Воспоминания издательство имени чехова

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Он издалека заметил шедшего навстречу ему другого юношу, невысокого и худощавого, в котором внимательный взгляд мог бы рассмотреть признаки семитического, хотя и не резко выраженного типа. Его темные волосы были гладко зачесаны, несколько скрадывая размеры объемистого, более широкого, чем высокого лба. Черные усики и пробивающаяся бородка слегка окаймляли всё его лицо. Его выражение было серьезно и задумчиво; оно могло бы показаться даже строгим, если бы не мягкие складки плотно сжатых губ, обещающие доверчивую и ласковую улыбку. Очень живы и выразительны были темно-карие глаза, — в них просвечивал подвижной и деятельный темперамент. У первого юноши при виде другого скользнуло выражение легкой озабоченности, быстро сменив­шееся открытой и дружелюбной улыбкой.

— Какая встреча! — Вот, что кстати, то кстати, — ска­зал он мягким голосом, протягивая встречному свою руку. — {143} Я давно уже подумывал: хорошо бы где-нибудь с вами по­встречаться и начать с вами разговор напрямик: будет нам помнить наши старые, детские ссоры! У меня есть к вам дело; хочу выложить его вам без дальних околичностей, если вы готовы отнестись к нему просто и серьезно, как оно того заслуживает, не перенося на него происшедших между нами год-полтора тому назад шероховатостей...

Юноша семитического типа спокойно взял протянутую ему руку.

— Здравствуйте. Но имейте в виду, что я себя состоящим с вами в ссоре не считаю. Лично против вас я ничего не имею. Между нами был только острый спор по вопросу, способному или очень сблизить людей, или развести их в разные стороны. Допускаю, что я вспылил, — но это было только делом ум­ственного темперамента. Не стану, однако, скрывать и того, что отношения своего к воззрениям, которыми вы тогда увле­кались, я не переменил — говорю это во избежание каких бы то ни было недоразумений в будущем.

— Да, вижу, и прежняя пылкость умственного темпера­мента у вас не охладела. Вы, Михаил Рафаилович, человек мягкий, но ум у вас колючий: и ощетинивается аргументами, как иглами. А я, по совести говоря, даже и не понимаю тол­ком, чем это именно я вас тогда до такой степени поднял на дыбы...

— Неужели вы придавали так мало значения тому, что мне так настойчиво излагали? Ведь вы же прочли мне не меньше, как полтетрадки с изложением обретенной вами си­стемы «новой морали». В центре ее, как ее основоначало, вы ставили сверхсильную или бесконечно волевую личность. Вы требовали культа воли, перед которым померкли бы все про­чие культы; вы требовали, чтобы над волей не тяготела ни­какая узда — в том числе и нравственная; вы объявляли жалким малодушием боязнь попрания любых, наиболее почи­таемых обществом жизненных заповедей. Плохо, — допускали вы, — когда такие заповеди нарушаются из природного вле­чения к пороку: тогда это — гадость. Но хорошо, если при полном сознании того, что гадость есть гадость, ее совершают в сущности бескорыстно: из чистой решимости стать выше обычных понятий о добре и зле. Я тогда сказал, что это не путь революционера, а тем более — не путь социалиста, это {144} путь нравственных калек и одержимых: Раскольниковых и Иванов Карамазовых, Нечаевых и Дегаевых. На этом мы с вами разошлись.

— Какая же у вас, однако, хорошая память! — встрях­нув своей пышной каштановой шевелюрой, перебил его собе­седник. — Но почему же вы не подумали, что может быть я вовсе еще не проповедывал всего этого всерьез и окончатель­но, а... просто испытывал?

— Кого же?

— Да вас, хотя бы. А может быть, и себя самого. Делал как бы пионерскую разведку в неведомые дебри нравствен­ности без божественных приказов, вообще без короткой при­вязи, остающейся в руках у какого-то верховного авторитета — небесного или земного, церковного или светского. И иску­шал свой собственный ум?

— Подобно искушению Христа диаволом в пустыне или беседе Ивана Карамазова с чертом? Ну, знаете ли, когда у человека является соблазн самому распасться на Христа и диавола и себя же превратить в премию, которой кончится умственная дуэль между ними — между добрым началом и злым — тогда, на мой взгляд, дело плохо: это начинается распад личности и обесчеловечение человека!

— Ну, допустим, пусть будет по-вашему, — с широкой улыбкой согласился первый. — Предположим, что я тогда ходил по острию ножа. Но ведь не свалился же?

— Можно не свалиться просто потому, что не было случая.

— Нет, это вы уж извините, случай был, да еще какой! Разве вы не слышали о том, как меня в прошлом году вызывал к себе Бердяев? Как он мне напомнил, что, будучи исключен из гимназии, я могу в любой момент быть выслан его распо­ряжением из столицы, и как он предложил мне на выбор — или стать его секретным осведомителем о движении среди учащейся молодежи, или в двадцать четыре часа вылететь из Москвы. С негодованием отвергнув это предложение, как гнусность, я, кажется, доказал, что на подобную удочку меня не поймаешь!

