ОВИДИЙ АНДРЕА НАВАДЖЕРО: АЛЬДИНСКИЙ СТАНДАРТ НАУЧНОГО ИЗДАНИЯ

Основные стратегии издательства к тому времени уже сформировались. Во-первых, сначала акцент был сделан на греческих текстах, практически не издававшихся в XV веке, так как их подготовка требовала особой компетентности. К 1501 году было напечатано всего около 60 книг на греческом языке, т. е. меньше, чем на каталонском (123) или еврейском (140)⁵⁵⁵. Во-вторых, готовить тексты приглашались действительно ведущие ученые. Греческие тексты чаще всего издавали критяне, прежде всего Марк Мусур (ок. 1470–1517), замечательный ученый, бывший университетским профессором сначала в Падуе, потом в Венеции⁵⁵⁶. Некоторые ученые приглашались специально для отдельных изданий (как Томас Линакр, переводивший Прокла и, возможно, участвовавший в подготовке текста Аристотеля, или Эразм, опубликовавший в 1508 в издательстве Альда расширенный текст Adagia, сборника античных поговорок, а в 1507 – латинский перевод нескольких трагедий Еврипида).

На рубеже двух столетий, после объединения с д’Азоло, Альд сделал еще несколько важных нововведений. В 1501 г. начала выходить серия классических альдинских изданий античных текстов. Для нее было разработано особое весьма изящное оформление (маленький формат – in octavo – и аккуратный шрифт, созданный Франческо Гриффо из Болоньи, как иногда говорят, на основе рукописного шрифта Петрарки⁵⁵⁷ и легший в основу современного курсива, называющегося по этой причине в европейских языках «италическим шрифтом»; Альд получил монопольное право использовать этот шрифт в Венеции)⁵⁵⁸.

Кроме того, наравне с греческими текстами стали печататься и тщательно подготовленные латинские. На первых порах латинские тексты готовил частично сам Альд, частично падуанский профессор философии Джироламо Аванци (ум. после 1534).

Наконец, в 1500 г. Альд устроил «Новую академию», в которую входили Мусур со своим учителем Иоанном Ласкарем (Ласкарисом), приезжие Эразм и Линакр и др. В «Академии» разговаривали на греческом, и в ее правила входило производить каждый месяц не менее 1000 копий какого-нибудь «доброго писателя»⁵⁵⁹. При этом цены были достаточно низкими, чтобы эти тиражи быстро расходились. Издание «Метаморфоз» Овидия, отрывки из комментариев которого переведены ниже (1516), было вторым в Альдинском издательстве, первое вышло в 1502 г. Уже в 1533 г. текст Наваджеро был переиздан еще раз. Это значит, что тираж полностью раскупался примерно за 15 лет. Дорогие и тяжеловесные «вариорумы» (своды существующих комментариев) XVIII в., например, не только не переиздавались, но даже в тех случаях, когда разные издатели готовили один и тот же текст, между ними начиналось соревнование на скорость выпуска издания в свет, потому что опоздавший был обречен остаться с нераспроданным тиражом⁵⁶⁰.

Текст прижизненных изданий Альда всегда отличался высоким качеством. Это, конечно, не меняло принципа образования текста. Греческие тексты, издаваемые впервые, естественно, конструировались на основе рукописей, поэтому их подготовка имела особую ценность. Но в основу латинских текстов, которые в большинстве своем уже давно были изданы, клалась та же самая вульгата изданий, которая подправлялась по рукописям и конъектурально. Тонкие поправки попадаются и в ранних альдинских изданиях. Например, в первом издании «Науки любви» Овидия, вышедшем у Альда также в 1502 (готовил это издание, видимо, сам Альд, возможно, также с помощью Аванци), в 2.659 впервые появляется чтение paeta «косоглазая» вместо laeta «радостная». Это достаточно редкое слово – практически наверняка верный текст, и, чтобы восстановить его, нужно было, вероятно, найти какую-то из двух не лежащих на поверхности параллелей: из «Приапеи» (36.4) или из Присциана (2.209.11–3 Keil). Однако самый долговечный след в собственно текстологической деятельности оставил молодой латинист, присоединившийся к издательству уже ближе к концу жизни Альда, венецианский патриций Андреа Наваджеро (1483–1529).

Учителями его были официальный историограф Венеции Маркантонио Сабеллико (настоящая фамилия Коччо или Коччи, ок. 1436–1506), звезда альдинской эллинистики Марк Мусур, пользовавшийся довольно-таки скандальной репутацией философ-аристотелик Пьетро Помпонацци (1462–1525). Известен Наваджеро остался прежде всего в двух ипостасях: как поэт и как ученый.

