ТЕРЕНЦИЙ МАРКА-АНТУАНА МЮРЕ: ЦИЦЕРОНИАНСКАЯ ТЕКСТОЛОГИЯ

Марк-Антуан Мюре (1526–1585) оказался благодаря своей достаточно необычной судьбе связующим звеном между несколькими сферами европейской культуры XVI в., и в обоих он оказал редкостное влияние. С одной стороны, он собирал толпы в Париже начала 1550-х, его лекциями увлекались поэты «Плеяды»; с другой стороны, в Италии он оказался одним из самых ярких представителей цицеронианства; его ученик Монтень писал о нем (Опыты 1.26), что «Франция и Италия считают его лучшим оратором нашего времени».

Мюре родился в окрестностях Лиможа и в большой степени, по-видимому, получал образование самостоятельно, но уже очень молодым получил профессорское место, стал читать лекции в Париже и Бордо, завел дружбу со старшим Скалигером, Дора, Ронсаром. Гуманистическая наука проникала во Францию постепенно, после Лефевра д’Этапля (Faber Stapulensis, ок. 1455–1536) и Гийома Бюде (1467–1540) одним из важных ее проводников, во многом связующим звеном с кругом поэтов Плеяды, был Жан Дора (Joannes Auratus, 1508–1588; Дора был учителем де Баифа и Ронсара). Отчасти, вероятно, благодаря вкусам Дора французская высокая культура XVI в. оказалась ориентирована, в отличие от итальянской, в большей степени на греческую античность, чем на латинскую. От Дора как от ученого сохранилось много хороших конъектур, но почти все записаны с его слов учениками: Дора почти совсем ничего не публиковал. Другим источником «античного» вдохновения для Плеяды оказались лекции Мюре, может быть, отчасти восполнявшие недостачу в области латинской культуры. Мюре читал в Париже лекции о Цицероне, Горации, римской элегической поэзии, Аристотеле, может быть, также о каких-то греческих поэтах⁶⁰⁹. Рассказывали, что эти лекции ходил слушать даже король Генрих II. К этому же времени относятся латинские стихи Мюре, трагедия «Юлий Цезарь» и франкоязычный комментарий (1553) к «Любовным стихам» Ронсара (1552). Последний документ особенно любопытен: это такой комментарий изнутри Ронсаровского круга. Мюре объясняет непонятные слова и имена, иногда указывает на параллели из Петрарки, Бембо, Вергилия, Каллимаха, Платона, Гомера и – особенно интересный момент – из еще не опубликованного Анакреонта⁶¹⁰. Научные публикации Мюре этого времени менее известны, но на самом деле уже в Париже в 1551 г. он издал на основе своих лекций комментарий к «Девушке с Андроса» Теренция⁶¹¹.

Но в 1554 г. Мюре был обвинен в протестантизме и гомосексуализме и приговорен у смерти; ему как-то удалось проведать об этом и скрыться до ареста, и он вынужден был бежать в Италию. Сохранился анекдот о том, как во время этого бегства где-то в Ломбардии Мюре слег с лихорадкой, и врачи, приняв его из-за грубых черт лица или из-за поношенной одежды за простолюдина, стали обсуждать между собой на латыни (чтобы пациент не понял), не использовать ли им «дешевую душу» для опытов (faciamus experimentum in anima vili). Мюре, услышав эти слова, возопил на латыни: Vilem animam apрellas pro qua Christus non dedignatus est mori? «Ты называешь дешевой душу, за которую Христос не побрезговал умереть?»⁶¹²

