Уважение к минувшему – вот черта, отделяющая образованность от дикости. А. С. Пушкин

1.1. К какому времени можно отнести начало учений о языке? Ко времени ли создания письменности, когда человеческий ум разрешил одну из труднейших задач – сумел фиксировать свою речь, или ко времени пробуждения интереса к языку в дописьменную эпоху? Ведь уже древние мифы и легенды разных народов свидетельствуют, что люди задумывались над тем, кто является творцом (или творцами) язы­ка, почему су­ществуют различные языки, как возникаюи слова. При­­ме­ча­тельно, что само пись­мо осмысливалось как великий дар наиболее почитаемых богов. Например, в Древнем Египте – одной из древнейших цивилиза­ций – «иероглифическое, т.е. священное, письмо понималось как «слово бога», и важнейшая роль здесь принадлежала богу мудрости Тоту – Владыке сло­­ва бога, создателю письменности, покровителю литературы и писцов» (Древ­ние 1989: 46). Есть свидетельства о том, что уже в древнейшую эпоху пытались разобраться, говоря современным языком, в механизме речи. Так, в «Мемфисском богословском трактате», время создания которого относят к III тыс. до н. э., возникновение языка связывается с творцом все­го сущего – богом Птахом. Основными органами мироздания объявляются его сердце (по египетским представлениям – средоточие мысли) и язык, т.е. речь. Назначение языка состоит в том, чтобы «повторять задуманное сердцем», при этом «человеческие чувства (зрение, слух, обоняние) пред­ставляют материал для мысли, а уже речь выполняет замысленное» (Петровский 1980: 9). Однако ни создание письменности, ни интерес к различным проблемам языка в древнейшую эпоху не привели к формированию научных теоретических положений о языке. Это справедливо и по отношению к древним египтянам, и по отношению к шумерам, вавилонянам, хеттам, финикийцам и др.

Вместе с тем нельзя не отметить, что древнейшая эпоха была временем накопления представлений о языковых явлениях, что диктовалось практическими потребностями обучения письму и чтению. Сохранившиеся школьные пособия и упражнения самих учеников свидетельствуют о значительном запасе знаний о разнообразных явлениях языка. Например, известны египетские списки служебных морфем, причем составленные в определенном порядке, что говорит о внимании к грам­матическим фактам; сохранились перечни слов, сгруп­­пированных по классам предметов, так, в «Рамессейском ономастиконе» (около XVIII в. до н. э.) собрано 323 слова, которые распределены по следующим группам: виды масел, птицы, рыбы, растения, животные и др.

О внимании к фонетическим, грамматическим, лексическим явлениям можно судить по сохранившимся памятникам древней Месопотамии, среди которых и двуязычные списки, содержащие слова шумерского языка, ставшего в конце III тыс. до н. э. мертвым, и слова аккадского языка, пришедшего ему на смену. «Особый интерес для истории лингвистической науки представляют списки грамматического содержания» (Дьяконов 1980: 23), в которых не только даются некоторые парадигмы (например, местоимений, глаголов), но и, как предполагают, впервые используются собственно грамматические термины, поясняющие употребление шумерских или аккадских формантов.

О высоком уровне эмпирических знаний свидетельствуют и особенности финикийской и угаритской письменности, в частности, угаритяне еще с середи­ны II тыс. до н. э., а финикияне с первой половины I тыс. до н. э. установили сиг­нализаторы, которые облегчали понимание слов, записанных консонантными знаками. Таким сигнализатором был какой-либо один гласный, характерный для данного слова, причем он использовался только в тех случаях, когда могло возникнуть затруднение в понимании слова. Следовательно, использование таких сигнализаторов, называемых matres lectionis, является особым способом фиксации огласовки (звучания) слова. Важно подчеркнуть, что создатели такого способа фиксации звучания «видели в совокупности гласных, имевшихся в слове, систему, благодаря чему оказывалось возможным обозначить один ка­кой-то гласный звук, чтобы была ясна огласовка всего слова. Но это значит, что они подходили, если не подошли уже, к пониманию закономерностей огласовок слов различных классов и к выделению частей речи» (Шифман 1980: 58). Анализ имеющихся памятников приводит ученых к выводу, что уже к середине II тыс. до н. э. не только финикияне и угаритяне, но и другие народы Переднеазиатского Средиземноморья, чье культурное развитие происходило под финикийским влиянием, «вы­де­ляли в потоке речи гласные и согласные звуки (смыслоразличительные), сло­ва как наименьшие значимые компоненты речи и имели представление об огла­совке слова как системе, подходя, по всей видимости, к выделению классов слов в соответствии с различиями в их огласовке» (там же: 65).

