Письмо Филельфо Кириаку из Анконы1199

Ты просишь меня, чтобы я тебе разъяснил, каковы были намерения (sententia) Публия Вергилия Марона, когда он сочинял свою «Энеиду»: ведь тебя, разумеется, совершенно не удовлетворяет общепринятое мнение, которое внушают ещё школьные учителя, что Вергилий собирался, с одной стороны, подражать Гомеру, с другой – воспеть Августа. Честно говоря, это вопрос непростой и кратким ответом тут никак не ограничиться, да и задаёшь ты его человеку, у которого не так уж много свободного времени; к тому же я всей душой беспокоюсь, во-первых, из-за тяжести той болезни, которой я заразился, мне кажется, от венецианцев, а во-вторых из-за того, что я совершенно бесполезно трачу здесь время, обманутый теми, от кого меньше всего этого ожидал. Но я всё-таки вкратце напишу тебе, что думаю о твоём вопросе, чтобы ты не упрекнул меня в капризах или в том, что я тебя ценю меньше, чем ты меня.

Я совершенно не отрицаю, что Вергилий в одной и той же своей «Энеиде» подражает «Илиаде» и «Одиссее», творениям Гомера, рожденного на берегах Мелеса, восхваляя Энея, и прославляет Августа. Но я точно знаю, что божественный талант Вергилия устремляется выше, ведь он, описывая человеческую долю и созерцательно и деятельно, размышляя об этом, сосредотачивает свои мысли на том, чтобы показать на примере мудрости и доблести одного Энея, какой путь может привести к высшему благу в этой жизни. Это хорошо видно уже из первой строки его одновременно серьёзнейшего и в высшей степени изящного произведения: Вергилий говорит <Энеида 1.1>, что он «поёт битвы»¹²⁰⁰, то есть, военную доблесть, деятельную (activa) сторону жизни, и «мужа», то есть, добродетели мирного времени, умственные (intellectivae), в которых первостепенны мудрость (sapientia) и благоразумие (prudentia). Ведь именно мудрость представляется мне той единственной добродетелью, благодаря которой мы настолько превосходим остальных животных. И правда, какое же ещё животное на земле задумывается о небесной истине? Для её познавания и знания существует лишь человеческая мудрость. Благоразумие же подражает мудрости подобно тому, как искусство подражает природе: оно, как и мудрость, ищет истину, но не в высших, божественных делах, а в земных, человеческих.

Ведь что нам даёт рассмотрение того, что доставляет человеку пользу, а что вред? В первую очередь умение отличать истинное от ложного в этой преходящей и мимолетной изменчивой жизни, чтобы мы могли следовать первому и пренебрегать вторым. Получается, что в мирной жизни над всеми нравственными добродетелями господствует не что иное, как благоразумие, оно одно их направляет и ими руководит. А благоразумие ущербно, бессильно, лишено внутреннего стержня, если не исходит от мудрости и не возвращается к ней как к первоначалу и главе. Поэтому тех, кто ставят благоразумие на первое место среди нравственных и умственных достоинств, и хотят, чтобы оно стало совершенным достоинством в счастливом гражданине, поскольку оно – начало всех гражданских достоинств и их воплощение, - тех людей следует считать совершенно правыми.

Итак, Вергилий сообщает, что он собирается воспеть Энея как «мужа», то есть, как обладающего и мудростью, и благоразумием. Эти добродетели или обе присущи разуму (intellectus) или же одна из них принадлежит разуму, другая – рассудку (ratio): ведь рассудок относится к восприятию вещей временных, а разум – вечных, так, как рассудок следует относить к размышлению, а разум – к постижению. Хотя Вергилий и пользуется этим представлением, намереваясь подражать Гомеру не только в отношении предмета описания, но и в отношении композиции, но тем не менее не соблюдает заявленного порядка, поскольку сначала воспевает гражданские добродетели, а потом военные, что, кстати, представляется мне более благоразумным, чем гомеровская последовательность: тот сначала говорит в «Илиаде» о доблести Ахилла, и уже потом, в «Одиссее», о мудрости и благоразумии Улисса. Ведь нам назначено природой сначала думать, потом действовать. Итак, в первых шести книгах «Энеиды» больше размышления и постижения, а во вторых шести уже прославляется действие. Вот это в целом я и хочу, чтобы ты уяснил себе об «Энеиде». Однако я вовсе не отрицаю, что и в первых шести книгах можно найти довольно много действия, и во вторых шести обнаружить не только размышление, но даже постижение.