Знание латыни действительно оказалось тем капиталом, с которым Мюре мог выжить в Италии, дышавшей цицеронианством. Мюре сам рассказывает другой анекдот о себе: «Я не раз с большим наслаждением подлавливал таких бессмысленно надутых людей, которым, если кто скажет что-нибудь нецицероновское, кажется, что это просто-таки камнями разговаривают, которым, когда они выходят на люди, надо, как когда-то атлетам, выходящим на арену, обвязывать уши защитными повязками⁶¹³, чтобы жестокие удары нецицероновских слов не повредили их нежных ушек. В частности, когда я находил какие-нибудь слова, которые вообще цицероновские, но менее известные и не включенные Ниццоли в тот славный указатель⁶¹⁴, который для них как проба золота⁶¹⁵, то я старательно примешивал такие слова к моей речи, когда послушать меня приходили друзья, страдающие болезнью, о которой я говорю. Как они слышали каждое из этих слов, так сразу начинали кривить шею, вздымать плечи, морщить лоб и шептать друг другу на ухо, что у них погибает мозг и отваливаются уши⁶¹⁶, когда по ним наносят удары такие слова… Я же, некоторое время поиздевавшись над ними двусмысленными речами, на спор выспрашивал у них, не являются ли те самые слова, от которых, по их словам, у них болела голова, самыми настоящими цицероновскими. Ну а дальше, что спрашивать? Как только я доказывал им, что являются, сразу эти слова утрачивали всю грубость и шерховатость, сразу становились мягкими, сладкими, приятными на слух»⁶¹⁷. Это такая же демонстрация утонченной способности быть еще более цицероновским, чем цицеронианцы, которую мы видим в предисловии Полициано к «Смеси», только здесь она воплощена в сценическое представление.

Мюре пришелся очень ко двору в венецианском издательстве Альда, которым теперь владел Павел Мануций, младший сын основателя (1512–1574). Прибытие француза совпало с моментом ухудшения отношений Мануция с «флорентийскими учеными» (так выражался сам Мануций⁶¹⁸, хотя подразумевались прежде всего Пьер Веттори (1499–1585) из Флоренции и Габриэлло Фаэрно (ум. в 1561 г.) из Рима)⁶¹⁹. Мюре стал прекрасным инструментом, чтобы ответить врагу: сперва, в 1554 г., он публикует у Мануция комментарий к Катуллу, где уже делает некоторые выпады против Веттори и против другого флорентийца, Полициано; затем, в 1559 г., выходит собрание заметок Мюре под тем же названием, под которым за пять лет до того опубликовал свои заметки Веттори, «Разные чтения» (Variae lectiones, т. е. сборник разрозненных записей в стиле «Смеси» Полициано), в которых Мюре разносит Веттори в пух и прах. Тем самым Мюре, конечно, испортил себе репутацию в кругах, враждебных альдинскому издательству.

Текст Теренция был опубликован Мюре в 1555 г., а в 1559 г. к нему были добавлены примечания. Издание в такой обстановке, конечно, вызвало сильную критику, и Мануций попытался привлечь флорентийца Габриэлло Фаэрно для совместной с Мюре корректировки текста. Это была попытка наладить отношения с «флорентийцами». Фаэрно принял сторону Веттори и отказался, написав Мануцию, что Мюре одарен в других областях и ему не стоит заниматься текстологией, а Мануцию не стоит издавать такую дрянь⁶²⁰. В письме к Веттори Фаэрно писал, что с отвращением бросил в книжной лавке «Разные чтения» Мюре, прочтя одну главу⁶²¹.

Значит ли это, что издание Мюре просто было плохим? Это не совсем так. Критика этого издания относилась, во-первых, к смелой правке Мюре на основании метрических соображений⁶²². Мюре, действительно, часто исправляет текст потому, что не понимает его метрику, и при этом Мюре принципиально не знакомы несколько тонкостей метрики Теренция. Но метрика Теренция вообще сложна и правила ее восстанавливались довольно медленно⁶²³, и, даже когда Мюре оказывается недостаточно компетентен, то, что у него получается, не совсем ошибки. Иногда он придумывает самостоятельно новый последовательный способ интерпретации какого-то явления (см. ниже его комментарий к Девушке с Андроса 93). Иногда то, что было бы излишним исправлением, вызванным непонимаением обычных правил, будь интерпретация места в целом очевидной, оказывается одним из возможных решений, когда вопрос труден и хоть каким-то из самых базовых правил приходится поступиться (см. Братья 268). Иногда, наконец, Мюре принимает вполне адекватные метрические решения вопреки некоторым из современников (см. Девушка с Андроса 477). Кроме того, в тексте Мюре есть много конъектур, не имеющих отношение к метрике, в том числе и очень хорошие.

