В контексте науки и культуры

Науман высказал то, о чём идеологи нацистов предпочитали молчать, заявляя о высоком предна­значении поэзии в «новой Германии», хотя всё это предназначение сводилось к сугубо практической цели – к созданию «немецкой кровной общности». В этом смысле показательная речь Карла Хайнца Хе­дериха, правой руки Геббельса, произнесённая им на открытии «Недели немецкой книги» в Веймаре в 1937 г. Озаглавленная как «Литературно-политическое руководство и поэзия» («Schrifttumspolitische Führung und Dichtung»), эта речь определила задачи и возможности поэзии как жанра. Исходя из того, что «на­ционал-социализм по своей глубочайшей сути является восстанием», Хедерих считает, что теперь «поэзия должна выйти из углов и закоулков своей прежней замкнутости… и перестать быть заменой отсутствия единения и жизненного сообщества», а «стать свидетельницей подъёма нашего жизнеощущения и толковательницей созревания глубочайших народных сил… Национал-социализм разрушил оцепенение и замкнутость личного Я в застывших формах и вновь обратил сердца немцев к полному жизни Ты. В этом вновь обретённом отношении Ты между всеми немцами должны также лежать истоки поэтического искусства наших дней»¹⁰⁵.

Однако к этому времени нацисты уже убедились в том, что новая поэзия дальше пустопорожней пафосности и маршевых песен не продвинулась, и Хедерих настоятельно советует «проявлять сдержан­ность в поэтической трактовке национал-социалистской революции, её представителей, содержания и со­путствующих явлений, потому что великие политические преобразования слишком близко затрагивают наши души и в своих непосредственных проявлениях во многом препятствуют художественному прони­кновению в их суть. Мы все ещё воспринимаем революцию слишком сильно как свой собственный закон с тем, чтобы отпустить её из сердца в её самых внутренних, самых таинственных побуждениях»¹⁰⁶.

В этих словах Хедериха нашла отражение общая тенденция нацистской поэзии, выразившаяся в обращении к недавнему прошлому «движения» и в воспевании неопределённого будущего Третьего рейха. Правда, это не означает, что поэт должен «пребывать вне времени», нет, он не должен терять связи с народом, и «если он не найдёт дорогу из сферы своего либерального Я к Ты сообщества, то пусть он и воспевает это своё пребывание вне времени, мы не будем о нём печалиться»¹⁰⁷. И тут же следует грозное предупреждение: «Но если кто-либо из наших рядов отклонится в сторону и скажет, что он «поэт, пребы­вающий вне времени», то пусть он так и думает, но мы его не будем считать своим. Более того, мы поду­маем, что он не здоров и что в нём проявляются признаки некоей болезни, которой, словно чумой, под­вержен был наш народ»¹⁰⁸.

Назвав условия существования поэта как творческой личности в Третьем рейхе, Хедерих опреде­ляет «немецкую задачу», стоящую перед ним: «Занимать позицию между Востоком и Западом, любым способом противостоять большевизму, набрасывать и воздвигать на примере собственного народа кар­тину и действительность великой, объединённой в своих культурных и политических основах окрепшей Европы!»¹⁰⁹

Конечно, Хедерих не являлся светочем мысли и славился в окружении Геббельса лишь политичес­кими интригами, но, будучи рукой всемогущего министра пропаганды, он отражал официальную пози­цию нацистского руководства по вопросам литературы.

Нельзя сказать, что нацистской поэзии не было вообще. К концу 20-х гг. в Германии образовалась группа молодых поэтов, или, как их называли, «молодая команда» («junge Mannschaft»), вышедших из недр нацистского «движения»: Генрих Анакер, Дитрих Эккарт, Эберхард Вольфганг Мёллер, Ганс Бау­ман, Рихард Ойрингер, Ганс Бёме, Бальдур фон Ширах и Герхард Шуман. Все они были в той или иной степени задействованы в работе национал-социалистского партийного аппарата, и их можно было по спра­ведливости считать партийными поэтами, что, несомненно, нашло своё прямое отражение в их творчестве.

