В. П. Макаренко бюрократия и сталинизм Ростов-на-Дону Издательство Ростовского университета 1989 m 15

На эти вопросы пока нет ответов. Но нет и никаких эмпирических данных для противоположного суждения: страна могла создать свою промышленность иным, т. е. ле­нинским способом. Истории известны различные методы индустриализации. Все они так или иначе связаны с со­циальными расходами. Однако трудно найти метод, анало­гичный сталинскому.

Существует мнение, что западно-европейский способ ин­дустриализации не мог быть применен в России и других слаборазвитых странах, поскольку страны Западной Европы выкачали большое количество средств из колоний к началу индустриализации. Но и этот аргумент не подтверждается фактами индустриализации стран, до недавних пор находив­шихся на периферии технической цивилизации. Япония, на­пример, смогла стать индустриальной страной (правда, не без больших материальных расходов), ничуть не заимствуя советский опыт индустриализации.

Видимо, следует исходить из того, что до революции Россия была страной бурного и интенсивного развития про­мышленности. Однако империалистическая война, револю­ция и гражданская война затормозили это развитие. Темпы промышленного роста в последние два десятилетия царского режима были достаточно высокими. После революции они резко упали. И только спустя несколько десятилетий кривая промышленного роста возвращается к прежним показате­лям. Сталинская индустриализация приходится на низшую точку кривой. Она была связана с миллионами жертв и раз­рухой общества. Утверждать, что все эти жертвы были не­обходимы для того, чтобы Россия с запозданием на десятки лет вернулась к дореволюционным темпам промышленного развития — не более, чем историософская фантазия.

Таким образом, если кто-то вслед за Гегелем думает, что исторический процесс обладает некой имманентной целе­сообразностью, независимой от намерений его участников, и что история имеет некий скрытый смысл, который прояв­ляется задним числом, то тогда такому мыслителю нужно иметь мужество принять следующее утверждение: главной целью революции в России было не освобождение труда, не воплощение в жизнь гуманистических принципов марксиз-

231
ма, связанных со свободным развитием каждого индивида, и не социалистическая индустриализация. Единственным смыслом революции, если принять фаталистический подход к истории советского общества, было укрепление и расшире­ние силы государства и связанной с ним бюрократии. С этой точки зрения, сталинский режим, без всяких сомнений, был намного эффективней царского режима.

Уже шла речь о том, что прежде всего была подавлена воля к сопротивлению бюрократическим тенденциям рево­люции всех классов и слоев общества — пролетариата, кре­стьянства и интеллигенции. Затем ликвидированы все фор­мы общественной жизни, не навязанные государством. После ликвидации внутрипартийной оппозиции пришла пора унич­тожить последнюю политическую силу, Которая еще могла противодействовать патерналистско-бюрократической едино­личной власти Сталина. Этой силой была партия. Первона­чально она выступила средством подавления всего общества, поскольку бюрократические тенденции революции преобра­зовались в бюрократизацию партии. Но эта бюрократизация захватила еще далеко не всех ее членов. Процесс уничто­жения ленинской партии тянулся с 1934 по 1939 г. И стал новым рекордом режима в его борьбе с обществом.

К 1934 г. Сталин сосредоточил в своих руках всю пол­ноту власти. XVII съезд партии, если судить по стенограмме, был фестивалем песнопений и стихов в его честь. Активной оппозиции уже не было. Однако в партии еще оставалось зна­чительное количество старых большевиков. Они пока не стали орудием в руках вождя, хотя и отдавали ему надле­жащие почести. Эти люди завоевали авторитет в партии и государстве не по милости вождя, а на основе своих личных заслуг — организационных и политических или просто чело­веческих достоинств. Такие люди всегда небезопасны, ибо могут стать ферментом политического брожения и даже противодействия режиму, едва к тому подвернется возмож­ность. Поэтому необходимо было уничтожить их потенци­альную, а не реальную опасность.

