§ 3. Становление и развитие грамматики

3.1. В древних лингвистических традициях вопросам грамматики уделялось неодинаковое внимание. В греко-латинском языкознании грамматика занимала центральное место в описании языка. В древнекитайской традиции грам­матические явления практически не изучались, а стали интересовать ученых лишь в новое время и тогда, в XVIII – XIX вв., грамматика начала выделяться в особую область знаний.

Своеобразное описание получает грамматика в индийском языкознании, основные идеи которой были изложены в «Вось­ми­­книжии» Панини и долго не подвергались существенным изменениям. Время создания грамматики Панини установить не удается, указываются даты от VII до II в. до н. э., как наиболее вероятную называют V в. до н. э. Труд Панини состоит из восьми глав, или книг (от­сюда и название – «Восьмикнижие»), главы делятся на разделы, а разделы – на отдельные правила (сутры). В целом грамматика Панини насчитывает 3996 правил, каждое из которых представлено в виде определенного мнемонического приема. Предполагалось, что ученик заучивает мнемонические символы, а учитель комментирует их содержание, снабжает примерами и поясняет (если надо) текстами.

По смыс­лу мнемонические правила можно представить в виде следующих групп: а) называющие и определяющие термины и символы мнемонических сокращений; б) касающиеся основных единиц орфографии и орфоэпии; в) определяющие построение слов из морфем и предложений из слов; г) устанавливающие изменения звукового облика морфем (Рождественский 1975: 78). Названные группы правил отражают в общем виде и содержание грамматики Панини, композиция которой обусловлена основными задачами грамматики: представить правила таким образом, чтобы пользователь получил возможность при соблюдении всех предписываемых операций создать фонетически правильное предложение.

В связи с этим следует отметить два существенных момента, отличающих индийскую грамматику от европейских. Во-первых, в индийской традиции материал излагается от низшего уровня к высшему: сначала рассматривается фонетическое изменение слов и затем показывается, «с чем оно связано в грамматике и что оно дает для построения и понимания текста» (там же: 84). Тогда как в европейских грам­матиках описание начинается с общих категорий: излагается учение о частях речи, а затем раскрываются фонетические изменения слов, обусловленные их словоизменением и словообразованием. Во-вто­рых, труд Панини представляет собой своеобразную порождающую грамматику, задача которой состоит в «фиксации всех правил порождения единиц языка, причем явления, уникальные по форме или по значению, описываются не менее тщательно, чем общие, системные» (Катенина, Рудой 1980: 79).

Вместе с тем отметим, что грамматика Панини не была рассчитана на создание бесконечного множества высказываний, ее правила описывали правильный язык – санскрит – язык канонических текстов, количество которых было ограничено и определяло сакральную, практическую, юридическую и некоторые другие виды деятельности древних индийцев. Именно совокупность данных текстов исчерпывающе определяла план содержания санскрита. Соответственно план выражения также был строго определен и канонизирован, и создание значимых комбинаций звучания предопределяло «весьма значительный, но закрытый список единиц всех уровней» (Рождественский 1975: 90).

В «Восьмикнижии» систематизированы фонологические и морфонологические явления, Панини пользуется понятием нуля звука, т.е. осознает факт значимого отсутствия звука. В грамматике дается перечень корней с указанием значения каждого из них, корни объединяются в классы, для которых определяются аффиксы, участвующие в образовании слов и форм. Выделение корней и аффиксов в слове – заслуга именно индийского языкознания, европейцы научились этому гораздо позднее. Подробное описание в грамматике Панини получают морфологические и синтаксические особенности санскрита: детально представлена система падежей (обозначенных номерами), выявляются особенности глагольного управления, приводятся эквивалентные глагольные и именные словосочетания, рассматривается трансформация словосочетаний и предложений, сообщаются отдельные сведения о сложном предложении.

Полнота изложения, уникальность и строгость подачи материала, высокий теоретический уровень определили судьбу грамматики Панини в истории индийского языкознания: «Ничего столь же оригинального, как труд Панини, создать боль­ше так и не удалось. Уже с середины 1-го тысячелетия н. э. индийская традиция приобрела эпигонский характер, постоянно воспроизводя одни и те же идеи, прежде всего идеи Панини. В таком виде она дожила до конца XVIII в., когда с ней впервые познакомились европейцы, освоившие затем ряд ее идей и методов. Существует она даже в современной Индии параллельно с лингвистикой европейского типа» (Алпатов 1998: 12). Большинство грамматистов, живших после Панини, комментируют его труды и/или составляют учебники, ориентируясь на его идеи.

Несомненный интерес представляет труд Вараручи «Освещение пракритов», который относят к III–II вв. до н. э. Пракриты (в переводе – ‘природный’, ‘естественный’) – это среднеиндийские языки и диалекты, первоначально разговорные, в дальнейшем подвергнутые литературной обработке. Грамматику Ва­раручи составляют правила порождения пракритских форм из соответствующих санскритских, сами правила формулируются так же, как у Панини, сохранена и терминология великого предшественника. Труд Вараручи является важным источником сведений о тех пракритах, литература на которых утрачена.

Традиции Панини сохранялись и в период средневековья. Особняком стоит лишь созданная в XIII в. грамматика Вопадевы, в которой материал распределен по тем же категориям и почти в той же последовательности, что и в западных грамматиках нового времени, правда, некоторые черты грамматики Панини проявились и в этой грамматике. По свидетельству ученых, труд Вопадевы был популярен среди европейских лингвистов XIX в. «Последняя ступень развития индийской грамматики – создание учебников, препарирующих и адап­тирующих труд Панини для широкого круга учащихся. Сутры Панини рас­полагаются по темам и популярно объясняются с помощью примеров» (Катенина, Рудой 1980: 86). Лучшим из таких пособий считается книга Бхаттоджи Дикшита, написанная в XVII в., фрагменты из которой до сих пор используются для преподавания санскрита в некоторых школах и колледжах.

3.2. Древняя Греция. Становление понятий, которые в настоящее время относятся к грамматике, происходило постепенно и благодаря трудам многих древних философов, для которых проблема языка отнюдь не была периферийной (Гринцер 2000: 49), а составляла неотъемлемую часть целостного гуманитарного знания древних.

Первые грамматические правила построения речи, по-видимому, были сформулированы странствующими учителями, известными со II половины V в. до н. э., которые впоследствии стали называться софистами. Обращение софистов к грамматическим проблемам всецело определялось целями обучения ораторскому искусству. В свою очередь ораторское искусство стимулировалось существовавшим в то время общественным устройством: в условиях прямой демократии, господствовавшей во многих государствах Греции, главным способом добиться влияния и власти было умение убеждать народ в справедливости своей позиции. Занимаясь просветительской и преподавательской деятельностью, софисты стремились подготовить молодых людей к практической, особенно общественной, жизни, сосредоточивая основное внимание не на точных, а на общественных науках. Одно из центральных мест среди этих наук отводилось ораторскому искусству. Добиваясь от своих учеников умения красиво и убедительно говорить, софисты естественным образом подошли к решению проблемы языковой нормы, к определению правил речи, достойной образованного человека.

Наиболее выдающийся из софистов – Протагор из Абдеры (ок. 480 – 410 до н.э.) – считается первым греческим мыслителем, высказавшим не­ко­то­рые представления о грамматическом строе. По свидетельству более поздних ав­то­ров (Аристотеля, Квинтилиана, Диогена Лаэрция), именно Протагор стал раз­ли­­чать три рода имени – мужской, женский и вещный, четыре типа вы­ска­зы­ва­ния – вопрос, ответ, поручение, просьбу. Кстати, позднее различение этих типов высказываний послужило основой для разграничения наклонений гре­чес­­кого глагола (Перельмутер 1980 а: 125).