• 
  В первый раз слышу. Однако же, вы никуда не вы­сланы?
  

— Кто это такой?

— Да ведь вы же его должны знать — Мориц Лазаревич!

— Нет, не знаю.

— Да как не знаете, Соломонова не знаете?

— Нет, не знаю.

— А он мне сам говорил, что вас знает. Это ваша при­вилегия, детей московских Крезов, хотя бы и еврейских. Ведь вы не то, что мы, плебеи. Вы для нас, как попы в уездном городке: попа все знают, а поп — никого...
***

Более десяти лет спустя обо всем этом мне рассказывал один из участников состоявшегося тогда объяснения — преж­ний «юноша семитического типа», — успевший с тех пор воз­мужать в самой суровой из школ — политической каторжной тюрьме.

Из двух юношей, встретившихся в тот раз в Москве на Страстном бульваре, один стал виднейшим заграничным ор­ганизатором Партии Социалистов-Революционеров, соредактором ее центрального органа «Революционная Россия» и заграничным особоуполномоченным ее Боевой Организации. Другой — стал главой политического сыска — и не только создал целую школу хорошо вымуштрованных полицейских ищеек, но и пытался обновить всю рабочую политику само­державия, срастив ее с задачами царской охранки, и замаски­ровав под модные цвета бисмарковского опекунско-чиновничьего, так называемого «государственного социализма».

Один был Михаил Рафаилович Гоц; другой Сергей Васильевич Зубатов.

О первом, когда он умер, самый яркий из героев {146} возобновленной террористической борьбы, Григорий Гершуни, на­писал: «он был живою совестью партии». Другой заслужил себе кличку «Макиавелли охранного отделения» и репутацию великого мастера по части растления душ.

В лице одного судьба подарила мне лучшего и ближай­шего товарища по работе. Я был с ним неразлучен в течение ряда лет, вплоть до первой русской революции 1905 года. Он был мне другом и старшим братом — иного имени я не под­беру, хотя отдаю себе полный отчет в том, что и «брат» еще слишком бледное и слабое слово для определения сложивших­ся между нами отношений.

Другой сумел тем временем превратиться из исключен­ного гимназиста в помощника начальника Московского Ох­ранного отделения, Бердяева — своего первого искусителя. Он имел случай испробовать таланты, необходимые для этой профессии, в числе прочих, и надо мною, — тогда студентом юридического факультета Московского Университета, аре­стованным его агентом весной 1893 года. Затем, оперившись, он с особой тщательностью упражнял их, почти одновременно, и над попавшими в его когти крупными деятелями еврейского Бунда, и над человеком совсем особого склада: то был человек, осмелившийся поднять выпавшее из рук смертельно ра­неного народовольческого Исполнительного Комитета оружие политического террора, — Григорий Гершуни.

Михаил Гоц стал не первою и не последнею жертвою зубатовской провокации. Он, вместе с О.Рубинком и Матвеем Исидоровичем Фондаминским, стоял во главе народовольче­ской молодежи, поставлявшей тщательно проверенных «ново­бранцев» в настоящую партийную организацию Москвы. Зубатов, чтобы всецело контролировать весь ход «набора», сам хотел стать во главе этой молодежи, теснее сплотив ее вокруг библиотеки, управляемой его невестой Михиной. Для этого ему надо было сдружиться с ее руководителями. Он до поры, до времени, их щадил. Выдавал полиции в это время лишь одиночек вне кружка. Позже он сам выдал и Гоца с Фонда­минским и тем предопределил их дальнейшую судьбу: Гоц попал в Якутскую бойню и каким-то чудом отделался лишь простреленной грудью, а Фондаминский, отбыв каторгу, скончался от кишечного туберкулеза в Иркутской больнице.

Шутя над тем, что Гоц — сын одного из еврейских {147} Крезов, Зубатов показал свою хорошую осведомленность о тех, среди кого он вращался. Тесно сплетенные матримониальными и деловыми связями, семьи Высоцкого и Гоца в еврейских кругах Москвы пользовались широкой популярностью.

Главы фамилий были набожными, ортодоксальными евреями старого закала. Но младшее поколение пошло по совершенно иной дороге: внук старика Высоцкого, Александр Давыдович Вы­соцкий, стал социалистом-революционером и — уже при боль­шевиках — бесследно погиб в Сибири; а два сына Рафаила Гоца, Михаил и Абрам, как увидим, сыграли крупную роль в истории партии социалистов-революционеров.

Мое знакомство с Михаилом Гоцем началось в Берне. У нас тогда побывал Г.А.Гершуни, уехавший потом в Париж, где ему предстояло вести переговоры о вступлении тамошней литературной группы «Вестника Русской Революции» в об­щую, налаживающуюся тогда объединенную Партию Социа­листов-Революционеров. Главным редактором «Вестника» был Н.С.Русанов, выработавший программу журнала вместе с И.А.Рубановичем. В числе основных сотрудников входили все, продолжавшие по традиции носить старое, почетное имя «народовольцев», а также и люди младшего поколения. К этим двум категориям прибавилась третья: только что осно­вавшаяся Аграрно-Социалистическая Лига. Михаил Гоц, чье имя, как участника «Якутской трагедии» было широко извест­но в эмиграции, приехав в Париж, примкнул там к группе того же «Вестника»...