Первым шагом на этом пути стало убийство С. М. Киро­ва. В докладе на XXII съезде КПСС Н. С. Хрущев дал по­нять, что оно было политической провокацией Сталина. Та­ким способом решались две проблемы: устранялся соперник и создавался повод для массовых репрессий. Сразу после гибели Кирова началась первая волна преследований пар­тийных работников. Вначале арестовывали членов бывших оппозиционных групп, а затем и верных слуг Сталина. Зи­новьева и Каменева приговорили к тюремному заключению. Потом начались массовые расстрелы во всех больших горо­дах, в первую очередь в Ленинграде и Москве. Особенно чудовищные размеры террор приобрел в 1937 г.

В августе 1936 г. состоялся первый показательный про­цесс, на котором были приговорены к смертной казни Зи-

232
новьев, Каменев, Смирнов и др. В январе 1937 г.— второй, на котором было раскрыто «предательство» Радека, Пята­кова, Сокольникова и др. В марте 1938 г. на скамью подсу­димых сели Бухарин, Рыков, Крестинский, Раковский, Яго­да и др. Последний до этого был руководителем репрессив­ного аппарата и организатором предшествующих процессов. Незадолго до этого состоялся закрытый процесс над воена­чальниками во главе с маршалом Тухачевским.

Обвиняемые признавались в самых фантастических зло­деяниях. Шпионаже и заговорах с целью убийства Сталина и других членов правительства. Продаже империалистиче­ским державам различных частей Советского Союза. Убий­ствах и отравлениях целых деревень. Промышленном сабо­таже, вредительстве и организации голода в стране. Почти все были приговорены к смертной казни и убиты сразу после процессов.

Репрессии партийных работников и военачальников — одна из главных тем, которые сегодня волнуют обществен­ное сознание. О них пишут писатели и мемуаристы, исто­рики и журналисты. Но показательные процессы — только незначительная часть массовых убийств, основным объектом которых стала партия. Счет арестам шел на миллионы. Смерт­ным приговорам — на сотни тысяч. Широко применялись пытки. Обычно ими пользуются для дознания правды. В этом же случае они преследовали противоположную цель — выбить ложные показания тысяч людей о совершенно неве­роятных преступлениях. Следует учитывать, что в русском судопроизводстве пытки были отменены еще в конце XVIII в. Хотя время от времени применялись в особых обстоятель­ствах (к примеру, во время польского восстания 1863—1864 гг. и революции 1905—1907 гг.).

Сталинские палачи-следователи были абсолютно свобод­ны в выборе и применении методов физического воздей­ствия к подследственным. Заставляли их признаться в таких «преступлениях», о которых сами следователи знали, что они никогда не совершались. Не было такого преступления, в котором бы не признался обвиняемый. В следственном ка­бинете или на показательном процессе. Перед молодым че­кистом или остолбеневшей публикой.

Немногие не ломались в руках палачей. Но и они обычно вступали на путь ложных признаний после угрозы репрес­сиями членам семей. Эти угрозы, как правило, приводились в действие. Никто не мог быть уверен в себе, ибо не сущест­вовало такой степени личной преданности вождю, которая гарантировала бы личную безопасность.

Под пули шли целые райкомы, обкомы, крайкомы и нар­коматы. А за ними — новые составы партийных комитетов, которые едва успевали отмыть руки от крови. Жертвами репрессий оказались почти все старые большевики и бли­жайшие сотрудники Ленина. Наркомы, члены Политбюро и

Репрессии велись по плану: сверху спускались контроль­ные цифры в обкомы и райкомы. Если не выполнялся план, местное партийное руководство и офицеры НКВД и НКГБ подвергались репрессиям. Но и те, кто его выполнял и пере­выполнял, тоже со временем могли быть убиты «за истреб­ление партийных кадров». Такого типа обвинения Сталин, со свойственным ему зловещим юморком, предъявлял к тем партийным деятелям, которые без остатка были преданы ему и лично участвовали в массовых репрессиях (напри­мер, Постышеву).