Не обошел вниманием грамматические проблемы и великий мыслитель ан­тичности Платон, хотя, как известно, интересы ученого в основном были сосредоточены в области философии языка. Между тем рассуждения фило­со­фа о способах выражения истинных и ложных суждений оказываются сущест­вен­ными в развитии грамматических идей. Для понимания этого важно иметь в ви­ду, что Платон чисто мыслительные категории неразрывно связывал со сло­вес­ным выражением. Соответственно логику и грамматику Платон рассматривал на равных правах, т.е. логические и грамматические моменты в учении Платона были слиты воедино, кроме того, синтаксический аспект не отграничивался от морфологического. Подход Платона к языку носит функциональный характер, формальная сторона языковых явлений у него не вызывает никакого интереса. Вместе с тем исследование, порожденное задачами логического порядка, подводит ученого к существенной для языкознания проблеме предложения и составляющих его компонентов.

В диалогах «Теэтет» и «Софист», неоднократно обращаясь к данному воп­ро­су, Платон подчеркивает, что предложение-суждение (даже самое краткое) представ­ляет собой сложное составное целое, включающее два компонента. Первый из них – словесно выраженный субъект суждения, а второй – словесно выраженный пре­ди­кат суждения. Для обозначения целого ученый использует слово λόγος, понимая его как ‘суждение’, ‘предложение’. Компоненты, составляющие λόγος, также мо­­гут быть истолкованы как имеющие отношение и к логике, и к грамматике. Так, ονομα не только субъект суждения, но и подлежащее, а поскольку в роли субъекта-под­ле­жащего, как правило, используется имя, то данное слово означает также ‘имя’. Соот­­ветственно, ρημα – ‘предикат’, ‘сказуемое’, ‘глагол’ (Перельмутер 1980 б: 153). Сле­довательно, Платон утверждает тождество между мыслью и речью. Единственное различие между ними он усматривает в том, что словесное выражение сопровождается звучанием. Поэтому, с точки зрения Платона, речь позволяет обнаружить мысль, которая сама по себе недоступна для непосредственного наблюдения.

В названных диалогах Платона интересует прежде всего мышление, все его рассуждения направлены на выяснение истинности/ложности высказываний, поэтому неудивительно, что он не касается звуковой стороны языка или формальной его организации. Вместе с тем именно наблюдения над формой выражения субъекта и предиката в составе суждения-предложения побудили Платона обратить внимание на противопоставление имени и глагола.

Таким образом, по-видимому, Платон впервые разграничил в пред­ложе­нии-суж­де­нии два компонента высказывания (ονομα и ρημα) и тем самым предпринял первую попытку дать классификацию слов. Данное разгра­ни­чение не имело еще чисто грамматического значения, но, очевидно, позднее, по­лучив новое осмысление, послужило основой для собственно грамматических исследований.

Значительным шагом вперед в области грамматических исследований являются работы Аристотеля (384 – 322 гг. до н. э.). Главными нашими источниками, на основании которых мы можем судить о взглядах Аристотеля по вопросам грамматики, служит двадцатая глава «Поэтики» и одно из его логических сочинений – трактат «Об истолковании».

В трактате «Об истолковании» еще многие языковые явления получают объяснения, в которых, как и у Платона, отсутствует разграничение логических и грамматических категорий, морфологических и синтаксических приз­наков. Вместе с тем Аристотель более дифференцированно, чем его учитель Платон, подходит к анализу языковых форм, которые могут выражать отдельные части суждения-предложения. Прежде всего отметим, что великий мыс­литель увидел различную функциональную нагрузку одних и тех же слов в пред­ложении-суждении. В результате этого он выделяет имя (или глагол) и па­дежи, в частности, в «Поэтике» читаем: «Падеж имени или глагола – это обозначение отношений по вопросам «ко­го», «кому» и т.п., или – обозначение единства или множества или отноше­ний выразительности, например вопрос, приказание: «пришел ли», «иди». Это гла­гольные падежи, соответствующие этим отношениям» (Античные тео­рии 1936: 63).

В данном стремлении к разграничению названных явлений более ярко предстает, с одной стороны, отождествление суждения с определенной грамматической формой, а с другой – понимание различий форм языка. Термин όνομα обозначает у Аристотеля одновременно логическую категорию и грамматическую категорию, но с понятием «имени» как логического субъекта отождествляется лишь форма именительного падежа. Например, в суждении-пред­ложении Филон есть слово Филон – «имя» (логический субъект, форма им. п.). Во всех других употреблениях данное слово уже не считается «именем», в частности, в трактате «Об истолковании» Аристотель пишет: «Филона же или Филону и тому подобные выражения не суть имена, а падежи имени» (там же: 61). Аналогичным образом, как было отмечено, толкует Аристотель и «глагол», понимая под этим термином только формы настоящего времени, потому что в суждениях общего характера глагол, являясь их предикатом, выступает по преимуществу в форме настоящего времени. Что же касается других форм времени – прошедшего и будущего, то они не глаголы, а падежи глагола.

Правда, в «Поэтике» (20, 9) Аристотель высказывает иную точку зрения: в качестве глагола рассматриваются не только формы настоящего времени, но и формы других времен, а «падежами глагола» называются только формы повелительного наклонения и формы, используемые в вопросительных пред­ло­же­ни­ях. Причина такого разграничения носит также чисто логический характер: воп­росительные и повелительные формы не образуют суждения (Тронский 1941: 28). Представляется, что противоречивость высказываний Аристотеля отражает поиск того объема языковых фактов, который может быть охвачен одним и тем же понятием или, говоря более обобщенно, отражает момент становления грам­матических понятий.

И все же рассуждения Аристотеля показывают, что тождества языковых форм для него еще оказываются скрытыми из-за того содержательного различия, которое присуще разным синтаксическим структурам. Например, исключительно на основе смыслового под­хода Аристотель выделяет «неопределенный глагол», связывая его с отрицательным предложением и объясняя причину этого тем, что в предложениях типа Петр не гуляет, не сообщается ничего определенного. В предложении же без отрицания – Петр гуляет – слово гуляет считается Аристотелем глаголом. Конечно, смысловая разница в приведенных примерах очевидна, но для нас ясно и то, что в морфологическом и в синтаксическом отношении слово гуляет в обоих предложениях представляет собой одно и то же: глагол и сказуемое.

Подобная логика рассуждения приводит Аристотеля и к выделению «неопреде­лен­­ного имени». В сочинении «Об истолковании» ученый пишет: «‘‘Не-человек’’ не есть имя; нет такого имени, которое могло бы это обозначать, ибо это не есть ни понятие, ни отрицание. Пусть оно на­зы­вается неопределенным именем, потому что оно применимо к чему угод­но, как к существующему, так и несуществующему» (Античные теории 1936: 61).

Термины «неопределенное имя» и «неопределенный глагол» Аристотель использует только в трактате «Об истолковании». Значительно слабее логическая точка зрения на языковые явления представлена в «Поэтике». Именно в «Поэтике» при определении имени и глагола используются некоторые морфологические признаки. Так, определяя глагол, Аристотель указывает на присущий ему отличительный признак – время: идет или пришел имеют добавочное значение (настоящее и прошедшее), а слова человек или белый не означают времени (Аристотель 1978: 145), поэтому они относятся к именам.