Многих из нас, давших согласие войти в число постоян­ных сотрудников журнала — в том числе меня и ближайшего друга моего Ан-ского, — от центральной редакции «Вестни­ка» отделяло отношение к крестьянскому вопросу: мы ожи­дали, что ближайшие годы будут ознаменованы выступлением на политическую авансцену страны массового аграрного дви­жения. Напротив того, Русанов оставался — в соответствии с настроением большинства народовольцев эпохи заката и ликвидации Исполнительного Комитета — полным скептиком по отношению к нашим аграрно-революционным перспекти­вам: «смотрел букой на мужика», как выражался С.Слетов. Гоц, с нами увидеться еще не успевший, был вполне в курсе этих разногласий.

Гершуни дал нам знать, что поездка его в Париж {148} увенчалась полным успехом и что оттуда в ближайшем времени явится человек для свидания и сговора со мною по вопросу о перспективах и планах, о которых ранее он беседовал с нами в Берне. И действительно, в середине или конце ноября 1901 г. ко мне явился человек с необыкновенно живыми и умными гла­зами и подкупающе милой улыбкой. Это и был Гоц. Мы с ним очень скоро договорились во всем.

— Дмитрий, — говорил мне М.Р.Гоц, — привез сюда комплект статей, набиравшихся в Томской нелегальной типо­графии для № 3 «Революционной России». Там считают делом чести ответить на арест типографии и рукописей быстрым выходом и распространением того же номера. Его, значит, надо напечатать здесь немедленно. Кроме того, Дмитрий не надеется, чтобы ему сразу же после возврата в Россию удалось поставить новую подпольную типографию. А тогда будет луч­ше, если он еще на два-три номера соберет весь материал и перешлет сюда. Вот он и просит, чтобы я и вы вдвоем на это время взяли на себя обязанность — окончательного оформле­ния и редактирования этих двух-трех номеров. Дело это, ко­нечно, небольшое и нетрудное, и он не сомневается, что мы оба сделать это согласимся и удачно выполним. Но... — Гоц задумался и вдруг, совершенно переменив весь тон, в упор задал мне вопрос:

— Скажите мне откровенно: верите ли вы, что всё это так будет? Я сомневаюсь. Составление первого номера в Рос­сии началось с конца 1899 года; первый номер помечен 1900 г., второй — 1901 г., третий вышел бы теперь или немного спу­стя, словом, на рубеже 1901 и 1902 года. По одному лишь но­меру в год — разве это орудие пропаганды? Это просто крик «ау», сигнал, что мы еще живы... Так это или нет?

Я мог только кивнуть головой в знак полного согласия.

— Надо же мыслить последовательно. Если уж однажды пришлось бежать с материалом заграницу, так нечего самих себя обманывать. Надо начать с переноса всей работы по со­ставлению, редактированию, выпуску печатного органа сюда. Надо рассчитывать, что этим создается не случайный и чрез­вычайный, а обычный порядок. Нам тут спорить нечего и не с кем. Найдется возможность иметь регулярно работающую там типографию, — чего же лучше? Делайте! Но даже в этом случае ни заграничной типографии, ни заграничной редакции {149} закрывать нельзя. Пусть они будут запасными, всегда гото­выми заменить провалившуюся в России. Так говорит логика. А опыт говорит еще больше: планы поставить регулярно вы­ходящей подпольный орган в самой России всегда останутся писанием тростью по воде, реальным же останется лишь вы­ход его заграницей.

У меня и на это не было ни тени возражений. — Я Дмитрию всё это изложил, и мне кажется, что внутренне он целиком со мной согласен, вернее, сам думает, а, может быть, и раньше меня думал то же самое. «Не будем предрешать, не будем заглядывать слишком далеко», — гово­рит он. Я его понимаю: сразу провести в России отказ от мысли иметь свой тут же, на месте создаваемый орган и поло­житься в этом деле целиком на заграницу — дело трудное, а, может быть, и невозможное.

Да и заграницей сразу начать формирование постоянной — на годы — редакции, вероятно, возбудило бы такие проблемы эмигрантского местничества, что, пожалуй, вместо дела возникла бы новая склока. Вот, если я не ошибаюсь, почему Дмитрий предпочитает постепен­ность, скромно очерченные временные решения — радикаль­ным. Вот почему я говорю: не будем обманывать себя! Как говорится: едешь на день, а хлеба бери на неделю; так и тут: соглашаешься взять на себя просмотр, обработку и, может быть, дополнение двух-трех номеров, составляемых в России и оттуда пересылаемых нам, а готовься вплотную впрячься в редакционный хомут и везти — всё равно, будут ли прихо­дить из России статьи и великолепные корреспонденции или лишь отрывочные вести да сырые материалы.