Выше приведено лишь несколько примеров, которые, однако, показывают стремление древних к систематизации языковых явлений и довольно глубокое проникновение в сущность многих из них. Между тем нет достаточных оснований говорить о теоретическом осмыслении языковых фактов, и все же было бы опрометчиво не признать достоверность и научность многих сведений о языке, содержащихся в древнейших памятниках. Поэтому вполне целесообразным кажется предложение Н.С. Петровского данный этап развития знаний о языке определить не как «ненаучный» или «донаучный», что явно не соответствует действительности, а как «протолингвистический». Вводя это понятие, ученый подразумевает под ним «ту стадию накопления языковых фактов и представлений, за которой непосредственно следует первая стадия уже вполне развитого лингвистического мышления, с характерными для него попытками философской и грамматической интерпретации фактов языковой действительности» (Петровский 1980: 16).

1.2. В истории древней цивилизации приблизительно в одно и то же время – в середине I тыс. до н. э. – начинают складываться три важнейшие лингвистические тра­ди­ции: китайская, индийская и средизем­но­морская. Все три традиции возникли в рамках древней философии, знаменующей переход «от мифологического мировосприятия к мировоззрению, опирающемуся на знание, обретенное в интеллектуальном поиске» (Введение 1989: 80). Все три традиции можно назвать античными (в широком смысле этого слова). Чаще в европейской науке термин «античность» упот­­ребляется в узком смысле сло­ва и обозначает греко-ла­тин­с­кую традицию. Между тем общность генезиса, а также постановка и решение сходных задач являются достаточным основанием для того, чтобы рассматриваемый период, длящийся почти тысячелетие, обозначить как период античных традиций языкознания.

Античные традиции обладают рядом общих черт. В постановке проблем философии языка их объединяет интерес к происхождению имени и к выяснению соотношений между именем и вещью, т.е. между знаками языка и миром действительности. В решении конкретных языковых вопросов их объединяет прежде всего стремление к установлению правильности языковых фактов, к выработке норм языка, направленность исследований на понимание и интерпретацию письменных знаков и текстов в целом.

Однако каждая из трех языковых традиций обладает и специфическими чертами. Немаловажную роль в их формировании играют типологические особенности языка и характер письменности.

Китайская традиция формируется на основе иероглифической письменности, где каждый знак – иероглиф соотнесен с определенной смысловой единицей. Следовательно, изучение письменных знаков и их комбинирования не находится в прямой зависимости от звучания иероглифа, хотя, конечно, определенная связь между записью смысла и звучанием существует. Сказанное объясняет сравнительно позднее изучение фонетики китайского языка. Кроме того, нельзя упускать из виду, что китайский язык является корнеизолиру­ющим, это, в частности, обусловило позднее обращение к грамматическим явлениям, в отличие от индийской и средиземноморской традиций, с самого начала уделявших большое внимание фактам словоизменения.

Для древнеиндийской и средиземноморской традиций общим является то, что языки, послужившие базой исследования, являются флективными, а в основе письменности лежит звуко-буквенный алфавит, который предполагает рассмотрение графических знаков в соотношении со звуками, отсюда ранний интерес к фонетическим и грамматическим явлениям.