От него остались достаточно успешные латинские стихи («Перо Наваджеро все сплошь благородно», – напишет о нем старший Скалигер в шестой книге «Поэтики»)⁵⁶¹, в основном подражания Вергилию (оказавшие большое влияние на рождающуюся пастораль) и Катуллу. Но среди многочисленных подражателей Катулла на рубеже XV и XVI веков он, как еще, напр., итальянский грек Михаил Марулл (ок. 1458–1500), принадлежит к особому лагерю поэтов, отвергавших Марциала как объект для подражания (тогда как, напротив, для подражателей Катулла XV века вроде Панормиты Марциал как раз был одним из основных ориентиров)⁵⁶². Согласно одной из басен, ходивших о Наваджеро, раз в год он торжественно сжигал по одному экземпляру Марциала⁵⁶³.

Упомянутая эпиграмма к Вулкану (среди прочего, богу огня) напечатана в «Забавах» под 16 номером и построена на том, что название «Сильвы» буквально обозначает «Лес». Вот она⁵⁷¹:

Tu sacris illas ignibus ure, pater.

Crescebant ducta e Stati propagine silvis,

Iamque erat ipsa bonis frugibus umbra nocens.

Ure simul silvas: terra simul igne soluta

Fertilior largo foenere messis eat.

Ure istas: Phrygio nuper mihi consita colle

Fac, pater, a flammis tuta sit illa tuis.

Джон Сейндз называет Наваджеро «среди ученых его времени одним из ведших самую чистую жизнь и самых привлекательных характером»⁵⁷⁶. Действительно, он выглядит очень необычной фигурой на фоне характерной для гуманистов Возрождения агрессивной самоуверенности. Прочие ученые, представленные в настоящем разделе, все были втянуты в личные дрязги, порой весьма некрасивые. Наваджеро же, похоже, кроме самого себя враждовал только с Марциалом⁵⁷⁷. Но Марциал, может быть, как раз сам и был для него олицетворением этой свойственной интеллектуальной элите эпохи агрессивности и враждебности.

С другой стороны, вольно или невольно, Наваджеро явно воспринимался в контексте зарождающегося классицизма – тенденции к сужению канонов. Все-таки сжигал он именно Марциала и подражания Стацию, а сохранились подражания именно Вергилию (и Катуллу, но об этом реже вспоминали). Джироламо Фракасторо в диалоге под названием «Навгерий» (т. е. «Наваджеро»), посвященном поэзии, изображает Наваджеро в качестве одного из собеседников, в которого, по словам Джамбаттисты делла Торре (Turrius), другого персонажа диалога, вселился дух Вергилия⁵⁷⁸. Пьетро Бембо в одном из двух сонетов на смерть Наваджеро так опишет его пребывание в Элизии⁵⁷⁹:
a questo Omero

Baciò la fronte, e cinsela di mirto:

Virgilio parte seco i passi, e l’ore.
«Гомер запечатлел поцелуй на его челе и увенчал его миртом; Вергилий прогуливается с ним и коротает с ним время».
Наваджеро, таким образом, оказывается в той же ситуации, что и Данте в четвертом канто «Ада» (только не в Лимбе, а Элизии), но спутников у него на три человека меньше. Может быть, Бембо не имел в виду прямо изгнать Овидия (им-то Наваджеро вряд ли пренебрегал) и Горация (а Лукана, может быть, и имел), просто речь идет о тщательном отборе наилучших образцов для подражания. И нельзя сказать, чтобы Наваджеро не давал к этому поводов. Друзья упоминают высказывания Наваджеро о том, что следует подражать только лучшим писателям⁵⁸⁰, да и во вступительном послании ко второму тому Цицерона, адресованном Пьетро Бембо, Наваджеро так восхваляет адресата: «Кто хоть когда-нибудь столь удачно воспроизводил в прозе величие самого Цицерона, столь изобильного, столь совершенного во всех отношениях оратора, превосходящего всех прочих? Кто в стихах ближе подходил к божественной мощи и великолепию Марона?»⁵⁸¹