Пожалуй, самым интересным из этой команды можно назвать Герхарда Шумана, признанного в годы нацизма едва ли не классиком национал-социалистской лирики пропагандистского толка с поту­гами на некую философскую содержательность. В его поэзии сочетались беззаветная любовь к фюреру со стремлением сохранения непрерывности революционного движения без относительности какой-либо цели, и в этом можно усмотреть отголоски знаменитого лозунга Эдуарда Бернштейна, лидера правого крыла немецких социал-демократов: движение – всё, цель – ничто. Наиболее ярко эта творческая установка Шумана нашла своё выражение в его «Песнях борьбы»: «Когда сквозь нечисть знамя мы несли, / Зачем, не спрашивая, и почти не зная цели, / Мы шли за ним, и сердце билось властно, / Сквозь ненависть, на­смешки, молча маршируя»¹¹⁰.

Герхард Шуман – поэт, драматург, родился в 1911 г. в семье школьного учителя, умер в 1995 г. Какое-то время он учился в Тюбингенском университете, который бросил, отдавшись целиком культурно-политической работе в различных студенческих объединениях в ранге национал-социалистского «шту­дентен-фюрера». Шуман был членом Имперского сената по делам культуры, советником президиума Имперской палаты письменности и членом Культурного кружка СА.

Обилие политических должностей не помешало Шуману добиться определённых успехов в лите­ратуре, о чём свидетельствуют его сборники стихов «Путь ведёт к общему делу» («Ein Weg führt ins Ganze», 1932), «Флаг и звезда» («Fahne und Stern», 1934), «Песни о рейхе» («Die Lieder vom Reich», 1935), «Но мы всё же люди крепкого закала» («Wir aber sind das Korn», 1936). В 1936 г. Шуман получил Швабскую поэтическую премию, и в этом же году – высший в тогдашней Германии знак отличия – Национальную премию, рассматривавшуюся как замену Нобелевской премии по литературе, которую после 1933 г. нем­цы не имели права принимать. Хотя Геббельс при вручении премии Шуману и отмечал, что «в его поэти­ческом творчестве соединились истовая страсть национал-социалистской борьбы со строгостью поэти­ческого языка и неизменностью мировоззренческой позиции»¹¹¹, получил он её всё-таки за хоровую декла­мацию «Праздник труда» («Feier der Arbeit», 1936), вызвавшую восторг участников имперского партий­ного съезда в Нюрнберге, и хоровую кантату «Героические празднества» («Heldische Feier», 1936), про­звучавшую в Государственном оперном театре в день вручения Национальной премии. На следующий день после получения Национальной премии Шуман получил звание штандартен-фюрера СА.

Но вот примечательный штрих, он достаточно красноречиво говорит о том, насколько важна была для нацистов политическая составляющая оратории и хоровых декламаций Шумана, а не поэтические достоинства его произведений. В своём дневнике Геббельс пишет, что стихи «Героических празднеств» ему понравились¹¹², а вот сама кантата, как и вообще произведения хоровой декламации, не нравится ни ему, ни Гитлеру¹¹³. Однако никаких запретов не последовало, более того, Гитлер, мало интересовавшийся литературой и практически не общавшийся с писателями (его больше интересовали кинозвёзды), удо­стоил Шумана беседой, что, как он вспоминал впоследствии, оставило в его сердце неизгладимый след: «Знаменитый, обожествлённый и проклинаемый человек, являвшийся для меня тогда богом посланный фюрер и спаситель рейха, смотрел на меня своими большими, сверкающими голубыми глазами серьёзно и дружески»¹¹⁴.

Слова эти вызваны не просто фанатичной любовью Шумана к Гитлеру, они имеют под собой вполне реальную основу, ибо только таким отношением фюрера к молодому поэту можно объяснить счаст­ливый исход его открытой критики кровавой чистки рядов СА, проходившей в 1934 г. по прямому ука­занию предмета его обожания.