Гоц пробыл в Берне дня два или три. Взаимное понимание между нами, а, главное, взаимное влечение друг к другу сде­лали большие успехи. Все вопросы были решены, и Гоц дви­нулся прямо в Женеву налаживать наше туда переселение и всё необходимое для перенесения туда работы и нашей лич­ной, и будущего маленького «центра».

По завершении эс-эровского партийного объединения естественно стал вопрос об оформлении связей партии с ин­тернациональным социализмом и вообще об ее заграничном {150} представительстве. Логика вещей выдвигала на пост такого представителя — или, как мы говорили полушутя между со­бой, «министра иностранных дел партии» — Илью Рубановича. Он был близок к партии уже со вступления в ряды Аграрно-Социалистической Лиги, в партию же формально вошел в составе редакционного коллектива самостоятельно возникшего теоретического журнала русского социализма «Вестника Русской Революции», начатого им вместе с Н.С.Русановым.

Рубанович взялся за дело со свойственной ему энергией. Он воспользовался первым же подходящим случаем — откры­тием на кладбище Монпарнасс памятника П.Л.Лаврову и привлек к участию в этом торжестве все три основные груп­пировки французского социализма. Говорили речи: зять Марк­са и член парижской коммуны Лонге от французской соц. партии (пытавшейся тогда объединить разрозненные социа­листические силы), маститый лидер и вдохновитель т. н. «бланкистов» Эдуард Вайан и один из крупнейших «гэдистов» (чистых марксистов) Брак.

За этим скоро последовал: «Манифест к свободной Фран­ции», — смелое и открытое слово, врезавшееся в шумливую вакханалию «франко-русских торжеств» по случаю визита президента Эмиля Лубэ к русскому царю, ради закрепления союза великой европейской республики и последней цитадели европейского абсолютизма.

В это время сначала почти незамеченными прошли в га­зетах две-три строчки об аресте в Италии какого-то русского, не то «нигилиста», не то анархиста, с безвестным для мира коротким именем «Гоц». Но для нас, русских соц.-рев. и для нашего главного штаба в Женеве эти две-три строчки теле­графного агентства прогремели, как разразившийся под на­шими ногами взрыв бомбы. В Гоце, как в своем естественном центре, сосредоточивались все нити политической работы партии...

Вскоре пришло новое, еще более тревожное известие — о требовании, предъявленном русским правительством, о вы­даче ему Гоца.

Мы почувствовали себя отброшенными к временам, ког­да именно такое требование было русским правительством предъявлено к правительству французской республики — по {151} отношению к бежавшему из России представителю Исполни­тельного Комитета Народной Воли, Л.Гартману. Это поку­шение на «право убежища» тогда удалось отбить.

В книжке И.Рубановича «Иностранная пресса и русское движение» он писал о тех годах: «Французская радикальная пресса шумно выражала одобрение русским революционерам, в которых ви­дела достойных преемников героев Великой французской Ре­волюции». Рошфор писал тогда, что имел счастие пожимать руку Вере Засулич и не иначе называл царя, как Всероссий­ским Вешателем.

Лавров имел ауденцию у президента палаты депутатов, Гамбетты, которому напоминал о «чести Фран­ции». И еще у всех было в памяти, с какой энергией и повели­тельной силой отстоял Гартмана «великий старец» Виктор Гюго.

Но царское правительство рассчитывало, что с тех пор времена переменились, да и к тому же королевская Италия, может быть, окажется податливее, чем республиканская Франция. Царская дипломатия явно ошиблась в своих расче­тах. Требование выдачи Гартмана всё же опиралось на то, что этот последний лично и непосредственно участвовал в по­кушении на жизнь русского царя. А Гоц? Он покинул Россию за полтора года перед выстрелом Балмашева и ничего, кроме весьма отдаленной и косвенной связи с организаторами его акта, русская полиция даже и не пыталась доказать. Такая попытка ею была сделана, но ее юридическая убедительность впоследствии была совершенно расшатана на итальянском суде.

Мы немедленно подняли тревогу и снеслись с Рубановичем. Он тотчас же выехал в Италию с рядом рекомендатель­ных писем от Клемансо, Жореса и др. видных французских парламентариев. Судебную защиту М.Р.Гоца принял на себя блестящий адвокат и ученый криминалист, лидер социали­стической партии Италии, Энрико Ферри.

Социалистическая фракция итальянского парламента с Турати во главе немедленно перенесла дело в парламент, бур­ное заседание которого приняло для правительства характер громкого политического скандала.

В стране откликнулись многочисленные ассоциации, об­щества, муниципалитеты и университеты; редактировались и покрывались тысячами подписей петиции; принимались резо­люции протеста. На большом конгрессе учителей в Риме, с {152} более чем 2500 делегатов, Рубановичу и Ферри была устроена грандиозная овация; а созванный в Милане митинг протеста завершился уличной демонстрацией перед зданием русского консульства, причем в консульстве были разбиты окна и со­рван русский флаг. В Неаполе во избежание повторения чего-либо подобного власти мобилизовали множество полицейских, карабинеров и штатских агентов, в подкрепление которым было дано даже два батальона пехоты. В Риме префектура должна была прибегнуть к исключительной мере: временному запрету митингов вообще...