Во-вторых, издание Мюре критиковали за пренебрежение рукописями. Эта критика также нуждается в некоторых оговорках. Следует пояснить, что из себя представлял метод Веттори и Фаэрно. Согласно концепции Энтони Графтона, Веттори и Фаэрно представляли одну из двух школ текстологии середины XVI века, «итальянскую», более строго следующую за Полициано в выборе архетипа и педантичном воспроизведении рукописей. Противостояла же ей «французская» школа (к которой примкнул и «франкофил» Мануций), пренебрегающая точным описанием рукописей, не прибегающая к поиску архетипа и делающая ставку на конъектуральную правку и поиск греческих параллелей⁶²⁴. Мы полагаем, что Графтон в большой степени схематизирует ситуацию; у нас еще будет по ходу нашего изложения случай отметить множество мелких деталей, противоречащих описанной модели. В действительности друг на друга наложилось несколько различных противостояний: действительно существовали националистическое противостояние французской и итальянской науки, противостояние круга Веттори и круга Мануция, споры о методе, но границы между лагерями в этих оппозициях далеко не всегда совпадали и вообще были четкими. Во Флоренции действительно была группа ученых, увлекающихся радикальной формой идеи Полициано о нахождении архетипа, но эта группа была очень небольшой (Веттори да еще Лелио Торелли, прежде всего). Мы рассмотрим метод Веттори подробнее в следующем разделе, когда речь пойдет об издании Эсхила, подготовленном Веттори вместе с Анри Этьенном. Но Фаэрно никогда не высказывался как сторонник идеи архетипа, как и многие другие педантичные итальянские издатели вроде Франческо Робортелло, о котором также пойдет речь в следующем разделе. Итальянцы действительно часто с большей щепетильностью относились к описанию рукописей, но и это правило работает не всегда: см. ниже раздел, посвященный Ламбену, образцу французского ученого, достаточно строго обращавшегося с рукописями.

Конечно, критика со стороны «флорентийцев» отражает ту верно подмеченную Графтоном черту, что Мюре относился к рукописям недостаточно серьезно по меркам более строгих среди итальянских ученых. Но, если мы вглядимся в суть, то увидим, что и здесь различие не так уж велико: Мюре приводит только отдельные чтения своих рукописей, но это свойственно вообще большинству изданий XVI в. И Веттори, и Фаэрно тоже на самом деле никогда не приводят всех чтений своих рукописей. Разница, правда, все равно велика: если мы возьмем комментарий Фаэрно к Теренцию (может быть, вообще самое надежное описание рукописей в XVI в., исключительный случай), и сравним его с комментарием Мюре, то увидим следующее. Фаэрно считал Бембинскую рукопись особенно важной и потому старался воспроизвести все ее чтения особенно тщательно, даже долгое время держал эту рукопись у себя дома, перепроверяя чтения: в результате, по подсчетам Графтона, в комментарии к «Братьям» Фаэрно цитирует Бембинскую рукопись более двухсот раз (но все равно приводя не все ее отличительные чтения), допуская при этом 14 ошибок⁶²⁵. Мюре в комментарии к той же комедии цитирует рукописи 9 раз, 2 раза называя, о каких конкретно рукописях идет речь. Но если мы посмотрим на какую-нибудь другую из рукописей Фаэрно – скажем, на «Ватиканскую рукопись», идентифицируемую как Vaticanus lat. 3868, IX века, также важный источник текста Теренция – то увидим, что на протяжении той же комедии она цитируется всего 14 раз (судя по изданию У. М. Линдсея и Р. Кауэра, без ошибок)⁶²⁶. Это уже вполне сопоставимая с находимой у Мюре цифра; Дени Ламбен, как мы увидим, цитирует среднестатистическую рукопись в своем издании Горация даже чаще, чем Фаэрно.

Критика флорентийцев относилась больше к смелости конъектуральной правки Мюре, к неаккуратности в цитировании рукописных чтений и, самое главное, к тому, что в предисловии не было дано никакой конкретной информации про рукописи. Какие именно рукописи используются и как издатель оценивает их, можно узнать только уже по ходу самого комментария. Т. е. изданию Мюре, конечно, уступает в строгости метода изданию Фаэрно, но все-таки не настолько серьезно, чтобы быть совершенно безнадежным провалом.

Но в то же время критика Фаэрно косвенно выделяет одну важную характеристику издания Мюре, также свойственную многим изданиям XVI в. Хотя Мюре готовит критический текст и в примечаниях его обсуждается в основном текстология, из акцентов его предисловия ясно, что текст интересует его не как научный объект. Текст вовлекается в полемические дискурсы XVI в. и интересен в этом свете.