Кто плохо работал — мог быть репрессирован за сабо­таж. Кто хорошо работал — за то, что хорошей работой он хочет скрыть свое прежнее вредительство. В одном из своих выступлений Сталин специально подчеркнул, что многие враги народа хорошо работают с целью обмана партии. Ока­залось также, что почти все старые партийные кадры, вклю­чая сотрудников Ленина, состояли из шпионов, агентов ми­рового империализма и врагов народа, которые ни о чем ином не думали, кроме уничтожения Советского государства.

Бухарин — единственная жертва чудовищного полити­ческого спектакля, не признавшая обвинения в разработке плана убийства Ленина. Хотя и он признался в несуществую­щих преступлениях несуществующей организации; утвер­ждал, что его «контрреволюционная организация» была со­здана преступными методами против «радости новой жиз­ни». Под нею имелся в виду сталинский режим. Эти слова неплохо отражают атмосферу процессов. Чтобы получить такие показания, Бухарина даже не пытали, а только при­грозили репрессиями семье.

Главным, но не единственным результатом репрессий было опустошение всех сфер общественной и политической жизни, включая партию. Погибло большинство делегатов XVII съезда ВКП(б),— искренних сталинистов. Этот съезд уже не столько решал социальные проблемы, сколько молил­ся на вождя. Погибла почти треть писателей, множество артистов и художников. Вся страна была охвачена су­масшествием, которым заразил ее Сталин со своими сорат­никами и любимцами.

Но репрессии не удержались в рамках СССР. Их жерт­вами стало множество коммунистов из других стран. В наи­большей степени это коснулось Компартии Польши. В 1938 г. решением Коминтерна она была распущена как прибежище

Концлагеря увеличились до небывалых размеров. Люди уже привыкли к тому, что арест, смертный или каторжный приговор не имеют ничего общего с хорошей или плохой работой человека. Был или не был он членом какой-нибудь оппозиции. Любит или не любит вождя. Политическая жесто­кость стала нормой социальной жизни, в которой пропало различие между действительностью и иллюзией. Была со­здана вторая действительность — нереальная и чудовищная. Обычные человеческие критерии в ней потеряли значение. Даже критерии «нормального» патриархально-бюрократи­ческого деспотизма.

Все писатели, историки, обществоведы и просто нормаль­ные люди, которые вчера и сегодня размышляют об этом кровавом карнавале, небывалом в истории, стоят перед во­просами, на которые ответить нелегко.

Как можно объяснить сталинскую страсть к уничтоже­нию своего собственного народа? В ситуации, когда никакая реальная опасность уже не угрожала ни ему, ни режиму. Все возможные очаги сопротивления в партии можно было подавить без массовых репрессий. Есть ли рациональный смысл в убийствах, ослабивших экономическую и военную мощь страны, поскольку наиболее квалифицированные кад­ры были уничтожены?

Как понять совершенное отсутствие сопротивления в обществе, где все подозревались, не исключая и самых рья­ных исполнителей репрессий? Почему люди, которые не раз ставили свою жизнь на карту в борьбе с царским режимом, отличавшиеся мужеством и отвагой в гражданской войне,— почему ни один из них не пошел открыто против вождя? Почему все, как овцы, шли под нож мясника?

Если предположить, что участники показательных про­цессов принуждались к признанию в несовершенных пре­ступлениях для пропаганды,— то как объяснить, что такие же признания требовались от сотен и миллионов людей, да­леких от политики и даже не помышлявших о ней? Зачем потребовалось тратить огромные усилия на получение фан­тастических сведений от анонимных жертв, досье которых

235
навсегда пропали в архивах МВД и КГБ и уже никогда не будут использованы публично?

