Ю. В. Иванова и М. В. Шумилин Научная монография

Из авторских толкований видно, что в буколиках Петрарки и Боккаччо образуется специальный язык аллегорий, порой общий не только для разных текстов одного автора, но даже для обоих: так, именем «Сильвий» обозначается сам поэт и в I буколике Петрарки, о которой речь в не приведенном нами письме, и во II буколике Петрарки, которую он толкует в первом из переведенных нами писем, и в XIV буколике Боккаччо; именем «Фитий» можно обозначить какого-нибудь друга, как делает Петрарка во II буколике и Боккаччо в IV и VIII эклогах; именем «Аргус» оба поэта обозначают Роберта Неаполитанского. Последний случай особенно любопытен, потому что проливает некоторый свет на хронологию распространения описываемой нами теории аллегорической буколики. Буколику «Аргус» Петрарка пишет, видимо, в 1346 году; письмо к Барбато да Сульмона, в котором Петрарка объясняет, что Аргус – это Роберт («под многоглазым пастухом подразумевается осмотрительнейший владыка король, который и сам был пастырем своих народов, весь став глазами»), написано в 1347 г.; буколики Боккаччо «Фавн» и «Дорус», в которых Роберт впервые появляется как Аргус, и к тому же с похожим объяснением (4.47–9: «Надо всеми ними правил один пастух Аргус, который мог охватить все своей властью и своим взором»), судя по описываемым в них событиям, должны были быть написаны уже в первой половине 1348 г. (см. ниже прим. 97). Как могла буколика Петрарки, да еще, похоже, вместе с толкованием, так быстро дойти до Боккаччо? В тот момент они еще не были знакомы лично, разве что могли обмениваться какими-то не дошедшими до нас письмами. Но, так или иначе, мы знаем, что текст до Боккаччо действительно дошел, и действительно очень быстро: в рукописи Laurentianus 29.8 сохранился текст «Аргуса», переписанный рукой Боккаччо⁹⁰⁸, и разные части этой рукописи, считается, написаны в разное время между 1339 и 1349 гг.⁹⁰⁹ Кроме того, в этой рукописи содержатся буколики Данте и Джованни дель Вирджилио⁹¹⁰, а также эпиграмма Петрарки, посвященная Лелло ди Пьетро деи Стефанески, которая также была приложена к тому самому письму к Барбато да Сульмона⁹¹¹. Похоже, что Боккаччо то ли от самого Петрарки, то ли от кого-то еще получил что-то похоже на письмо к Барбато (с самим Барбато Боккаччо был лично знаком с 1344 г.). И идея писать буколики на таком аллегорическом языке очень вдохновила его.

Хотя основным источником вдохновения для Боккаччо в его буколиках был, конечно, сам Петрарка, средневековую комментаторскую традицию он также вполне использовал. Это особенно хорошо видно в приводимых им этимологиях шифрованных имен персонажей. Для многих из этих этимологий находятся дословные соответствия в разнообразных средневековых комментариях, причем не следует думать, что указанные нами в примечаниях параллели – обязательно первоисточники соответствующей этимологии: такого рода информация обычно свободно бродит по средневековой комментаторской традиции, и пути этого брожения обычно трудно проследить, особенно сейчас, когда средневековые комментарии еще очень плохо изучены и даже часто не изданы. Указывая эти параллели, мы просто имеем в виду, что Боккаччо использует средневековые комментарии; какие именно – это вопрос, на который мы не взялись бы отвечать.