Мюре, как мы видели, теоретически занимал достаточно умеренную позицию среди цицеронианцев. Он даже допускал использование нецицероновского языка. Тем не менее переведенное ниже предисловие – это обоснование того, зачем с точки зрения цицеронианцев издавать Теренция.

Действительно, распространение цицеронианства в ученой среде Италии в XVI столетии имплицитно поставило перед издателями вопрос, зачем вообще издавать какие-то тексты, кроме Цицерона. Тенденция к тому, чтобы заниматься в первую очередь Цицероном, действительно затронула большинство итальянских (и не итальянских) ученых эпохи, к какой бы школе они не принадлежали: над текстом Цицерона работали Павел Мануций и Веттори, Сигонио и Робортелло, Мюре и Фаэрно, Наваджеро и Эразм, Тюрнеб, Этьенны, Ламбен, Лонгёль, Бюде, Камерарий, Меланхтон и многие другие. Однако это веяние входит в противоречие с очевидным желанием интеллектуалов демонстрировать свою начитанность, знание о каких-то диковинных текстах, которых другие не читали. Если канон сведется к совсем небольшому количеству текстов и их прочтет каждый школяр, то чем от него будет отличаться ученый?

Чтобы выбраться из этой западни, не возвращаясь к полициановской позиции «всеядности», нужно было доказать, что издаваемый автор чем-то близок к Цицерону, что использовать его не будет грехом для цицеронианца. Эта лазейка дала право на жизнь, напр., большинству текстов цицероновского и доцицероновского времени, напр. Катону или Катуллу. Писатели, не подходившие даже под это определение (напр., Лукан, Клавдиан или Тацит), после раннего альдинского времени в Италии практически не издаются. Но предпочтительной была, конечно, более тесная связь с первостепенными авторами.

Теренций довольно быстро попал в ближайшие «приложения» к Цицерону. Он подходил уже по хронологии, но еще Наваджеро писал в предисловии к альдинскому Теренцию 1517 г., что Теренций предпочтительнее Плавта⁶²⁷. Основной причиной такого предпочтения было то, что Теренция предпочитал сам Цицерон. Сам Мюре изобретает довольно хитрое умопосторение для объяснения, зачем вообще издавать Теренция, но суть его аргументации восходит к диалогу Пьетро Бембо, вождя итальянских цицеронианцев, «О “Комаре” Вергилия и комедиях Теренция к Эрколе Строцци» (опубл. в 1530, написан ок. 1505): «Но что мешает и нам, Помпоний, наслаждаться хоть чистым блеском и изяществом языка, хоть стыдливостью и строгостью⁶²⁸ этого поэта? Сам Цицерон так ими наслаждался, что многое из Теренция взял и перенес в свои сочинения, проявляя не только волность, но и красование, как мне, во всяком случае, кажется»⁶²⁹.

Вторая проблема, перед которой встает цицеронианец, издающий Теренция, – как вообще мотивировать необходимость именно текстологической работы с текстом, если текст важен не как научный объект? Решение Мюре заимствует из того же самого диалога Бембо, вообще оказавшего важное влияние на рассматриваемое нами издание. Остановимся на нем поподробнее.

Преамбула диалога устроена в духе Цицерона: Бембо передает со слов Федра Вольтерранского⁶³⁰ разговор, произошедший между Помпонием Летом (1425–1498) и Эрмолао Барбаро (1453/4–1493) где-то в 1490–2 гг., когда венецианец Барбаро был в Риме в качестве посла к папе Иннокентию VIII. Именитые ученые XV в. обмениваются соображениями о том, какие исправления нужно внести в латинские тексты: сначала обсуждается несколько мест из Катулла, потом из «приложения к Вергилию» (корпуса малых произведений, приписывавшихся Вергилию: Бембо считает их подлинными, кроме «Приапеи»). Это хороший пример того, как редкие и достаточно малоизвестные тексты можно было вписать в канон: «приложение к Вергилию» стоит изучать потому, что автором его является Вергилий. Наконец они переходят к Теренцию. Помпоний говорит: «Но пришло уже время, чтобы ты поделился со мной чем-нибудь и из комедий нашего Теренция, как ты обещал сделать. Таким образом и вот этот Федр, который немало удовольствия черпает из чтения Теренция и почти не выпускает его из рук⁶³¹, обогатится хорошими и не испорченными местами. Ведь я частенько слыхал, что у тебя была очень старинная книга Теренция, написанная буквами побольше (maioribus litteris), которые мы по праву называем древними». Эрмолао отвечает: «Это ты правду говоришь. Эта книга у меня была, и я ее читал и отметил много такого, что сможет доставить удовольствие Федру, если, как ты говоришь, он увлекается чтением Теренция». Важна, таким образом, именно качественная сторона языка исправляемых мест (персонажи диалога периодически говорят друг другу: «Смотри, какое прекрасное выражение!»), но в неиспорченном виде она станет доступной, только когда текст будет должным образом выправлен. Так наводятся мосты между наукой и отношением к тексту как образцу: не случайно Бембо изображает в диалоге Лета и Барбаро, людей поколения, ориентированного все-таки в значительной степени на научную работу по восстановлению текста саму по себе, не только на цицеронианский идеал. Впрочем, мы видели в предисловии Кальфурния, насколько деятельность Барбаро уже была связана со сремлением восстановить «правильный язык».

