» (Бобрик 1990: 63). Эти же проблемы возникли и на Руси. Рассматривая данный малоизученный вопрос и оговаривая пре­дварительность своих рассуждений, М.А. Бобрик выделяет несколько периодов, в течение которых возникшие проблемы получали различное решение. Воспользуемся данной периодизацией, чтобы понять становление переводческой проблематики, а также чтобы уяс­нить связанные с ней особенности развития лингвистической мысли.

В первоначальный период (XI – XIV вв.) переписывание текстов сопровождалось в той или иной мере переработкой их протографа. «Имеющаяся в рукописях правка отражает процесс усвоения южнославянских традиций, преодоление их и создание собственных книжных норм» (там же: 63). По свидетельству А.А. Алек­сеева и Б.А. Успенского, исправ­ле­ния могли быть мотивированы непонятностью отдельных частей текста или их дву­смы­с­ленностью, ориентацией писца на привычные ему нормы живого произношения или на те правила орфографии и книжного произношения, которым он был обучен. Кроме того, сте­пень свободы, которую проявлял писец, зависела от типа текста, например, четьи перево­дились с большей свободой, чем тексты служебного типа.

Таким образом, в этот период при решении вопроса о норме, о правильности текста писцы ориентируются прежде всего на его понятность и доступность, которые достигаются в том числе и использованием всем известных, с точки зрения писца, грамматических правил. «Результатом конструктивной филологической работы русских книжников над инославянскими рукописями было формирование русской традиции канонических текстов и русского извода церковнославянского языка» (Бобрик 1990: 64).

В XIV – XV вв. представление о норме, о правильности меняется. Связано это изменение с деятельностью общеславянских центров книжности, возникших в Афо­не и Константинополе. Теперь проникновение местных элементов в текст рассмат­ривается как его порча, поэтому предпринимаются новые редакции библейских и бо­гослужебных книг в соответствии с греческими образцами. В названных центрах рус­ские книжники усваивали новые принципы перевода, и отсюда исправленные спис­ки попадали на Русь. В монасты­рях Москвы, Твери, Новгорода, в Троицко-Го­ле­нищеве (резиденции митрополита Киприана) создаются центры, где осваиваются и развиваются новые нормы.

Следовательно, новое представление о правильности начинает связываться с верностью греческому оригиналу и с недопустимостью локальных элементов. Такое понимание привело к значительной архаизации языка, воспроизведению греческих конструкций в синтаксисе, росту лексических заимствований и словообразовательных калек. Вместе с тем, как писала Л.П. Жуковская, было преодолено разнообразие списков славянских библейских и богослужебных книг (Жуковская 1968: 238). Есть мнение, что данное представление о норме обусловлено «тенденцией к восстановлению единства славянской письменной культуры, к созданию панславянского книж­ного языка» (Бобрик 1990: 65). Между тем и в этот период не всюду следовали новым принципам.

Так, в 1499 г. была завершена огромная работа по созданию полного свода Библии, в котором отдельные главы некоторых книг были переведены с латинской Вуль­гаты и с еврейских книг. Архиепископ новгородский Геннадий, под наблюдени­ем которого выполнялась работа, понимал, что надо переводить с греческого, но в Новгороде не нашлось даже среди греков, живущих там, такого человека, который бы рискнул взяться за этот нелегкий труд. Считается, что с латинского переводил доминиканский монах Вениамин, славянин по происхождению, хорошо знавший латынь. Затем переводы, в которых оказались латинские слова и словосочетания, бы­ли отредактированы книжниками Власом Игнатовым и Дмитрием Герасимовым, они же осуществили перевод предисловий и пояснительных статей во всех частях Библии (Верещагин 2000: 75). Геннадиевская Библия, несмотря на все трудности, которые возникли при ее составлении и переводе, была значительным явлением для своего времени.

В XVI в. представление о норме вновь меняется. Связано это прежде всего с творчеством Максима Грека (около 1470 – 1556). Максим Грек рассматривал греческую Библию и богослужебные книги как средоточие абсолютного смысла, который при переводе на другие языки должен передаваться своими языковыми средствами. Однако он отмечает неудовлетворительность прежних переводов, сделанных в XIV – XV вв., и объясняет это плохим знанием греческого языка. Кроме того, успех перевода, с точки зрения Максима Грека, зависит от степени совершенства языковых средств славянской книжности. По его мнению, образцом для славянского книжного языка должна стать грамматическая система греческого языка.

