Воспоминания издательство имени чехова

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Я не сразу сообразил, о ком идет речь. Оказалось, что этою шутливою кличкой местные эмигранты наградили одного из влиятельнейших местных народовольцев, Илью Адольфови­ча Рубановича. Прошлая его революционная биография не была особенно сложна. Он был причастен к работе одесской народовольческой организации 80-х годов; арестовал его гре­мевший на юге России и прославившийся своею беспощадно­стью военный прокурор Стрельников (в конце того же десяти­летия за эту беспощадность и его не пощадила рука тер­рориста).

Стрельников был вдобавок ко всему отъявленным антисемитом. Как прокурор, он открыто избрал себе девизом: «лучше схватить и покарать десяток невинных, чем упустить одного виновного». Он уже давно собирался, согласно его собственному выражению, «смастерить большой политический процесс с чесночным запахом», и думал, что в Рубановиче на­шел искомую центральную фигуру такого процесса. Аресто­ванный оказался, однако, «крепким орешком», на котором он поломал не мало зубов. В довершение всего Рубанович, родив­шийся во Франции, по бумагам был французским граждани­ном. А в то время как раз шла секретная подготовительная работа по налаживанию франко-русского союза, {120} популярностью в передовых кругах французской общественности не пользовавшегося. Чересчур ретивому военному прокурору бы­ло дано понять, что в такой момент «дразнить гусей», т. е. шокировать общественное мнение Франции судебным сканда­лом, задевающим француза, — дело несвоевременное. И он, скрепя сердце, оставил свои широкие планы и выслал Рубановича из пределов Российской империи — просто, как «неже­лательного иностранца»...

— Вы его не знаете просто потому, что он не теоретик, не литератор, — говорили мои местные друзья. — Зато — какой оратор! Мы, парижане, не раз имели случай его оценить. А открыла его Марина Никаноровна Полонская.

Тут я, приезжий провинциал, вторично провалился: и это имя было для меня лишь «звук пустой»...

— Ну, вот, и начинай после этого дела с этими обомше­лыми провинциальными руссопетами, — сказал мне Семен Акимович, когда я спросил его о Рубановиче и Полонской. — Как? И ты приехал в Париж, даже по именам не зная тех лиц, которые прославились в до сих пор еще не вполне отшумевшем «деле об отступничестве Льва Тихомирова»?

Уезжая в 1899 году заграницу, я влачил на себе тяжкий моральный груз: неразрешенную для нас «загадку Льва Тихо­мирова». А неведомо для нас тою же загадкою мучились — по ссылкам и тюрьмам — былые идейные друзья и боевые то­варищи знаменитого отщепенца. Читатель легко себе пред­ставит, с каким напряженным интересом шел я знакомиться с человеком, упорно разбивавшим и, наконец, разбившим заграницей авторитет Льва Тихомирова.

Про внешнее впечатление, которое сразу произвел на меня новый знакомый, прежде всего приходилось сказать: импо­зантное. Крупная, коренастая фигура, свидетельствующая о физической силе; энергичная осанка; в тоне, в жестах, во всех движениях — уверенная и спокойная твердость, свидетель­ствующая в то же время о большом темпераменте. Хорошо посаженная голова, окаймленная черною шевелюрою, волевой подбородок и хорошо очерченный лоб. В целом — очень кра­сивый еврейский тип, так и просящийся в модель для Саула или Бар-Кохбы, может быть, для Самсона. По манерам — подлинный иностранец, и таков же он по всем приемам речи, тогда для меня еще новым: спрашивать о происхождении {121} шутливой клички «француза из Одессы» не приходилось. У него был красивый и звучный голос, твердого металлического тембра, более всего пригодного для драматической приподня­тости рыцарственного, оттенка.

В Париже при изучении обстоятельств распада Народ­ной Воли, для меня выяснилась исключительно крупная роль, выпавшая при борьбе с этим распадом на долю «Марины По­лонской», имя, под которым проживала Мария Ошанина, урожденная Оловенникова. Выяснял ли я подробности об из­мене Льва Тихомирова, или о попытках русских придворных кругов через созданную ими тайную организацию Священная Дружина повести с Народной Волей переговоры о перемирии между нею и властью, или о поездке Германа Лопатина в Рос­сию с целью восстановить Исполнительный Комитет; интере­совался ли выдвижением в самой народовольческой организа­ции заграницей новых людей, вроде И.А.Рубановича, — везде наталкивался я на решающее влияние, которое каждый раз имела эта замечательная женщина.