Рукопись, о которой идет речь у Бембо, – это знаменитая «Бембовская рукопись» Теренция, самая древняя из дошедших до нас (codex Bembinus, ныне Vaticanus lat. 3226, IV–V в.). Выражение «буквы побольше» обозначает рустический капитальный шрифт. Правда, из формулировки Бембо не следует делать вывод, что его семья приобрела рукопись у Барбаро: выше Помпоний Лет, который с Бембо никогда не общался, также рецитирует полный текст псевдовергилиевского «Комара» по некой якобы собственной рукописи, которая на деле снова оказывается рукописью Бембо (ныне Vaticanus lat. 3252, IX–X в.)⁶³². Причем и к ее чтениям Бембо примешивает не только собственные конъектуры (чаще всего без пояснений), но и новые чтения, появившиеся в альдинском издании 1517 г.⁶³³: похоже, что диалог был переработан после 1517 г. (менее правдоподобно предположение, что альдинское издание готовилось при участии Бембо). Некоторая абсурдность такой подачи текстологической информации через вымышленный диалог, конечно, была одной из основных причин, почему жанр диалога не прижился в текстологии.

Говоря о середине XVI в., мы уже наконец можем с достаточной степенью достоверности оценивать деятельность издателей еще и в том отношении, удалось ли им найти то, что мы сейчас считаем лучшими рукописями автора. Использование «Бембинской рукописи» Теренция – одно из явных достижений поиска рукописей того времени (заслуга выделения этой рукописи, по-видимому, принадлежит Полициано: см. ниже комментарий Мюре к Самоистязателю 143). Но издание Мюре позволяет увидеть, что есть ряд факторов, препятствующих использованию такой рукописи даже в этом случае. В переведенных нам примечаниях хорошо видно, как знакомство с рукописью через третьи руки (через этот самый диалог Бембо, где не очень надежно и спорадически приводятся отдельные чтения: Бембо, видимо, и сам цитировал собственную рукопись не непосредственно, а по выпискам ее чтений, сделанным в 1491 г. Полициано на полях издания Теренция 1475 г.)⁶³⁴ вызывает разнообразные недопонимания и ошибки. В этом отношении Мюре, конечно, значительно уступает педантичному Фаэрно.

Сам Мюре использует четыре рукописи, однако предпочтение эксплицитно оказывает какому-то из двух Венецианских изданий 1482 г. «Базовый текст» уже далеко ушел с тех пор, поэтому Мюре воспринимает печатное издание как равноценное рукописи: что в целом может быть и разумно. Один раз Мюре даже вставляет в текст какую-то дополнительную фразу, появляющуюся только в этом издании (см. Формион 850).

Так все-таки является ли издание Мюре плохим изданием? Мы полагаем, что нет. Это издание спорное, издание, оказавшееся вовлеченным во множество конфликтов, издание, имевшее достаточно слабых мест, чтобы о нем в целом после этого забыли. Вскоре его вытеснило издание Фаэрно, более аккуратное в обращении с метрикой и рукописями. Но если учесть те «правила игры», из которых исходил Мюре, его издание все равно сохраняет некоторую ценность. Его задача была в том, чтобы решительными действиями восстановить образцовый текст при помощи любых средств. Эта посылка отчасти, возможно, даже влечет за собой некоторую неаккуратность и ошибки. Но когда аккуратная и консервативная предварительная работа проделана, все равно обычно приходит потребность в резких и решительных действиях. В какой-то степени и в своих решениях, и уж во всяком случае как модель определенного рода работы с текстом труд Мюре все же сохранил некоторую часть своей ценности.

