Ястребиный орёл

«Из точки А в точку В»

…шахзаде с маликой вынуждены были идти пешком...

Задача: «Пассажиру нужно добраться из точки А в точку В. Скорость у пассажира — ноль, он стоит на обочине и голосует. По дороге к точке В едут машины; их средняя скорость — 70 км/час. Вопрос: подвезет пассажира кто-нибудь или нет? И если да, то кто и когда?»

Сколько помню себя в детстве и наши бесчисленные поездки в деревню, на охоту, за грибами, мы постоянно голосовали на дорогах. То в Калининской области, добираясь до Едимново, то на Горьковском шоссе (от Балашихи до Киржача). Стоишь, угадываешь, кому поднять руку, а кому бесполезно. И пытаешься представить: «Если вот этот остановит, в какой мир попадем, усевшись в его кабину?» Высокомерным дородным легковушкам в те годы вообще не голосовали. Тогда родители решались голосовать исключительно грузовикам. Не все из них останавливались, но уехать не было проблемой.

Помню свое детское восторженное ощущение уже свершающегося, а не только ожидаемого путешествия, когда на поднятую руку тяжелый грузовик притормаживал, съезжая на обочину, и останавливался немного впереди.

Потом был такой особый запах кабины и незнакомый шофер, крепко державший своими шоферскими руками огромный руль. Баранку. Мы ехали, взрослые говорили о чем-то, а я сидел рядом с водителем («подальше от двери»), чувствуя, как сильная рука слева от меня переключает рычаг загадочной коробки передач (сколько ни высматривал, никакой коробки не было). Я глядел вперед на затягивающееся под колеса полотно дороги и на неподвижный мир, мелькающий вдоль шоссе, по которому мы проносились.

Став старше, я начал голосовать сам, разъезжая один, и уже сам разговаривал с водителями о разном, со скрытым упоением дивясь этому случайному соприкосновению своей судьбы с судьбой совершенно незнакомого мне человека, оказавшегося именно в этот день, в этот час, в этой жизни, в кабине машины, остановившейся на мою голосующую руку.

Однажды, будучи второкурсниками, мы путешествовали с Митяем и Жиртрестом на лыжах по зимней архангельской тайге на границе с Карелией. Целую неделю шли по дремлющим под толстым льдом рекам, по очереди прокладывая лыжню на снежной целине, разбираясь в следах на снегу (Митяй собирал в пакет замерзшее волчье дерьмо, чтобы потом в лаборатории разобрать его содержимое), считая синиц в редких птичьих стаях и наблюдая через подслеповатые окошки охотничьих избушек, как серебряным морозным утром клесты воруют паклю для гнезд из щелей вокруг оконных рам. Тогда мы тоже голосовали, выбираясь назад «в цивилизацию».

Закончив свой лыжный маршрут среди промерзших и заваленных снегами болот и озер у черта на куличиках, в забытой Богом деревне, расположенной (если верить карте) на дороге, мы обнаружили, что дорога эта — зимник. Лишь только осенью первый серьезный мороз сковывал непролазные хляби, через них пробирались водовозы-поливалки, наращивая для будущей дороги лед. Следом шли машины, подсыпавшие на этот полив опилки. И так — снова и снова. За зиму вырастал двухметровый слой льда вперемешку с опилками, не таявший аж до июля. Потом автомобильное сообщение окрестных болотных деревень с внешним миром вновь прерывалось до ноября, и лишь уже по новому зимнику туда снова завозились водка и карамель, а оттуда вывозились копченая озерная рыба, соленые грибы и клюква.

Об этом мы узнали от скучающей секретарши сельсовета, поселившей нас в пустующей сельской школе и рассказавшей, что два дня назад через деревню, дальше на озера, прошли две машины, которые через пару дней должны идти обратно. Если у них не будет других попутчиков, они, наверное, смогут нас подвезти.

Мы прожили два дня в огромной пустой школьной избе (дети есть, нет учителя), не имея возможности никуда отлучиться из деревни, топя печку, прикармливая деревенских собак, обосновавшихся пегой потрепанной сворой у нашего крыльца, и поочередно высматривая желанные грузовики. Появились они вовремя и по счастливому совпадению даже остановились недалеко от школы.

Из кабины передней машины нетвердо спрыгнул шофер в просаленном ватнике. Из кабины второго грузовика водитель выпал в открывшуюся дверь на снег, где начал медленно шевелиться, пытаясь встать и напоминая своими нелепыми движениями какой-то странный организм. Он был абсолютно, смертельно, вегетативно-бессловесно пьян. Невозможно было поверить, что столь пьяный человек минуту назад сам вел этот грузовик.