Чем вся эта история интересна для нас сегодня? Она, конечно, любопытна с нескольких специальных точек зрения (для людей, интересующихся историей средневековых комментаторских традиций, латинским творчеством Петрарки и Боккаччо или средневековой аллегорезой), но важнее всего она вот в каком смысле. Идея аллегорической буколики XIV века – это один из крайних случаев того, как литература может становиться эзотерической и законспирированной. Это литература, которая просто-таки гонит читателя прочь со своего порога. Только тот, кому повезло получить от автора лично, почти что из рук в руки ключ, получает доступ к смыслу. Тем не менее, как следует из предисловия Петрарки к «Без имени», такие буколики одно время были весьма популярны даже у читателей, не получавших ключей. Конспиративность нравилась даже без разъяснений; люди наслаждались буколиками, как зданиями с заколоченными окнами, вокруг которых можно только в молчаливом восхищении ходить, не надеясь попасть внутрь. Но по большому счету попытка создать такой жанр провалилась⁹¹². Выжили в памяти потомков Петрарка и Боккаччо за счет текстов, написанных в гораздо более демократическом ключе, без запирания дверей: прежде всего итальяноязычных текстов, самими авторами как раз низко ценимых, но и из латинских текстов следующие поколения продолжали читать прежде всего те, которые можно было понять. Буколики Петрарки и Боккаччо постепенно стали не очень читаемыми текстами; сегодня разрыв в известности между этими буколиками и Canzoniere или «Декамероном» настолько велик, что трудно поверить, что эти тексты написаны одними и теми же людьми.

За вот этого столь дорогого и близкого мне Лелия, которого на народном языке называют Лелло ди Пьетро деи Стефанески⁹³⁹, мужа из не старинного, но благородного римского рода, одаренного как древние и как настоящие римляне, я изливаю перед тобою, брат мой, свои мольбы; и я молю тебя именем дружеской верности, чтобы ты в том, что расскажет тебе владыка архиепископ Трани о его делах, вел себя так, как будто печешься о моем благополучии и успехе. А то, что я тебе пишу, пусть в итоге дойдет до нашего благосклонного Юпитера⁹⁴⁰: замолви перед ним слово за его верного Меркурия, во всем подчиняющегося его отеческому и владычному управлению. Будь здоров, брат мой.

Но тут Лелий побудил меня, как я ни отнекивался из-за порожденной докучливостью куриальных дел лени и тяжелой ноши забот, чтобы я из «Песни буколической», недавно пришедшей мне в голову в уединении Воклюза, хотя бы один маленький кусочек, посвященный вечной памяти священнейшего господина нашего, короля⁹⁴¹, написал и без того утомленными пальцами. Он хотел, если воспользоваться его словами, эту вещицу, хоть и малой ценности, однако (как он полагает) приятную для ваших душ, переслать вам двоим, а также учителю Н<икколо> д’Алифе⁹⁴². Он надеется, что вашими советами и благоволением делà его придут к желанному завершению. Я же со своей стороны вновь и вновь прошу, чтобы в этом отношении надежды его, если только это возможно, никоим образом не оказались напрасными.

А кроме того, что проще было понять эту эклогу⁹⁴³, знай, что, в соответствии с упоминавшимся сюжетом, под многоглазым пастухом⁹⁴⁴ подразумевается осмотрительнейший владыка король, который и сам был пастырем своих народов, весь став глазами; под Идеем наш Юпитер, который был вскормлен на критской Иде⁹⁴⁵; под Фитием мой Барбато, за редкостную славу его дружбы⁹⁴⁶. Поскольку сам я на такую славу не претендую, я решил быть не Дамоном⁹⁴⁷, а Сильвием, и из-за свойственной мне любви к сельской местности (silve), и потому, что желание писать в этом жанре пришло ко мне, как я сказал, в уединении и в сельской местности. Прочее понятно. Будь здоров еще раз.

Писано в Преисподней на земле⁹⁴⁸, 18 января <1347 г.>.
Петрарка. Разные письма 42 = Письма вне корпуса 11
Франческо Петрарка желает Кола ди Риенцо⁹⁴⁹, трибуну римского народа, изобильного здоровья.