Предисловие к Теренцию переведено по изданию: Terentius, a M. Antonio Mureto locis prope innumerabilibus emendatus; Eiusdem Mureti argumenta in singulas comoedias, et annotationes, quibus tum correctionum, magna ex parte, ratio redditur, tum loci obscuriores explicantur. Venetiis: , 1558. Комментарии переведены по прилагающемуся тому: M. Antonii Mureti Argumentorum, et scholiorum in Terentium liber: Ad Iacobum Surianum patricium Venetum. Venetiis: Apud Paulum Manutium, Aldi F., 1559.
Марк-Антуан Мюре. Предисловие к комедиям Теренция
Марк-Антуан Мюре желает здравствовать Якопо Суриано, венецианскому патрицию.

Что мне назвать, о Якопо Суриано, причиной того, что, хотя воля всех людей, ведомая и побуждаемая к тому природой, стремится ко благу, тем не менее столь немногие из них за настоящим благом действительно следуют?⁶³⁵ Тебе должно быть легче, чем другим, объяснить это явление: ведь ты и в познании других наук весьма искушен, но в изучении философии настолько выделяешься среди других, что кажется, что, если прочее ты разделяешь с другими, то философия – некоторым образом твое личное владение. И все же, поскольку и я также никогда не был чужд философии, а сейчас в особенности предаюсь ей, по моему ли желанию или по воле обстоятельств; – то сейчас я кратко и сжато⁶³⁶ открою, что пришло в голову мне, когда я думал об этом вопросе.

Так вот: поскольку то, что является естественным, свойственно всему роду, а стремление к благу естественно, – то выходит, что ни у какого человека душа не может быть настолько развращенной, чтобы он не направлял все свои задумки и размышления либо на то, что является благом, либо на то, что он сам благом считает. А мешают большинству достичь великих и славных деяний, как я могу заметить, почти всегда четыре вещи. Некоторые промахиваются в вынесении суждения, и это бывает двояким образом. Либо им мешают порочные воззрения, и они упускают из виду по-настоящему благие вещи и хватаются за некие другие, пустые и не приносящие плода; либо они, хоть и сделали правильный выбор, к чему стремиться, тем не менее пытаются достичь этого не теми путями, которыми следует. Третьим мешает недостаток твердости и упорства: хотя они и разум свой с самого начала обратили к тому, что является настоящим благом, и по дорогам пошли по тем, которые ведут к избранной ими цели, однако после их либо трудность этого дела отпугивает, либо их собственное легкомыслие отвлекает, и они сворачивают в сторону, и либо ими овладевает лень, либо они вообще перестают делать усилия достичь той цели, которую поставили себе в начале. Наконец, четвертые, хотя и решение принимают правильным образом, и к избранной цели стремятся с достаточным постоянством, все же из-за слабости и недостатка сил не могут достичь того, чего хотят.

Печальнейшие примеры всех этих ситуаций легко можно найти в любой области жизни. Но сейчас я изложу то, что нынче повергло меня в эти размышления, чтобы в этом объяснении моя речь потихоньку подошла к своему непосредственному предмету.

Так вот, когда я, о Сориано, рассуждаю наедине с самим собой, как это так получается, что в наше время столь мало людей, в речи или писаниях которых можно узнать образ того самого древнего римского слога, – то выходит у меня, что и в этой беде виновны те же самые причины.

Что касается первого варианта, то можно найти некоторых людей со столь грубым разумом, что полагают, будто весь труд, затрачиваемый на создание и отделку слога, уходит впустую. А кроме того, есть такие, которые не отрицают, что нужно заботиться об умении говорить изящно, но полагают, что это нужно делать не на латинском и не на греческом языке, а на том, которым мы разговариваем в быту. Их можно было бы по заслугам презреть как каких-нибудь безумцев или тупоумных, но их извращенное мнение уже настолько распространилось и словно бы рассеяло семена по всей Италии, что увело бесчисленное множество прекрасно одаренных молодых людей от изучения тех языков, которые владеют всей культурой, всей тонкой наукой⁶³⁷, всей памятью о древности⁶³⁸. И даже возникла опасность, как бы не получилось, если это зло пустит корни, что – хотя это всегда было особенной славой итальянцев, что из всех людей они одни умело и со знанием⁶³⁹ пользуются латинским языком – что немного останется в Италии людей, отвечающих этой славе.