Отличие древнеиндийской традиции от средиземноморской состоит прежде всего в том, что она возникает из потребности уберечь от искажения сакральные тексты, передаваемые изустно. Поэтому вопрос о правильности речи оказывался предрешенным божественным происхождением канонических текстов, и, соответственно, исследования осуществлялись на базе этих текстов, общепризнанных и исчерпывающим образом определяющих правильное поведение человека.

Древнегреческая традиция зарождается в ареале, характеризующемся наличием зна­чительного количества диалектов и постепенным образованием «общего наречия» – койне. Вопрос о правильности речи не жестко был предопределен кругом канонических текстов, как в индийской традиции, поэтому необходимо было вырабатывать критерии правильности. Именно это определи­ло движение лингвистической мысли. Вначале критерии правильности обсуж­да­лись в тесной связи с философской проблематикой, но постепенно ученые все определеннее сосредоточивались на обсуждении правильности языковых форм.

Судьба трех важнейших традиций в истории языкознания различна. Влия­ние китайской традиции ограничено японским языкознанием и лингвистикой некоторых соседних с Китаем стран. Вместе с тем следует подчеркнуть, что «для описания ряда восточных языков китайские традиционные методы во многих случаях по-прежнему оказываются более пригодными (т.е. дают возможность сообщить более существенную информацию в более сжатой форме), чем европейские» (Яхонтов 1980: 92). Для нас сведения из истории китайских лингвистических учений важны прежде всего тем, что они позволяют представить древнюю традицию, которая возникла на почве языка, значительно отличающегося от европейских.

Индийская традиция оказала существенное влияние на лингвистику многих стран Азии, учения древних индийцев были известны древним грекам. Знакомство с индийской культурой имело исключительное значение для европейцев конца XVIII – начала XIX в. Открыв для себя древний язык индийцев и написанные на нем тексты, европейцы обнаружили сходство санскрита с рядом древних европейских языков. Это вместе с другими факторами способствовало возникновению сравнительно-исторического направления в языкознании.

Тесными узами со средиземноморской традицией связано не только языкознание средневековой Европы и средневекового Востока, но и лингвистика но­вого времени. Созданный греко-латинской традицией «концептуальный строй и понятийный аппарат науки о языке оказался в целом пригодным для описания как различных языков, так и наиболее общих свойств языка как особого явления» (Бокадорова 1990: 35). Кроме того, в эпоху античности были поставлены многие теоретические вопросы, которые оставались актуальными на протяжении веков и продолжают разрабатываться в наши дни: это проблема соотношения языка и действительности, сущности и природы слова, проблемы грамматических категорий и классификации частей речи, вопросы поэтики и важнейшие среди них – вопросы о типах речи, о механиз­ме образования тропов и фигур, о прагматике и стилистике текста и др. Сре­диземноморская традиция поистине – колыбель европейской науки о языке.

1. Можно ли о времени, предшествующем возникновению трех лингвистических традиций, говорить как об этапе донаучных знаний? Почему?

2. Какие проблемы и их решение позволяют рассматривать все три лингвистические традиции как единую античную традицию?

3. Назовите наиболее существенные черты, определившие отличие китайской традиции от индийской и средиземноморской традиций. Исходя из этого, подумайте, какие области науки о языке могли получить наибольшее развитие в каждой из традиций.

4. Какие наиболее существенные черты определили сходство развития индийской и греко-латинской традиций?

5. Какую роль сыграла каждая из античных традиций в развитии лингвистических учений?

2.1. Основная теоретическая проблема языка – о соотношении имени и сущности вещи – разрабатывалась в рамках философских учений всех трех антич­ных традиций, причем заметно значительное сходство в ее решениях. Есть мнение, что общность взглядов на соотношение имени и вещи в определенной мере объясняется «структурным сходством разных мифологий» (Рождественский 1975: 33).