Подчеркнем, что в целом для учения Аристотеля характерно отсутствие линг­вис­ти­ческой терминологии, однако нельзя упускать из виду то, что мыс­ли­тель сделал много интересных наблюдений над функционально-семан­тической сто­роной языковых явлений. Это способствовало выработке дифферен­ци­ро­ван­ного подхода к языковым фактам. Так, при анализе многозначности слов Аристотель детально описывает то различное содержание, которое может скрываться за одинаковой внешней языковой формой. Тем самым он по сути дает верные наблюдения над многозначностью падежных форм, хотя и не поль­зует­ся для этого специальными названиями.

Более детально, чем Платон, Аристотель классифицирует слова. Наряду с именем и глаголом он выделяет и другие разряды слов. Правда, определения, данные Аристотелем, столь запутаны, что между современными учеными нет согласия в том, какие именно разряды слов мыслитель связывал с введенными им понятиями. Однако ясно, что Аристотель наряду со «значащими» (по современной терминологии со знаменательными) частями речи выделял служебные. Подчеркнем, что Арис­то­тель рассматривал служебные слова как «не­значащие», т.е. лишенные значения. В этом проявился господствовавший в то время подход к слову, согласно которому зна­чение слова отождествлялось с предметным, вещным содержанием. Следователь­но, слова, лишенные такого соотношения, не могли иметь значения. Представление об особом грамматическом значении еще не сложилось, и все же выделение служебных слов в особый разряд было шагом вперед по сравнению с классификацией слов, данной Платоном.

3.3. Значительных успехов грамматические исследования достигли в эпоху эллинизма (III – I вв. до н. э.). Из всех философских школ, сложившихся в это время, наибольшее внимание к проблемам языка проявляли философы стои­ческой школы.

Взгляды стоиков дошли до нас по большей части в изложениях более позд­них авторов, из которых не всегда можно получить вполне ясное представле­ние о воззрениях стоиков. Но даже то относительно немногое, что достоверно известно, позволяет считать именно стоиков подлинными основателями уче­ния о языке, которые оставили позади себя даже таких великих мыслителей, как Платон и Аристотель.

Существенный вклад в изучение проблем языка внесли такие корифеи древ­ней Стои, как основатель школы Зенон Китионский с Кипра (ок. 336 – 264 гг. до н. э.), Хрисипп из Сол или Тарса в Киликии (ок. 281 – 208/5 гг. до н. э.), Диоген Вавилонский (ок. 240 – 150 гг. до н. э.) и др.

Проблемы языка включались стоиками в одну из трех частей их философии – в логику, которая признавалась равноправной частью философии, наряду с физикой (натурфилософией) и этикой. Считается, что сам термин «ло­ги­­ка», производный от древнегреческого λόγος – ‘слово’, впервые стали упот­реблять стоики. «Логика для стоиков – исследование внутренней и внешней ре­чи. Стои­ки большое значение придавали материальному выражению мысли – слову и речи, вообще – знакам» (Чанышев 1991: 125).

Логику стоики делили на риторику и диалектику, включая в последнюю «нашу грамматику, стилистику, поэтику и эстетику» (Лосев 1979: 83). В основе раз­работки диалектики «лежало представление о знаковом характере слова-ло­го­са, о необходимости различать «обозначающее» и «обозначаемое». <...> Учение о частях речи, т.е. формы и средства, они относили к области «обознача­ю­ще­го», а учение о грамматических категориях рассматривали как учение об «обоз­на­чаемом», т.е. о том, что мыслится относительно реальных форм речи» (Бо­­кадорова 1990: 495). Однако не следует думать, что стоики выделили учение о языке в самостоятельную научную дисциплину. Интерес к проблемам язы­ка еще полностью определялся задачами философских исследований, и в этом стоики ничем не отличались от своих предшественников и совре­мен­ни­ков.

Чтобы понять оригинальность учения стоиков и значимость его для языкознания, необходимо обратиться к теории обозначаемого, которое стоики назвали λεκτόν (лектон). Лектон представляет собой категорию, через призму которой стои­ки осмысливали и систематизировали всю речевую деятельность. Лектон есть нечто умопостигаемое. Именно смысл является концептуальным центром лектон. Смысл, согласно стоикам, «навеян» материальным миром, но он окончательно определяется в соответствии с природой человеческого духа, и именно через человеческую личность смысл вторично проецируется на мир (Ольховиков 1985: 60 и далее). Для осознания сущности понятия «лектон» важно отграничить его от смежных понятий (явлений).

Лектон нельзя отождествлять с психическим актом, поскольку психический акт «трактуется у стоиков как простой отпечаток вещи в уме <...>. В этом резкое отличие общего психического акта от смыслового и выразительного акта в лектон» (Лосев 1979: 104).

Лектон нельзя сводить к предмету: «Лектон – это чистый смысл, а физический предмет есть та или иная телесная субстанция, с которой лектон соотнесен» (Лосев 1979: 101).

В стоическом лектон нет ничего чисто логического, ведь все логическое представляет собою нечто, основанное на понятиях, суждении, умозаключении, доказательстве теории, «то есть нечто, во всяком случае, так или иначе сконструированное <...>. Лектон дано настолько прямо и непосредственно, настолько интуитивно и нераздельно, единично, что его понимает всякий человек, который никакой логике не обучался» (там же: 105). Суть данного отличия А.Ф. Лосев объясняет таким образом: «Когда я говорю, что этот предмет есть дерево, и вы меня понимаете, то ни в моем назывании дерева, ни в вашем понимании того, что я имею в виду, употребляя слово «дерево», ровно нет никакой логической конструкции, ровно нет никакого громоздкого аппарата логики как науки, а есть только одно то, о чем можно говорить без всяких специально логических усилий и что можно понимать тоже без всяких специально логических конструкций» (там же: 105).

Лектон не может расцениваться с точки зрения истинности или ложности в его соотнесенности с действительностью: «Суждение «сейчас день», когда оно соответствует действительности, и суждение «сейчас день», когда оно не соответствует действительности, имеет свой определенный смысл, оно нечто значит. Следовательно, по мысли стоиков, и о смысле действительности можно говорить независимо от его истинности или ложности. А это значит, что и лектон, взятое само по себе, вовсе не есть ни что-нибудь истинное, ни что-нибудь ложное. Я могу говорить о любой нелепости. Но если вы скажете, что это нелепость, значит, вы поняли смысл моего высказывания и только утверждаете, что он не соответствует действительности. Я могу сказать, что «все быки летают», и это будет ложным суждением. И вы поняли смысл этого суждения, раз говорите, что оно ложное. Итак, лектон, по мысли стоиков, есть такой смысл предмета, который фиксируется вне всякой его истинности или ложности» (там же: 106).

Но нельзя понимать лектон в абсолютной изоляции: «Уже то одно, что лек­тон есть словесная предметность, свидетельствует о наличном в нем отно­шении и к слову, предметом которого оно является, и к физическому предмету, который им обозначается. Другими словами, мы теперь должны сказать, что лектон обязательно есть та или иная система отношений, то есть система смысловых отношений» (там же: 107).

А.Ф. Лосев отмечает, что разнообразные попытки классифицировать лек­тон показывают, что стоики усматривали в лектон различную смысловую природу. До стоиков не было такого понимания мыслительной области человека, чтобы мысль отражала не только любые оттенки чувственного восприятия, но и любые оттенки языка и речи. «Стоическое лектон формулируется так, чтобы отразить все мельчайшие оттенки языка в речи в виде определенной смысловой структуры <....>. Само это понятие лектон потому и было введено стоиками, что они хотели фиксировать малейший сдвиг в мышлении. Отвлеченные категории мысли, с которыми имели дело Платон и Аристотель, для стоиков были недостаточны именно ввиду своей абсолютности, неподвижности и лишенности всяких малейших текучих оттенков. Не только то, что мы теперь называем падежами или глагольными временами, залогами, было для стоиков всякий раз тем или иным специфическим лектон. Но даже одно и то же слово, взятое в разных контекстах, или какой-нибудь контекст, допускавший внутри себя то или иное, хотя бы и малейшее, словечко, все это было для стоиков разными и разными лектон» (Лосев 1979: 112–113).