Вторым пороком, надо признать, часто страдаем мы, заальпийцы: хотя мы и считаем достойным делом достигать высот в изяществе латинской речи, мы почти всегда не очень хорошо представляем, какой дорогой к нему следует идти. По этой причине из наших земляков до сих пор меньше, чем мне хотелось бы, было таких, которые взялись бы подражать Цицерону, Теренцию, Цезарю. Без всякого различия они ворошили любые книги любых писателей, все это перемешивали, и у каждого получался в соответствии с его дарованиями некий пестрый и многообразный⁶⁴⁰ род языка. И им казалось, что они достигли блеска и блаженства⁶⁴¹, если научились свободно говорить на заданную тему и доносить до других подразумеваемый смысл каким бы то ни было языком. Поэтому в Галлии и Германии тех, кто быстро и бойко⁶⁴² говорят на латыни (если это вообще называется «говорить на латыни»), можно найти бесчисленное множество, а вот тех, кто говорит хорошо и красноречиво, с трудом отыщешь одного или двух, и то только в последнее время⁶⁴³.

Ведь и то, что я назвал на третьем месте, оказывается преградой для многих из наших земляков. Вступив однажды на верную дорогу, мы либо обессиливаем, либо нас уводит с нее некое непостоянство, чаще всего совершенно ничтожные вещи.

Было бы нехорошо мне самому себя расхваливать, но вот это я могу сказать без всякого тщеславия: из этих трех вещей ни одна не мешала мне в достижении некоторого умения говорить и писать. Чистоту латинской речи я всегда считал неким великим и весьма славным благом; всегда я полагал, что ее следует черпать из писаний тех авторов, которых я назвал выше, и близких к ним, словно из самых чистых источников; никогда ни страх перед трудом не лишал меня сил, ни непостоянство ума не отвлекало от избранных занятий. Чтобы достичь того, к чему я всем сердцем стремился, мне не хватило сил.

Что я мог, я ограничился тем, чтобы тщательно пролистывать книги тех, кто славен успехом в этом предприятии, дабы тем самым суметь если не передать их добродетели в подражании, то по крайней мере понять эти добродетели и когда-нибудь показать отрокам, рожденным с лучшими дарованиями. И, поскольку я видел, что Цицерон по совершенному согласию столь большого количества эпох без всякого спора занимает первое место, а сам Цицерон называет Теренция наилучшим авторитетом в правильности латыни⁶⁴⁴, то я с неимоверным прилежанием взялся за комедии этого поэта и даже, часто перечитывая, выучил их наизусть.

И вот недавно, когда Павел Мануций, муж ученейший и в этом владении латинской речью по всеобщему мнению достигший небывалых высот, решил снова напечатать комедии Теренция в своем издательстве, то он попросил меня ради наших дружеских отношений тщательно проверить текст и, используя древние копии и мое суждение, очистить его от тех ошибок, которыми его обезобразили небрежность, невежество и дерзость каких-то людей. Я с охотой взялся за это дело: во-первых, чтобы продемонстрировать уважение к человеку, которому многим обязан; во-вторых, чтобы постоянно делать что-то такое, что могло бы уменьшить труды учащихся. Я не решился бы этого сказать, если бы не знал точно, что говорю правду. Я сделал столько, что, если кто-нибудь другой после меня сделает столько же, то заслужит серьезной благодарности от почитателей этого поэта⁶⁴⁵.

Этот мой труд я адресую и посвящаю прежде всего тебе, о Якопо Суриано. Во-первых, меня подвигли к тому твои особенные и выдающиеся добродетель и образованность; во-вторых, поскольку, с тех пор как я начал в этом городе за государственную плату толковать сочинения древних, вся ваша семья относилась ко мне с какой-то удивительно горячей любовью⁶⁴⁶. Для тебя этот подарок будет, может быть, не очень полезен, ведь ты уже давно принят во внутренние покои философии и не так часто взор твой снисходит к этим менее серьезным⁶⁴⁷ занятиям: но я верю, что подарок этот по крайней мере будет не лишен пользы для Эрмолао и Джорджо, твоих братьев, отроков весьма скромных и весьма прилежных к учению⁶⁴⁸.

