Воспоминания издательство имени чехова

ГЛАВА ПЯТАЯ

Народный Дво­рец состоял в ведении особого просветительного общества, составленного почти исключительно из местных педагогов и духовенства. В городе была воскресная школа. В местном земстве пробивались какие-то просветительные веяния; была учреждена агрономическая станция, склад земледельческих машин и орудий; подумывали о выработке нормальной сети школ для будущего «всеобщего обучения». Были в Тамбове и люди близкие мне по своим общественным и политическим настроениям. Таковы были бр. Мягковы, причастные к Астыревскому кружку, знакомые мне по Москве В.А.Щерба и аг­роном Н.М.Катаев, а из более старого поколения — ссыльные из деятелей заката народовольчества А.Н.Лебедев и Н.Ма­нуйлов; позднее появились статистик Н.Мамадышский, Макарьев и сосланный по делу о снабжении оружием армянских революционных организаций М.Лаврусевич. К этой ссыльной колонии тяготел ряд местных людей, типа культурных деяте­лей, как присяжный поверенный А.Я.Тимофеев, заведывающая воскресной школой (впоследствии моя жена) А.Н.Слетова, еще несколько учительниц воскресной школы и т. п.

В.А.Щерба был центром «третьего элемента», взявше­гося за земскую культурно-экономическую работу.

{94} В «полевении» ряда земцев надо видеть особенную заслу­гу Вл.А.Щербы, представлявшего собою лучший тип интелли­гентного земского работника. Болезненный, слабого сложе­ния, с впалой грудью, слегка прихрамывающий, всегда с оч­ками на близоруких глазах, он обладал необычайной работо­способностью. Он был человек очень мягкий, с прирожденным изяществом манер, одаренный необычайным тактом, но в то же время очень твердый и настойчивый по существу. Всё, за что он брался, он делал необыкновенно тщательно, толково и добросовестно, и он пользовался уважением даже тех, кто с неудовольствием смотрел на влиятельное положение, занятое этим «чужаком» и к тому же «красным».

К сожалению, этот симпатичный, всеми любимый человек, умер слишком рано и не вырос в такого крупного деятеля, ка­ким он, несомненно, стал бы в более свободных политических условиях жизни страны.

Нам удалось залучить в Тамбов на несколько лекций В.В.Лесевича. В первый раз тамбовская публика слышала с публичной кафедры настоящего оратора — по истине «орато­ра Божьей милостью». Мы сами дивились, как увидели его на трибуне. Человек, который только накануне возбудил в нас опасения за судьбу его лекций, говоря слабым, глухим, носо­вого тембра голосом, вдруг точно преобразился. Он как будто стал и сам выше ростом, и голос его окреп, поражая богат­ством вибраций, выразительностью и какой-то особенной си­лой, с какой он завладевал вниманием аудитории. Первую лек­цию он читал о Робинзоне Крузо и позднейших робинзонадах. Но уже вступление его — мастерская картина Англии эпохи пробуждения вольнолюбивых принципов — содержала столь­ко сопоставлений и намеков на наше собственное политическое положение, что была целой революцией. Овации оратору были, можно сказать, первой в Тамбове замаскированной полити­ческой демонстрацией.

Заглядывали к нам и другие посетители. Пронесся слух, что из Сибири едут в Россию носители двух крупных имен из прошлой революционной истории: Войнаральский и Брешковская. Ждали мы их с понятным нетерпением. Увидеть тогда пришлось нам лишь первого. Как сейчас помню вечер у ста­рого народовольца А.Н.Лебедева, который нас познакомил с {95} приезжим. Порфирий Павлович Войнаральский очаровал нас неутолимым внутренним горением, которым было полно всё его существо... В нем жила неукротимость вечного бунтаря, бунтаря по всему духовному складу. «Вечным движением», вечным брожением дышали и его речи. Трагическим метеором пронесся мимо нас его образ, оставив глубокое впечатление. Это не был революционный кормчий, но живая, воплощенная «труба», зовущая на бой. Вскоре после посещения Тамбова он заболел и умер. Тяжело было бы ему жить и пролагать себе путь-дорогу в дебрях тогдашнего безвременья...

Между тем, кое-кто из кончивших семинаристов, из пи­томцев учительского института, из старших учеников воскрес­ной школы, державших экзамен на сельского учителя, распре­делились по разным селам. Число наших связей росло. Мы решили серьезно взяться за постановку особой библиотеки для деревни. Нелегальных книжек в ней почти не было. Да и что можно было предложить мужику из тогдашней нелегальной литературы? Две-три старых брошюры, лучшая из которых — «Хитрая механика» — была переполнена архаизмами, вроде обличения давно канувшего в вечность соляного налога.