И наконец — как можно объяснить, что именно в эти годы Сталину удалось укрепить культ собственной личности, от которого до сих пор не могут освободиться многие совет­ские люди? Почему многие западные интеллигенты, кото­рым ничто не угрожало, по собственной воле поддались гип­нозу сталинизма? И без сопротивления проглотили чисто пропагандистские яства, изготовленные певцами сталин­ского режима?

Все эти вопросы существенны для понимания той особой роли, которую сыграла в укреплении сталинского режима деформированная и догматизированная революционная тео­рия — марксизм-ленинизм.

Что касается первого вопроса, то большинство западных историков считают, что главной целью репрессий была лик­видация партии как потенциального средства политической жизни. Силы, которая со временем могла найти свою соб­ственную форму политической жизни. Вместо того, чтобы быть пассивным орудием власти. И. Дойтшер, например, считает, что сталинские репрессии, наиболее ярко проявив­шиеся в показательных процессах, были просто местью мень­шевиков большевикам. Основным доказательством этого те­зиса является тот факт, что почти все старые большевики пали жертвами сталинского погрома. А главным государ­ственным прокурором был бывший меньшевик Вышинский. Главным партийным пропагандистом — бывший бундовец Д. Заславский.

Эта гипотеза весьма сомнительна. Впрочем, как и другая, которую Дойтшер выдвинул в своей монографии о Троцком. Он утверждает, что высшая партийно-государственная бюро­кратия, несмотря на свои — уже довольно значительные к этому времени — привилегии, не была удовлетворена. Она не могла ни накапливать богатства, ни передавать привиле­гии и богатство своим детям. Возникала угроза уничтожения новой бюрократией общественной собственности. В данный период это опасение высказывал и Троцкий. Сталин осознал угрозу. И начал культивировать репрессии, чтобы противо­действовать образованию нового привилегированного слоя. Предотвратить преобразование этого слоя в новый класс, который уничтожит существующую систему собственности.

Нетрудно убедиться, что эти гипотезы повторяют сталин­скую версию репрессий. Обосновывая их необходимость, он утверждал, что «враги народа» стремятся к реставрации ка­питализма в России. Но тот же Дойтшер в биографии Ста­лина выдвигает и третью версию, которая ближе к истине и соответствует мнению других историков: Сталин хотел уничтожить все возможные системы власти, в том числе — власть партии. Хотя активной оппозиции уже не существо­вало, однако любое обострение ситуации могло возродить ее

На основе этой гипотезы, конечно, можно объяснить по­казательные процессы. Но трудно объяснить массовость реп­рессий. Были убиты и брошены за колючую проволоку гро­мадные массы людей, которые не имели никаких шансов и просто не стремились образовать какую-то альтернативную систему власти. Политический феномен массовых репрессий не объясняют и иные версии, распространенные в художест­венной и мемуарной литературе. Как-то: потребность в стре­лочниках, на которых можно было свалить просчеты эконо­мической и социальной политики. Или его личная мститель­ность и садизм. Безусловно, эти свойства характера могли коснуться сотен людей, которых знал вождь. Но ни в коем случае не миллионов.

В литературе и пропаганде имеет хождение и такая точка зрения, в соответствии с которой трагедия 30—40-х гг. толкуется как случайная: социальных целей, для достижения которых были убиты миллионы, можно было достичь дру­гими средствами. Тогда возникает вопрос, что считать глав­ной целью: построение социализма или укрепление госу­дарства? Однако эта альтернатива была снята уже в 20-е гг. Предполагалось, что укрепление Советского государства тождественно строительству нового общества. А такое отождествление есть главный стереотип бюрократии и важ­нейшая гарантия ее укрепления. Оно приводит к конструи­рованию внутренних и внешних врагов. Что, в свою очередь, способствует отождествлению целей государства с целями общества. Следовательно, цели репрессий соответствовали естественному преобразованию бюрократических тенденций революции в норму политической жизни партии и госу­дарства.