Переговорив с державшимся на ногах трезвым шофером, который медленно вращал остекленевшими глазами, явно отстающими от мысли при поворотах головы, мы сошлись на бутылке за каждого. Я бодро заявил, что мы вручаем им водку по прибытии, на что трезвый без эмоций ответил, что в таком случае мы можем идти до железной дороги пешком.

Отсутствие выбора легко снимает проблемы. Я зашел с ним в магазин и купил там три бутылки водки, а сам шофер купил бутылку болгарского коньяка «Плиска», курортно-пляжная пузатость которой смотрелась чужеродно и неуместно среди запыленных банок кильки и оцинкованных ведер в заснеженном деревенском магазине. Я вручил водку водителю, он распихал ее по карманам, после чего оба шофера в обнимку, опираясь друг на друга, ушли в соседний дом.

Делать было нечего, мы закинули рюкзаки и лыжи в кузов, Митяй сел к трезвому, а мы с Жиртрестом втиснулись в малюсенькую кабинку видавшего виды «ГАЗ-51» к пьяному и стали ждать. Они вышли минут через двадцать, не отсиживаясь в тепле, не греясь и не отдыхая, но явно приняв еще.

У меня не было ни страха, ни беспокойства. Потому что не верилось, что все это может состояться. Но передний грузовик трезвого вдруг кашлянул и завелся, жизнеутверждающе задымив на морозе вонючим выхлопом.

Посидев без движения минуту, наш водитель включил зажигание, взялся обеими руками за руль, и его лицо вдруг изменилось. С глаз спала дурная пелена, и сквозь мутную остеклененность проступил какой-то взгляд. Это еще не было осмысленным выражением, но первый шаг был сделан. Из существа шофер превратился в очень пьяного, но уже человека. Повернув голову, он впервые посмотрел на нас и после долгой паузы сказал:

— Как зовут?

— Меня Сергей, его — Александр... Саша.

После чего шофер потом всю дорогу звал меня Валерой.

Он гулко выдохнул угарным смогом и сделал еще более осмысленный жест — протер рукой запотевшее стекло перед собой. Это выглядело уже и вовсе обнадеживающе.

— Не понимаю я, Валера. Чтобы ехать как трезвый, я должен быть совсем пьяный. А если сяду за руль трезвый, сразу что-то не так, ехать вообще не могу; сижу — хуже пьяного. Как такое может быть? — Он вновь сосредоточенно задышал носом, потом еще раз повернул голову и опять долго и внимательно посмотрел на нас, как бы удивившись нашему присутствию в кабине. — Прикури-ка мне, я сам не могу сейчас; рулить могу, а прикурить не могу.

Ехали мы тогда шесть часов. Говорили о чем-то. Я периодически прикуривал ему сигареты (сбитый в тесноте рукавом уголек одной из них прожег мне пижонские ватные офицерские штаны на самом приметном месте). Запомнился лишь холод, врывающийся в кабину через открываемую дверь, снега вокруг, быстро наступившие короткие сумерки, сразу сменившиеся серьезной зимней темнотой, вопросы шофера про столичную московскую политику (отвечал Жиртрест, он хорош в этом) и то, как эти два водителя общались между собой. Время от времени они притормаживали, трезвый вылезал на подножку и кричал назад:

— Ты как, Володечка?

— Нормально, Толя, нормально!

Мы снова трогались, ехали дальше. Потом они менялись, ведомый становился ведущим, поджидая, когда требовалось, отставшего из виду товарища. По-моему, это было то самое шоферское братство, про которое все и говорят.

Когда уже поздно ночью мы добрались до станции, наш Володя вновь не сумел выйти из кабины, не смог сам идти и не смог с нами попрощаться. Он лишь опять мычал что-то, поддерживаемый товарищем, который повел его куда-то. Я ничего не понимал: шесть часов езды не протрезвили его ни на малость; выключив мотор, он снова отошел в туманную бездну летаргического угара.

А охрипший Митяй поведал, что ему пришлось всю дорогу, все шесть часов, петь Анатолию песни, многие — по нескольку раз.

Я вспоминал об этом случае, когда три года спустя проголосовал в Вологодской области (от станции Вожега до деревни Нижняя) новенькому

«ГАЗу-66», за рулем которого сидел такой же новенький, улыбающийся, с неправдоподобным румянцем на гладких щеках, молодой, жизнерадостный шофер. С него и с его машины можно было писать необъятное полотно «Шофер коммунистического будущего» для павильона ВДНХ.