А так как она скончалась за год с небольшим до моего приезда заграницу, то все направля­ли меня за нужными мне сведениями к ее ближайшей подруге и по России, и по загранице, Галине Федоровне Черняковской, более известной по имени мужа, очень известного революцио­нера, Бохановского. Я решил последовать этим указаниям.

Суровое лицо Черняковской оживилось и всё оно просвет­лело, когда я произнес имя Полонской.

— Знала ли я Полонскую? Еще бы! Мы ведь обе — ро­дом из Орла, и у нас был общий учитель и вдохновитель Петр Григорович Зайчневский: чистый тип шестидесятника, при­частного еще к нелегальным предприятиям Чернышевского; обаятельная личность и прирожденный оратор — пламенный и волнующий. Могучего роста и телосложения, с громовым го­лосом, с победительной осанкой, с редкой силою и красотою речи. Никогда в своей жизни не видела я человека, способного так ярко развернуть перед слушателями трагедию Великой Французской Революции, освещенную с точки зрения крайних якобинцев.

Она вставала перед нами, как живая, она снилась нам ночью, и самих себя мы видели во сне ее участницами. Весь тот выводок юношей и девушек, которых Зайчневский распропагандировал и благословил на работу и борьбу в Рос­сии, слыл под именем «русских якобинцев»; а кое-кто из нас {122} и сами так себя именовали. Все мы сразу влились в Народную Волю и почти все миновали предыдущую фазу чистого народничества, для которой характерна идеализация мужика. С ней Маша никогда помириться не могла, и я знала народников и народниц, бледневших от ужаса, когда она произносила зву­чавшие для их ушей святотатством слова: «я люблю и в то же время ненавижу крестьян за их покорность и терпение». И так же порою бледнели, слушая ее, люди другого типа: не сразу выведшиеся среди нас анархо-бакунисты, верившие в чудодейственное преображение народа под влиянием вспышкопускательства и бунта.

«Бунт — говорила она — предпо­лагает стихию-толпу. Но толпа — не народ; перерождает тол­пу в народ только народоправство, только самоуправление. Народная воля родится лишь в нем, — вот почему только, когда мы, «Народная Воля», в кавычках, дезорганизуем само­державие и сокрушим его, явится народоправство, народ и народная воля — без кавычек». Никакие авторитеты на нее не действовали. Вот, например, хотя бы наш революционный ангел-хранитель, наш опекун по конспиративной части — Александр Михайлов. Он долго не мог отрешиться от одной из иллюзий старого народничества: увлекался раскольниками, мечтал о превращении готовой их тайной организации в под­собную для народовольческой. Все мы его бесконечно уважали и ценили; но в этом пункте скептицизм Маши не уставал по­сягать на его иллюзии и доставил ему не мало огорчений. К нам, немногим в партии «якобинцам», недоверчиво присмат­ривался вначале и Желябов: не внесем ли мы в партию разно­боя, не захотим ли сузить движение до искусства организации заговора для захвата — за спиною народа — власти? Но примирился с нами, убедившись, что наш «якобинский душок» это прежде всего требование строгой организационной цент­рализации и дисциплины. А на исходе борьбы, на закате На­родной Воли, я уже в наших спорах имела случай говорить, что на деле все мы, члены Исполнительного Комитета, мыслим и действуем, как якобинцы.

Галина Федоровна много рассказывала мне о полной дра­матизма жизни Ошаниной и подвинула ко мне стоявший на ее столике в рамке небольшой портрет. «Конечно, — приба­вила она, — эта поздняя фотография — лишь отдаленный намек на ее красоту в молодости. Здесь она — только тень {123} самой себя. Но вглядитесь в эти тонкие, изящные черты лица. Мысленно оживите эти глаза — они у нее были темные, с поволокой. Представьте себе затаившуюся в углах ее краси­во очерченных губ лукавую улыбку. Вера Фигнер, Мария Оша­нина и, позднее — Анна Корба: это были три красавицы в Исполнительном Комитете»...