Поэзия Шумана являлась выражением героического духа «движения». Однако, будучи порожде­нием самого массового звена нацистского «движения» – штурмовых отрядов СА, требовавших и после 1933 г. продолжения революции, за что они и впали в немилость у Гитлера, Шуман, как и некоторые другие фёлькиш-националы, выступал, хотя и в ином ключе, за неуклонное следование партийной программе, за продолжение революции, за чистоту идеи нового рейха. «Старые бойцы» чувствовали себя после 1933 г. оттеснёнными на второй план «партийными бонзами, которые предали идеалы нашего юношества»¹¹⁵. Эти настроения нашли своё отражение в сборнике стихов «Песни о рейхе» в цикле «Чис­тота рейха» («Die Reinheit des Reiches»), а позднее и в цикле «Сонеты ненависти» («Sonette des Hasses»).

Здесь стоит, прежде всего, упомянуть стихотворение «Суд» («Gericht»), которое чуть ли не дословно передаёт кровавые события 1934 г., но автор трактует их как «некий мистический процесс», и поэтому уничтожение руководства СА по приказу Гитлера обретает в его стихах «некие сакральные реминис­ценции»¹¹⁶, которые должны восприниматься как духовное очищение, как некое жертвоприношение ради спасения «чистоты рейха от людей, извлекающих личную выгоду от прихода к власти национал-социа­листов»¹¹⁷:

Расстрелять! – его окутала тьма.

А когда в ночи раздавались выстрелы,

то каждая пуля разила сердце фюрера…

И кровью светилось сердце того,

кто своей радостью пожертвовал ради рейха»¹¹⁸.

Столь мягкое разрешение довольно опасной для Шумана проблемы, учитывая его прямую принад­лежность к СА, можно объяснить только тем, что в известной мере для Гитлера была на руку подобная мессианская трактовка расправы без суда и следствия над его бывшими соратниками, ибо сведение этой бандитской акции к некому вынужденному жертвоприношению снимало с него вину за совершённые убийства, превращая Гитлера в высшего судию, чьи решения не подлежат обсуждению, не говоря уже о порицании.

Гитлер для Шумана оставался непререкаемым авторитетом, и поэтому всё, что не укладывалось в его сознание как истинного сторонника национал-социализма, все негативные явления, обозначившиеся в «движении» после 1933 г., Шуман свёл к неурядицам внутри самой партии, выведя таким образом фю­рера из-под удара. И хотя все последующие сонеты Шумана, прямо или косвенно, являются своеобраз­ной интерпретаций мыслей и высказываний Эрнста Рёма, главы СА, убитого по приказу Гитлера, и по сути своей напоминают плач по незаслуженному забвению заслуг «политических солдат», как называл Э. Рём штурмовиков, в новом рейхе, все они лишены конкретной адресности. Весь свой гнев Шуман обрушивает на политических нуворишей, «торговцев», «мальчишек, которые разбазаривают всё то, за что мы жертвовали», «торгуют кровью мертвецов», «они всё получили за деньги, расположившись в ме­няльных конторах», «наши мёртвые гибли не за это». И тут же возникает фигура того, «кто наведёт порядок и очистит храм»¹²⁰. А пока старые бойцы, «те, кто своими телами закрывал знамя…, чувствуют себя чужими на этих праздниках и парадах». Но, несмотря на то, что они «оказались в этом времени без­домными», они «ожидают приказа»¹²¹, потому что они, а не эти торговцы славой, «являются слугами фюрера, хранителями и мстителями одновременно, ибо «из их пылающих сердец вырастает рейх»¹²².

Вся эта история со стихотворными комментариями к чистке СА и последующей критикой линии партии после 1933 г. могла бы восприниматься как некий бунт на корабле, как чуть ли не акт сопротивле­ния, если бы не реакция партийной печати, которая с энтузиазмом, как по команде, принялась превозно­сить высокие достоинства поэзии Шумана, практически пересказывая своими словами содержание его стихов. Хельмут Лангенбухер, чьё мнение воспринималось как глас партии, писал: «Сонеты цикла «Чис­тота рейха» принадлежат к самым сильным и самым прекрасным из того, что дала нам до сих пор наша поэзия о новом ощущении совместно пережитого нашим народом. Это песни гнева, направленного про­тив тех, кто не принимал участия в борьбе, но хотел как можно больше воспользоваться её плодами. Это песни гнева, направленные против тех, кто оперирует страданиями и жертвами борцов, против тех, кто только после победы открыл в себе свойства вождя»¹²³.