Кое-что всё же наскребли. Затем взялись вплотную за обследова­ние легальной литературы. В первой очереди у нас шли рома­ны Эркмана-Шатриана из истории французской революции: «История одного крестьянина», «История школьного учите­ля», «История одного консерватора» и т. п. Затем шли Джиованиоли «Спартак», Францоз «Борьба за право», Золя «Углекопы», Феликс Гра «Марсельцы», Швейцер «Эмма», Беллами «Через сто лет», Вазов «Под игом», Рубакин «Под гнетом времени», Войнич «Овод», повести и рассказы Засодимского, Наумова, Златовратского, Станюковича, «Мелочи архиерейской жизни» Лескова, «Алчущие и жаждущие прав­ды» Пругавина, «Бунт Стеньки Разина» Костомарова, романы из времен ирландских аграрных движений, статьи и очерки, выбранные из разных старых журналов, о крестьянских вой­нах в Германии, о жакерии во Франции и т. д. и т. п. Опять засадили мы молодежь за перечитывание старых журналов со специальной точки зрения — извлечения из них всего, подхо­дящего для крестьянского чтения. Гимназисты, семинаристы, молодые студенты и т. д. читали, собирались для заслушива­ния рецензий, собирали книжки.

Среди окончивших в том году средние учебные заведения было несколько человек, прошедших через наши кружки и решившихся обосноваться для постоянной революционной работы в деревне. Среди них особенно выделялся П.А.Добро­нравов. Его имя неразрывно связано с образованием первой в России самостоятельной, революционной крестьянской орга­низации.

Добронравов уехал, увозя с собой одну из «летучих биб­лиотек». Прошло несколько времени, в течение которого о нем ничего не было слышно. Наконец он появился: похудел, глаза ввалились, горят лихорадочным блеском. На лице написана тревожная решимость.

— Ну, Виктор Михайлович, у нас готово. Поднимаемся. Поклялись не щадить себя. Все поклялись друг перед другом. Не на шутку. Все головы положим. Кончено: так подошло.

Рассказ не оставлял сомнения в том, что в Павлодаре образовалось очень ценное, сплоченное активное ядро, сумев­шее вести за собой целую округу. Я был в восторге от того, что крестьяне сами пришли к мысли о правильной тайной ор­ганизации. Но именно поэтому меня обуял страх, как бы вся она не погибла прежде, чем сумеет заразить своим примером другие местности. И я принялся успокаивать Добронравова и советовать ему найти какой-нибудь выход, чтобы не ставить на карту разом всё существование первого революционного крестьянского союза...

В конце того же года я попытался собрать первый в на­шей губернии маленький крестьянский революционный съезд. Крестьян, впрочем, съехалось очень немного, избранные из избранных, человек восемь от пяти уездов: Борисоглебского, Тамбовского, Моршанского, Козловского, Кирсановского. {97} Кроме того, я пригласил одного от нашего рабоче-ремесленного кружка, руководясь той же мыслью — сближения крестьян и рабочих.

Труднее был для меня вопрос, кого пригласить еще из нашей революционной интеллигенции. Старшее поколение туго сходилось с крестьянами. Одни, как Лебедев и Макарьев, были чересчур «заговорщики», привыкшие шептаться с глазу на глаз и при том исключительно между своими. Другие, как Щерба, ближе принимали к сердцу деревенскую работу, но были слишком поглощены земско-культурными вопросами и, пожалуй, чересчур приспособили весь свой склад к полити­ческому обслуживанию земского либерализма. Третьи, как И.Мягков и А.Я.Тимофеев, были довольно близки с крестья­нами: один был присяжным поверенным, другой — помощни­ком: вместе с еще одним молодым адвокатом они составляли земское бюро бесплатной юридической помощи; к ним я посто­янно направлял то молокан, когда им угрожали преследования по делам о совращениях, кощунствах и т. п., то крестьян тех местностей, где шла борьба и споры из-за земли с соседними помещиками. Крестьяне их любили и ценили, как своих на­дежных друзей и защитников; но на революционной почве сношений с ними у крестьян как-то не вытанцовывалось. Веро­ятно, потому, что эти двое товарищей уже тогда, незаметно для себя самих, эволюционировали в другом направлении; естественным концом их эволюции было их присоединение впоследствии к «освобожденцам», а затем и вступление в конституционно-демократическую партию.

Я остановился, в конце концов, на одном: на исключенном за участие в беспорядках студенте С.Н.Слетове.

С.Н.Слетов был тогда худощавым, невысоким, вечно горбившимся, как старик, юношей, с некрасивым, но умным лицом; в очках, близорукий и угловатый, он очень стеснялся своей угловатости и, быть может, потому и был несколько резким в своих движениях. Остроумие его — меткое и порою злое — было не светлое, а темное и горькое. Но в нем чувство­вался недюжинный самобытный критический ум, — быть мо­жет, более сильный в скепсисе и отрицании, чем в творчестве, — и настоящий большой характер, дополняемый богатым тем­пераментом.