Я сказал, что Вергилий Марон описывает человеческую жизнь; это следует понимать так, что этические вопросы (то, что греки называют ἠθικήν) сочетаются в «Энеиде» с вопросами естественными (τῇ φυσικῇ). Такое сопряжение мы видим уже в остроумнейшем рассказе об Эоле и Юноне. Известно, что Юнона покровительствует царской власти и родам, поэтому она зовётся и царицей богов, и Луциной. Платон делит душу на три части: разум, страсть и ярость, и располагает разум в голове, поскольку она – вершина всего тела. Эту часть и символизирует имя Эола, поскольку «aeolus» имеет значение и «разнообразный», и «подвижный», и «проворный», и «гибкий» - всё это свойства разума. Ярость расположена в груди, а страсть – в печени. Но кто тот спорщик, который подразумевается под бурями ветра? Кроме того, если искать образ нравственных свойств, то единственный возможный вариант – это разум, а для бурь – материя. Под бурями, повторю, подразумевается нравственные свойства, ведь их сам разум смиряет и обуздывает. Поэтому Вергилий мудро говорит об Эоле, что он «гнев их душ укрощает» <Энеида 1.57>. По той же причине я полагаю, что здесь под «душами» подразумеваются страсти, поскольку «θυμός» у греков обозначает и душу и страсть. Каждому известно, что если бы сила разума не была достаточна, чтобы сдерживать натиск всех бурь, то мы бы очень легко могли лишиться всякого нашего здравого решения, всякого правильного рассуждения. Итак, ветрам дан царь – главенство разума, данное от всемогущего Бога, отца и создателя всего – и наделён таким законом и такой властью, чтобы мог приказывать и запрещать согласно божественному решению и повелению.

Но прошу тебя, обрати внимание, как лаконично и по порядку Вергилий излагает весь ход человеческой жизни! Поэт начинает своё изложение с рождения младенца, опаснейшего момента и для той, которая рождает, и для самого рождающегося младенца. Здесь описывается свирепствование ветров и сильнейшие бури, несущие бедствия всему живому и грозящие кораблекрушением. Однако едва появляется Нептун, они тут же прекращаются, поскольку и ребенок с матерью освобождаются от всякой опасности, как только младенец как бы выплывает из чрева матери. Ведь если мы станем утверждать, что имя «Нептун» произошло от двух греческих глаголов, один из которых значит «плыть» (νεῖν), а другой «лететь» (πτάειν) - это будет, очевидно, вполне здравое утверждение. К тому же, затяжные роды опасны, а скоротечные, при которых младенец как бы «вылетает» на свет, приносят облегчение от болей и целебный покой. Тут можно припомнить и Эола, ведь греческий глагол, от которого образовано его имя (αἰόλλειν), может значить и «побуждать, подгонять», и «кружить, вертеть», и «изменять», и никто не станет спорить, что все эти слова вполне применимы и к человеческой жизни. Однако это имя можно интерпретировать и как «aenolus», то есть «разрушающий жизни», что происходит от греческих слов αἰών, «век, жизнь», и ὀλεῖν, «разрушать». Такой вариант трактовки имени «Эол» тоже нам подходит, так как жизнь угрожает всем появляющимся на свет опасностями и гибелью.

Со всей очевидностью в рассказе о тех семи оленях, которых Эней добыл на охоте, подразумевается раннее детство, то есть, первые семь лет жизни, когда занимаются главным образом кормлением ребенка. Потом настаёт период, когда ребенок начинает наслаждаться слушанием всяческих историй; этой поре жизни соответствует история о падении и разорении Илиона и скитаниях Энея и троянцев. Затем наступает отрочество, которое, из-за свойственной этому возрасту пылкости и сильнейшего увеличения количества крови в организме, обычно целиком посвящено наслаждениям. Отрочество отражено в замечательном рассказе о том, какова сила любви и её пламя. Далее следует честолюбивая и тщеславная юность, и потому Вергилий изображает игры, приносящие победителям почёт и прекраснейшие призы. После юности наступает взрослый возраст, который весь проходит в осмыслении жизни и постижении истины; в «Энеиде» этому соответствует спуск в царство мертвых, там же излагаются рассуждения пифагорейцев и платоников о душе человека и о божественном. Это шестая книга «Энеиды».