— Садись, только по дороге пообедать остановимся.

Во время пути я безрезультатно пытался убедить разговорчивого водителя, что глухарь питается хвоей и прочей растительной ерундой («Ошибаешься! Ты его клюв видал?! Во какой клювище, в палец толщиной и крючком! Это чтобы мясо рвать!»).

Обедать мы остановились в ничем не примечательной деревенской столовой где-то посередине пути. Зашли внутрь, и я сразу почувствовал необычное: пол был чистый, на окнах висели занавески, а на столах были постелены белые скатерти. Пробили в кассе борщ и шницель, я направился к раздаче, а шофер мне, мол, иди садись, здесь приносят.

В еще большем удивлении я уселся за стол, опасливо потрогав рукой чистую, без пятен, скатерть, и стал смотреть по сторонам.

Почти сразу к нам подошла очень домашнего вида женщина лет пятидесяти пяти, с мягкими чертами лица и такими же мягкими полными руками, посмотрела на нас ласково и поставила на середину стола глубокую тарелку с толстыми ломтями серого деревенского хлеба. Что-то в этом хлебе показалось мне необычным. Я почти сразу понял что: он был еще теплый (и с хрустящей корочкой!). Мы оба накинулись на этот хлеб, не в силах устоять; не солили, не мазали горчицей, как обычно принято в столовых, потому что он был настолько вкусным сам по себе, что добавлять чего-либо и в голову не приходило. Я, после первого же проглоченного куска, начал жестоко икать.

— Ну что ж вы всухомятку-то? — Та же женщина, с улыбкой посматривая на нас, ставила на стол поднос, на котором с трудом помещались две огромные миски (почти тазики), доверху наполненные темно-бордовым борщом. В нем было все, что должно быть у настоящего борща, — и щедрый айсберг сметаны среди переливающихся, как на поверхности бордового океана, золотистых шариков, и запах, который, казалось, был почти виден, и все прочее, о чем вы наверняка уже читали у классиков гастрономического жанра.

Затем мы ели шницели с пюре, и они тоже были отменными, а не наводили, как обычное столовское второе, на мысли о естественной смерти и неизбежном тлении... А на третье был неразбавленный душистый компот.

Проведя потом три месяца на озерах и болотах, собирая материал для диплома по птицам севера Вологодской области, питаясь неделю за неделей хлебом с повидлом (чтобы не готовить), я не реже раза в день вспоминал тот обед...

Однажды мне, правда, повезло. Используя шанс внести разнообразие в свою весьма будничную полевую орнитологическую жизнь, я отправился с деревенскими рыбаками на баркасе ловить сетями рыбу «по-настоящему».

Относясь к путине серьезно и уважая большую воду (озеро в окрестных деревнях зовут «море», или «он»; «На море пойдете?»; «Не было года, чтобы он человека не взял...»), все четверо рыбаков были с утра трезвые. Отчалив от деревни и рассматривая опушки леса по берегам реки, устья притоков, обнажившиеся к середине лета песчаные отмели, мы доплыли на казанке по Вожеге до озера Воже. Причалили к почерневшему от времени, солнца, дождей и ветров, крытому дранкой дебаркадеру на сваях (куда свозится с Воже наловленная рыба) когда солнце уже встало Пересели в видавший виды баркас, завели пахнущий соляркой движок и вышли из устья Вожеги в открытое озеро. Там, ориентируясь по неведомым мне приметам, заплыли куда положено, спустили сети, провели их нужным курсом, стали выбирать. А в сетях этих -- чудеса: бревенчатые пятнистые щуки под два метра, метровые лещи, широченные и неподъемные как крышки от канализационных люков, ядреные озерные окуни с непомерно огромными ртами и прочее подводное население, поражающее несерьезного городского рыбака-дачника своей потаенной мощью и огромностью.

Выбираем этих рыбин, складываем в ящики, мужики эти ящики вдвоем на корму перетаскивают, а я корячусь-суперменюсь («молодой ешо...»), в одиночку их тягаю с бравым видом; мужики посмеиваются, но похваливают за рвение («Только смотри, студент, чтобы пупок не развязался»). И вот пришло, значит, время обедать.

-- Из пузырей варить, или как? – спросил, обращаясь к сотоварищам, головастый Аристарх, у которого широченный бритый затылок соединялся со спиной еще более широкой незыблемой шеей. Обсудили коротко, решив, что надо новичка простой крашениной покормить (из пузырей уха – несерьезное баловство для особых оказий, дополнительное блюдо: вспарывается столько рыбин, сколько надо, чтобы полное ведро рыбьими пузырями наполнить, заливаются эти пузыри водой и варятся потом со специальными бесхитростными, но важными добавками).