Мы со Щербой давно поговаривали между собой, что всего ценнее было бы приобрести для нашего дела именно {98} С.Н.Слетова, вырвав его из-под марксистских влияний. И вот, долго думая о том, кому в случае ареста или отъезда пе­редать все деревенские связи, я окончательно остановился на нем. Он был на съезде, перезнакомился со всеми крестьянами и оказалось, что я не ошибся: он сразу сошелся с ними и всем существом отдался крестьянскому движению.

На съезде наметились самые заманчивые перспективы расширения и пропаганды и организации. При таком расши­рении дела приходилось, однако, подумать о том, чтобы со­здать необходимую для него специальную революционную ли­тературу, а для этого нужно было нечто большее, чем силы одного провинциального кружка. Надо было завязать более широкие революционные связи, надо было ознакомить другие кружки с опытом нашей работы и толкнуть их на такую же работу в их местности.

Прежде всего, я попытался связаться с ближайшим круп­ным революционным центром — Саратовым, где явился к Ник. Ив. Ракитникову и жене его Инне Ивановне, которую знал еще, как кончившую петербургские курсы студентку Альтовскую. Долго и воодушевленно рассказывал им про нашу де­ревенскую работу и открываемые ею широкие горизонты. Но вера в значение крестьянства, как активной силы в предстояв­шей революции, до такой степени была тогда, отчасти под давлением марксизма, утрачена, что всё мое красноречие не могло сломить льда.

Супруги Ракитниковы, впоследствии та­кие столпы с.-р-ской партийной работы в деревне, отнеслись к моим рассказам весьма скептически. Они тогда идейно пере­живали момент перелома. Марксизм повлиял и на них, — но не марксизм западно-европейских социалистических партий, приглаженный применительно к спокойному темпу мирной парламентской работы, а марксизм «коммунистического ма­нифеста», максималистский и социально-революционный. От Ракитниковых я толкнулся к кружку Аргунова. Этот кружок только что закончил свое «самоопределение», изложив свое политическое credo в рукописном проекте программы. Проект произвел на меня очень невыгодное впечатление. Когда меня попросили дать свой отзыв, я мог только сказать: «Рукопись принадлежит перу народовольца эпохи упадка, по обеим сто­ронам которого сидели, постоянно одергивая его то справа, то слева, народоправец и социал-демократ», впечатление {99} чего-то неуверенного, колеблющегося, какой-то «ни павы, ни вороны».

По отношению к крестьянству — полный скептицизм для настоящего, теоретическая защита для будущего, когда доступ в деревню будет облегчен завоеванной без нее и помимо нее политической свободой. Я уехал из Саратова глубоко разо­чарованный. Несколько позднее приехал в Тамбов из Воронежа мой старый саратовский знакомый — Анат. Влад. Сазонов. Он совершил объезд разных городов по поручению южного объ­единения групп новонародившихся «социалистов-революцио­неров». Он рассказал нам о первом их съезде, на котором, если не ошибаюсь, Тамбов был представлен бывшим воронежцем Макарьевым, очень милым, но чудаковатым человеком, имев­шим всегда чрезвычайно конспиративный вид и абсолютно не связанным ни с какою низовою массовою работой; это был типичный радикал из «пущающих революцию промеж себя».

Сазонов говорил, что новое объединение ставит себе весьма скромные задачи чисто практического свойства и, прежде все­го — издание «Бюллетеня», революционного органа чисто ин­формационного характера. Никакой революционной програм­мы развить он перед нами не сумел. Он говорил лишь, что марксизм не может удовлетворять революционных запросов мыслящего человека нашего времени; что нужен был бы ка­кой-то новый революционный синтез, но переживаемая нами глухая пора не выдвинула для этого «настоящего человека» — крупного, с творческим умом мыслителя. «Делать нечего, заключил он, пока что будем как-нибудь сообща, совокупными силами многих, кустарным способом подготовлять новую про­грамму и ее обоснование».