Остальные шесть книг посвящены деятельной жизни; что касается изображения нравственных качеств, они представляют собой удивительное произведение искусства: там можно многое узнать о справедливости и благочестии, но больше всего прославляет Вергилий отвагу. И если начали мы от самого рождения человека, то конец человеческого века – смерть. Потому вовсе не случайно поэт заканчивает «Энеиду» строкой «тело покинула жизнь и к теням отлетела со стоном» <Энеида 12.952>. Ведь смерть Турна, подчинённого собственной несправедливости и малодушию, не сулит ему ничего, кроме вечного забвения, Эней же, действительно справедливый и мужественный человек, будет прославляться подобно божеству, и его слава будет возрастать день ото дня. Вот что пришло мне в голову в ответ на твоё письмо, хотя у меня сейчас не очень-то много свободного времени.

До свидания.

Но удивительна в деятельности Полициано и еще одна черта – при всем том колоссальном влиянии, которое он оказывал на культуру Возрождения в сразу столь многих областях, очень часто получалось, что Полициано оказывается как будто «боковой ветвью» развития: следующие поколения относятся к Полициано с большим уважением, но в основном не идут по его стопам.

Так, например, вышло со знаменитым спором о подражании. Полициано выступал как один из самых ярких противников зарождающегося цицеронианства, идеологии радикального сужения канона¹²⁰³: вообще для ученых, похожих на Полициано, свойственно, наоборот, стремиться максимально расширить свой кругозор, и на этом, как мы увидим, во многом была основана и успешность научных опытов самого Полициано (знаменитая 4 глава «Смеси», переведенная ниже, так и называется – «Как много всего нужно читать комментаторам поэтов»). Но XVI век – это время безусловной победы цицеронианства¹²⁰⁴.

В текстологии ситуация оказалась похожей. Полициано очень сильно повлиял на эту область, его, может быть, вообще можно считать отцом научной текстологии. Он внес много радикальных новаций в текстологический метод того времени. Для удобства мы просто переведем лаконичный список «достижений Полициано в области текстологии», составленный Майклом Ривом¹²⁰⁵ (пояснения в скобках принадлежат нам):

2. «Он также делал колляции нескольких других рукописей, до сих пор высоко оцениваемых издателями» (в этом пункте речь идет не о полноте колляций, а о том, что у Полициано было поразительное чутье на хорошие рукописи – а находить и выделять их сегодня гораздо проще, чем в XV веке, когда рукописные фонды еще не стабилизировались и в основном были в рассеянном состоянии, обозреть их в целом было невозможно).

3. «Когда он выписывал на полях какой-нибудь печатной копии чтения из сразу нескольких рукописей, он различал их чтения, обозначая каждую рукопись отдельным символом» (в XV веке работающие с рукописями ученые обычно собирали скопом разночтения всех используемых рукописей, не проводя различий; а однобуквенные знаки для обозначения рукописи прижились вообще только в XIX веке)¹²⁰⁷.

4. «Он идентифицировал используемые рукописи, называя их владельцев и сообщая детали об истории или происхождении списков» (обычно ученые XV века ничего не говорят о том, какие именно рукописи используют).

5. «Он предположил, что рукопись “Сильв” Стация, написанная в 1417 г., является источником всех прочих циркулирующих рукописей “Сильв”; он также доказал, что виденные им рукописи “Писем к близким” Цицерона и “Аргонавтики” Валерия Флакка, в которых нарушался порядок следования листов, являются источником всех прочих виденных им рукописей этих текстов» (об этом пункте подробнее ниже).

6. «Он подкрепил свою теорию по поводу Валерия Флакка, опознав, что неправильно переплетенная рукопись написана рукой Никколо Никколи» (Рив, видимо, имеет в виду, что рука Никколи своей древностью подтверждала, что рукопись находится на самом верху генеалогического древа списков; опознавать почерк известных гуманистов в эпоху Возрождения вообще умели не очень хорошо¹²⁰⁸ – правда, правильность данной идентификации Полициано в данном случае тоже не проверишь, потому что сама рукопись, по-видимому, не сохранилась¹²⁰⁹).

7. «Он нашел в светониевском жизнеописании Нерона <52> критерии для идентификации автографа и применил их к древней копии “Дигест” – основного юстиниановского корпуса римского права, – которая сейчас известна как “Флорентийские Пандекты”».

8. «Он все больше приближался к тому, чтобы проводить различие между вариантами и конъектурами» (имеется в виду, между рукописными вариантами и самодельными поправками текста, придуманными учеными, – обычно в изданиях XV века одни не отличишь от других).