Характерной особенностью начального этапа антич­ной гумани­тар­ной науки является наследуемое от мифоло­ги­ческо­го мышле­ния отождествление сло­ва и вещи. Любая вещь представляет собой, с точки зрения древних, единство определенного комплекса неотторжимых от нее элементов, одним из таких элементов является имя. Это предопределяет своеобразное отношение к слову: во-первых, считается, что имя вещи отражает ее свойства, т.е. устанавливается в соответствии с признаками вещи – по ее природе; во-вторых, поскольку имя не существует вне вещи, постольку, «совершая какие-либо операции над именем, мы воздействуем на вещь, подчиняя ее нашей воле» (Античные теории 1936: 9), т.е., иначе говоря, слово обладает магической функцией.

Такое же понимание слова обнаруживается в разных высказываниях древних. Так, китайский философ Конфуций (около 551 – 479 гг. до н. э.) на вопрос, что бы он сделал, став правителем, ответил: «Самое необходимое – это исправление имен!», т.е. приведение их в надлежащий порядок. Напомним, что, согласно конфуциан­ским канонам, правила жизни и всего сущего в мире даны изначально всеобщим прародителем и великим управителем («Тянь», т.е. Небом). Поэтому правильное имя соответствует установленному порядку, помогает постигать мир, приобретать различные знания и жить в гармонии с миром.

Для любой мифологии характерно признание творца, создателя имен и вещей. Это обусловлено тем, что древние всякий процесс мыслили по аналогии с трудовым процессом, поэтому не только вещь кто-то «сделал» или «нашел», но и слово имеет своего творца, изобретателя. Например, «в ведийской мифологии «установление имен» равнозначно акту творения. Поэто­му в «Ригведе» Гос­подин речи (таково одно из определений Вашвакармана, божественного творца вселенной) – одновременно и Всеобщий ремесленник, ваятель, плотник, создавший небо и землю; он же – вдохновитель священ­ной поэзии и покровитель состязаний в красноречии» (Мечковская 1998: 57). Греческая мифология не выделяет никакого определенного персонажа в качестве творца имен, но само представление об «установителе имен» – «ономатотете» – встречается в тру­дах греческих философов, в том числе и у Платона.

Итак, мысль о том, что всякое имя кем-то изобретено, создано, еще одна характерная черта мифологии. Обратим внимание на важное замечание И.М. Тронского о том, что «представления об акте установления имени и о неразрывной связи имени с вещью отнюдь не являются взаимоисключающими друг друга: ономатотет либо «находит» в вещи ее имя, либо в акте наименования присваивает вещи нечто, становящееся ей отныне присущим; ибо, только получив имя, вещь приобретает полную реальность» (Античные тео­рии 1936: 9). Совершенно очевидно, что такой взгляд на связь имени и вещи вполне естественно определяет цели и методы исследования древних: посредством нахождения в производных словах первичных слов и анализа последних они стремились прийти к познанию сущности предметов реального мира. С этим, кстати, связано существенное отличие этимологии древних от современного понимания данной области лингвистики.

Таким образом, для древних слово – «всеобъединяющее начало», оно помо­гает постигать и объяснять мир, оно образует все разумное: и в смысле миро­­вого разума (логоса), и в смысле разумности отдельного человека. Поэтому слово требует внимательного к себе отношения, его нужно правильно создавать и применять, чтобы не нарушать порядок в обществе. Смысл теории наиме­нования состоит в том, чтобы уметь устанавливать гармоническую целесооб­разность общества и мировой порядок одновременно (Рождественский 1975: 35–36).

Вопрос о соотношении имени и вещи волновал умы ученых на протяжении многих веков. Насколько известно, в греческой философии еще в начале V в. до н. э. природная связь между именем и вещью по сути не подвергалась сомнению. Однако в это время проблема приобретает новый аспект. Так, в трудах Парменида (родился около 540 г. до н. э.) и Гераклита Эфесского (около 544/540 – 480 г. до н. э.) ставится вопрос о том, обладает ли человеческая речь возможностью выразить объективную действительность.

Парменид считает, что человеческая речь ложна в самой своей основе, как и все, что относится к сфере воспринимаемого чувствами: «картина мира, внушаемая нам чувствами, не истинная, иллюзорная» (Асмус 1976: 46). Но из это­го еще не следует, что Парменид отрицает природную связь имени и вещи, потому что для него «мысль и предмет мысли – одно и то же <...>, мысль – это всегда мысль о предмете. Мысль не может быть отделена от своего предмета, от бытия» (там же: 45).

