Военной профессии

„Д-р Корр, которому она посвящена, если бы его во время предупредили, без сожалея отклонил бы от себя эту честь". (А. В. de la S. J. Etudes Religieuses, 31 мая).

Следует заметить, что иезуит А. В. в то же самое время дает рецензию о брошюре Милитаризм,

――――――――――

¹) В Temps, 31 января М. А. Дюмазе выразился о нашей книге, что это «пасквиль, злая выдумка, спекуляция на нездоровое любопытство». В Revue des deux Mondes, 15 марта г. Етьен Лами, употребляя тот же самый прием полемики, был все же учтивее.

— 179 —
д-ра Корра, а в этой брошюре наш ученый друг пишет:

«Автор пожелал посвятить мне эту книгу. Он любезно предложил мне свою рукопись, спросил мое мнение о ней, и, действуя по всей справедливости, я нашел его исследование очень интересным, верным и даже полезным».

Читатель окажет нам честь поверить нам, что все эти оскорбления нас ничуть не смутили; мы из тех, которые говорят: бей, но выслушай. Оскорбление — не аргумент. Но к делу¹).

Этот эпитет был брошен нам, как оскорбление, чтобы дискредитировать нашу книгу. Судя по взгляду этих критиков, уже один тот факт, что

――――――――――

¹) В Echo de l’armee от 7 февраля г. Галише писал, что мы старались «доказать то, что знает весь мир, — что многочисленная армия очень обременительна в мирное время». Мы ни одного слова не сказали по этому поводу.

²) Estafette, 23 декабря, А. Р. — Manchester Courier. 26 сентября 1894 г.

³) Depeche de Brest, 13. 20 декабря. — Patrie, 15, — Soir, 18, A. David. — Journal d’Alsace, 17, Strasbourg. — Petit Dauphinois (Grenoble) 24, P. Salome. — Progres Militaire, 17 января. — Journal de la Marne (Chalons) 2 февраля.

— 180 —
книгу написал анархист, делал ее неверной и не имеющей никакого серьезного значения. Такой прием критики не без интереса! Меня нисколько не огорчает то, что они считают меня анархистом. Они ставят меня в ряды очень хороших, умственно развитых людей; я не могу на это обижаться. Требуется ли доказательство? Но к чему стал бы я перечислять имена в прошлом и настоящем? Они всем известны. Следовательно, для меня было честью быть присоединенным к этим великим умам; но я тщетно спрашиваю себя, причем же тут мое научное исследование?

Принадлежу ли я к социализму, признающему власть и силу законов, или к социализму свободному, т. е. анархизму, или нет — это мое личное дело. Это совсем неинтересные для публики вещи, так как они касаются только лично меня и имеют значение только для тех, кому любопытно узнать мой образ мыслей.

Но, предположим, что я — социалист, анархист, даже буддист или какой хотите ист, что же тут общего с Психологией Военной Профессии? Желательно, чтобы критики наши сказали нам это. Наши положения логически выведены из фактов. Каким же образом они думают серьезно опровергнуть их своими эпитетами? Шутка, даже хорошая, имеет все-таки свои границы, а в данном случае шутка перешла дозволенные границы. Человек науки собирает сбои наблюдения, классифицирует их, выводит из них общие мысли, а чтобы опровер-

— 181 —
гнуть эту научную работу, окажутся ли достаточными какие-нибудь эпитеты?

Полноте! Хотя это, конечно, очень легко, но вместе с тем и очень непрочно. Достаточно одного легкого колебания воздуха, чтобы разрушить такой византийский прием обсуждения.