С Альдом Мануцием Наваджеро стал сотрудничать в 1512 году и при жизни того успел подготовить прекрасные издания Квинтилиана (1514), Вергилия (1514) и Лукреция (1515). В 1515 году Альд умер. Издательство перешло к его наследникам, тестю Андреа Торрезано д’Азоло и двум шуринам – Федерико и Франческо д’Азоло. О д’Азоло скоро пошла слава корыстных издателей, гонящихся только за прибылью и не заботящихся о качестве текстов (см. подробнее критику editio princeps Эсхила в разделе, посвященном Анри Этьенну). Конечно, следует осторожно относиться к таким обвинениям в Эпоху Возрождения – за ними часто стояла личная вражда. В первые годы д’Азоло выпускают несколько изданий, ставших жемчужиной альдинской печати, включая несколько прекрасных трудов Наваджеро. Прежде всего это Овидий, но кроме него Наваджеро еще успел издать Горация (1519) и речи Цицерона (1519)⁵⁸². Однако к дурной славе д’Азоло подавали некоторые поводы и сами. К тому Овидия, содержащему любовную поэзию, Андреа Торрезано д’Азоло сам написал предисловие, в котором, с одной стороны, жалуется на финансовое положение⁵⁸³, а с другой, по своему своеобразному обыкновению объявляет издание практически безупречным⁵⁸⁴. Кроме того д’Азоло, несмотря на свой конфликтный характер, пишет, что считает нужным следовать за Альдом в приглашении знаменитых ученых: «Этим <правкой Овидия> мы обязаны Андреа Наваджеро, который, тщательно выправив его по очень большому числу древних копий, пожелал поделиться плодами своего труда со всеми остальными и передал текст для напечатания мне»⁵⁸⁵. Отсюда, собственно, и известно, что Овидия готовил Наваджеро: в альдинском издательстве не принято было указывать имя редактора на титульном листе, и человеку, который берет в руки том «Метаморфоз», без всяких дополнительных источников неоткуда будет узнать, что готовил текст и писал примечания Наваджеро (да и владелец всех томов всегда ли будет тщательно читать предисловие?). Поэтому, когда Наваджеро пишет в переведенном ниже вступлении к комментарию, что «не помышлял ни о какой славе», он, во всяком случае, лукавит не настолько, насколько может показаться. К изданию текста Наваджеро прилагает довольно лаконичный комментарий, но чисто текстологический, полностью опуская всякую интерпретацию ради интерпретации, являвшуюся обычным содержанием комментариев (поэтому комментарий называется adnotationes, букв. «замечания», а не как-нибудь вроде commentum, interpretatio или enarrationes).

Текстологический метод Наваджеро, с одной стороны, отражает общие тенденции эпохи, с другой стороны, очень своеобразен. Как многие издатели XVI века, он концентрируется на рукописном материале и очень осторожно вводит собственные конъектуры. Это явное изменение в отношении издателей к рукописям на рубеже XV и XVI вв. (ср. Кальфурния, практически не пользовавшегося рукописями) иногда связывают с влиянием метода Полициано⁵⁸⁶ (см. главу 17 настоящей монографии). Получается, что текстологи XVI в. – плохие ученики Полициано, потому что они усвоили, что рукописи важнее, чем печатные издания и поправки ученых, но не поняли, как классифицировать рукописи и выделять более древние. Наваджеро, конечно, был знаком с деятельностью Полициано, но не обязательно считать, что интересом к рукописям можно было заразиться только от него. Возможно, это была независимая тенденция, в русле которой действовал и сам Полициано. Во всяком случае, никаких следов особенного увлечения Полициано у Наваджеро найти не удается. Что же касается неиспользования венецианцем протостемматического метода Полициано, то совсем не очевидно, что его использование было бы настолько уж целесообразным, когда речь идет о такой запутанной истории текста, как у «Метаморфоз» Овидия. Тимпанаро, в частности, видит ошибку в той логике, в соответствии с которой, если все рукописи согласны в каком-то чтении, то это чтение должно быть верным⁵⁸⁷. С точки зрения стемматической теории, это также может быть ошибка, допущенная в общем архетипе всех рукописей. Но критиковать таким образом текстологию XVI в. не вполне корректно. Никто не будет спорить и сегодня, что если речь идет о выборе между чтением многих рукописей (если оно вообще уместно) или принятием конъектуры, то следует предпочесть чтение рукописей. Об этом, собственно, и шла речь. Признание существования архетипа в этой картине могло бы быть только теоретической оговоркой. То, что ее часто не делают, во-первых, не значит, что у издателей не было в голове идеи генеалогического дерева рукописей. Так или иначе, какие-то конъектуры обычно вносят в текст даже самые консервативные издатели. Значит, каким-то образом они допускали, что во все рукописи все же могла прокрасться ошибка. Во-вторых, если издатели представляли себе традицию не в виде генеалогического древа, а как-то иначе, это не есть очевидная ошибка. В каком-то смысле они таким образом избегали опасной теоретизации, характерной для позднейшего времени. Выстроить конкретную стемму рукописей «Метаморфоз» из-за контаминации вариантов очень сложно и сегодня.