Гераклит, напротив, уверен, что на вопрос, обладает ли человеческая речь возможностью выразить объективную действительность, следует дать положительный ответ. Но его прежде всего интересует вопрос о том, возможно ли в отдельном слове выразить противоречивую сущность явлений, поскольку он исходит из того, что любое явление представляет собой единство противоположностей. Анализируя взгляды Гераклита, В.В. Каракулаков приходит к выводу, что греческий мыслитель считает полностью соответствующими «природе» вещей только те «имена, которые охватывают, именуют предметы и явления в единстве противоположностей» (Каракулаков 1966: 103). В качестве при­­мера можно привести сопоставление слов, данное самим Гераклитом (прав­да, смыслоразличительная функция ударения остается здесь неучтенной): «Итак, луку (βιός) имя жизнь (βίος), а дело его – смерть» (Античные теории 1936: 31), т.е. одно и то же, с точки зрения Гераклита, слово выражает противоречивую сущность явления. Таких слов, по мнению Гераклита, немного, но именно они полностью и правильно отражают соответствие «природе» вещей.

Таким образом, по-видимому, можно сказать, что рассуждения Парменида и Гераклита, которые делают прямо противоположные выводы о возможности человеческой речи выразить объективную действительность, еще не приводят к отрицанию природной связи между именем и вещью. Однако в учениях этих философов можно обнаружить элементы, которые подрывают традиционный мифологический подход к решению названной проблемы и ведут к формированию новой точки зрения – об условной связи между предметом и его названием, которая возникает по договоренности (по договору).

Для признания новой точки зрения были веские аргументы, например, такие, которые Прокл (V в. н. э.) приписывает Демокриту (около 470 – 380 гг. до н. э): это название различных вещей одним словом, обозначение одной вещи разными словами, переименование вещей, наличие вещей, не имеющих имен (т.е. отсутствие словообразовательных параллелей, например, мысль – мыслить, но существительное справедливость не имеет однокоренного глагола). Вопрос о том, действительно ли Демокрита можно отнести к сторонникам условной связи между именем и вещью, нередко дискутируется, высказываются мнения, что он выступал лишь против крайностей «природной» теории, но даже при самой осторожной оценке можно сказать, что верх в его учении берет взгляд об условной связи между именем и вещью.

Аналогично решался данный вопрос и в китайской традиции, где условную связь между словом и вещью признавали философы даосского направления (вторая половина I тыс. до н. э.). Позже, в III в. до н. э., китайским ученым Сюнь Куаном была предпринята попытка синтезировать оба подхода: «Нет изначальной связи между названием и реальностью, название дается людьми по договоренности; но когда название становится привычным, его привычное употребление считается правильным» (Яхонтов 1980: 95).

В греческом языкознании на исходе V в. до н. э. и после этого времени к вопросу о соотношении имени и вещи обращались многие мыслители, в том числе Платон, Аристотель, Хрисипп, Эпикур и др. Эту лингвистическую проблему восприняли и древние римляне. Со многими нюансами в разработке данной проблемы вы познакомитесь, читая приведенные ниже фрагменты диалога «Кратил».

Современные исследователи именно с постановкой вопроса о соотношении имени и вещи и решением его в направлении «вещь – слово» связывают зарождение ономасиологического направления: «Ономасиологические установки, выработанные в рамках философии языка, перешли в александрийскую грамматику и развивались в рамках семасиологической грамматики, однако в ней они были подчинены ее семасиологическим задачам, которые состояли в систематизации формальных структур языка и описании их функций» (Даниленко 1988: 111–112).