А однако этот же прием употребили и те, кто видели в моей книге произведение мести и ненависти¹). Но на чем они основывали такое утверждение, это именно они забыли сказать. Как мало меня знали эти противники! Я никого не ненавижу и не хочу мстить никому. Я — убежденный детерминист, полагаюсь только на логику, что и обязывает меня не иметь никакой ненависти, как против лиц, так и против учреждений. Я не ненавижу те из них, которые считаю дурными; я только сожалею, что они существуют, и тружусь для того, чтобы они исчезли. Далекий от мысли навязывать кому-либо понимание истины, я ограничиваюсь тем, что представляю ее моим читателям, выражая надежду, что они сами дойдут до понимания истины, так же, как и я. Вместе с Ренаном я считаю, что истина имеет только тогда свою цену, когда каждый сам по себе дойдет до ее сознания. И потому-то я и говорю публике: читай, смотри, рассуждай, заключай, а никогда не говорю ей: Верь.

У меня нет ненависти и я не взываю к мщению.

――――――――――

¹) Mercure de Prance, октябрь 1893, un Professonel. — Revue des Revues, сентябрь, 1893, L. Veron. — XIX Siecle, 18 декабря, P. Ginisty. — Le Temps 31 января.

— 182 —
Но если б даже так это и было, то до этого также никому не было бы дела, как и до моего анархизма. Я изложил факты, показал их отношения и вывел из них заключения. Не все ли равно, если я это сделал из чувства мщения! Не все ли равно, если меня толкнула на это ненависть? Вопрос только в том, верны ли факты, справедливы ли отношения, логичны ли заключения. Мотивы, побуждения автора, цель, которую он преследует, известны только ему одному. Можно только представить себе так или иначе эти мотивы, строить на их основании воображаемый роман, и если бы даже подобный роман и оказался верен, то и тогда он ни в каком случае не мог бы разрушить ту научную работу, которую он имел претензию разрушить. Но к делу; почему мне представляют все эти мнимые доводы, тогда как их не представляют ни Русселю Уолессу (Rusell Walace) за его Дарвинизм, ни Гумпловичу за Борьбу рас, ни Джедсу и Томсону за их Эволюцию пола, ни Корру за его Преступную этнографию, ни Летурно, ни Ферри, ни Мануврие, ни Колаяни (Colajanni), ни Роману, ни... ? Возможно ли предполагать, что лишь я один действовал из ненависти, из жажды мщения, из анархизма, а что все другие люди науки оставались бесстрастными и их социализм, их анархизм или их роялизм не имел на них никакого влияния? Такое предположение слишком странно и, чтобы иметь какое-нибудь значение, оно должно быть доказано; одного утверждения не достаточно. Я один

— 183 —
знаю или думаю, что знаю тайные мотивы, заставляющие меня действовать, пусть же читатель окажет мне честь поверить мне, что мною не руководит ни ненависть, ни жажда мщения.

На копошащихся, подобно муравьям, людей я смотрю равнодушно.

Я изучаю людей и их поступки с такой же бесстрастностью, с какой я исследовал бы своим скальпелем низшие организмы или существ иных миров. В этом психосоциальном анализе я мысленно отвлекаюсь от всех моих симпатий; и антипатий. Это мне легко, потому что я считаю, что люди необходимо таковы, какими они при данных условиях могут быть; в этом нет ни заслуги их, ни вины. И если бы даже Психология Военной Профессии была бы написана анархистом или под влиянием чувства ненависти и мщения, то это все-таки нисколько не уменьшило бы ее правдивость. Книга эта тем не менее остается полной, нетронутой в своем достоинстве этими пристрастными эпитетами, не имеющими никакого серьезного практического значения. Произведения Ламарка и Лапласа не были опровергнуты обвинением их авторов в атеизме. Многие критики высказали протест против моего антипатриотизма, и бросили мне в лицо, как оскорбление, кличку „антипатриота"¹) г. Франсуа Коппе написал следующее замечательное письмо:

――――――――――

— 184 —
„Нужно ли, дорогой мой Формантэн, сообщать вам подробнее мое мнение об этих людях «без отечества», о безумцах, осмеливающихся нападать на знамя? Это мнение я „проповедывал на кровлях", изо всех сил, сколько мог, рискуя быть записанным в «шовинисты», или поклонником военной кокарды, против чего, впрочем, я ничего не имею. Эти несчастные — просто безумцы, чистые безумцы, но во Франции я не считаю их опасными. Национальное чувство, военный инстинкт непоколебимы у нас. Пусть только вспыхнет война, и все эти глупые крики будут заглушены первыми же звуками барабана" ¹).