Своих источников Наваджеро не называет. По-видимому, он использовал несколько неплохих рукописей⁵⁸⁸, но выражения, которые он (как и большинство других издателей XVI в.) использует (libri «книги», exemplaria «экземпляры», у других авторов иногда также codices «кодексы»), не позволяют даже точно понять, когда он имеет в виду рукописи, а когда печатные книги. Конечно, выражения вроде «древние копии» скорее всего подразумевают рукописи, но, как мы увидим в изданиях Мюре и Ламбена, в отдельных случаях это могут быть и печатные книги. Поэтому мы избегаем в переводе слова «рукопись», когда природа источника не указывается точно. Кроме того, Наваджеро использует греческий перевод «Метаморфоз», сделанный Максимом Планудом в XIII в. В целом выходит очень тщательно взвешенный текст, основанный на хороших источниках. Издатели Овидия прислушиваются к мнению венецианца до сих пор.

Но самая любопытная черта подхода Наваджеро – это допущение, что верными могут быть сразу несколько вариантов текста. Такую формулировку можно, в принципе, понять в том смысле, что это просто «допустимые» варианты, но в комментарии к 8.286 Наваджеро даже пишет, что оба варианта текста «овидиевские» (Ovidii est, что вообще должно значить «принадлежат Овидию»). Тем не менее он осуществляет между ними выбор, «поскольку что-то одно надо исключить». Георг Лук полагает, что Наваджеро здесь оказывается провозвестником популярной в XX в. теории, согласно которой в некоторых местах текст «Метаморфоз» до нас дошел сразу в двух авторских редакциях. Это может быть верное объяснение, но допустимо также и другое. Возможно, подход Наваджеро – это отражение изменений в представлении о природе текста. Фактически ренессансная текстология грешит следованием за «базовым текстом» (вульгатой изданий), но постепенно углубляющееся изучение рукописных традиций вполне могло породить идею, что одного «настоящего» текста не существует вообще – есть только масса вариантов. Путь от теоретической идеи до полного применения ее к практике довольно далек, как мы видели на примере стемматической текстологии. Может быть, случай Наваджеро – это теоретическое доведение до крайности плюралистического представления о тексте. Единого текста нет не только эмпирически – его нет и в идеальном смысле. Если два человека в двух рукописях читают разные варианты текста, но ни один из этих вариантов не ошибочен, почему обязательно следует признать, что кто-то из них читает неверный текст? Почему нужно говорить, что кто-то один из них читает не настоящий текст Овидия? Такой взгляд, конечно, рождает смещение понятий: практический релятивизм, обусловленный ограниченностью эмпирического знания, переходит в релятивизацию истины (в данном случае, представления о существовании «идеального» исходного текста), приобретающую статус теоретического принципа. Но можно ли вообще говорить об этой идеальной истине, если мы не имеем к ней никакого доступа? Если авторский текст Овидия – это всего лишь конструкт, за которым стоят только вкусы ученых?

Перевод выполнен по оригинальному изданию: <Ovidii Opera / Cum notis A. Naugerii. Vol. III:> Adnotationes in omnia Ovidii opera; Index fabularum, et caeterorum, quae insunt hoc libro secundum ordinem alphabeti; Ovidii Metamorphoseon libri XV. Venetiis: In aedibus Aldi, et Andreae soceri, 1516; для сверки использовались плантинское переиздание, воспроизводящее альдинский текст 1533 года: P. Ovidii Nasonis Metamorphoseon libri XV: Ab Andrea Naugerio castigati, et Vict. Giselini scholiis illustrati: Reliqua proxime sequens pagella indicabit. Antverpiae, 1595, и собрание сочинений Наваджеро, опубликованное Вольпи: Andreae Naugerii patricii Veneti oratoris et poetae clarissimi Opera omnia, quae quidem magna adhibita diligentia colligi potuerunt: Curantibus Jo. Antonio J. U. D. et Cajetano Vulpiis, Bergomensibus fratribus, de literaria republica optime meritis. Venetiis, 1754. Статья Георга Лука является, по сути дела, комментарием к комментарию к «Метаморфозам» (правда, часто комментирование – просто предлог для Лука, чтобы изложить собственные взгляды на текст Овидия): Luck G. Naugerius’ Notes on Ovid’s Metamorphoses // Exemplaria Classica. Vol. 9. 2005. Р. 155–224.