2.2. В середине I в. до н. э. римская наука ознаменовалась философской поэмой Тита Лукреция Кара (около 98 – 55 гг. до н. э.) «О природе вещей» (De rerum natura), которая, как пишет В. Асмус в предисловии к русскому изданию, была изложением «всей философии материализма: и теории познания, и учения о человеке, и, наконец, этики <...>. Поэма Лукреция поднимает завесу, открывающую рождение таких высоко развитых теоретических построений, какими являются философские учения Демокрита и Эпикура. Она наглядно показывает происхождение философской абстракции из чувственного опыта, доступного всем и каждому» (Лукреций 1937: 11–12). Автор поэмы “О природе вещей” предстает не только как ученик и продолжатель греческого мыслителя Эпикура (III в. до н. э.), но и как зрелый самостоятельный философ.

Изложение идей Эпикура на латинском языке было непростой задачей для Лукреция, потому что в то время римская наука еще не имела достаточно разработанной философской терминологии. Но Лукреций, обладая исключительным поэтическим даром, блестяще передает все тонкости материалистической физики, теории познания и психологии Эпикура. Более того, он развивает многие положения греческого мыслителя и передает с поразительной поэтической силой «идею неистребимости, вечности и неоскудевающей производительности жизни в целом, в ее последних материальных элементах» (Лукреций 1937: 15).

В пятой книге поэмы Лукреций рисует широкую философско-по­эти­че­скую картину развития человечества и здесь же рассказывает о происхождении языка и письма. Всесторонняя аргументация, многочисленность примеров и со­поставлений, которые дает Лукреций, несомненно, говорят о наличии иных в то время точек зрения, о необходимости доказывать выдвигаемые положения о естественном происхождении языка. Чтобы почувствовать стиль поэта-мыс­ли­теля и разобраться в его идеях по этим вопросам, лучше всего самим прочитать один из фрагментов поэмы (Лукреций 1937: 206–208).

Что же до звуков, какие язык производит, – природа

Вызвала их, а нужда подсказала названья предметов

Тем же примерно путем, как и малых детей, очевидно,

К телодвиженьям ведет неспособность к словам, понуждая

Пальцем указывать их на то, что стоит перед ними.

Чувствует каждый, на что свои силы способен направить:

Прежде еще, чем на лбу у теленка рога показались,

Он уж сердито грозит и враждебно бодается ими;

И не успели еще зародиться ни когти, ни зубы

У молодого потомства пантер и у львят, как они уж

Когтем и лапою бьют и пускают в защиту укусы.

Птичий весь, далее, род полагается, видим, на крылья

И охраняет себя движением трепетным перьев.

А потому полагать, что кто-то снабдил именами

Вещи, а люди словам от него научились впервые, –

Это безумие, ибо, раз мог он словами означить

Всё и различные звуки издать языком, то зачем же

Думать, что этого всем в то же время нельзя было сделать?

Кроме того, коли слов и другие в сношеньях взаимных

Не применяли, откуда запало в него представленье

Пользы от этого иль возникла такая способность,

Чтобы сознанье того, что желательно сделать, явилось?

Также не мог он один насильно смирить и принудить

Многих к тому, чтоб они названья вещей заучили.

Да и ко слову глухих не легко убедить и наставить

В том, как им надобно быть: они бы совсем не стерпели

И не снесли бы того, чтобы их ушам понапрасну

Надоедали речей дотоле неслыханным звуком.

Что же тут странного в том, наконец, если род человека

Голосом и языком одаренный, означил предметы

Разными звуками всё, по различным своим ощущеньям? <...>

Да и крылатая птиц, наконец, разновидных порода –

Ястреб, гагара, скопа, – когда они по морю ищут

В волнах соленых себе пропитанье и корм добывают,

То по-иному совсем кричат в эту пору обычно,

Чем если спорят за корм или борются с самой добычей.

Также иные из них с переменой погоды меняют

Хриплое пенье свое, например, ворон долговечных

Племя и воронов стаи, когда, – говорят, – призывают

Сырость они и дожди или ветр накликают и бури.

Стало быть, коль заставляют различные чувства животных

Даже при их немоте испускать разнородные звуки,

Сколь же естественней то, что могли первобытные люди

Каждую вещь означить при помощи звуков различных?