Из числа критиков-патриотов некоторые писали, что я издал свой труд специально лишь для того, чтобы дискредитировать французскую армию. Но доказательство? Вскоре появится немецкое издание этой «гнусной книги» ³). Такое доказательство просто

――――――――――

Revue des Revues, 15 января, генерал Юнг. — Journal des Debats, 29, H. Malo. — Gil Blas, 1 февраля, С. Des Perrures. — Voltaire, 2, G. Here. — Journal de la Marne (Chalons), 2. — Echo de l’armee, 4, L. Galichet — Independant (Epernay). 3, H. Monfilleul. — Armee de Reserve, 12, полковник Ortus.

— 185 —
забавно, его логика бросается в глаза. Другие с горечью сожалели, что такая зловредная книга появилась не по ту сторону Альп или Вогезов, так, напр., г. Сен-Жене говорит:

Меня мало интересует и эта радость и это огорчение горячих защитников профессионального военного, но я, действительно, был бы очень рад, если бы мне объяснили, каким образом патриотизмом

— 186 —
или антипатриотизмом какого-нибудь произведения можно мотивировать его истинность или лживость?

Но посмотрим действительно ли настолько анти-патриотична эта книга, как представляют это некоторые? Другие критики утверждают обратное, как напр., Д-р Корр, г. Фурньер¹), д-р Бойе (Boyer ²):

Я прибавляю еще, что она удовлетворила во мне и патриота, и ннтернационалиста: патриота — тем, что она выяснила, что результаты милитаризма везде одинаковы и что немцу в этом отношении нечего упрекать француза...

Если кто желает уничтожения двойственных и тройственных союзов наций, пусть переведет он книгу Гамона и даст прочесть членам этих союзов: немцам, итальянцам, русским и т. д., будущим Соединенным Штатам Европы»...

――――――――――

— 187 —
Труд г. Гамона правдив, неопровержим; на него следует смотреть, как на произведение добросовестного наблюдателя, неумолимого логика и, скажу прямо, хорошего патриота.

Вопреки глупой брани и высокомерных противоречий шовинизма, скорее кажущегося, чем действительного и как бы по команде слишком крикливого, положительный метод, зондирующий сердце и внутренности, обнажающий раны и пороки того организма, который называется армией, совершает акт просвещенного патриотизма и мудрой предусмотрительности».
В некоторых обозрениях ¹) выставлен был против меня тот же самый якобы аргумент, но под другой формой: раз уничтожение армий невозможно, следовательно о нем нужно молчать.

Критики эти забыли, что Психология Военной Профессии есть книга научная и, что занимаясь ею, автор ее вовсе не интересовался вопросом, возможно или невозможно уничтожение армий, патриотична или непатриотична его книга. Цель научных людей, а я к ним принадлежу, — есть раскрытие истины. И раз истина открыта, ученый обязан ее опубликовать, потому что она есть, выражаясь словами Боссюэта, общее благо. Ученому не нужно знать, оскорбит ли открытая им истина общепринятые понятия, потрясет ли она общественный порядок, поведет ли к гибели его отечество, повле-

――――――――――

¹) Archives d’anthropologie criminelle, 15 сентября 1893, Storck. — Mercure de France, октябрь, 1893. — Evenement, 28 февраля, полковник Schambion.

— 188 —
чет ли за собой бедствия для близких ему людей, тюрьму или смерть для него самого. Ученый знает, что истина в его руках и, зная это, он должен передать ее людям; он не имеет права таить ее, прикрывать ее каким-нибудь плащом или искажать ее, потому что иначе он не достоин прекрасного имени, имени человека науки.