Мы сочли, что нет необходимости говорить вам, сколь многое в этом тексте Овидия мы поправили по древним экземплярам, и всякий, кто захочет прочесть этот текст, легко сможет увидеть это сам. И все же, поскольку в некоторых немногочисленных местах мы также вносили изменения не опираясь на свидетельства книг, а просто по собственному произволу (хотя мы и делали это со всей подобающей робостью и умеренностью); и поскольку несколько древних копий попали к нам в руки, когда текст уже был набран, а в них мы нашли множество вещей, прежде ускользнувших от нашего внимания; – то мы решили обо всем этом сообщить читателю, чтобы никто случаем не заподозрил, будто мы хотим злоупотребить авторитетом древних книг и выдать собственные исправления за исправления по этим книгам⁵⁹⁰. И мы сочли, что добавить этот раздел⁵⁹¹ и полезно, и необходимо, чтобы не показалось, что мы проявили недостаточно прилежания в чем-то, что зависело от нас. А чтобы раздел получился полнее, мы также добавили такие встречающиеся иногда варианты текста, которые разнятся между собой, но принять как правильные можно оба: мы приводим их, чтобы каждый мог свободно выбрать, что ему больше нравится. Если же мы в столь пространном произведении пропустили что-то, или что-то ускользнуло от нашего взора, то это, может быть, отыщут более ученые люди, лишь бы только они смотрели повнимательнее, вы же нас должны за это простить ради трудов, которые мы предприняли для всеобщей пользы⁵⁹² и не помышляя ни о какой славе.

Montibus inquit eunt (et erant sub montibus illis) <«“У подножий вот тех гор, – говорит, – они идут” (и у подножий тех гор они и были)»>. Так в некоторых текстах; но мне больше нравится прежнее⁵⁹³ чтение: Montibus inquit erant <«“У подножий вот тех гор, – говорит, – они были”»>. То есть чтобы следующая далее парентеза (et erant sub montibus illis) <«(и у подножий тех гор они и были)»> была еще изящнее благодаря повтору глагола⁵⁹⁴.

Sopitae similis nullo cum murmure serpit:

Immotaeque silent frondes

<«Без единого шороха крадясь,

Словно объятая сном, без всякого шороха крадется,

И тиха неподвижная зелень»>: –

Если так читать эти стихи, то в них нет никакого смысла. И поэтому правы, быть может, некоторые экземпляры, в которых выкидывается средний стих и читается так: Nullo cum murmure sepes, Immotaeque silent frondes <«Тихи, без единого шороха, кусты и неподвижная зелень»>. Но можно прочитать и Nullo cum murmure serpens <«Без единого шороха крадущийся»> так, чтобы было правильно, если понять quies serpens nullo cum murmure <«покой, крадущийся без единого шороха»>⁶⁰¹. А следующие стихи, как в некоторых древних книгах, Sopitis similes nullo cum murmure sepes,

Immotaeque silent frondes

<«Словно объяты сном, без всякого шороха, кусты,

И тиха неподвижная зелень»>.

То же самое чтение можно извлечь и из Плануда⁶⁰².
<7.228>. Multa quoque Apidani placuerunt gramina ripis <«Немало трав Медея выбрала и на берегах Апидана»>. И здесь во всех экземплярах Eridanus <«Эридан»>⁶⁰³. Но я по тем же соображениям, которые привел в комментарии к первой книге (то есть что и здесь тоже Овидий перечисляет места и реки Фессалии, а среди них нет места аттическому Эридану, равно как и Эридану галльскому), последовал за теми, кто ввел исправление Apidani <«Апидана»>⁶⁰⁴. И я делаю это тем более охотно, что даже Плануд, который в первой книге, где была та же самая ошибка, вслед за всеми писал неправильно, здесь, как кажется, выбрал чтение лучших копий. Ведь он переводит этот стих таким образом: πολλαὶ δ’ αὐτῇ κἀν ταῖς ὄχθαις τοῦ Ἀπιδανοῦ ἤρεσαν <«Много трав ей приглянулось и на берегах Апидана»>.
<8.286>. Stantque velut vallum, velut alta hastilia setae <«И встает, словно вал, словно высоко поднятые копья, щетина»>. В некоторых книгах читается и другой стих того же содержания:

Et setae rigidis similes hastilibus horrent

И обе строки, по моему мнению, овидиевские. Но, поскольку что-то одно следует исключить, то ведь предыдущее полустишие было riget horrida cervix <«Вздыблена ощетинившаяся холка», Метаморфозы 8.284>. В том и была причина, что мы исключили из текста этот стих⁶⁰⁶.