Лангенбухеру вторит Герман Понгс, один из теоретиков нацистского литературоведения, который подчёркивает, что «потрясающая действительность» в стихах Шумана обрела поэтическую сущность, и в силу того, что жизнь в стране решительно изменилась, «поэзия также обрела новые формы»¹²⁴.

И после всех этих славословий, после получения высокой награды Шуман, правда, уже после 1945 г., пытался доказать, что его стихи являлись «голосом сопротивления порядочного человека… из христианско-консервативного лагеря»¹²⁵, который, правда, по его собственному признанию, «при всём со­противлении против известных недостатков в духе «наивернейшей оппозиции» сохранял вплоть до горь­кого конца веру в возможность немецкой победы и за это боролся»¹²⁶.

В известном смысле он был тем неким «еретическим голосом» в нацистской литературе, ибо пы­тался бороться за чистоту «движения», проявляя определённый политический инфантилизм и восприни­мая каждую букву партийной программы национал-социалистов как некое откровение, которое в своей святости подлежит неукоснительному исполнению. Однако способы выражения этого духа, как и восприя­тие самого процесса «движения», заметно отличались на фоне общепринятого прославления фюрера и партии решительностью, жёсткостью, иногда даже холодностью, когда речь шла о внутрипартийных проблемах, и страстной пылкостью, близкой по своему настрою религиозному восторгу, когда речь захо­дила о фюрере. Правда, при этом религиозная окрашенность стихов Шумана мало имеет общего с истин­ной религиозностью, ибо в её одеждах выступает, если можно так выразиться, национал-социалистская религиозность. Происходит прямая подмена духа религиозного символа идеологическими реалиями на­ционал-социализма вроде таких как народ, общность, кровь, почва, вождь. Так, например, его стихотво­рение «Воскресение» («Auferstehung») из сборника «Песни о рейхе», в котором каноническая тема вос­кресения Христа трактуется Шуманом как воскресение Германии, связанное с приходом к власти Гитлера:
Сирены воют и трубы дымят,

Моторы чудесно грохочут в воздухе,

Машины жужжат и колёса дробят.

Идёт армия труда. Воля зовёт.

Обжигающе и повелительно до самого укромного уголка.

Тяжёлый колос свисает с высоких стеблей.

Женщины молча и гордо несут плоды жатвы.

Народ марширует, ищя свою судьбу.

О что за свет не знаемого раньше солнца
Обрушивается на наши знамёна! Тёмная сила

Воли Одного – тоска, страдания и поступок

Пылают в нём едино – и они творят государство¹²⁷.
По сути дела, это плакат, картина, выполненные в духе соцреализма и воспевающие радость тру­да, и сонет, как жанр, предполагающий постижение высот духа, здесь низведён до пропагандистской поделки, ибо в основе своей поэзия Шумана вторична по своему строю и есть продукт внешнего вос­приятия формы и словаря Рильке, Георге и особенно Гёльдерлина, творчество которого он боготворил и даже был одним из зачинателей издания полного собрания его сочинений, будучи президентом общества великого поэта. Отсюда и проистекает особая приверженность Шумана к сонету, и это притом, что наци­стские литературоведы считали сонет «ненемецкой формой стиха»¹²⁸. Хотя в пристрастии Шумана к стро­гой фактуре сонета можно усмотреть некую протестную направленность, однако вызвана она не полити­ческими причинами, а неприятием бесформенного в искусстве (прежде всего, экспрессионизма), и в этом его стихи в известной мере были созвучны (правда, внешне) настроениям «внутренних эмигрантов», пы­тавшихся (и поощряемых к этому идеологами национал-социализма) укрыться от нацистской действи­тельности в каллиграфических изысках. Не случайно, что он был одним из немногих нацистских поэтов, кто неоднократно публиковался в журнале «Иннере рейх», органе «внутренней эмиграции», который хотя и находился на службе у режима, но всё же сторонился откровенно пронацистских авторов вроде Анакера. Вполне возможно, что «внутренние эмигранты» усмотрели в его творчестве некие протестные интенции, ибо его лирический герой, несмотря на кажущуюся решительность выражения им национал-социалист­ской идеи, постоянно пребывает в состоянии сомнения. Правда, сомнения эти безадресны, и от этого они, вероятно, так неистовы, как это наблюдается в его «Сонетах ненависти» («Sonette des Hasses») из сборника стихов «Нам позволено служить» («Wir dürfen dienen», 1937), ибо только так можно выжить в этом мире: «Лишь ненависть одна сохранит нас в чистоте от собак»¹²⁹. Поэт ощущает себя в стане врагов, ощущает свою беспомощность: «Порою тошнота волною подступает к горлу / И душит, сковывает чис­тое дыханье. / Тяжёлый камень давит твоё сердце. / Ты всеми предан, одинок»¹³⁰.