Недавно я бегством спасся от бурь той курии, которая называется римской: хоть я и бывалый моряк, я с трудом их выдерживаю, словно новичок и человек непривычный. И бежал я в гавань привычного уединения, отправившись в Воклюз, по праву получивший название «Закрытой долины»⁹⁵⁰. Место это находится в 15 милях от того беспокойнейшего города и от левого берега Роны, но это столь небольшое расстояние создает такое существенное различие, что мне кажется, будто я с крайнего запада переместился в самые удаленные восточные земли каждый раз, когда я покидаю одно из этих мест и перемещаюсь в другое. Ничего нет между ними общего, кроме небосклона: по-другому ведут себя люди, по-другому течет вода, земля другая. Отсюда проистекает Сорга⁹⁵¹, которая достойна числиться среди самых чистых и особенно холодных рек, прекрасная своими хрустальными водами и изумрудным блеском устья и беспримерно выделяющийся легкостью перехода источника от изобильного проистечения к успокоению и обратно. Странно, что Плиний Секунд поместил ее среди достопримечательностей Нарбонской провинции⁹⁵²: это ведь в окрестностях Арля меня удерживают «путы стальной неизбежности»⁹⁵³, и они идеально подходят для моих занятий благодаря утренним, а также и вечерним теням от холмов, солнечному уединению долин и спокойным пустынным местностям на огромных территориях, где звериных следов найдешь больше, чем человеческих, а также глубокой и непрерывной тишине: разве что журчание протекающей воды слышится или мычание коров, пасущихся по берегам, да еще птичьи крики. Я бы сказал об этом месте и больше, но только оно и помимо славы редкостных даров своей природы уже давно повсюду прославлено благодаря моим стихам.

Те же самые мысли заставляют меня сегодня составить это сочинение из вещей немногочисленных, но тем более ненавистных для дурных людей, чем эти вещи более истинны; добрым же людям, если я не заблуждаюсь, они будет приятны. Я имею в виду несколько писем, написанных мною друзьям при разных обстоятельствах и в разное время. Я собрал их вместе для того, чтобы, находясь порознь, они не оказались разбросанными по всему корпусу писем и не сделали его ненавистным для врагов истины, а также для того, чтобы желающие прочесть их знали, где их искать; не желающие понимали, что они отбрасывают; а если кто сочтет, что эти письма следует уничтожить и искоренить, то чтобы такие люди могли с легкостью извлечь часть, не уродуя труда в целом.

И в деле этом я решил еще таким образом позаботиться о читателе и о себе, чтобы обеспечить себе (и не только себе, но еще и адресатам) безопасность наподобие того, как я это сделал в том скромном произведении пастушеского жанра, о котором я говорил: там я оборонялся некой двусмысленностью, здесь – укрытиями и умалчиваниями писаний. Имена адресатов я не стал называть сознательно и не случайно, чтобы, если эти письма вдруг будут опубликованы при жизни адресатов, то не принесли оным вреда, если же после смерти таковых, то чтобы эти письма не стали причиной ненависти к адресатам, что, мол, я адресовал эти тексты в первую очередь тем, о ком знал, что им такое услышать будет приятнее. Да и та книга⁹⁶⁹ в моем присутствии побывала в руках некоторых высокопоставленных людей. И, когда они читали ту часть, которая в наибольшей степени затрагивала их самих, они, я помню, начинали расспрашивать меня, что я имел в виду в этом месте, я же изо всех сил старался перевести разговор на другие темы. В этих же письмах никакой подобной укрывaющей пелены (velum) не было, а потому я, если это будет в моей власти, буду стараться, чтобы при моей жизни в руки кого-либо из таких людей настоящее сочинение не попало. Но если не получится, то я все же не буду страшиться ненависти, заработанной ревностным стремлением к истине, и буду считать дурное отношение ко мне почестью, если оно вызвано благими делами.

Если же до кончины моей эти письма останутся надежно спрятанными, то потом пусть сколько угодно ярятся, бушуют, гремят громами и разят молниями. Мне-то что? Если, как полагал Сатирик⁹⁷⁰, живому безопасно говорить о мертвых, то уж мертвому-то точно о живых говорить еще намного безопасней. Ведь в том случае может все-таки оказаться в живых кто-нибудь, кто отомстит за мертвых, а тут уже вообще квитаться будет не с кем. Пусть истину ненавидят, боятся, как чумы, пусть она приносит гибель: сам ее произнесший уже «в домике»⁹⁷¹, как выражается Комик, и в безопасности; все, что могло вызывать страх, для него уже осталось позади, на все угрозы смертных он смотрит с презрением. Так что, если они тогда что-то замыслят против меня, то пусть уже сейчас ответом им будут изысканные слова оратора Планка против Азиния Поллиона: «С мертвыми только злые духи воюют»⁹⁷². Если же они пойдут войной на эту или на другие мои книжицы, в которых их вооружило против моего пера мое негодование или их нечестие, то пусть знают, что тяжба у них будет не со мной, а с Истиной, и судьею им будет Бог, а свидетелем – мир.