Выдача Гоца была судом отвергнута, и он был выпущен на свободу без всяких условий.

Уже в разгар борьбы за Гоца социалистическое «Аванти» предупреждало, что неминуемое поражение правительства бу­дет ударом не только для министров, «но также и еще кой для кого, чье антиконституционное вмешательство очевидно в этом деле».

Это был прозрачный намек на ту роль, какую сыграли в этом деле личные связи между итальянским коро­лем и русским царем, и на давление из Петербурга через итальянского посла, настаивавшего в секретной телеграмме, что «выдача Гоца будет и в интересах правосудия, и в инте­ресах Италии». И когда, невзирая на данный им судом урок, начались закулисные переговоры о визите русского царя к итальянскому королю, во время которого торжественностью встречи удалось бы сгладить тягостное впечатление, оставлен­ное делом Гоца, — итальянские социалисты забили в набат. В парламенте был поставлен вопрос, справедливы ли слухи о ви­зите. И когда представитель министерства иностранных дел дал утвердительный ответ, депутат Моргари от имени социа­листической фракции саркастически заявил, что «обращается к любезности министра иностранных дел, чтобы он дал знать в Петербург, что царь сделает хорошо, если откажется от своего намерения, так как, если он приедет, он будет встречен свистками».

Чтобы избежать рукопашной между правой и ле­вой, пришлось прекратить заседание. В стране началось чрез­вычайное возбуждение. Основан был «Национальный Комитет для приема царя» и опубликован был «Манифест» левой, по­пуляризовавшей мысль, что «законы гостеприимства суще­ствуют лишь для тех, кто не забывает святых законов чело­вечности», и что «не для того итальянские патриоты умирали {153} на эшафотах и на поле битвы, чтобы ныне оставить без про­теста политику проституирования и цинического лакейства»...

Итальянское правительство, наконец, вняло голосу разу­ма. Газеты обошло официозное известие, что поездка россий­ского императора не состоится. И, поздравляя Итальянскую Соц. Партию, журнал ее «Аванти» и лично Энрико Ферри с одержанной ими блестящей победой, наша партия подвела итоги событиям: русский царь, пытавшийся добиться от Ита­лии выдачи или, по крайней мере, высылки М. Р. Гоца, пожал то, что посеял: сам оказался без права въезда в Италию.

После двух месяцев Неаполитанской тюрьмы и пережи­ваний, связанных с борьбой за освобождение, Гоц вернулся к нам, на первый взгляд, как будто весь наэлектризованный. Но впалость щек, худоба да лихорадочный блеск глаз выдавали тяжелое напряжение, пережитое им. Мы пробовали говорить ему о том, что ему не мешало бы съездить куда-нибудь отдох­нуть, — он не хотел и слушать: — «разве не был он целые два месяца в отпуску в Неаполе?».

Все, кому выпала удача видеть Гоца в подъемные годы заграничной работы, говорят о нем, как о человеке баснослов­ной работоспособности и энергии. То его встречают спеша­щим в типографию, то застают корпящим над корректурами то расшифровывающим или зашифровывающим письма из России и в Россию, то бухгалтером, пытающимся сбалансиро­вать наш приходно-расходный бюджет, то «исповедующим» наедине людей, готовых поехать в Россию в качестве «смены» для заполнения брешей в партийных рядах, то ведущим пере­говоры с разными «друго-врагами», которых надо превратить в союзников... «Миша-торопыга» — прозвал его ветеран на­родничества А.И.Иванчин-Писарев. Прозвание «Торопыги» мне не очень нравилось — хотя бы уже тем, что оно отзыва­лось какой-то суетливостью и беспокойной лихорадочностью. А в Гоце говорило нечто совсем иное: напряженность, жажда достичь в работе максимума.

Сверстники его единогласно свидетельствуют о том, как он еще в молодые годы убежденно и настойчиво твердил всем им свои заветные заповеди-предостережения: «Не надо торо­питься... Ждать, пока призовут... Готовиться... Взять всё, что только возможно, от саморазвития, от выработки моральных качеств, которые необходимы для борьбы за идеалы свободы {154} и социальной справедливости... Враг, с которым нам пред­стоит схватиться не на жизнь, а на смерть, — силен и хитер. Нам должно, нам необходимо быть во всеоружии: всеоружии знания, науки, тщательного исследования тех проблем сегод­няшнего и завтрашнего дня, которые история будет ставить перед нами».

И Гоц ударял рукой по столу, заваленному конспектами проштудированных и штудируемых им книг...

Простота Михаила Гоца сквозила во всём, начиная с внешних мелочей. По-студенчески проста была его квартира, Просто он одевался: в теплые летние женевские дни мы заста­вали его в неизменной синей кубовой рубашке-косоворотке, с узкой полосой вышивки на вороту и по краям рукавов; в холодные дни он менял ее на серенькую, наглухо, вплоть до самой шеи застегнутую рабочую тужурку.