Несомненно, здесь говорит поэт СА, обиженный и разочарованный в своих политических надеж­дах, но при желании все эти гневные инвективы можно воспринять и по-иному, что, вероятно, так и было, потому что сами фёлькиш-националы уже поняли, что они обманулись в своих желаниях стать настав­никами нации, и подобные мысли в поэзии Шумана были созвучны их настроениям.

Отсюда, однако, не следует делать вывод о каких-то антинацистских тенденциях в творчестве Шу­мана. Их не было и в помине. Страдания по случаю последствий т. н. «путча Рёма» завершаются в сбор­нике «Нам позволено служить» признанием если не справедливости понесённых жертв, то, по крайней мере, признанием неумолимой предопределённости судьбы и готовности следовать ей дальше во имя великой цели. Об этом свидетельствуют стихотворения этого сборника «Из ран рождается глубокая по­корность» («Aus Wunden ist Gehorsam tief gewonnen»), «И теперь формируется картина и бытие мира» («Und nun formt sich Bild und Sein der Welt»), «Только в ночи укрощают нас звёзды» («Erst in der Nacht bezwingen uns die Sterne»), «Жизнь продолжается» («Das Leben geht weiter»). Всё случившееся Шуман принимает как данность. Как побитая собака, он выказывает свою готовность и далее следовать по пути, указанному фюреру, ибо он не мог, во имя сохранения чистоты «движения», поступить иначе. И поэтому весь пафос поэзии Шумана обращён против тех, кто «безучастно относится к яростному становлению / и думает лишь о покое и удобствах», против «продажной мелочи и фальшивых великих, / которых мы хотим изгнать как чуждых нашему праву!»¹³¹ Отсюда жёсткое резюме: «Честь – благородным, ненависть – от­ребью!»¹³² И как следствие – панегирик фюреру, выступающему в роли выразителя дум и чаяний миллио­нов немцев. При этом все качества вождя, которые отмечаются в стихотворении «Гитлер» («Hitler»), будь то воля, крепкий кулак, целеустремлённость, зажигательность призыва, «заключают в себе громо­подобную силу всех колоколов, / ибо так звучит его голос по всему миру»¹³³.

Правда, по большому счёту, самому Шуману жаловаться было не на что, его политическая и твор­ческая карьера успешно развивалась. Вскоре после получения Национальной премии, не без поддержки Геббельса, его вводят в высший совет Имперской палаты культуры, где он курировал авторов всех направ­лений по социальным и экономическим вопросам. И опять здесь не обошлось без поддержки Геббельса.

Тем не менее, Шуман недолго пребывал в «Имперской палате культуры». Постоянная грызня между различными отделами, усугублённая частым вмешательством гестапо и СД (службы безопаснос­ти) в писательские дела, вынудили Шумана, разъярённого «большевистскими», по его мнению, методами работы этих служб, 04.12.1939 г. уйти, несмотря на уговоры Геббельса, добровольцем в армию¹³⁴. В мае 1940 г. Шуман принял участие в военных операциях в Бельгии и Франции. Именно в это время родилась его самая известная книга стихов «Песни о войне» («Die Lieder vom Krieg», 1941).

Как и в предыдущих стихах, основной темой его поэзии остаётся «борьба» – внутренняя и внешняя. Речь идёт не о причинах войны (она воспринимается как данность, хотя и не лишённая иррациональной окраски), а об освободительной миссии немецкого народа, пытающегося спасти народы Европы, а с ней и всего мира, от «красной непогоды»¹³⁵. При этом с народами Европы воюет не немецкий народ сам по себе, нет, он исполняет лишь волю божью: «Народ сей несёт посланье господа, / несёт знамёна к победе. / И тот, кто их кощунственно коснётся, будет повержен»¹³⁶.