К более поздним достижениям человеческого разума Лукреций справедливо относит изобретение письма, связывает этот факт с прогрессом в развитии человечества, наряду с развитием городов, судостроения, обработки полей, оружейного дела и с появлением других изобретений, которые «выводит время, а разум людской доводит до полного блеска», «до вершин совершенства» (там же: 218). Изобретение письма, надо полагать, – это и возможность запечатлеть все человеческие дела, что же касается времени, когда не было письма, то Лукреций пишет: «о том, что до этого было, не знаем иначе, как по следам, истолкованным разумом нашим» (там же).

Б.В. Якушин, анализируя поэму Тита Лукреция Кара, пишет, что римский философ «возможно, первым выдвигает гипотезу, которая впоследствии была названа эмоциональной» (Якушин 1985: 55), при этом ученый подчеркивает особую значимость идеи Лукреция о том, что впечатления человека о ве­щи вызываются не простым ее созерцанием, а осознанием ее полезных или вредных свойств, на что до сих пор не всегда обращают внимание философы и лингвисты. После этапа эмоциональных выкриков люди, с точки зрения Лукреция, сами стали «конструировать» имена соответственно впечатлениям, которые производили на них вещи. Кстати, методы такого конструирования излагает Сократ в диалоге «Кратил», когда обращается к этимологии, отыскивая первичные имена. К эпохе античного языкознания восходит и звукоподражательная гипотеза происхождения языка (например, в учении стоиков).

Таким образом, в вопросе о происхождении языка, который осмысливался прежде всего как вопрос о происхождении звуковой стороны слов, «античная философия фактически высказала почти все возможные точки зрения, кото­рые впоследствии главным образом углублялись или комбинировались. Если философ считал, что язык создан «по установлению», то он должен, естественно, отвечать на вопрос, кто его «установил» <...>. Если же философ полагал, что язык создавался главным образом «по природе», то его гипотеза утверждала или то, что словам соответствуют свойства вещей, или то, что им соответствуют свойства человека (его поведения), или то и другое вместе» (там же: 6).

2.3. В индийской философии внимание к проблемам языка, его способности выразить действительность не ослабевало практически на всех этапах ее раз­вития. Ши­рокий круг лингвофилософских вопросов затрагивает один из круп­нейших теоретиков Индии Бхартрихари (V – VI вв. н. э.).

В учении Бхартрихари тесно спаяны представления о вселенной и языке. Высшей реальностью, не имеющей ни начала, ни конца, мировой духовной субс­танцией признается Брахман, в одном из своих значений – ‘слово-сущность’. «Брахман есть Единое, ко­то­рое реализует себя в различных эмпирических формах» (Катенина, Рудой 1980: 87–88) и по­рождает все предметы и явления в форме слова. Данное определение основывается на положении о том, что все мысли и все знания изначально тесно сплетены со словом, их выражающим.

Следовательно, ‘слово-сущность’ (брахман) потенциально включает все пред­меты и явления и выражающие их слова, т.е. состоит из выражаемого и выражающего (обозначаемого и обозначающего). Соответственно с этим развертывание ‘слова-сущности’ описывается в двух видах: 1) статическом, представленном всем многообразием объектов, существующих в пространстве, и 2) динамическом, представляющем собой всю совокупность действий и процессов, происходящих во времени. Нетрудно заметить, что это соответствует двум главным частям речи – имени и глаголу.

В полном согласии с представлениями о ‘слове-сущности’ Бхартрихари решает вопрос о связи сознания со словом. Поскольку Брахман – высшая духов­ная субстанция, проявляющаяся во всем, постольку, естественно, сознание неразрывно связано со словом, и эта связь наблюдается даже у новорожденного. Ребенок рождается, обладая «семенами» знаний и умений, эти «семена» представляют собой остаточные следы языка из его предыдущей жизни (что в принципе отражает религиозные воззрения индийцев). Пробуждаются эти «семена» под действием энергии, порожденной его поступками в прежней жизни. Философ считает, что если бы отсутствовало остаточное знание языка, то никакое бы обучение не помогло передать ребенку способность понимать жизненные ситуации (не предвосхищение ли это идеи о врожденной способности к языку?).