Просто принимал он гостей, охотно оставлял их у себя запросто позавтракать или пообедать; и тогда становился бесконечно похож за сто­лом на тюремного артельного старосту: стоило посмотреть, как он, вооружась большим ножом и обведя глазами всех присутствующих, артистически делил жаркое по числу участников на почти аптекарски ровные доли. Бывавшие изредка у нас в Женеве гости из «другого» мира, выражали иногда между собой изумление по поводу того, что этот отпрыск бо­гатых финансово-индустриальных кругов жил так, как буд­то у него в жизни всего и всегда было в обрез.

Гоц был очень наблюдателен и проявлял большую проницательность в оценке людей. Но «и на старуху бывает про­руха». Однажды Гоц встретил меня юмористическим воскли­цанием: «Сегодня, Виктор, можешь меня поздравить. Ну, и пробрала же меня одна дама — вчера получил письмо».

— В чем дело?

— Я направил к ней недавно Евгения Филипповича (Азе­фа). Тот у нее побывал, а через несколько дней получаю от нее письмо: зачем это я направил к ней какого-то отврати­тельного субъекта, от которого за версту пахнет шпионом? Я ей тогда ответил, что, наткнувшись в юности на такого ловкого шпионского пройдоху, как Зубатов, я знаю, почем фунт лиха, и когда рекомендую человека, то за моей рекомен­дацией стоит жизненный опыт... И что же ты думаешь, — с веселым смехом продолжал он, — только что получил от нее {155} — это некая Ариадна Тыркова, близкая к центру «Освобож­дения» — новую отповедь да какую. «Ну, — иронизирует она, — если у вас такая обширная практика общения со шпи­онами, у вас это могло войти в привычку; но мне перспектива пройти такой же курс отнюдь не улыбается».

В конце 1902 г. приехал заграницу Осип Соломонович Минор, старый товарищ Михаила Гоца. В Берлине он позна­комился с Гершуни и Азефом. Летом 1903 г. переехал в Же­неву, где сразу попал на съезд Аграрно-Социалистической Лиги и на учредительное совещание заграничной организа­ции Партии Социалистов-Революционеров. Он вошел в обе организации и с головой ушел в работу.

Молодым студентом Минор вошел в народовольческие кружки, не раз подвергался арестам и в 1888 году, после двух с половиной лет тюремного заключения, был сослан в Сибирь. Его портрет из Бутырской тюрьмы, от мая 1888 г., перед от­правкой в ссылку, рисует нам высокого, худощавого, несколь­ко узкоплечего брюнета, выглядевшего старше своих лет, с высоким лбом, гладкой, откинутой назад прической, в очках, притемняющих задумчивые, грустные глаза, с пышными чер­ными бородой и усами, с общим видом скорее приват-доцента, чем революционера и человека действия. И какие же, в сущно­сти, действия могли быть поставлены ему в счет? Прокурор Муравьев, в ответ на вопросы отца Минора о сыне, ответил коротко: «Десять лет ссылки в Средне-Колымск — за вредное влияние на молодежь».

Еще в Томске, где, после побега с пути одной из заклю­ченных, их всех заперли на замок в камеру, где оставили без еды, без питья и даже без традиционной «параши», — они вызвали страшный переполох среди начальства высадив двери камеры самодельным тараном. Сошло: неслыханность такого поведения вызвала растерянность власти и заставила ее пойти на уступки. Но это было в последний раз. Чем дальше углуб­лялась эта партия в Сибирь, тем угрюмее, тем злее становился конвой, тем чаще щелкали затворы ружей и курки револьве­ров, — а пройти пешком до Иркутска надо было две с поло­виною тысячи верст.

И вдруг — изве­стие, что всех будут гнать туда зимой, несмотря на отсут­ствие теплой одежды! Да ведь это верная смерть для ослаб­ленных, часто уже серьезно больных людей! Но если смерть, то пусть уж будет не безмолвная, но смерть на открытом, героическом протесте! И коллективный протест начался. Люди поклялись сопротивляться, чего бы это ни стоило — покля­лись, уже зная, что губернатор Осташкин и полицмейстер Олесов рассвирепели от одной вести о дерзкой попытке про­тиворечить их распоряжениям, что местной команде розданы боевые патроны и что солдат усиленно потчуют двойными порциями водки. Так произошел знаменитый Якутский рас­стрел. А затем жертв расстрела, избитых, раненых, судили. Кроме тех, кто успел умереть от ран...

И всех приговорили к смертной казни через повешение. Но в отношении всех осуж­денных, кроме трех, которым вменялся в вину непосредствен­ный вооруженный отпор действиям военной силы, суд хода­тайствовал о смягчении их участи — для одних до четы­рехлетней, для других до двадцатилетней, для третьих до пожизненной каторги.

О.С.Минор попал в «пожизненные»...

Приговор и его выполнение — повешение трех, причем тяжело раненого Коган-Бернштейна принесли вешать на но­силках — давил тяжелым грузом на психику уже измученных всем пережитым людей. Одну из женщин наутро вынули из петли.