Выбрали мужики пару не самых крупных лещей, почистили их за борт на радость крикливым чайкам, порезали еще почти трепыхающуюся рыбу огромными ломтями, уложили эти ломти плотно до самого верха в эмалированное ведро, залили водой из озера и поставили на крышку двигателя в трюме баркаса. Минут за пятнадцать закипело все это, кинули туда лаврового листа, дробинок черного перца, пару луковиц; подхватили, сняли, дали немного постоять. Потом слили бульон в другое ведро и вывалили рыбу на старый, чисто выскобленный деревянный лоток, сразу присыпав ее крупномолотой серой солью.

Разлили уху по огромным мискам, покрошили туда каждый себе черного хлеба, посолили по вкусу и давай хлебать... Я такой еды в жизни не ел. Ем, дивлюсь и не верю, что все это взаправду и что так вкусно бывает...

А как доели первое, рыба «уже обветрилась», остыла, просолилась с поверхности и лежит на белом мытом-перемытом дереве лотка немыслимым матово-белым натюрмортом. Берешь такой кусок, выкидываешь из него в озеро огромные лещиные ребра, ешь и опять не веришь, что бывает такое объедение...

И не удивительно, что здесь все на рыбе держится. Пекут, варят, жарят, сушат-солят; уха, пироги, котлеты... (Даже пасущиеся на берегу озера лошади едят предложенную им рыбу, странно оттопыривая губы, словно сами удивляясь этой своей совсем не лошадиной особенности).

Короче, такую уху и такую рыбу я ел пока только один раз в жизни, и было это тем летом в Вологодской области. А обычно же в тот сезон у меня не было времени думать о стряпне, хотя есть хотелось постоянно. Иногда я варил себе картошку -- через раз: то с тушенкой, то с местной копченой щукой, золотистой и сухой как сосновая кора.

И вот на свой день рождения я решил-таки устроить сам себе в честь двадцатилетия праздничный обед, развел на берегу Вожеги костер, но сразу, откуда ни возьмись, появилась малюсенькая крючконосая старушенция в повязанном по-пиратски платке и, как ведьма, коршуном накинулась на меня за то, что я хочу жарким летом спалить случайной искрой соседские бани. Я загасил костер и убрался подобру-поздорову. Вечером она пришла ко мне и сразу, с порога, начала причитать, вытирая искренние слезы накопившейся за день жалости:

— Ты ужо прости меня, Серожа; мы тут смотрим всей деревней, как ты мотаешься со своими птицами; девок наших не трогаешь, а я тебе и поесть-то сготовить не дала... Покушай, солдатик, вот я тебе принесла... — и развязывает платок с огурцами, вареными яйцами и куском копченой свинины…

Так что, вспоминая про борщ, шницель и компот, я размазывал охотничьим ножом на воглый полежавший хлеб ненавистное уже мне темно-коричневое непривлекательное повидло... Банку этого ужасного мазева, с блеклой нечитаемой этикеткой, я раз в неделю покупал в деревенском магазине, надеясь, что уж эта — точно последняя и больше я за ним сюда никогда не приду. Продавщица через некоторое время стала смотреть на меня с опаской («Никто, кроме вас, не берет»). И еще я вспоминал мед.

Это когда на первом курсе мы тащились однажды в Абхазии с неподъемными рюкзаками по горной дороге к заветному ледниковому озеру Амткел, я нес в руке прекрасную изумрудную ящерицу (не во что было посадить: все мешки уже были заняты змеями и жабами), и нас обогнал грузовик. Из него, остановившись за поворотом, вышел молодой местный парень и, очень смущаясь и больше глядя себе под ноги, чем на нас, с сильным южным акцентом пригласил залезать к нему в кузов («Не надо людям такое тяжелое носить...»). А когда мы проезжали ближайшее селение, он притормозил на улице рядом с высоким южанином в грязных ботинках на босу ногу, пыльных серых брюках, выцветшей бежевой рубахе с надорванным карманом и в огромной тяжелой черной кепке. Они заговорили по-своему, посматривая на нас, и высокий, безоговорочно замахав руками, высадил нас всех — угостить медом в сотах, нарезанных огромными, янтарными, светящимися изнутри кусками («Москвичи? Вы что, ребята! Я всю войну в оккупации у русской семьи прожил! Неужели я могу вот так вас просто отпустить, да?!»). Я еще никак не мог тогда поначалу с этим медом справиться, не ел никогда раньше соты.