Массильон прав говоря: „тот, кто любит что-либо больше истины, не достоин любить ее". Я люблю истину больше всего на свете и именно потому что я люблю ее, я громко возвещаю о ней, не заботясь о последствиях, какие могут в общественной жизни произойти от этого в данную минуту. Какая из истин, появившись на свет, не смутила общественного порядка своего времени? Христос, проповедуя коммунизм и свободу, прославляя равенство и братство, смутил общественный порядок и заплатил за это преступление позорной смертью на кресте. Галлилей, едва окончив отречение от своих убеждений, произнес: „а все-таки она (земля) движется", подтверждая этим, что истина нарушает всякий общественный порядок. Сократ, как и Иоганн Гусс, Ульрих фон-Гутен, и Доле, Спиноза и Ламеннэ, Виклеф и Прудон, Карл Маркс и Кондорсе, Дидро и Кампанелла, и много еще других колебали общественный порядок раскрытием и оглашением истин, тогда волновавших людей, теперь же всеми признанных. Они перенесли смерть, тюрьму, нищету за это возвещение истин, потрясавших общество, но ни тюрьма, ни

— 189 —
смерть, ни нищета не доказали ни их заблуждения, ни ложность их идей. Что до того, что общество содрогается, что до того, что колеблется отечество! Важно только одно: точны ли факты, справедливы ли выводы, логичны ли заключения? Верно ли все произведение?

Только это и должна разбирать критика; остальное, если она хочет остаться нелицеприятной, беспристрастной, ее не касается. Истинны или ложны положения Психологии Военной Профессии? Вот вопрос, подлежащий исследованию критики. Простое же наименование книги непатриотичной, простое утверждение, что армии необходимы, ничуть не уничтожают достоинств нашего труда.
* * *
В Mercure de France (октябрь 1893) один военный по профессии высказал такую мысль:

„И не сомневайтесь, что в тот день, когда уничтожат это отжившее начало, называемое армией, в тот день, когда она окончательно сольется с государством, сольется до того, что потеряет свои свойства, — или, если хотите, недостатки — составляющие ее силу, в тот день вам придется, г. Гамон, заговорить другим языком или отложить ваше перо, потому что тогда тевтонец, ставший господином, сломает его в ваших руках".

События доказали ничтожество этой великолепной фразы. Чтобы сломать перо в руках мыслителя, ждать тевтонца совсем не нужно. Список писате-

— 190 —
лей, осужденных во Франции за последние 10 лет, наверное, не короче списка писателей, осужденных в Германии. Не к чему называть их имена. Тевтонец — победитель не ограничит более полета мысли, чем это делают настоящие правители¹). Но усилия их напрасны и достойны только презрения.

В Estafette (29 декабря) г. Абель Пейрутон написал тоже общее возражение:
„Я знаю... что армия способна дать возвышенным умам возможность высоких умозрений в политике, философии, науке, искусстве, промышленности".
Это утверждение противоречит тому, что происходит в Англии, в Швейцарии, в Соединенных Штатах, где почти нет армий. Между тем, там занимаются и философией и наукой, и искусством и т. п. Армия по своему покровительствует искусству, науке, литературе, философии, — известно, что во все времена она расхищала библиотеки, музеи и т. п. Достаточно прочесть историю Греции, чтобы знать что Архимед был грубо умерщвлен солдатом; достаточно прочесть средневековые хроники, чтобы знать, что кровожадные солдаты никогда не щадили ученых монахов. Даже в наши времена, европейские армии в Китае, в Аннаме, в Тонкине, в

――――――――――

— 191 —
Индостане, Сиаме и Бирме разрушали чудеса древнего и современного искусства. Один солдат, возвратившись из Тонкина, рассказал мне, что однажды его батальон взял себе для забавы мишенью гигантскую статую толстого Будды, историческое значение которой несомненно. Во время франко-германской войны была сожжена Страсбургская библиотека, разрушена колокольня. Во время воины с Россией сгорела Москва. Я помню, что в литературном приложении к Figaro (февраль, 1895) был приведен рассказ одного английского офицера, который, на дальнем востоке, для забавы, обрубал саблей уши, нос и руки статуэток. И сколько еще подобных же фактов могли бы мы рассказать, если бы мы порылись в рассказах о походах, написанных только одними военными.