Таким образом, именно стоикам принадлежит идея разграничить, с одной стороны, мысль как чисто психический образ, а с другой – содержание, смысл речевого высказывания. «Идея эта имела основополагающее значение для развития науки о языке, поскольку она способствовала выявлению специального объекта этой науки» (Перельмутер 1980 в: 189, подчеркнуто мною. – Т. С.).

Новый подход к осмыслению языковых явлений проявился и в учении стои­ков об аномалиях. Разработка этого учения, приоритет в которой отдается Хрисиппу, основывается на анализе фактов несоответствия смысла слова и его звуковой формы. Например, названия городов Афины (Αθη̃ναι), Фивы (Θηβαι) имеют форму множественного числа, но каж­дое из этих названий указывает на один город, с другой стороны, такие слова, как δη̃μος (‘народ’) или χορός (‘хор’), обозначают множество лиц, но имеют форму единственного числа (там же: 203). Такие и подобные факты стоики рассматривали как ανωμαλία ‘отклонения’ – аномалии.

Для уяснения сути учения стоиков об аномалиях важно понять, что речь идет вовсе не об отсутствии соответствия между звучанием, взятом в отрыве от значения, и пред­метным значением слова. Как ясно из изложенного выше, между названными объектами, согласно стоикам, принципиально невозможно установить соответствие или несоответствие. Поэтому по существу стоики называли аномалией несоответствие между смысловым предметным значением (особым образом организованной мыслью, представленной в речи) и тем грамматическим значением, на которое ука­зы­ва­ет звуковая форма слова.

Таким образом, в учении об аномалии, как и в учении о лектон, стоики продемонстрировали понимание того, что наличествует особый объект язы­ко­вед­ческих исследований.

С открытием области языковых значений связан более глубокий подход стоиков к толкованию частей речи. Так, в отличие от Аристотеля, стоики, выделяя служебные части речи, нигде не говорят, что у них отсутствует значение. Это лишний раз позволяет предположить, что стоики приблизились к осознанию грамматического значения.

Нельзя не отметить также и то, что именно стоики в качестве особого раздела о языке излагали учение о частях речи, отличая их от языковых единиц иного порядка (от звуков, слога, падежа, предложения и др.). У стоиков более дифференцированно, по сравнению с предшественниками, представлен состав частей речи. Хрисипп установил пять частей речи: имя собственное, имя нарицательное, глагол, союз (в современной терминологии – союзы и предлоги), член (объединяющий местоимения и артикли). Во II в. до н. э. Антипатр Тарсский присоединил к названным частям речи наречие.

Однако надо сказать, что распределение слов по различным частям речи осуществлялось стоиками на основании учета семантических и синтаксических признаков, морфологические же различия слов практически не принимались во внимание. Ср., например, оп­ределения, данные Диогеном Вавилонским: «На­­рицание <...> – часть речи, означающая общее качество, например: че­ло­век, конь. Имя – часть речи, показывающая единичное качество, например: Дио­ген, Сократ. Глагол – часть речи, означающая несоставной предикат <...>, например: пишу, говорю» (Античные теории 1936: 70).

Выдающихся результатов добились стоики в изучении грамматических категорий, прежде всего категории падежа имени и категории времени глагола.

Термин «падеж» стоики заимствовали у Аристотеля, но придали ему но­вое зна­чение: «На смену первоначально образного значения πτω̃σις (падеж. – Т.С.) как ‘от­па­­де­ние’ постепенно пришло понимание этого термина как формы «име­ни», посколь­ку номинатив воспринимался как одна из «форм» имени, то и на него логично распространялось наименование падежа» (Каракулаков 1969: 9–10).

Стоики выделили пять падежей (Хрисипп «О пяти падежах») и дали им названия, которые затем были скалькированы римскими грамматиками, а ла­тин­с­кие названия послужили основой для кальки в современных европейских языках, в том числе и в русском. Следовательно, разработку падежной тер­минологии следует безусловно считать существенным вкладом, который внес­ли стоики в создание грамматики. Вместе с тем нельзя не отметить, что стои­ки изучали падеж как чисто семантическую категорию, не проявляя никакого интереса к способам выражения падежных значений, к парадигмам склонения.

Аналогичным образом стоики рассматривали и времена греческого гла­гола. В целом верно описав систему времен глагола, как и систему падежей, т.е. выявив их вполне адекватно для древнегреческого языка, стоики не останавливаются на описании их морфологических особенностей, полностью сосре­до­точиваясь на анализе функционально-се­ман­тических и логико-синтак­сичес­ких аспектов рассматриваемых языковых явлений.

Немало ценных наблюдений было сделано стоиками и в области синтаксиса. По мнению некоторых ученых, сам термин «синтаксис» также введен стоиками. Но «синтаксис был для них по существу скорее логической дисциплиной, чем грамматической» (Перельмутер 1980 в: 198–199). Вместе с тем следует подчеркнуть, что стоики иначе, чем, например, Аристотель, подошли к оп­ределению предложения-суждения. Так, предложение, с точки зрения стоиков, может быть образовано не только путем сочетания предиката-ска­зуемого с субъектом-подлежащим в форме именительного падежа, но и путем сочетания предиката-сказуемого с субъектом, выраженным косвенным падежом: Сократу грустно.

Кроме того, есть все основания предположить, что, в отличие от Арис­тотеля, считавшего субъект-подлежащее главным компонентом в пред­ло­жении-суждении, стоики по­ла­гали, что наиболее важным компонентом предло­же­ния является предикат. Подтверждает это хотя бы тот факт, что стоики в основание классификаций предложений положили именно разработанные ими типы предикатов. Одна из таких классификаций содержится в комментариях Аммония (преподаватель школы в Александрии около 500 г. н. э.) к трактату Аристотеля «Об истолковании». Согласно данному изложению, стоики выделенные четыре типа предложений различают, во-первых, в зависимости от того, требует ли предикат постановки субъекта в грамматической форме прямого или косвенного падежа, и, во-вторых, нуждается ли или не нуждается предикат в дополнении, т.е. является ли предикат пе­реходным (Античные теории 1936: 71–72). Соответственно приводятся следующие примеры: Сократ гуляет, Со­крату грустно, Платон любит Диона, Платону жаль Диона (Перель­му­тер 1980 в: 201).

Другая классификация предложений основывается на различении предикатов по признаку активности и пассивности (в современной терминологии это различие можно истолковать как залоги – действительный, страдательный и воз­вратно-средний). Кроме этого, стоики разработали классификацию типов пред­ложений, различающихся по цели высказывания, разграничили простые и слож­ные предложения, «положили начало изучению видов сложного предложе­ния, которое они исследовали в интересах своей теории умозаключения» (Тронский 1957: 307). Именно задачи логической теории стимулировали стоиков к тщательной классификации сложного предложения, эти же задачи побуждали их к описанию семантики различных сочинительных и подчинитель­ных союзов, «которое и впоследствии останется характерным для гре­ческой грамматики» (там же).

Даже кратко обозначенные вопросы, к которым обращались стоики, позво­ляют заключить, что в области изучения синтаксических явлений дости­же­ния стоиков были огромны.

Таким образом, совершенно очевидно, что открытие стоиками области языковых значений, выделение частей речи в особый раздел, анализ грамматических категорий имени и глагола, изучение типов предложений позволяют счи­тать, что именно стоикам удалось создать предпосылки к развитию науки о языке и заложить основы для формирования морфологии и синтаксиса как осо­бых отраслей лингвистики.