А там — отправка в Вилюйск. В очерке своих воспоми­наний О.С.Минор характеризует ее условия одним ужасаю­щим в своем немом красноречии фактом. У одной из заклю­ченных, А.Н.Шехтер, — рассказывает Осип Соломонович, — в Якутской тюрьме родился ребенок. Тщетно мать просила об отсрочке до более теплого времени своей отправки в Ви­люйск. Ее отправили с грудным двухмесячным ребенком на руках в таких условиях, что до приезда на первую же стан­цию ребенок у нее на руках замерз. И — такова сдержанность повествователя — только близкие Минору люди, знающие, {157} что Шехтер — девичья фамилия его жены, могли догадать­ся, что в рассказе о замерзшей девочке речь шла о первой дочери самого О.С.Минора...

Казалось, все эти люди были обречены. Их ждала снача­ла знаменитая Вилюйская тюрьма, которая когда-то, в 1863 г., была построена для Н.Г.Чернышевского, а после освобожде­ния его и заброшенных туда же двух польских повстанцев пустовала. Потом их перевели в «образцовую» Акатуйскую тюрьму в Забайкалье, где задавались целью совершенно сме­шать политических с уголовными и заставить первых рав­няться по последним. Каторжный труд в шахте под режимом знаменитого в тюремных летописях «Шестиглазого», описанного в «Мире отверженных» Мельшиным-Якубовичем, с ко­торым вместе пришлось отбывать каторгу Минору.

Тут и должен был кончить Минор свои дни. Но приговоры царских судов нередко кассировались высшею инстанцией — Историей. Так случилось и на сей раз. Заграницей история «Якутской бойни» не переставала волновать общественное мнение, в анг­лийском парламенте правительству был даже сделан запрос о зверствах в русских тюрьмах. И вот, начались жертвам якут­ской бойни послабления. Даже бессрочным при восшествии на престол Николая 11-го был дан срок в 20 лет, с переходом через первые 8 лет в вольную команду, а еще через 6 лет — на поселение. Особое положение «политических» также было признано. Еще через несколько лет весь процесс «Якутян» был пересмотрен и 20 лет каторги заменен 10-ю годами ссылки.

Так в августе 1898 года Минор, как и другие «вечные каторжане», смог опять пересечь Уральский хребет, отделя­ющий Сибирь от России. Всем им предстояло прожить четыре года под надзором полиции, без права въезда в столицы.

Пунктом, где О.С.Минору пришлось отбывать гласный надзор, было Вильно. Приезд туда О.С.Минора была для го­рода событием. Как остановившиеся часы, пружина которых опять заведена, начинают двигать своими стрелками как раз с того места, на котором остановились, так и О.С.Минор с почти юношескою горячностью искал общения с местными «живыми силами»: с интеллигенцией, с учащимися, с рабочими. Все, наблюдавшие его в то время, согласно отмечают, как тянуло его к молодежи и до какой степени молодежь тянуло к нему.

Докан­чивать срок своего гласного надзора ему пришлось в глухом провинциальном Слуцке.

Но вот, срок надзора кончился. Минор попадает в Киши­нев. Опять начинается «живая жизнь», по образцу Вильно, и опять настораживаются полицейские ищейки. Но Минор уже не ждет нового вмешательства их в свою судьбу. Заметив, что почва под ногами становится горячей, он переправляется через границу.

Я выше уже упоминал, что заграничное издательство Аграрно-Социалистической Лиги в 1902 или 1903 г. слилось с издательством появившейся около этого времени объединен­ной Партии Социалистов-Революционеров. Это слияние было регулировано особым федеративным договором между обеими организациями. Но и без этого договора слияние, в сущ­ности, уже было существующим фактом: и в той, и в другой писательским и издательским делом заграницей занимались одни и те же люди.

Правда, нашлись в Лиге и два-три чело­века, которые сначала были несколько встревожены пред­ложением Лиге со стороны Партии формального договора. Привычный организационный консерватизм заговорил особен­но в старом народнике Ф.В.Волховском. Его усилиям мы были обязаны тем, что персональный состав Лиги обогатился единственным социал-демократом: Д.Соскисом. Волховской предвидел со стороны этого последнего уход, в знак протеста против утраты Лигой ее первоначальной беспартийности: та­ким образом, этот первый результат работы Волховского, а он ждал дальнейших, был бы уничтожен. Он это предвидел правильно. Но не предвидел он одного: что не пройдет и года, как Соскис войдет и сам непосредственно в состав Партии Социалистов-Революционеров. Самого же Ф.В.Волховского мы скоро увидим в числе постоянных сотрудников центрального органа партии «Революционная Россия»: с начала царско-японской войны он берет на себя и самым энергичным образом {159} осуществляет заведывание отделом войны и ее отражения на внутренней жизни России.

Л.Э.Шишко в Партию Социалистов-Революционеров также вступил не сразу. Он долго присматривался к ней. Шишко всецело развернулся, как умственная и литературная сила, тогда, когда более молодые революционеры принесли ему из глубин России отрадную весть, что мечта его юности готова сбыться, что пропасть между интеллигенцией и наро­дом исчезает, что пробуждается не только рабочий класс го­родов, но и еще более многочисленный рабочий народ дере­вень. Несмотря на слабость здоровья, он поражал нас всех своей работоспособностью. Неустанно, систематично и мето­дично он работал пером. Наша популярная литература обя­зана ему своими лучшими работами.