Давно известно, что законы в общественной жизни про­являются как тенденции. Указанная тенденция вела не к уничтожению тех или иных потенциальных соперников в борьбе за власть. А к истреблению последних носителей демократических традиций общественно-политической мыс­ли и борьбы, которые складывались на протяжении всей истории освободительного движения в России. Надо было уничтожить социальный организм, порождающий демокра­тию. И противопоставить ему государственный механизм нового социалистического Левиафана. Преобразование же государства в механизм, естественный объект наряду с дру­гими объектами, соответствует материальным и политиче­ским интересам любой бюрократии. И потому высказыва­ние Сталина на приеме в честь Победы в Отечественной войне о советских людях как винтиках государственного механиз­ма и социальной почве его власти было далеко не слу­чайным.

Принцип — гражданин есть собственность государства — важная характеристика бюрократического управления. Он не должен иметь никаких иных авторитетов, кроме началь­ников и вождя. Даже если эти авторитеты относятся к сфе­ре идеологии. Поставим вопрос так: в каждый конкретный момент времени чей авторитет больше в массовом полити­ческом сознании и поведении — властвующего политическо­го вождя или основоположника теории освобождения чело­века? В необходимости делать такой выбор и состоит пара­докс сталинизма.

Дело в том, что все формы сопротивления бюрократи­ческим тенденциям в партии и государстве, все фракции, ревизионизмы и уклоны в партии ссылались обычно на ту же самую идеологию, носителем которой выступала партия. Поэтому специфика сталинской деформации марксизма-ле­нинизма может быть определена следующим образом: всем должно быть ясно, что никто не имеет права самостоятель­но ссылаться ни на конкретные высказывания Маркса, Эн­гельса, Ленина, ни на внутреннее содержание этой теории. Это право — исключительная принадлежность вождя.

Аналогичные процессы можно обнаружить в истории ре­лигии. Хорошо известно, что в средние века существовал запрет на самостоятельное комментирование священного писания. Текст Библии всегда был источником разнообраз­ных ересей, направленных против верховной духовной влас­ти. Не менее хорошо известно, что партия с самого начала была идеологическим организмом, связи между членами ко­торого определялись общим символом веры и общими цен­ностями. Марксизм, однако, отрицает веру не только как средство связи между людьми, но и как средство интегра­ции своих сторонников. Но по мере его распространения и общих модификаций массовых движений, о которых уже шла речь, марксизм стал верой наряду с другими. Преобразо­вание марксизма в веру, исключающую постоянный кон­такт между теорией и практикой, стало принципом органи­зации партии. Произошла институционализация марксизма.

«Чепурный с затяжкой понюхал табаку и продолжительно ощу­щал его вкус. Теперь ему стало хорошо: класс остаточной сволочи будет выведен за черту уезда, а в Чевенгуре наступит комму­низм, потому что больше нечему быть. Чепурный взял в руки со­чинение Карла Маркса и с уважением перетрогал густо напечатан­ные страницы: писал-писал человек, сожалел Чепурный, а мы все сделали, а потом прочитали — лучше бы и не писал!

Чтобы не напрасно книга была прочитана, Чепурный оставил на ней письменный след поперек заглавия: «Исполнено в Чевен­гуре вплоть до эвакуации класса остаточной сволочи. Про этих не нашлось у Маркса головы для сочинения, а опасность от них не­избежна впереди. Но мы дали свои меры». Затем Чепурный бе­режно положил книгу на подоконник, с удовлетворением чувствуя ее прошедшее дело» [34, 78].

Однако отношением к марксизму как «прошедшему делу» не исчерпывается его деформация. Необходимо было также утверждать, что в содержании марксизма как революцион­ной теории ничего не меняется. Если человек всерьез отно­сится к теории марксизма-ленинизма, он в той или иной сте­пени должен ее самостоятельно интерпретиро­вать. А значит — и размышлять над тем, соответствуют или не соответствуют марксизму-ленинизму политические решения и действия, которые предлагает и проводит в жизнь действующий политический вождь. Но в таком случае вся­кий серьезный марксист является потенциальным критиком и даже бунтовщиком против существующей власти. Даже если он присягнул на верность Сталину. Такой ученик и по­следователь всегда попытается использовать Сталина вче­рашнего против Сталина сегодняшнего. И обращать против вождя его же собственные высказывания.