Стоики завершили период, когда язык был пред­ме­том изучения философов, и «предвосхитили появление александ­рий­ской грам­­­ма­тики, ставшей канонической «традиционной» грамматикой на мно­гие по­сле­дующие века» (Лукин 1999: 137–138).

3.4. Александрийская школа возникла в III в. до н. э. и получила та­­кое название по имени крупнейшего научного цент­ра эллинистической эпохи – Алек­­­сандрии (столицы эллинистического Египта), где располагалась бога­тей­шая библиотека древности, которая, по преданию, насчитывала около 700 тыс. свитков (Древние 1989: 310).

Главной задачей ученых–филологов было изучение имеющихся вариан­тов рукописей, приписываемых тому или иному древнему автору, выявление под­­лин­ных текстов клас­­­сической литературы, их коммен­тиро­ва­ние, критичес­кий анализ. Вся эта кропотливая работа по подготовке текстов к изданию, тре­бо­вала «уста­нов­ле­ния языковых норм издаваемого автора» (Античные тео­рии 1936: 25), побуждала к внимательному изучению форм языка. Кроме то­го, необходимо учесть, что к эпохе эллинизма устная речь приобрела зна­чи­тель­ные отличия от языка, на котором были написаны произ­ве­де­ния класси­чес­кой лите­ратуры, тогда как в кругу образованных людей пред­став­ление об идеаль­ной речи («эллин­ской речи») по-прежнему связывалось с клас­си­чес­ки­ми образ­ца­ми. Именно в это время, как отмечает М.Н. Славятинская, изменяется соотношение между письменной и устной ре­­чью: «В устной речи появляются многочисленные местные варианты, смешиваются фор­­­­мы различных диалектов и наряду с этим создается некая усредненная разговорная фор­ма, понятная на всем пространстве греческого мира. <...> В письменном литературном языке прозы начинается сознательная консервация его классической аттической нормы V – IV вв. до н. э. и ионийско-аттического варианта литературного языка конца IV – II вв. до н. э.» (Славятинская 1996: 10). Поэтому вполне естественно, что одной из важ­нейших проблем этого пе­риода становится проблема выработки норм образцовой литературной речи.

Следовательно, изучение языка получает мощный импульс от двух источников, свя­занных «с необходимостью филологического толкования и издания клас­си­ческих литературных произведений и нормирования общего единого литера­тур­ного языка всей Гре­ции – так называемого ‘‘койне’’» (Лоя 1968: 20). Соответственно, исследования в об­лас­ти языка получают новую ориентацию: в центре вни­ма­ния оказываются яв­ле­­ния языковой формы, требующие прежде всего практичес­кого, а не фило­соф­­­ского решения.

Однако данный факт еще не приводит к пол­ной самос­тоятель­ности языкознания, т.е. к выделению его в особую науку. Изучение языковых явлений становится лишь вспомогательной дисциплиной, одной из частей в комп­лексе исследований, посвященных письменным памят­ни­кам. Поэтому в этот период само понятие «грам­матика» имело иное содер­жа­ние по сравне­нию с тем, которое известно в настоящее время.

«В александ­рий­скую эпоху «грамматика» – это исследование памятников литературы в ши­роком смысле, исследование, охватывающее критику текста (διόρθωσις) и интер­претацию (εξήγησις) авторов классического периода греческой литературы с язы­ковыми, литературоведческими, а также историко-антикварными объяснениями. Грамматик – это исследователь языка и стиля писателей, филолог широкого профиля» (Кобов 1966: 107). Вместе с тем широкое понимание термина «грамматика» не означает, что исследователи языка не пытались установить собст­венный объект изучения, определить предмет грамматики в качестве лингвистического исследования.

Древнегреческие определения предмета грамматики, как и приемы собст­вен­но лингвистического описания языка складываются, в первую очередь, бла­го­­даря работе ученых двух школ: александрийской (названной выше) и пер­гам­­ской, возникшей в крупном культурном эллинистическом центре Малой Азии – в городе Пергама. Наивысший расцвет в области науки Пергама переживает при Эвмене II (197 – 159 гг. до н. э.), ко времени царствования ко­то­рого уже была создана и продолжала пополняться библиотека, немало способ­ст­во­вав­шая развитию филологических исследований. Именно во II в. до н. э. развернулась и непримиримая по­ле­мика между представителями александрийской и пергамской школ, кото­рая была обусловлена резкими различиями в понимании языковой нормы и разным подходом к анализу языковых явлений. Страстная полемика меж­ду учеными александрийской и пергамской школ, первые из которых известны в истории науки как аналогисты, а вторые – как аномалисты, оказалась чрез­вы­чайно плодотворной и привела в конечном итоге к разработке формаль­ных аспектов морфологии.

О наличии множества грамматических трудов ученых Александрии и Пер­гама нам известно из сочинений более поздних античных писателей, которые пересказывают взгляды аналогистов и аномалистов, полемизируют с ними, приводят отдельные цитаты, однако количество грамматических сочинений, сохранившихся полностью, незначительно.

Главой александрийской филологической школы считается Аристарх Са­мо­фра­кий­ский (около 217 – 145 до н. э.), главным представителем пергамской фи­лологической школы признается философ–стоик Кратет Маллосский (первая по­­ло­вина II в. до н. э.).

Аналогисты утверждали, что в языке, главным образом – в морфологии, существуют правила единообразного изменения слов, которые являются резуль­татом полного согласия между логическими и грамматическими категориями. Исследуя классические тексты, ученые встречались с множеством таких слов и форм, которые нарушали принцип единообразного изменения и, следовательно, вызывали сомнение в их правильности.

Аналогисты были убеждены, что установление и использование правильных форм будет способствовать созданию образцовой эллинской речи. Их противники считали, что в языке нет полной упорядоченности, сходства форм, более того, преобладают неправильности (аномалии) – противоречия между грам­­матикой и логикой. Однако наличие в речи всякого рода аномальных форм, различных исключений не вредит языку и не затрудняет понимание. Этот общий взгляд на языковые явления распределил и роли ученых двух школ в полемике. Аналогисты стремились к разработке критериев, которые бы позволили отличать правильные формы от неправильных, и следовательно, к разработке методики анализа языковых фактов. Аномалисты заняли позицию критиков, отыскивая слабые места в изложении правил грамматики, создаваемых их противниками.

Правильными формами представители аналогистов признавали такие, ко­торые обнаруживали наибольшее сходство с соответствующими формами других слов того же грамматического разряда. Данное понимание опиралось на идею, что языковым формам слов одного и того же грамматического разряда при­сущи соразмерность, соответствие, пропорциональность. Сталкиваясь с неясными и сомнительными формами, ученые сравнивали их с правильными фор­мами. «Сравнение это выглядело как математическая пропорция: сомнительная форма одного из двух (или нескольких) однотипных сравниваемых слов восста­навливалась на основе соответствующей бесспорной формы другого (или осталь­ных) слов, подобно тому, как вычисляется неизвестный член пропорции при остальных трех известных» (Каракулаков 1975: 8).

Таким образом, считая, что упорядоченность форм, грамматическая аналогия присущи самой природе языка, ученые александрийской школы приступили к разработке пра­вил склонения и спряжения, позволяющих создавать идеально правильные грамматические формы. Эти опыты александрийцев являлись безусловно новыми для древнегреческой науки и плодотворными, хотя они были и не всегда удачными, особенно вначале. Непоследовательность тех или иных положений, неполный охват языковых фактов, наличие исключений из правил вызывали критику со стороны аномалистов.