Едва ли не главной темой его стихов военного времени становится тема смерти, трактуемой Шуманом как выражение высшей награды солдату. В стихотворении «Нас любит смерть» («Uns liebt der Tod») говорится не о подвиге солдата, не о том, ради чего он пожертвовал своей жизнью, а о том, что «над каждым мёртвым вьётся флаг торжественный. / Дух павших красный цвет флага развернул. / Смерть, будь благословенна. / Полощется флаг на ветру. Бог так хотел»¹³⁷. В стихотворении «Триумф» («Triumph») смерть солдат, идущих в атаку, выступает в роли символа практически свершившейся победы, как это мыс­лилось немцам после быстрых побед во Франции и Польше: «Смерть брызжет тысячами диких красок. / Пускай они падают как спелые колосья, / пускай они окрашивают землю своей кровью. / В душе они уже выиграли эту войну. / Они встают. Идут в атаку на смерть. / И этот их подъём, о братья, есть победа!»¹³⁸.

Однако после начала войны с Советским Союзом, несмотря на первые успехи немецких войск, ощущение лёгкой победы исчезает, и это находит своё выражение в речах и в поэзии Шумана. В отличие от «маменьких бардов» («Mutti-Barden»), так он называл поэтов, писавших ура-патриотические стихи о войне, Шуман находился в действующей армии, принимал участие в боях под Минском, в Припятских болотах, был ранен, получил Железный крест, т. е. на личном опыте убедился в жестокости войны, и поэ­тому его военная лирика приобретает достаточно жёсткие черты. Ощущение смерти, некое состояние за­брошенности в неведомый мир особенно сильно проявляется в сборнике стихов Шумана «Закон стано­вится песней» («Gesetz wird zu Gesang», 1943), написанных именно в России. Так, в стихотворении «Звёзд­ное небо над Россией» («Sternbild in Russland») сама Россия предстаёт как некий конец света, конец всего сущего, и поэтому его удивляет, что «даже над этим ужасом / ещё опускается ночь», «с чуждой нам си­лой сжимает нас тоска в болотах и лесах», лирический герой ощущает себя «в бесконечной ужасающей дали / одиноким и безрадостным»¹³⁹. И все эти чувства одолевают его во время похорон солдат, погибших во время боя. Другое, не менее тягостное, лишённое каких-либо героических интенций стихотворение «Болото» («Sumpf»), усугубляет это настроение, доводя лирического героя до степени всеохватного ужаса:

Зверьё лесное не подаёт весёлых радостных признаков жизни.

То смерть своим затхлым духом вселяет в нас ужас.

Да, это смерть. Безжалостная, ждёт она нас здесь.

На нас уныло. Как вы сюда попали?

Нет твёрдой почвы. Земля колышется, отягощённая страхом.

Нет и воды, болото лишь клокочет в лихорадочном застое.

Нас учили, и не бояться ничего.

Но теперь вой раздаётся в пустынной ночи.
И адской мукой становится даже свет небес.

Мы окружены дикими силами.

Мы чувствуем их – но лиц не видим»¹⁴⁰.
Война без фанфар и развевающихся знамён предстаёт в этих стихах, война, низведённая в своём восприятии до животного ужаса, что как-то не вяжется с официальной пропагандой тех лет. Тем не менее, именно это обстоятельство подчёркивает критика, говоря о том, что стихи этого сборника Шумана «пре­восходят многие стихи о войне тем, что они далеки от всей общепринятой бравурной лирики… так как возникают постоянно из настоящего поэтического переживания»¹⁴¹. Правда, подобные стихи чередуются с лирическими зарисовками в духе Э. Юнгера, когда война в своих отдельных проявлениях обретает человеческие черты довольно фривольного характера, и хотя Шуман, выступая на Великогерманской и европейской встрече поэтов в Веймаре в 1942 г., больше говорил о поэзии как способе сохранения «само­обладания, чем отвлечения» от ужасов войны¹⁴², тем не менее, для него важна эстетическая сторона происходящего. Поэтому земля, дрожащая от разрыва снарядов, уподобляется у него нетерпеливой юной деве, которая, как и земля, ждёт прихода ночи с тем, чтобы «принять в своё лоно свою будущую судьбу», и «небо познало эту страсть / и опустилось на неё и, удовлетворённое, в сияньи удалилось»¹⁴³. Не случай­но поэт Хильдеберт Райнхардт, в своей статье, присланной с фронта, полагает, что Шуман, в силу своей «швабской незакомплексованности», отдает в своих стихах предпочтение «чисто музыкальным элементам формы», и поэтому «война не слишком часто отбрасывает свою тень на них»¹⁴⁴.