Заграницей Мария Николаевна принялась зорко присмат­риваться к окружающим и молодежи: не выдвинется ли из нее какая-нибудь новая, свежая сила — богато одаренная и волевая? Зажгла свой фонарь, — «искала человека». Ее внимание, в конце концов, приковал к себе И.А.Рубанович. Тогда недавно еще юноша, политически не отшлифованный, неров­ный, импульсивный, он требовал большой работы над ним, но в нем уже угадывались данные, обещающие многое. Она не могла не загореться желанием — все силы свои посвятить на то, чтобы сделать из него достойную смену старым, посте­пенно выходящим из строя лидерам эмиграции. А работать над людьми она умела. По мере того, как он рос, она привыкла смотреть на него, как на свое духовное детище: тут был элемент — или, если угодно, суррогат — чисто материнского чувства.

Она пыталась быть его старшей сестрой-другом: Эгерией его политического восхождения. А потом явилась новая наслойка чувств, более нежных, роднящих больше се­стры и матери. Право уж, не могу вам сказать, какой из этих видов привязанности был первичнее и определял тон других. И какая в этом важность, если, в конце концов, все они слились в единое и нераздельное чувство, захватившее ее цели­ком и без остатка?

А Рубанович? Конечно, она была десятью годами старше его, но эта разница покрывалась ее блестящей личностью и ее пощаженным рукою времени женским очарованием. Рубанович не мог не глядеть на нее снизу вверх: не­давний новобранец Народной Воли лицом к лицу с одной из ее героинь, овеянный ореолом живой легенды: и было более, чем естественно, что он стал ее обожать и боготворить. Как-то раз, вспоминая вместе со мной страшное время разгрома Исполнительного Комитета и отчаянных попыток московского центра заместить его, Мария Николаевна вдруг выговорила: «будь с нами тогда Рубанович, каких бы дел наделали мы вместе с ним! А теперь... не тяготеет ли уж и над ним и над нами проклятие эмигрантского бытия? А вдруг для заграницы {124} он остался чересчур русским, а для России стал чересчур иностранец?». Мы не могли для себя разрешить этого вопроса. Он будет разрешен в рядах вашего, только что начавшего выходить на историческую арену поколения. Полонская-Оша­нина умерла, так его и не увидев. А Рубанович еще войдет в его ряды, навсегда сохранив в себе благородную память о том, как много внесла в его жизнь эта редкостная по своему умственному и нравственному облику женщина.

С детства отличавшаяся хрупким здоровьем, уже в Мо­скве совсем больная, обреченная долго биться в безнадеж­ных попытках заграничного возрождения Народной Воли, эта замечательная женщина умерла на рубеже 1897 и 1898 годов. Легко себе представить, какую зияющую пустоту оставила она в жизни Рубановича. Прошло еще несколько лет — и на него обрушился новый удар: кончина П.Л.Лаврова. От потери таких друзей было от чего духовно осиротеть. И лишь че­рез несколько лет он оправился, «выпрямился» и воскрес к новой жизни.
***

Вскоре после приезда моего в Париж и первого знаком­ства со старыми народовольцами, в конце января 1900 г., я получил от Семена Акимовича записку с извещением о том, что Петр Лаврович внезапно опасно занемог, и спешным вы­зовом меня к больному. Я был там физически необходим. При своей крупной фигуре Лавров был очень тяжел, и Семен, кро­ме себя самого и меня, не видел, кто из близких был бы до­статочно силен, чтобы поднимать его, держать на руках пе­реносить и т.п. Потянулись дни и ночи забот и тревог, всё более безрадостные. Недолго нам пришлось принимать уча­стие в уходе за ним. На руках Семена Акимовича и моих через несколько дней, 6-го февраля 1900 года, этот замеча­тельный ученый и мыслитель скончался и в предсмертном бреду не переставал пытаться что-то диктовать и чертить рукою в воздухе.