Следует также отметить, что, по–видимому, аналогисты были заняты не только поиском существовавших правильных форм, но и исправлением реально бытовавших форм, которые не соответствовали принципу аналогии. Последнее также вызывало резкое неприятие со стороны критиков. Например, Секст Эмпирик (конец II в. н. э.), приводя примеры искусственно созданных аналогистами форм, замечает: «... это представляется не только неясным, но и достойным осмеяния и даже порицания» (Античные теории 1936: 87). Такая оценка основывается на признании приоритета «всеобщего обихода» в определении правильности форм: «... нет нужды в аналогии, нужно только наблюдать, как говорит большинство, и что оно принимает как эллинское, или чего оно, наоборот, избегает как не являющегося таковым. <...> полезным для правильного пользования эллинской речью является наблюдение над всеобщим обиходом, а не аналогия. Ибо удовлетворительным мерилом почти всего того, что полезно для жизни, служит возможность не попадать в неловкое положение по поводу предъявляемых ею запросов» (там же: 86). Однако надо иметь в виду, что аномалисты не отрицали наличия определенных правил, которыми пользуются в своей речи люди, именно эта мысль, по-видимому, лежит в основе следующего утверждения Секста Эмпирика: «В повседневной беседе люди будут либо порицать нас за некоторые слова, либо не будут порицать. И если они будут порицать, то немедленно же и исправят нас, и таким образом наша эллинская речь будет результатом того, что установлено самой жизнью, а не грамматиками» (там же). Как говорил Кратет, познание языка достигается не в результате усвоения правил, а путем наблюдения над обычным употреблением.

Очевидно, что, с точки зрения аномалистов, нет смысла выравнивать все существующие в обиходе (или в памятниках) формы в соответствии с идеальными формами, созданными с учетом принципа аналогии. Более того, возражение вызывала сама возможность установления общих правил для всех имен. В частности, в цитированной выше работе «Против грамматиков» Секст Эмпирик писал, что выведение общих правил потребовало бы обращения ко всем именам, а этого сделать невозможно, так как имен «неограниченное количество, а неограниченного нельзя познать» (Античные теории 1936: 91). Неприемлемым ученый считает и мнение, согласно которому общее правило может быть выведено на основании большинства случаев, поскольку «свойство, имеющее место в отношении боль­шинства имен, вовсе не должно иметь места в отношении всех сходных имен. Напротив, подобно тому, как и во многом другом природа кое-что создает своеобразно, например в числе змей, число которых безгранично, – рогатую гадюку, носящую рога; <...> в числе минералов – магнит, притягивающий железо, так же точно естественно, что среди множества имен с одинаковым именительным падежом окажется и такое имя, которое склоняется не одинаково с большинством» (там же: 91–92).

Развитие полемики шло в таком направлении, что аномалисты не уставали выявлять несовершенство тех или иных правил, приводить примеры слов, близких по звучанию и значению, но имевших разные формы склонения или спря­жения. «Стремясь парировать доводы аномалистов, александрийские грам­матики видели свою задачу в том, чтобы выявить ту совокупность признаков слова, которая позволила бы с точностью установить, к какому типу склонения или спряжения данное слово относится» (Перельмутер 1980 в: 213).

Практическим результатом спора между учеными александрийской и пергамской школ стало накопление достаточного для обобщения языкового ма­териала и выработка принципов его систематизации. Именно ученым александрий­ской школы, убежденным в том, что язык представляет собой сложное яв­ле­ние, обладающее регулярным и системным характером, принадлежит первенство в создании нормативной греческой грамматики.

3.5. По косвенным данным известно, что вопросами грамматики занимались многие ученые александрийской школы, но до нашего времени дошло незначительное количество работ. Наиболее полно сохранились «Грамматическое искусство» Дионисия Фракийца (170 – 90 гг. до н. э.) и отдельные произведения Аполлония Дискола (II в. н. э.).

Объем грамматики, как он определяется александрийскими учеными, не совпадает с современными представлениями об этом. Например, из шести частей, которые выделяет в грамматике Дионисий Фракиец: умелое чтение с правильным произношением, объяснение тропов, толкование трудных слов, исследо­вание этимологии, подбор аналогии, эстетическая оценка произведений (Античные теории 1936: 106), толь­ко одна – подбор аналогии – имеет сугубо грамматическое содержание, касающееся частей речи, парадигм склонения и спряжения. Кратко остановимся лишь на тех вопросах, которые имеют отношение к грамматике в современном смысле слова.

Прежде всего следует подчеркнуть, что александрийскими учеными был сделан зна­чительный шаг вперед по сравнению со стоиками в определении основных языковых единиц – слова и предложения. В отличие от стоиков, ориентировавшихся на логику, александрийцы дают этим единицам вполне лингвистическое определение. Например, в схолии к Дионисию Фракийцу находим следующее определение: «Предложение – взаимосогласованное сочетание слов, доводящее мысль до завершения» (Античные теории 1936: 118). Примечательно также то, что слово рассматривается, с одной стороны, как часть предложения, а с другой – как единица, обладающая самостоятельностью: «Слово – членораздель­ный звук, выражающий нечто подуман­ное» (там же: 117). Данные определения не только стали общепринятыми в античности, но и не утрачивали своей ценности на протяжении многих веков.

Огромным достижением александрийских ученых является разработка формальных аспектов морфологии. В соответствии с этим в определении частей речи преобладали мор­фологические признаки в сочетании с семантическими, в некоторых случаях учитывались также и синтаксические особенности слов. Надо полагать, именно внимание к морфологическим признакам позволило уточнить и состав частей речи. Так, в отличие от стоиков, ко­торые выделяли собственные и нарицательные имена как отдельные части речи, александрийские ученые объединяют их в одну часть речи, в частности, Дионисий Фракиец пишет: «Имя есть склоняемая часть речи, обозначающая тело или вещь (тело – например, камень; вещь – например, воспитание) и высказываемая как общее и как частное: общее – например, человек; частное – например, Сократ» (там же: 118).

Александрийцы установили восемь частей речи: имя, глагол, причастие, член (артикль), местоимение, предлог, наречие, союз; определили и описали различные грамматические категории; установили разряды (или, как их называли в то время, «виды») отдельных частей речи; представили попытку классификации имен на основании их лексико-грамматических признаков; рассмотрели особенности словообразования различных частей речи и многое другое. Заслуги александрийских ученых в области морфологии огромны: «вся последующая история теории частей речи так или иначе была связана с восьмью частями речи древнегреческого языка» (Лукин 1999: 38).

Синтаксическая теория греческого языка подробно изложена Аполлонием Дисколом. Главной задачей в изучении синтаксиса ученый считает объяснение того, как отдельные слова объединяются в предложения. Аполлоний был убежден, что слова соединяются в предложение не случайно, поэтому существенно раскрыть те закономерности, которые лежат в основе сочетания слов. Путь к решению поставленной задачи Аполлоний видит в изучении специфических свойств частей речи и их семантики, так как характер синтаксических сочетаний слов, по мнению ученого, обусловлен их принадлежностью к той или иной части речи. Аполлоний еще не использовал особые термины для главных и второстепенных членов предложения, синтаксических связей слов в предложении, видов предложений и под., но, пользуясь названиями частей ре­чи и названиями некоторых грамматических категорий, он придал им синтак­си­ческий смысл.

Синтаксическое учение Аполлония Дискола оказало большое влияние на становление и развитие римской грамматической науки, а через нее и на грамматики других европейских народов.

Таким образом, к началу нашей эры благодаря усилиям многих древнегреческих ученых в основном сложился образец грамматики как искусства, который будет воспринят и усвоен многими народами мира.