Таким образом, высказывается утверждение, что при переводе следует ориентироваться на греческий оригинал, а не на южнославянский перевод, к тому же признается, что образцом для славянского книжного языка должна стать греческая грамматика. В последнем положении мера следования греческому языку выражена неопределенно, что и нашло отражение в практической деятельности Максима Грека в разные ее периоды.

В 20-х гг. XVI в., исправляя ряд книг, Максим Грек по сути продолжает традицию своих предшественников, создавая грецизированный вариант церковнославянского языка. Однако перевод Псалтыри, сделанный в 50-е гг. этого столетия, как и предисловие к нему, показывают, что представление о правильности, норме уточняется. В качестве критерия теперь принимаются точность в передаче смысла греческого варианта и понятность текста, а способом достижения этого должно стать следование нормам русской книжности. Поэтому Максим Грек в данном переводе отказывается от таких греческих и южнославянских элементов, которые воспринимаются как заимствования, тем самым он обращается к первоначальной русской традиционной книжности с ее принципом понятности сакрального текста. Вместе с тем ориентация на греческий оригинал связывает Максима Грека с принципами, провозглашенными в XIV – ΧV вв. (Бобрик 1990: 66–68).

Идея Максима Грека о необходимости ориентироваться на греческий оригинал была в значительной мере реализована при создании Острожской Библии, которая была издана впервые печатным способом в 1580–1581 гг. Огромную работу по сверке Геннадиевской Библии с греческим текстом Септуагинты осуществили Иван Федоров (около 1510 – 1583) и его помощники, среди которых было достаточно знатоков греческого и славянского языков.

Таким образом, в текстологическом отношении понятие о правильности связы­вается с ориентацией на греческий оригинал, а в языковом – с расширенным исполь­­зованием южнославянизмов и грецизмов (там же: 70). Острожская Библия, создан­ная на территории Западной Руси, была принята в Москве и почти без исправлений перепечатана в 1663 г. (Верещагин 2000: 76–78).

В XVII в. быстрыми темпами развивается книгопечатание в Московской Руси. Подготовка к изданию богослужебных книг велась по славянским рукописным текс­там, причем не предполагалось никакой сверки с греческими оригиналами. Од­новременно с этим складывался круг книжников, которые ориентировались на тра­дицию филологической критики, заложенную Максимом Греком, и требовали сверки текстов с греческими оригиналами. Это противостояние осложняется многи­ми факторами: усиливающимся расхождением во взглядах московских и юго-за­падных книжников, возникновением конфликта между никонианами и старообрядцами, неоднородностью филологических позиций внутри названных идеологических группировок и др. Кроме того, следует отметить, что в это время круг вопросов, связанный с установлением правильности канонических текстов, вступает во взаимодействие с проблемами экзегетики и принципами грамматической нор­мализации, возникает непростой вопрос о выборе одного нормативного употребления из существующих вариантов церковнославянского языка (более книжного или менее книжного, нейтрального).

Дальнейшего осмысления в аспекте истории лингвистической мысли требует проблема нормы, правильности не только богослужебных текстов, но и текстов деловой пись­менности. Например, А.А. Алексеев отмечает, «при ознакомлении с разными актами одного и того же типа – будь это духовные, купчие, рядные и т.п. грамоты, челобитные, следственные и судебные дела – бросается в глаза, что не только формуляр, но и нарративная часть документа в своей форме и языковом выражении, принадлежит к одному разряду канцелярской письменности, напоминает отношения между рукописными редакциями или даже списками одного и того же произведения, если отвлечься от различия в датах, именах, имущественных перечнях» (Алек­сеев 1987: 39). Об актуальности проблемы нормирования данных текстов пишут многие лингвисты, решение этого вопроса позволит прояснить мотивацию складывающихся языковых норм, пути выбора (стихийного или со­зна­тельного) тех или иных форм и др., а значит, может стать интересным и для лингвистической историографии.

Таким образом, совершенно очевидно, что развитие русской книжности во все времена не могло осуществляться без постановки и решения различных лингвистических проблем, которые, естественно, в разные века с большей или меньшей выраженностью осложнялись определенными идеологическими установками. Вопрос о правильности канонических текстов, что наблюдается и в других странах средневековья, – это одновременно и богословская проблема, и лингвистическая проблема. И в этом отношении русские книж­ники находятся в том же положении, что и любые средневековые книжники, но реше­ние этих вопросов в русской книжности, естественно, обнаруживает свою специфику и свою историю.