Для Бхартрихари, конечно, слово и сознание тождественны, однако интересно, что он рассматривает три стадии, которые проходит Слово до своей реализации в естественном языке: 1) слово лежит вне обыденного употребления, вне времени и пространства, вечно и неделимо, выступает как внутренний свет – «тонкое слово», 2) слово лежит в сфере разума человека, ментальное слово, не воспринимаемое другими и 3) артикулируемое слово, т.е. речь, которую используют люди в повсед­нев­ной жизни, такая речь бесконечно многообразна, может быть правильной и неправильной. Именно эта речь является предметом грамматики как науки о правильном употреблении слов.

С точки зрения общей теории языка, особый интерес представляет собой вторая стадия – спхота, т.е. ментальное слово. Спхота – центральное понятие уче­ния Бхартрихари – и обозначает то, что обусловливает возможность языкового общения. По сути спхота рассматривается как неделимый языковой символ, обладающий целостным смыслом, а целостный смысл может быть выражен только посредством предложения. Аргументируя данное положение, Бхартрихари говорит даже о том, что расчленение предложения на слова и их деление на классы глаголов, имен и т.д., а также выделение корней и суффиксов представляют собой лишь удобное средство для изучения языка и не заключают в себе никакой реальности (Катенина, Рудой 1980: 91).

Таким образом, Бхартрихари в качестве центральной единицы выдвигает предложение, слова же вычленяются из него и получают обусловленные им значения. Это идея очень интересна в рамках античной традиции, если учесть, что в то время преобладала мысль о предложении как соединении слов.

Вместе с тем следует обратить внимание на то, что, по Бхартрихари, слова хоть и проявляются только через предложение, существуют и вне предложений, т.е. существуют в сознании. Все названные особенности слова позволяют предположить, что Бхартрихари уже осознавал различие языковых и речевых единиц.

Понимание природы и сущности языка в учении Бхартрихари со всей очевидностью показывает и неразрывную его связь со своим временем, и вклю­ченность в него более ранних воззрений, и рациональные ростки того нового, что еще предстоит осмыслить лингвистам будущего.

1. Чем вызвано понимание «природной» связи между именем и вещью на первоначальном этапе развития лингвофилософии? Какой функцией языка обусловлены эти взгляды?

2. Подумайте, какие изменения в культурной жизни в целом могли вызвать появление взгляда на «условную» связь (по договору) между именем и вещью и как это проявилось в размышлении отдельных философов?

3. В чем проявляется общность в решении проблемы о соотношении имени и вещи в разных античных традициях и как вы можете объяснить данный факт?

4. Существует мнение, что проблема происхождения языка в античной традиции осмысливалась прежде всего как вопрос о звуковой стороне языка, как вы это понимаете? Какие стороны данной проблемы, известные вам из более поздних исследований, не получили освещения в античной традиции?

5. Познакомьтесь с книгой Б.В. Якушина (Якушин 1985). Составьте таблицу, вы­­делив различные гипотезы о происхождении языка, выдвигаемые античными учеными (первый столбец), приведите аргументы каждого из них (второй столбец). В третьем столбце отразите сведения о том, в каком веке, кем и как данные гипотезы поддерживались или развивались.

6. Является ли поэма Лукреция Кара подтверждением мысли о преемственности или заимствовании римскими учеными положений греческих философов? Почему? Определите значение поэмы Лукреция.

7. Какие аргументы выдвигает Лукреций Кар в пользу естественного происхождения языка?

8. Какие положения о языке в учении Бхартрихари обусловлены религиозно-философскими воззрениями? Как вы оцениваете эти положения?

9. Есть ли основания согласиться с мнением Бхартрихари о том, что расчленение предложения на различные языковые единицы (слова, корни и т.п.) вызвано лишь удобством научного изучения и не обладает реальностью?