Действительно, война как таковая во всех её проявлениях подаётся Шуманом зачастую опосредо­ванно. Несмотря на столь красочные описания душевных страданий немецких солдат, в которых, каза­лось бы, ощущалось неприятие войны, Шуман, и это характерно для всего его поэтического топоса, вос­принимает эту войну в стихотворении «Мужчины» («Männer») как некое героическое рыцарское сраже­ние, в котором «мужчины», т. е. немцы, «мрачные бойцы обречённого на смерть ордена», борются с «бан­дитами», с советскими солдатами¹⁴⁵.

Любопытно, что в произведениях о Первой мировой войне (например, в романе Цёберляйна «Вера в Германию») элемент рыцарского противостояния распространяется на обе воющие стороны, здесь же на первое место выходит восприятие противника как «недочеловека», как существа, не имеющего ника­кого отношения к человеческой цивилизации, и потому подлежащего уничтожению, или, в лучшем слу­чае, перевоспитанию. Немецкие войска, вторгшиеся в Россию, воспринимаются поэтом как некий прототип германского рыцарского ордена, борющегося, как и раньше, за души язычников, ибо «глубочайший смысл и задача этой войны заключается в том, чтобы возвысить их в новом рейхе до положения людей»¹⁴⁶. Как это происходило, Шуман не сообщает, но в своих мемуарах он, бывший свидетелем ре­прессий, затронувших оккупированные немцами области Белоруссии, цинично сообщает о «рыцарском ведении боевых действий и о рыцарском отношении к несчастному населению, тяжёло затронутому ужа­сами войны, в том числе и на Востоке»¹⁴⁷.

После ранения Шуман был назначен в 1942 г. художественным руководителем Вюртембергского государственного театра. Назначение это было связано не только с учётом организационных талантов Шумана, известных ещё со времён его студенчества, но и с тем, что Шуман зарекомендовал себя ещё и как успешный драматург. Его пьеса «Решение» («Die Entscheidung», 1938), рассматривавшаяся тогда, наряду с «Шлагетером» Г. Йоста, как некий прототип нацистской «новой драмы»¹⁴⁸, шла, правда, недолго, в ряде театров. История молодого фронтовика времён Первой мировой войны, вынужденного решать, чью сто­рону он должен принять во время Ноябрьской революции 1918 г. – коммунистов или фёлькиш-национа­лов (а решение он, конечно, принял «правильное»), обладала, казалось бы, достаточно убедительной ди­намикой и заметно отличалась от пропагандистских поделок, тем не менее не вызвала у публики особого интереса, хотя критики с восторгом отмечали появление драмы «о зарождении национал-социалистской идеи»¹⁴⁹.

Однако следующее произведение Шумана, трагедия «Смерть Гудруны» («Gudruns Tod», 1943), сразу же стало театральной сенсацией в Германии. Свыше 100 театров поставили эту трагедию, только в Вюр­тембергском государственном театре до закрытия его в сентябре 1944 г. она шла 44 раза¹⁵⁰. Казалось бы, средневековый героический эпос «Кудруна» («Kudrun»)¹⁵¹, при всей приверженности нацистов к гер­манским древностям, мало соответствовал тягостным настроениям, царившим в Германии, вызванным и поражением немецких войск под Сталинградом, и массированными бомбардировками городов, приво­дивших к многочисленным жертвам среди гражданского населения. Тем не менее, именно в судьбе глав­ной героини этой трагедии немцы почувствовали, но ещё до конца не осознали, приближающийся конец Третьего рейха. И не случайно через несколько дней после триумфальной премьеры «Смерти Гудруны» в Вюртембергском театре в берлинском Спортпаласте 18 февраля 1943 г. состоялся известный митинг, на котором Геббельс призвал немцев к тотальной войне. Небывалый успех трагедии «Смерть Гудруны» объясняется именно заложенным в ней известном со времён Фридриха Великого посыле «выстоять во что­бы-то ни стало», («Durchhalten!»), ибо судьба каждого немца неразрывно связана с судьбой Третьего рейха.