Будь здоров.
Из комментария Мюре к Теренцию (1559)
<Девушка с Андроса 93>. Nam qui cum ingeniis conflictatur eiusmodi. Книги единодушны. Но я не понимаю, как может получаться размер. Если бы у меня были книги, которые бы подтвердили мое мнение, то я бы охотно принял такое чтение:

Nam qui conflictat cum ingeniis eiusmodi⁶⁴⁹.

Ведь словом conflicto Теренций пользуется в «Формионе» <Формион 505>.
<Девушка с Андроса 205>. Neque tu hoc dicas tibi non praedictum <«И не говори, что тебе об этом раньше не говорили»>. Вот так явным образом написано в моей рукописи и в одной из тех двух рукописей, что хранятся в Антониевской библиотеке этого города⁶⁵⁰; и это правильный текст этого места, что бы там ни выдумывал комментатор про три отрицания⁶⁵¹.
<Девушка с Андроса 238>. Uxorem decrevit dare sese mi hodie <«Он решил меня женить сегодня»>. В других текстах decrerat <«уже давно решил»>. Но decrevit и в моей рукописи, и в тексте, напечатанном в этом городе 77 лет назад⁶⁵²; далее, когда я буду ссылаться на его свидетельство, я буду называть его Старым Венецианским. Это издание хотя и наполнено огромным числом опечаток, как всегда бывало в то время, однако содержит так много и таких замечательных следов древней традиции, что принесло мне невероятную помощь в исправлении немалого числа мест. А что decrevit в данном случае предпочтительное чтение, сомневаться не следует: ведь он <Памфил> говорит не о том первом решении, по которому свадьба была назначена на этот день (иначе почему бы он говорил дальше: «Разве не следовало мне раньше сказать?» <Девушка с Андроса 238–9>? Ведь об этом он узнал довольно давно, как явствует из многих мест этой пьесы), а о втором решении, которое, как он полагает, отец принял неожиданно и вдруг. Когда я уже написал эти строки, я заметил, что в рукописи Бернардино Лауредано⁶⁵³ тоже читается decrevit, а не decrerat.
<Девушка с Андроса 477>. Num immemores discipuli? Иные исправляют на Num immemores discipli? Я же полагаю, что менять ничего не следует: ведь в третьей стопе этой строки следует так назваемый прокелевматик⁶⁵⁴, как в следующих стихах:

Cupio aliquos parare amicos beneficio meo <Евнух 149>⁶⁵⁵.

Non fiet: hoc modo sine te exorem. scilicet <Евнух 185>⁶⁵⁶.

Ita faciam. quid? quid aliud volui dicere? <Евнух 504>⁶⁵⁷

Потому что идея Иоахима Камерария⁶⁵⁸ исключить из ямбических размеров и эту стопу, и амфимакр⁶⁵⁹ мне лично по многим причинам не нравится⁶⁶⁰. Эти причины я объясню тогда, когда опубликую исправленный мною текст Плавта: а это, я надеюсь, будет скоро, если обстоятельства будут благоприятны⁶⁶¹.
<Девушка с Андроса 817>. Optume hospes <«замечательный гость»>. Удивительно, какие мелочи для каких ученых мужей иногда создают трудности. Раньше, когда это место читалось так:

Optume hospes pol Crito antiquum obtines

то Эразм, заметив, что так не получается стихотворный размер, вопреки свидетельству всех книг заменил optume <«замечательный»> на opportune <«удачным образом»>, хотя ничего менее «удачного» и придумать было нельзя⁶⁶². Гувейя⁶⁶³, презрев авторитет как древних книг, так и Доната, добавил слово morem <«нрав»>, вот таким образом:

Morem optume hospes pol Crito antiquum obtines

<«Замечальный гость, ей-богу, Критон, твой нрав все такой же, как раньше»>.

Я же, добавив всего одну маленькую буковку (как легко переписчики могли ее пропустить, всякому понятно: они ведь часто допускали такую ошибку, что писали только одну букву, когда надо было ее повторить дважды), – так вот, добавив эту букву, я, как я полагаю, место это выправил⁶⁶⁴.

Et aetate putavit me, et benevolentia

Это вполне складное чтение, и оно подкреплено свидетельством древних книг (хотя в них все время пишется benivolentia). Я предпочел последовать за авторитетом и за свидетельством Пьетро Бембо⁶⁶⁸.