Отсюда вытекает, что главная цель репрессий заключа­лась в уничтожении остатков идейных связей в партии. В результате партия была преобразована в такую организацию, которая не обладала никакой иной идеологией и идейной связью, кроме актуальных приказов вождя и партийного аппарата. Партия была сведена к безвольной и распыленной массе. Подобно всему остальному обществу, она стала «меш­ком с картофелем», если воспользоваться образом Маркса. В этом тоже проявились бюрократические тенденции рево­люции: первоначально были ликвидированы либеральные, затем — социалистические партии, независимая пресса и другие институты культуры, религиозные организации, фи­лософия и искусство, и наконец — фракции и оппозиция в самой партии.

Нетрудно понять, что если между членами организации

239
сохраняется какая-либо идейная связь, противостоящая прин­ципу личной преданности вождю, то всегда существует по­тенциал для оппозиционной деятельности. Если даже в дей­ствительности такой оппозиции не существует. Искоренение в партии этого потенциала и было главной задачей репрес­сий. И она была успешно выполнена. Но характерно, что бюрократические тенденции партии, результатом которых была гекатомба 39-х гг., сохранились и после смерти Стали­на. Уже в конце 50-х гг. началось отлучение от марксизма тех людей, которые не признавали никаких иных форм инте­грации, кроме идейных. Тем самым идейная верность марк­сизму-ленинизму в той или иной степени толковалась и тол­куется как преступление, уклон или ревизионизм.

Однако тот факт, что репрессии не встретили отпора ни в партии, ни в обществе, говорит в пользу предположе­ния: они уже были не нужны. В партии отсутствовала воля и способность продуцировать независимую от указаний аппарата политическую мысль. Возникающий иногда в лите­ратуре вопрос о том, могла ли такая воля и способность появиться, если бы не было репрессий (например, в началь­ный период войны с Германией), вряд ли может быть раз­решен научно. Но о том, что такой воли и способности не было даже на вершине партийно-государственной бюро­кратии, неплохо свидетельствует эпизод из воспоминаний Микояна:

«На следующий день, около четырех часов, у меня в кабинете был Вознесенский. Вдруг звонят от Молотова и просят нас зайти к нему. Идем. У Молотова уже были Маленков, Ворошилов, Берия. Мы их застали за беседой. Разговор шел о необходимости созда­ния Государственного Комитета Обороны, которому нужно отдать всю полноту власти в стране. Передать ему функции Правитель­ства, Верховного Совета и ЦК партии. Мы с Вознесенским с этим согласились. Договорились во главе ГКО поставить Сталина, об остальном составе ГКО не говорили. Мы считали, что в имени Ста­лина настолько большая сила в сознании, чувствах и вере народа, что это облегчит нам мобилизацию и руководство всеми военными действиями. Решили поехать к нему. Он был на ближней даче.

Молотов, правда, сказал, что у Сталина такая прострация, что он ничем не интересуется, потерял инициативу, находится в пло­хом состоянии. Тогда Вознесенский, возмущенный всем услышан­ным, сказал: «Вячеслав, иди вперед, мы — за тобой пойдем». (...)

Приехали на дачу к Сталину. Застали его в малой столовой сидящим в кресле. Он вопросительно смотрит на нас и спраши­вает: зачем пришли? Вид у него был какой-то странный, не менее странным был и заданный им вопрос. Ведь, по сути дела, он сам должен был нас созвать.

Молотов от имени нас сказал, что нужно сконцентрировать власть, чтобы быстро все решалось, чтобы страну поставить на ноги. Во главе такого органа должен быть Сталин. Сталин посмотрел