3.6. В Древнем Риме грамматика развивалась с середины II в. до н. э. под непосредственным влиянием греческих ученых, причем лингвистические споры между аналогистами и аномалистами, которые велись в Древней Греции и эллинистических странах, стали распространяться и в Риме. Следует учесть также и то, что в Риме, как и в Древней Греции, возникает важная и трудная задача нормализации языка. И это было обусловлено не только греческим влиянием, но и собственными причинами. С одной стороны, появилась необходимость в критическом издании и комментировании имеющейся к этому времени разнообразной литературы. С другой сто­роны, состояние латинского языка этого периода характеризовалось наличием морфологических дублетов, орфографическим разнобоем, перегруженностью грецизмами и диалектизмами, усилением социальной дифференциации языка. В такой ситуации вопросы о правильных формах, о нормах употребления, о путях устранения неправильных языковых образований, которые волновали представителей аналогистов и аномалистов, стали чрезвычайно актуальными для ученых Древнего Рима.

Исключительно плодотворным периодом в развитии грамматики был пос­лед­ний век Республики – 130 – 30 гг. до н. э., когда по уровню своего развития и по общественному признанию языкознание выдвигается на одно из первых мест среди других наук. К этому времени, как предполагают, относится первая теоретическая работа о принципах систематизации латинского склонения и спряжения – трактат «Об аналогии» Стаберия Эрота. Известный грамматик и ритор, домашний учитель Цезаря, Антоний Гнифон в трактате «О латинской речи» с позиций аналогистов обсуждает вопросы нормализации языка. Значительный вклад в развитие грамматики внес Элий Стилон (около 150 – 90 гг. до н. э.), написавший трактат «О простых повествовательных предложениях», который считается первым исследованием по синтаксису латинского языка.

Много внимания лингвистическим вопросам уделял крупнейший римский ученый-энциклопедист Марк Теренций Варрон (116 – 27 гг. до н. э.). Главный лингвистический труд Варрона – трактат «О латинском языке», который состоял из трех частей: этимологии, морфологии и синтаксиса, представленных в 25 книгах. К сожалению, сохранилось только 3 книги, посвященных этимологии, и 3 книги, посвященных морфологии, но и этого достаточно, чтобы судить о большой самостоятельности и оригинальности ученого в разработке вопросов грамматики.

Варрон, по-видимому, был первым ученым, разграничившим словообразование и словоизменение; установившим (или во всяком случае обосновавшим) наличие в латинском языке аблатива – отложительного падежа, которого не было в греческом языке; обнаружившим, что на основании окончаний одной из форм можно установить тип склонения и тип спряжения. В частности, по окончаниям аблатива он предложил разграничивать типі склонений существительных и прилагательных, а по окончанию второго лица единственного числа настоящего времени – типі спряжений глагола.

Большой интерес представляют собой рассуждения Варрона по поводу различных языковых явлений, которые обнаруживают стремление ученого не просто описать те или иные из них, а объяснить их и обосновать. Например, о природе и пользе склонения Варрон рассуждает следующим образом: «Склонение вошло в речь не только латинскую, но и всех людей в силу пользы и необходимости: ведь если бы этого не произошло, то мы не могли бы и заучить такое число слов, – ибо бесчисленны естества, на которые они отклоняются, – да и из тех, которые мы заучили бы, не было бы видно, какова связь вещей между собой. Теперь же мы видим, что сходно, что производно. Если legi (я прочел) склоняется от lego (я читаю), то видны сразу две вещи: что говорится некоим образом одно и то же и что действие происходит не в одно и то же время, а если бы, например, одно говорилось Priamus (Приам), а другое Hecuba (Гекуба), то это не обозначало бы того единства, которое видно в lego – legi, Priamus (Приам) – Priamo (Приаму)» (Античные теории 1936: 80).

Варрон делает попытку разобраться в причинах наличия или отсутствия у слов склонения: «Для тех вещей, употребление которых однообразно, таково и склонение слова, как в доме, где только один раб, нужно одно рабское имя, а в том, где рабов много, нужно несколько. Так же и у таких вещей, какими являются имена, вследствие многих различий в употреблении слова имеется и много отпрысков, а у тех вещей, которые служат связками и соединяют слова, – так как им не было надобности склоняться на многое, то они и остаются единичными: ведь одним ремнем можно привязать и человека, и коня, и все, что только может быть привязано к другому. Так, когда мы говорим: «Консулами были Туллий и Антоний», то этим же самым et (и) мы можем связать любых двух консулов, и более того любые имена и даже любые слова; а односложная опора – то самое et – остается одна» (там же: 81).

Много места в трактате Варрона отведено разбору взглядов аналогистов и аномалистов. Вступая в полемику, ученый отмечал, что языку свойственны и регулярность и произвольность. Так, он говорит, что при словоизменении преобладают регулярные формы, т.е. соответствующие принципу аналогии, тогда как словообразованию присущи нерегулярные формы, т.е. здесь преобладает аномалия, поэтому ученый подчеркивает: “...не следует отвергать ни аномалию, ни аналогию” (там же: 94). Немало глубоких и вполне современно звучащих высказываний находим у Варрона по частным вопросам. Например, аномалисты рассматривали несоответствие грамматического и биологического рода как явное доказательство логического несоответствия, однако Варрон находит тому иное объяснение, в том числе приводя в качестве доказательства и факты истории языка: «... хотя за всякой речью скрывается природная вещь, однако, если она не доходит до практического применения, то и слова до нее не доходят; таким образом, говорится equus (жеребец) и equa (кобыла), потому что их различия имеют практическое значение (подчеркнуто мною. – Т.С.); а corvus и corva – нет, потому что здесь природное различие не имеет практического значения. Поэтому в некоторых случаях раньше было не так, как теперь: например, columbae (мн. ч. от columba – голубь) назывались все, и самцы и самки, потому что не были в домашнем употреблении, как теперь; теперь же, наоборот, вследствие их домашнего употребления, которое мы усвоили, самец называется columbus, а самка – columba» (там же: 95–96). До сих пор не утратило ценности утверждение Варрона о том, что отсутствие множественного числа у некоторых слов объясняется их семантикой: слова, лишенные форм множественного числа, обозначают предметы, которые подлежат «скорее измерению и взвешиванию, чем счету» (там же: 96), тогда как форма множественного числа свойственна словам, которые обозначают предметы, поддающиеся счету.

Таким образом, «Варрон был самой яркой фигурой в римском языкознании, как и вообще в римской науке. Он сделал наиболее подробный и основательный разбор теоретических установок аналогизма и аномализма. Он стремился раскрыть внутреннюю упорядоченность словоизменения и добился здесь немалых успехов» (Шубик 1980: 242–243). Варрон сумел установить и описать многие специфические для латинского языка факты. Все сказанное не позволяет согласиться с мнением, что «вклад римских языковедов в науку невелик» (Кондрашов 1979: 18), гораздо справедливее при изучении истории науки бережно относится к любому шагу, способствующему поступательному ее движению.

В связи с последним нельзя обойти вниманием созданную в середине I в. н. э. первую большую грамматику латинского языка – «Грамматическое руководство» Квинта Реммия Палемона (около 10 – 75 гг. н. э.). Само руководство не сохранилось, но оно легло в основу последующих грамматик, что и позволило его в определенной мере реконструировать (Оленич 1964). Палемон во многом следовал греческой грамматике Дионисия Фракийца, однако немало у него было и нового. Так, считается, что Палемон впервые в античном языкознании выделил междометия в качестве самостоятельной части речи, у греческих грамматиков оно рассматривалось в составе наречий. Палемон исключает артикль из состава частей речи как чуждый латинскому языку, подробно рассматривает словоизменение, много внимания уделяет синтаксису, в частности согласованию времен в сложном предложении, взаимосвязи подчинительных союзов и наклонений глаголов, употреблению предлогов с различными падежами. Палемон внес значительный вклад в кодификацию норм классической латыни, в создание латинской лингвистической терминологии.