Смерть его для всех нас была огромным несчастьем, но, как это порою бывает, самая величина этого несчастья всех нас сильно пришпорила. На похороны его 14-го февраля съе­хался весь цвет тогдашней эмиграции. Траур по Лаврову стал {125} крестинами нашей Аграрно-Социалистической Лиги: незри­мым крестным отцом ее был дорогой покойник, а как бы ду­шеприказчиком его по отношению к Лиге — стал Семен Аки­мович.

В числе основателей Лиги были, кроме нас, Леонид Эммануилович Шишко, Феликс Вадимович Волховской и Егор Егорович Лазарев.

Л.Э.Шишко был для нас живым олицетворением начала революционно-социалистического движения в России. Выхо­дец из дворянской среды, офицер, порвавший со своей средой и карьерой, чтобы нести новое евангелие социализма в рабочие кварталы Петербурга, чтобы принять участие в крестовом походе в святую землю народной жизни, он через процесс 193-х, тюрьму, каторгу, ссылку на поселение, побег пришел к новому революционному поколению и встал в его ряды.

Леонид Шишко принадлежал по своему внутреннему скла­ду и по истории своей жизни к тем социалистам-идеалистам, которые выступили на защиту интересов трудящегося люда задолго до того, как сами трудовые массы сознали свои права и начали борьбу за них. Он родился 19-го мая 1852 года в помещичьей семье, и данное ему воспитание обеспечивало ему хорошее привилегированное положение. Он был отдан в ка­детский корпус (в то время называвшийся военной гимнази­ей) и, по окончании курса, поступил в 1868 году в Михайловское Артиллерийское Училище в Петербурге. Он был выпущен из училища в мае или июне 1871 года подпоручиком артилле­рии, но, к величайшему негодованию начальства и, несмотря на уговоры последнего, немедленно подал в отставку и поки­нул военную службу. Осенью 1871 года он поступил в техно­логический институт.

Однако и технологический институт не удовлетворял юно­го искателя правдивых и полезных народу путей жизни и он решил сделаться народным учителем. Зиму 1871-2 года Шиш­ко еще провел в Петербурге, но затем бросил институт и отправился в Москву, где у него был близкий товарищ, пи­тавший одинаковые с ним стремления к сближению с трудо­вой массой. Оба предложили свои услуги земству в качестве народных учителей. Однако, Леониду не суждено было пойти по этому пути. За время своего студенчества он встречался с некоторыми членами кружка «чайковцев» (так названного по {126} имени одного из наиболее видных и старейших его членов — хотя и не основателя — Николая Васильевича Чайковского), не зная еще, но догадываясь, что они составляют тайную организацию. Кружок оценил нравственный облик юного на­родника и как раз в то время, как последний ждал ответа в Москве от земских управ, которым он послал письма, он по­лучил письмо от Кравчинского, сообщавшего о том, что кру­жок чайковцев приглашает Леонида вступить в число его чле­нов. Шишко немедленно выехал в Петербург.

Это составило эпоху в жизни Шишко. Кружок чайковцев развил и укрепил в нем те черты — нравственную цельность, чистоту и искренность, которые с начала до конца его рево­люционной карьеры составляли его силу, и наложил на него ту печать беззаветного идеализма, которая не стерлась за всю его жизнь.

Жизнь Феликса Волховского — это краткая история рус­ского революционного движения, верным и непоколебимым слугой которого он оставался до конца дней своих. Его моло­дость прошла в эпоху «хождения в народ» с ее чистой верой, энтузиазмом и самоотверженностью. Вместе с Брешковской, Войнаральским и Коваликом Волховской был одной из самых ярких фигур в знаменитом «процессе 193-х» в 1877 г., завер­шившим первую попытку широкой социалистической пропа­ганды в народе.

После трех лет тюремного заключения, на­всегда подорвавшего его здоровье, и одиннадцати лет Сибири Волховской в 1889 году бежал заграницу сначала в Америку, потом в Англию, где он основался окончательно и где, сбли­зившись с английскими социалистическими кругами, проявил себя как неутомимый пропагандист и талантливый писатель. Здесь, вместе с другими русскими эмигрантами, он издавал «Летучие Листки» Фонда Вольной Русской Прессы. С обра­зованием Аграрно-Социалистической Лиги он становится ее членом.