В интерпретации Шумана героический эпос «Кудруна», как это было принято тогда, подвергся существенному изменению в соответствии с политическими надобностями нацистов. В оригинале Кудруна, пройдя всевозможные испытания, счастливо сочетается браком со своим избранником. В трак­товке Шумана Гудруна разрывается между любовью к отвергнутому ею ранее Хартмуту Норманцу и клятвой верности к своему жениху Хервигу Зиландскому, и выход из этой ситуации только один – смерть. Когда Хартмут погибает в поединке с Хервигом, Гудруна кончает жизнь самоубийством над те­лом возлюбленного, тем самым как бы сохраняя свою честь перед нелюбимым женихом, не дав ему фор­мального отказа, и жертвуя собой ради высокой любви к предмету своей страсти. Гудруна выступает здесь как олицетворение жертвенности, определяющейся фатальной неизбежностью смерти, и, с учётом реальной ситуации в Германии на конец 1943 г., этот посыл воспринимался как призыв к лояльности по отношению к режиму до последнего конца, готовности к жертвам, и одновременно как некая поведен­ческая установка восприятия неизбежности судьбы. Таким образом, Шуман слил воедино слепую веру в фюрера и судьбу, что и отвечало постулатам нацистской идеологии.

Критика восприняла трагедию Шумана с восторгом, особо подчёркивая «германскую верность… заключённую в образе Гудруны вплоть до non plus ultra… Героиня трагедии в её трагическом положении погибает, и хотя её поступок в смысле настоящего германского духа, как и довольно слабой связи с самим эпосом вызывает некоторые сомнения, тем не менее, она производит впечатление действительного величия»¹⁵².

Слепая вера в фюрера и судьбу, надо полагать, подвигли и Шумана в феврале 1944 г. подать прошение о приёме его в СС-дивизию «Хорст Вессель», и прошение его было удовлетворено, несмотря на то, что он, истинный сторонник СА, «штурмовик первого призыва», не раз выступал в своих стихах против гонений на «старых бойцов», а, как известно, основными исполнителями приказа Гитлера по уничтожению верхушки СА были именно эсэсовцы.

После разгрома Третьего рейха Шуман быстро перестроился, пройдя процесс денационализации без существенных потерь благодаря умелому подчёркиванию религиозной метафорики своего творчест­ва, а также обыгрыванию своих якобы оппозиционных выступлений против «партийных бонз». Свою роль сыграли и его первые стихи, написанные в лагере для военнопленных, в которых Шуман трактовал пора­жение фашистской Германии не как политическое или военное действо, а как божью кару, обрушившую­ся на немецкий народ, не выдержавший посланного на него испытания нацизмом. В своём сонете «Мо­литва» («Gebet») Шуман восклицает: «Ты, полный гнева, вверг народ / в эту бездну мрачных душевных страданий. / Как должен же Ты любить Германию…»¹⁵³

В конечном итоге Шуман был признан «виновным в незначительной степени» (Minderbelasteten), и вскоре, не без поддержки бывших коллег по цеху (Г. Гримм, Г. Бёме, В. Пляйер), включился в работу различных профашистских и антикоммунистических организаций, а в 1962 г. основал собственное издательство «Хоенштауфен-ферлаг» («Hohenstaufen-Verlag»), в котором нашли прибежище произведения бывших нацистских писателей, благо правоэкстремистских читателей в тогдашней Германии было доста­точно. Новую жизнь обрели и его собственные произведения, общий тираж которых к 1983 г. достиг 500 000 экземпляров¹⁵⁴. До конца своей жизни Шуман оставался проводником идей национал-социализма и одним из наиболее почитаемых авторов в кругах различных землячеств и неонацистских организаций.