Четвертый век нашей эры ознаменован трудом Элия Доната «Ars gram­ma­tica» («Искусство грамматики»), который состоял из двух частей: «Ars minor» («Малая грамматика») – для начальной ступени обучения и «Ars maior» («Большая грамматика») – для более высокой ступени обучения. Грамматика Доната получила признание уже в античности и имела необыкновенный успех на протяжении многих веков: более тысячи лет – до начала XV в. – она служила основным учебником латинского языка в школах Европы, а в переработанном виде труд Доната широко использовался до конца XVIII в.

В Ars minor в форме вопросов и ответов кратко излагается лишь учение о частях речи. Ars maior представляет собой полный курс школьной грамматики и включает сведения по фонетике, письму, по стихосложению, учение о частях речи и стилистику.

Двучастная структура учебника, рассчитанная на обучение от простого к сложному, делала его популярным в преподавательских кругах. Кроме того, «успеху Доната содействовало и то, что он был учителем крупного христианского писателя Иеронима (около 340 – 420 гг.): это делало имя Доната широко известным в христианских кругах и вызывало здесь благожелательное отношение к его учебнику. В VI в. видный деятель христианской церкви Кассиодор (около 480 – 575 гг.) рекомендовал грамматику Доната в качестве основного учебника латинского языка для монастырских школ и тем самым положил начало его распространению по странам Европы» (Шубик 1980: 254).

Итог исканиям и достижениям античного языкознания подводит Institutiones grammaticae – «Курс грамматики», написанный Присцианом в первые десятилетия VI в. в Константинополе, ставшем важным центром античной культуры и науки после раскола на две части римской империи (IV в.). В своем «Курсе» Присциан опирался на труды как греческих ученых, особенно Аполлония Дискола, так и римских грамматиков. «Курс» Присциана содержит восемнадцать книг, в которых подробно излагаются вопросы морфологии и синтаксиса. В средние века «Курс» Присциана был после грамматики Доната самым распространенным учебником латинского языка, активно использовался до XIV в. и не утратил значимости даже в XVIII в.

На рубеже IV и V вв. появился трактат Макробия, который «был, возможно, единственной в римском языкознании работой по сопоставительному изучению грамматики» (там же: 255). В трактате «О различиях и сходствах греческого и латинского глаголов» римский грек Макробий сопоставляет состав грамматических категорий глагола греческого и латинского языков, образование их форм, однако вопросов семантики почти не касается.

Таким образом, несмотря на имеющиеся в разных лингвистических традициях отличия в грамматических учениях, им присуще существенное сходство, определяющее создание нормативных грамматик. Описательные нормативные грамматики, разработанные в средиземноморской традиции, активно использовались в период средневековья и стали образцом для создания грамматик новых языков.

1. Объясните, с чем связан тот факт, что в Китае грамматика появилась лишь в XVIII – XIX вв. ?

2*. Выясните, какую композицию имеет труд Панини, чем она обусловлена и какова ее роль в реализации основной задачи грамматики?

3*. Обусловлено ли своеобразие грамматики Панини особым отношением к языковому материалу? Ответ обоснуйте.

4. Какие вопросы получили наиболее существенное описание в грамматике Панини и как они связаны с порождающим характером грамматики?

5. В чем своеобразие грамматики Вараручи и каким образом в ней проявляется следование традиции Панини?

6. Какие причины вызвали интерес к вопросам нормы и правильности речи у древних греков?

7*. Как бы вы объяснили отсутствие у Платона интереса к формальной стороне языковых явлений?

8. Определите вклад Платона в развитие грамматической мысли.

9*. Какие факты позволяют утверждать, что Аристотель отождествляет логические и грам­ма­тические категории и в то же время более дифференцированно подходит к анализу языкового материала?

10. Определите то новое, что было сделано Аристотелем в изучении грамматических явлений, по сравнению с Платоном.

11. Какое место в системе философских воззрений стоиков занимают проблемы языка? Мож­но ли утверждать, что стоики выделили учение о языке в самостоятельную дисциплину? Почему?

12*. Раскройте понятие лектон в учении стоиков и покажите его отличие от смежных понятий (явлений).

13*. Какой смысл вкладывают стоики в понятие аномалия? В чем вы усматриваете общность определенных стоиками понятий лектон и аномалия?

14. Какие признаки были положены в основание различения частей речи стоиками? Почему в отличие от Аристотеля стоики нигде не говорят о служебных частях речи как лишенных значения? В чем состоит слабая сторона в учении о частях речи у стоиков?

15*. Одним из замечательных учений стоиков является учение о падеже. Чем принципиально отличается понимание падежа стоиками и Аристотелем? Какие характеристики, не содержащиеся в трудах стоиков, использовали при описании падежей представители александрийской школы?

16*. В чем состоит отличие в понимании синтаксических категорий стоиками по сравнению с пониманием их Аристотелем и какие черты сходства в этих учениях можно отметить?

17. Как понимается термин «грамматика» в эпоху александрийской школы? Какие попытки уточнить предмет собственно грамматических исследований вам известны?

18*. Какие факты можно считать толчком к тому, что в александрийской школе впервые грамматические явления стали изучать с формальной стороны? Какие приемы анализа форм языка были разработаны александрийцами и почему предложившие их ученые стали называться аналогистами?

19*. В чем аномалисты усматривали ошибочность взглядов аналогистов на язык? Каким образом в позициях ученых этих двух школ проявляется их представление о норме языка?

20. Определите, каким образом шла полемика между аналогистами и аномалистами и к каким практическим результатам привел этот спор?

21. Какими чертами принципиально отличаются определения слова и предложения, данные учеными александрийской школы, по сравнению со стоиками?

22. Чем по сравнению с предшественниками отличается уче­ние о частях речи, разработанное представителями александрийской шко­лы? Какое значение в развитии теоретической лингвистики имела теория частей речи александрийских ученых?

23. Какие факторы обусловили актуальность проблемы нормы в римском языкознании с середины ΙΙ в. до н. э.

24*. Каким образом Варрон обосновывает необходимость склонения (спря­же­ния) слов, а также отсутствие их в некоторых разрядах слов? Как вы расцениваете рассуждения ученого?

25*. Насколько вам представляются обоснованными рассуждения Варрона относительно наличия/отсутствия грамматического рода, числа у некоторых слов?

26. Чем обусловлена необычайная популярность на протяжении веков грамматик Доната и Присциана?

27. Суммируйте представления древнегреческих и древнеримских ученых о синтаксическом строе языка.

Термин «грамматика» по-разному толковался на протяжении веков в античную эпо­ху, современное содержание понятия «грамматика» вырабатывалось постепенно. Но существо проблемы состоит не столько в изменении значения слова, сколько в различии задач, которые ставили разные ученые, в оценке ими материала, который может привлекаться для анализа, в вычленении структурных частей грамматики. Именно все это в итоге и меняло содержание понятия «грамматика». Предлагаемая для чтения статья поможет разобраться в этом интересном и непростом вопросе.

1. Выпишите определения грамматики, данные Дионисием Фракийским, Аристоном Хиосским, Марком Теренцием Варроном.

2. Установите, в чем усматривали ученые Древней Греции и Древнего Рима свои задачи и как определяли предмет исследования.

3. Какое направление принимает дальнейшее развитие грамматики, если учитывать трактаты Доната, Присциана?

4. Как понимались задачи грамматики византийскими учеными?