В нем удивительным образом сочетались ярко выражен­ная индивидуальность, накладывавшая свою печать на всё, с чем он прикасался, с глубокой терпимостью к чужим взглядам, с умением понять чужое мнение и подчинить ему свой личный взгляд, если он не принимается большинством. Европеец по своим привычкам, он вошел в английскую жизнь и пользовался большой популярностью в демократических кругах Англии.

{127} Перед ним здесь была открыта широкая арена общественной деятельности, но он был безраздельно предан делу русской революции, делу русского народа.

Егор Лазарев родился в 1855 г. Отец и мать его были крепостными. В 1864 году отец отвез молодого Егора в Са­мару и поместил в услужение к тетке, имевшей мелочную лавку. В 1865 г. E.E.Лазарев поступил в приходское учи­лище, по окончании которого с «похвальной книгой», в 1866 г. поступил в трехклассное Уездное училище, где тоже был од­ним из первых учеников, а затем — в Самарскую гимназию. Обладая блестящими способностями, бывший крепостной кон­чил гимназию первым учеником.

Маячит впереди университет заманчивыми огнями знания. Но широкий поток революционного движения захватывает молодого Лазарева. Лазарев идет в народ для пропаганды социалистических идей. Вскоре его арестовывают и отправ­ляют в Самарскую тюрьму. После трехлетнего предваритель­ного заключения Лазарев предстал перед Верховным Судом Правительствующего Сената по знаменитому процессу 193-х. Вместе со Львом Тихомировым, Андреем Желябовым, Софьей Перовской, Лазарев был по суду оправдан. Неутомимый Ла­зарев немедленно возвращается к революционной работе.

Аресты, тюрьма и ссылка почти целиком заполняют бли­жайшие двенадцать лет его жизни, пока в июле 1890 года Лазарев не бежит из ссылки в Восточной Сибири через Япо­нию в Америку. С осени 1890 г. по март 1894 г. Лазарев прожил в Америке, исколесив ее вдоль и поперек.

Весной 1894 г. Лазарев переезжает в Лондон. Отсюда едет в Париж представителем Фонда Вольной Русской Прессы, но вскоре убийство президента Карно вызывает волну реак­ции во Франции. Начинаются преследования иностранцев. Па­лата вотирует знаменитый закон об анархистах. Как «анар­хист», арестовывается и Лазарев и высылается из пределов Франции. Лазарев возвращается в Лондон, где становится сек­ретарем Фонда. Летом 1895 г. Лазарев переезжает в Швейцарию и поселяется в местечке Божи над Клараном.

Когда была основана Аграрно-Социалистическая Лига, E.E.Лазарев был избран членом редакционной коллегии Лиги.

В конце 1901 года Лига выпустила первое свое публич­ное заявление. К началу 1902 г. она уже {128} выпустила 25.000 экземпляров разных брошюр. Летом того же года ее издатель­ство слилось с заграничным издательством Партии Социали­стов-Революционеров. Отчет объединенного издательства за 1902 год дал уже 317 тысяч экземпляров брошюр, в количе­стве свыше миллиона печатных листов. Этот наш «первый миллион» был отпразднован Семеном Акимовичем, как самый большой личный праздник.

Шесть лет секретарства у П.Л.Лаврова были для Семена Акимовича как бы шестилетним университетским курсом. Под диктовку Лаврова он записал монументальный «Опыт исто­рии мысли», «Переживания доисторического периода» и «Вве­дение в историю мысли», изданное в России при содей­ствии проф. М.М.Ковалевского под псевдонимом С.Арнольди. Изложенную в этих трудах Лаврова энциклопедическую науч­но-философскую систему Ковалевский сравнил с ближайшими к нему по времени такими же двумя системами — Огюста Конта и Герберта Спенсера, подчеркнув, что она им не только не уступает по замыслу и выполнению, но превосходит их.

Если Глеб Успенский надолго покорил сердце Семена Аки­мовича, то Лавров дисциплинировал его ум и поднял его на вершины человеческого знания. Когда Лавров умер на моих и его руках, у меня явилось ощущение, что духовно осиротев­ший Семен Акимович едва ли не всю полноту своей к нему привязанности перенес — на меня.
{129}