Была, несомненно, почва у социал-демократов, только что сорганизовавшихся в «партию» общероссийского масштаба и выпустивших свой «Манифест» (принадлежавший, как изве­стно, перу П.Б.Струве). Но мы считали, что есть почва и у «нас». Но кто же были «мы»? И в чем заключалась наша про­грамма? Практическую часть ее мы считали совершенно оп­ределившейся. Мы в основу клали массовое народное движе­ние, основанное на тесном органическом союзе пролетариата городской промышленности с трудовым крестьянством дере­вень. В будущем мы предполагали, между прочим, и действие народовольческим методам террора, но с тем различием, что у Народной Воли, намеренно или нет, террор был {100} самодовлеющим, а мы представляли его себе, как революционную «за­певку» солистов, чтобы припев был тотчас же подхвачен «хо­ром», т. е. массовым движением, которое, во взаимодействии с террором, перерождается в прямое восстание. Круги револю­ционной интеллигенции были как бы передовыми застрельщи­ками. Пролетариату отводилась авангардная роль; крестьян­ству — роль основной, главной армии. С либералами, как с чужаками, предполагалось «врозь идти, но вместе бить» самодержавие; допускалось временное торжество их вначале, после которого фронт должен был быть повернут против ли­бералов.

Два товарища из нашего кружка — А.Н.Слетова и О.К.Лысогорская — успели в это время съездить заграницу: первая — для изучения там постановки дела внешкольного образования, вторая — для поступления в университет. По моему поручению они привезли оттуда последние новинки со­циалистической литературы: знаменитую книжку Эд. Бернштейна и протоколы Бреславского соц.-дем. партейтага, с ожесточенными спорами о тактике в деревне между Бебелем, Либкхнетом, Давидом с одной стороны, Каутским и Шиппелем — с другой.

Эти живые свидетельства огромного броже­ния внутри западно-европейского социализма решили дело. Меня потянуло неудержимо за границу, погрузиться целиком в происходящую там борьбу идей и теорий, впитать в себя и переработать все «последние слова» мировой социалисти­ческой — да и общефилософской — мысли. Кроме того, ду­малось мне, за границей я найду всех ветеранов революцион­ного движения, с Петром Лавровичем Лавровым во главе. Не может быть, чтобы они не откликнулись на запросы жизни, властно вставшие перед нами в процессе работы. Будет со­здана литература, необходимая для широкой постановки ре­волюционной пропаганды в деревне и широкой струей хлынет в Россию, оплодотворяя работу кружков, подобно нашему, и пропагандистов-одиночек. И «тогда пойдет уж музыка не та».

С этими мыслями, едва только кончился срок моего «глас­ного надзора» в гор. Тамбове (я забыл упомянуть, что подо­шел под «коронационный манифест», вследствие чего мне вменили в наказание отбытие мною девяти месяцев предвари­тельного заключения и после трех лет надзора запретили жительство почти во всех сколько-нибудь крупных городах {101} Российской империи), — я исхлопотал себе заграничный пас­порт и двинулся за рубеж, увозя с собой тщательно заделан­ный в обуви «устав» первого революционного крестьянского братства. Я постарался проехать через Петербург, чтобы по­видаться перед отъездом с Н.К.Михайловским и вообще ре­дакцией «Русского Богатства», в котором я начал тогда со­трудничать. Попал я не совсем удачно. Хотя я и познакомился со всеми столпами журнала — Н.Ф.Анненским, В.Г.Коро­ленко, В.А.Мякотиным, А.В.Пешехоновым, — но в то время на журнал обрушилась первая крупная кара: закрытие на три месяца. При таких условиях им было не до меня. Только с Михайловским я успел переговорить обо всем, что было на сердце. Познакомил я его и со своим «уставом». Он выслушал меня с характерным для него сосредоточенным и сдержанным вниманием и предложил, по мере того, как будут продвигаться мои работы по изучению аграрного вопроса за границей, делиться результатом их с читателями «Русского Богатства». По содержанию моих речей он сказал лишь несколько слов, врезавшихся у меня в памяти:

«Мне думается, что в русской жизни зреет частичный воз­врат к принципам прошлого движения, отход от шатаний и уклонений последующего межеумочного безвременья. Возврат не для простой реставрации старого, а для движения вперед от него, как исходной точки. Что дадут ваши опыты работы в деревне — мне трудно судить. Боюсь, что я скептичнее вас отнесся бы к ее ближайшим практическим результатам. Мо­жет быть потому, что скептицизм — печальная привилегия старости. Но одно они дадут — соприкосновение не с по­верхностью, а с настоящей гущей жизни, из которой когда-нибудь выбродит то, что нужно... Но только... «жить в эту пору прекрасную» мне-то уж, наверное, не придется»...

Наш разговор оборвался; другого, вопреки тому, что бы­ло условлено, по случайным причинам не состоялось. В Михай­ловском меня поразила какая-то усталость и как бы надтреснутость. Свидание не дало мне того, чего я ожидал. И долго меня точило сознание чего-то мною в Петербурге недоделан­ного. Но с тем же непоколебленным оптимизмом — счастли­вой привилегией молодости — я перебрался через рубеж. Это для меня было скачком в загадочное неизвестное. Сколько было в нем притягательного и многообещающего!
{102}