После Афганистана я купил на чеки машину — престижную по тем временам «шестерку», и в моей жизни началась уже не пассажирская, а водительская полоса.

А еще позже, поступив в докторантуру и оказавшись без зарплаты, на докторантской стипендии, смехотворно развевающейся в вихрях уже пошедшей обвальной инфляции, я вынужден был бомбить, подрабатывая извозом.

Я выходил с кафедры и превращался из доцента и докторанта в московского водилу, притормаживающего около очередного голосующего. Я становился леваком.

Кого и куда я только не возил! Бесчисленных, торопящихся по делам, красивых и интересных москвичей.

Раненного ножом бандита — в «Скорую». Проголосовал мне стандартно одетый в кожу парень с малоинтеллектуальным лицом, нагнулся к приоткрытому окну:

• 
  Братан, выручай, не ровен час, помру. — Отрывает руку от живота и
  

• 
  Нет, не надо тебе в это ввязываться; и ты не беспокойся, я никому —
  

Торопящихся влюбленных с цветами. Опаздывающие на свидания дамочки средних лет пару раз оказывались настолько возбужденно-болтливыми, что торопливо выкладывали мне по дороге интим, который в иной обстановке и на товарищеском суде не выпытаешь.

Заблудившихся иностранцев, сующих бумажки с написанным по-русски адресом и готовых меня расцеловать за объяснения по-английски.

Веселых недорогих проституток, со смехуечками разъезжающих либо до, либо после работы.

Щупленького американца, не верящего в то, что я действительно бывал в его родном Гейнсвилле в центральной Флориде (потрясающее дело — у них там огромное озеро-болото целиком ушло под землю в карстовую воронку; гул стоял по округе несколько часов; все черепахи обсохли).

Частного шофера, которому нужно было немедленно купить колесо для «кадиллака» своему капризному двадцатилетнему боссу. Он проголосовал мне у «Октябрьской» на Ленинском проспекте, держа в руках здоровый полиэтиленовый пакет (как оказалось потом — с деньгами), в тот день, когда перед Васькиным днем рождения у нас с Лизой не было ни копейки, и я специально выехал ранним утром с четкой задачей — набомбить ребенку на подарок и на угощение его гостям. Проездили с этим шоферюгой от бизнеса полдня по рынкам и толкучкам, и я заработал немыслимую по тем временам сумму, превышающую мой годовой докторантский доход; Бог послал...

Кооперативщиков и «челноков» — некоторые из них пытались вести себя как новые русские, расплачиваясь «не глядя» заранее разложенными по разным карманам определенными и хорошо им известными суммами.

Но в ненастную, холодную или грязную мокрую погоду, возвращаясь из Москвы домой в Балашиху, я не брал платных пассажиров. Проезжая по шоссе Энтузиастов автобусную остановку у «Кинотеатра «Слава» или у «Шестидесятой больницы», я заранее примечал среди молчаливо ожидающих фигур особо невзрачных, «простых» женщин с детьми, которые даже не обращали внимания на поток машин, озабоченно высматривая никак не приходящий поздний, переполненный автобус. Притормаживал за остановкой, шел назад и незаметно спрашивал:

— Вам куда?

— Нет-нет, спасибо, я... мы не можем платить.

— Куда вам?

— Нам далеко, в Новую Деревню.

— Садитесь, подвезу.

—А как же...

— Садитесь! Или вы детей специально здесь мытарите?..

Это не к вопросу о том, что я хороший или старался кому-то (или самому себе) казаться таковым. Это к вопросу о перемещении пассажира, собственная скорость которого равна нулю, «из точки А в точку В»...

Каким же отрадным приключением оказывалась для детей поездка на шикарной машине «жигули», какое настороженное расслабление выражали зажатые лица взрослых. А одна бабушка совсем уж усталого деревенского вида, явно не понимая происходящего и маясь неудобством ситуации, переспросила все же по дороге для верности: «Сынок, но ведь ты понял, что денег-то у меня нет?..»

Я не думаю, что меня на том свете ждут награды, и я не пытаюсь их заслужить, но если мне все же когда-нибудь воздастся хорошим за что-либо, то именно за то, что я всегда брал бесплатных попутчиков. Не для будущей награды брал, а вспоминая себя, голосующего в разные годы на разных дорогах, машины, подвозившие меня или проносящиеся мимо, и думая о том, что попутка — важное дело в нашей жизни».