С.А.Ан-ский, хотя он-то заодно со мною и проводил оформление Лиги, как организации внепартийной, был — опять таки заодно со мною — горячим сторонником ее объ­единения, а потом и полного слияния с партией. Дело в том, что хотя для вхождения в Лигу русских социал-демократов дверь и оставалась всё время открытой, но, кроме Соскиса, никто ею так и не воспользовался. Важно было еще и то, что собственных агентов и отделов в России Аграрно-Социалистической Лиге образовать так и не пришлось. С ее организаци­онным оформлением заграницей совпало сплочение в самой России единой Партии С.-Р., и товарищи, привозившие в Рос­сию литературу Лиги, встречались местными с.-р. группами и комитетами, уже начавшими социалистическую работу в де­ревне.

Нельзя сказать, чтобы со своей стороны русские социал-демократы литературу Лиги бойкотировали. Нет, и они учли ее растущую популярность. Но брошюры Лиги они освобож­дали от обложки, на которой стояло имя организации, их издающей: а своего рода «визой», открывающей им дорогу в доступную с.-д-там деревню и контролируемые соц.-демократами фабричные кварталы, бывал печатный штемпель местно­го с.-д. комитета, пускавшего их в обращение.

Ничего подоб­ного с.-р. организациям делать не приходилось; в силу федеративного договора, на каждой брошюре и без этого было обозначено имя партии с.-р., как созидательницы, на равных основаниях с Лигой. Семен Акимович одно время очень сильно {160} горячился из-за некорректной, на его взгляд, издательской «контрафракции» нашей литературы. Я его нервности не раз­делял. И настроение Семена Акимовича постепенно измени­лось: он уже торжествовал. Торжество его еще более усили­лось, когда успех нашей литературы в массах притянул к нам — не без его содействия — и некоторых литераторов, на чье сотрудничество или уже опирались, или не без основания рас­считывали с.-д. организации.

Таков, прежде всего, был скры­вавшийся под псевдонимом Некрасова автор необыкновенно популярный в рабочих кругах беллетристически-пропагандной книжки «Ничего с нами не поделаешь». Под псевдонимом «С.Некрасов» скрывался один из известнейших и способнейших научных популяризаторов, известный педагог Н.А.Рубакин. Под другим псевдонимом Иван Вольный (Этого псевдонима не следует смешивать с подлинным именем Иван Вольнов, он же Вольный, молодого писателя-беллетриста школы Горького, одно время работавшего в эс-эровских рядах.) у нас ра­ботала известная беллетристка-народница В.И.Дмитриева. Семен Акимович был вообще усерднейшим вербовщиком для нашего дела сотрудников, умеющих писать для народа.

Семена Акимовича характеризовал тогда дух ревностного прозелитизма. Помню, как он горячился из-за создания в Па­риже нового журнала «Вестник Русской Революции» под ре­дакцией К.Тарасова (псевдоним одного из будущих моих близких друзей Н.С.Русанова). Принесенная русскими ини­циаторами Лиги заграницу вера в близость массового аграр­ного движения заразительно действовала не на всех. Тарасов-Русанов (подобно А.А.Аргунову и его кружку в Москве) занял тогда между нами и соц.-демократами среднюю пози­цию.

Крестьянина он в принципе считал равноправным с инду­стриальным пролетарием, участником и двигателем массового социалистического развития; но практическое воплощение их социалистического содружества он откладывал целиком до демократизации русского политического строя, как предвари­тельного условия самого приступа к серьезной социалистиче­ской работе в деревне. Что же касается первоочередной и предварительной задачи — низвержения самодержавия, — то единственную серьезную опору в деле ее разрешения он видел лишь в революционной интеллигенции да в городском {161} населении рабочих кварталов.

Эту ограничительную по отношению к крестьянству формулу он — во избежание впадения в старые «революционные иллюзии» — считал совершенно необходи­мым четко выразить во вводной статье о программе нового издания. И надо было видеть, с каким жаром взвился тогда на дыбы Семен Акимович! Он писал нам, «иногородним», не­годующие письма: предлагал всем нам демонстративно отка­заться от участия в новом издании и опубликовать что-нибудь, отгораживающее нас от него. Признаюсь, мне было не легко умерить волнение моего друга.

«Ты жалуешься на то, что они маловеры для ближай­шего времени? — писал я ему. — Но пойми, они на много раньше нас оторвались от русской жизни, они не были сви­детелями того внутреннего брожения в деревне, счастье встретиться с которым выпало на нашу долю. Если мы правы — а мы несомненно правы — то это брожение скоро пре­вратится в очевидное для всех движение: и тогда твои «ма­ловеры» будут счастливее нас, получив, наконец, то «право уверовать», которое нам не в диковину уже давно. Зачем же нам с ними ссориться и этой ссорой их от себя отталкивать?»

Семен, наконец, согласился, хотя и скрепя сердце, идти с «Вестником» единым фронтом.

{162}