8.6. Истоки русской лексикографии, как у многих народов мира, восходят к элементарным глоссам, т.е. толкованиям значений слов непосредственно в текстах на свободных его местах (см. 8.3). Затем создаются глоссарии, которые представляют собой словарики к отдельным текстам, включающие перечень слов и их разъяснение, позже такие глоссарии разрастаются в словари различных типов. С XIII в. известны своеобразные справочные словари – ономастиконы, в которых преимущественно разъясняются имена собственные, встречающиеся в Библии, хотя здесь же дается толкование и некоторым нарицательным словам, употребляющимся в литературе, например, ад, олтарь, зело и др.

К XIV в. относится сохранившийся в сборнике Чудова монастыря древнейший список, в котором толкуются славяно-русские слова книжной речи. Этим же веком ученые да­тируют древнейший из сохранившихся списков сборника «Пчела», который, как предполагают, был переведен на славянский язык с греческого в XII – XIII вв. В более поздних по времени списках «Пчела» представлена значительным количеством. «Пчела» представляет собой собрание афористических вы­сказываний. Изречения, включенные в этот сборник, организованы по тема­ти­че­ско­му принципу и принадлежат или приписываются почитаемым авторитетам. На Руси были известны и другие подборки афоризмов: «Мудрость Менандра», «Параллели» Иоанна Дамаскина, «Разумения единострочные» Григория Богослова и др. Представляется, не будет натяжкой, если сказать, что все они первообразы более поздних словарей афоризмов.

В начальный период словарное дело на Руси было теснейшим образом связано с текстологическим анализом. Это объясняется «активной переводческой деятель­ностью, частными и общими их (текстов. – Т.С.) переработками, правкой, а также и новыми редак­циями тех или иных текстов» (История лексикографии 1998: 31). Кроме того, и переводы, и собственные сочинения философско-богословского содержания ста­вили перед необходимостью вскрыть истинный, сокровенный, иносказательный смысл текста или понятия. Образцы такой работы находим уже в сочинениях книжников XII в. Например, библейские символические образы истолковываются в «Послании к Фо­ме» Климента Смолятича, толкование слов-символов и придание символического содержания известным словам встречаем в произведениях Кирилла Туровского. В «Сказании об иноческом чине» дается истолкование символов монашества: пояса, клобука, черной мантии и др. В «Слове на Фо­ми­ну неделю» Кирилл Туровский пишет: «Весна убо есть красная вера Христова, яке крещениемь поражаеть человеческое пакы естьство; бурнии же ветри – грехотворнии по­мыслы». Подобные толкования содержатся во множестве и других памятников, их можно рассматривать как подготовительный этап в создании специальных словарей. В XV в. появля­ют­ся словари символики, так называемые приточники (от слова притча), сборники слов с символическим значением, раскрывающие метафоры, иносказания, образы, содержащиеся в текстах Священного Писания.

Первые иноязычные переводные словари или разговорники также относятся к XV в.: «Речи тонкословия греческого», словарные записи в сочинениях путешественников типа «Хожения за три моря» Афанасия Никитина, небольшие статьи иноязычных слов, например, «Се татарскыи языкъ». К XVI в. относится «Толкование языка половецкого» и др.

В становлении русской лексикографии, как пишет Л.С. Ковтун, большую роль сыграло творчество Максима Грека. Главным его трудом в этой области было лексикографическое сочинение «Толкование именам по алфавиту». В «Толковании» объясняется около 300 преимущественно иностранных слов, например, Максим Грек приводит почти сорок имен, образованных от корня eu – ‘благо’, объясняя такие греческие слова, как Евлампий – ‘добросветел’, Евгений – ‘благороден’, Евстратий – ‘добр воин’ и др. (Ковтун 1975: 313 и далее). Многие объяснения, данные Максимом Греком различным словам, в том числе терминам, будут использованы в более поздних словарях.

Таким образом, в XI–XVI вв. лексикография на Руси выступает исключительно как словарная практика. Однако нельзя не согласиться с мнением М.С. Оськиной, ко­торая пи­шет, что для составления глоссариев и других жанров древних сло­ва­рей (оно­мас­­тиконов, при­точников, разговорников и т.д.) представляется очевидной необходи­мость решения определенного круга теоретических проблем: поиска основных кри­­­териев выделения малоизвестных слов, требующих толкования (проблема от­бора слов и формирования словника), оптимизации способов объяснения значе­ний слов (проблема толкования), установления порядка расположения слов в словаре и т.п. (Оськина 1992: 5