Я сильно сомневаюсь, чтобы во время борьбы, грабежа и пожаров, философы, ученые, художники могли бы предаваться высшим умозрениям. Аргументы г. Пейрутона, следовательно, мало правдоподобны.
* * *
Некоторые критики, даже те из них, которые хвалят Психологию Военной Профессии, назвали ее памфлетом, обвинительным актом ¹) или сочли

――――――――――

— 192 —
ее чересчур сильной критикой военных нравов¹).

Если нельзя назвать обвинительным актом беспристрастное описание нравов, положим, тигров или львов, то я не думаю, чтобы и на мою книгу можно было серьезно смотреть, как на обвинительный акт. Точно также, как естествоиспытатель, желая составить монографию, — например, семейства кошек, — исследует их нравы, и наблюдает их, точно также и мы, желая составить психическую монографию профессиональных военных, внимательно изучаем и наблюдаем их. В этих наблюдениях, в этом беспристрастном изучении нет никакой обвинительной тенденции. Я не требую никаких карательных мер против этих несчастных военных. Я не относился к ним пристрастно²), я ограничился только точной передачей фактов и сделал из них выводы и обобщения без всякой натяжки. Я представил истину во всей ее грубой наготе без мишурных покровов. И именно вследствие этого нашу книгу сочли свирепой, тогда как в ней нет никаких свирепых нападок, тем более, что всякая свирепость так далека от наших мыслей, что мы с нетерпением ожидаем того времени, когда на существо свирепое будут смотреть, как на чудовище.

――――――――――

— 193 —
Строго отнеслась к нам Северина, написав следующие строки:

Достаточно ряда прекрасных статей, написанных Севериной зимой 1894 — 95 гг., протестующих против жестокостей офицеров, чтобы доказать, что она ошибочно обвиняла нас в произвольном пристрастии.

— 194 —
мившимся с помощью разума исследовать идею о Боге. И наши аргументы тоже не новы, ими некогда пользовались философы и ученые, защищая свое право мыслить и подвергать все разумному анализу.

В прошлые века одно только обсуждение идеи Бога возбуждало святой гнев, и за это много смельчаков погибло в тюрьмах, на кострах и в изгнании. Идея Бога, — так как ее проповедуют правоверные церкви, — уже отжила. Все усилия поддержать ее были перед лицом разума напрасны. Удары и наказания — слабые аргументы; они, подобно легкому туману, исчезают перед критическим духом философов и людей науки. Сегодня обсуждение идеи отечества, анализ милитаризма возбуждают гнев. Завтра этот гнев покажется людям столь же странным, как нам кажется странным гнев, возбуждаемый отрицанием некоторых религиозных догматов. Клемансо справедливо заметил: „Ничто в настоящее время не ускользает от обсуждения людей". (Justice, 22 декабря 1895). Людям науки, философам, выше всего ставящим истину, тщетно было бы противопоставить Религию, Отечество, Общественный порядок. Все это такие вещи, о которых мы не можем заботиться, когда со скальпелем в руке, мы рассекаем общественные органы. Все это, как ненаучные аргументы, не имеет никакой цены для ученого и для научной работы.
* * *

— 195 —
Некоторые из критиков возражали, что путем различных фактов взятых из газетных вырезок нельзя писать ни историю, ни психологию ¹).

Возражение это ведет гораздо дальше, чем, быть может, предполагал тот, кто его высказывал. Оно идет за пределы моей скромной индивидуальности и касается Ломброзо, Лакасанья и Корра, которые, составляя свои криминологии, пользовались именно этими приемами для нападения на современных социологов или на социологов этого века. Это возражение, заставившее одного из ученых критиков заметить: „Быть может они еще посоветуют г. Гамону обратиться к логике или к разуму?" ²) — стремится не более и не менее, как запретить пользоваться газетами, как документальными источниками. Такое требование немыслимо. История писалась во все времена с помощью документов, точно также загроможденных ошибками и духом партий, как и газеты.