Как отмечает Энтони Графтон¹²¹¹, генеалогический метод не связывается у Полициано обязательным образом именно с текстологией. Точно также, например, в 39 главе «Смеси» (также переведенной нами) Полициано выделяет свидетельство Геродота о привезении алфавита в Грецию Кадмом как источник прочих свидетельств на эту тему и «элиминирует» эти прочие свидетельства. То есть «генеалогический метод» – это вообще стремление во всех сферах «обратиться к истокам» и отбросить все «позднее» и «вторичное».

Легко заметить, что это стремление очень близко к тому пафосу, которым вообще вдохновлялось Возрождение. От светлого классического мира нас отделяют века темного варварства, не принесшие ничего, кроме порчи; свое дело гуманисты очень часто мыслят именно как устранение этой «накипи». На самом деле эта модель даже к текстологии применялась уже до Полициано. В частности, Джорджо Мерула, издавая Плавта в 1472 году, уже пользуется полным генеалогическим арсеналом – тут и представление о генеалогии рукописей, и поиск источника (Мерула нашел «рукопись Орсини», Vaticanus lat. 3870, XI в.), и даже термин «архетип» (archetypus) в том самом значении, в каком его будут использовать «стемматики»: «Вдобавок ко всему этому существует один-единственный экземпляр, как бы архетип (velut archetypus), от которого происходят все остальные существующие копии»¹²¹². Но уже до Мерулы, и вообще до книгопечатания, аж в 1428 г. Джованни Ламола, приятель Гварино, призывал восстановить текст теоретических сочинений Цицерона о риторике по источнику прочих рукописей¹²¹³. Полициано просто был самым ярким и последовательным экспонентом «генеалогического метода».

Чаще, конечно, модель «обращения к истокам» направлялась гуманистами против традиции средневековых грамматик и комментариев, особенно тех, которые ассоциировались со схоластикой (при этом де факто гуманисты использовали труды средневековых грамматиков – часто просто не выходило иначе, – но старались не говорить об этом). И это воплощение «генеалогичности» мы тоже вполне находим у Полициано. Например, в переведенной нами 100 главе он не только «элиминирует» поздние комментарии к Аристотелю (речь, конечно, прежде всего о схоластических комментариях), удостаивая упоминания только позднеантичных комментаторов – он и противниками в толковании Вергилия и Горация мыслит только позднеантичных схолиастов, Сервия и (Псевдо-)Акрона, и не только в этой главе, но и на протяжении всего текста «Смеси». И это при том, что к тем же самым Вергилию и Горацию вообще существовали, например, комментарии Кристофоро Ландино (1424–1498), учителя Полициано¹²¹⁴. Но о них Полициано даже не упоминает, как и обо всей прочей средневековой комментаторской традиции, которая вообще была довольно большой. Это интересная черта гуманистического «возвращения к истокам»: со временем ко «вторичному», которое нужно «элиминировать», начинают относиться и труды старших поколений гуманистов. Ученые конца XVI века, например, уже относятся с презрением к раннепечатным комментариям и не читают их. Так и в том мире XV века, образ которого создает Полициано в «Смеси», у него, в общем-то, по-настоящему практически нет никаких предшественников – есть только противники да небольшой круг союзников (Лоренцо, Пико, Фичино, Аргиропул – некоторых из них Полициано все же иногда цитирует не ради указания на ошибки).

Легко заметить, что идеология «возвращения к истокам» вообще-то противоречит антицицеронианской идеологии максимального расширения кругозора. Цицеронианство – это именно и есть аналог «генеалогического метода» в области определения языковой нормы: мы отбрасываем всякую «мишуру», которую нанесли в язык плохие подражатели Цицерона и Вергилия, и возвращаемся к неиспорченному идеалу. Поэтому метод Полициано всегда несколько двойственен: например, он старается найти как можно больше параллелей из самых необычных текстов, но при этом старается и свести число таких параллелей к минимуму, изгнав «вторичные» и вообще не упоминая о средневековых, которые уже вообще заведомо «вторичные». В результате, когда в текстологии XVI века строгих последователей у Полициано оказалось относительно мало (Филиппо Бероальдо Младший в его Таците 1515 г., Лелио Торелли в его издании «Пандект» 1553 г., Пьер Веттори)¹²¹⁵ и, по сути дела, опять деятельность Полициано осталась «боковой ветвью» развития науки, к которой та вернется только в XIX веке, то альтернативная школа, в итоге одержавшая верх в XVII в., в каком-то смысле развивала другое начало метода Полициано, «поиск вширь». Графтон отмечал это явление в том смысле, что противники «полициановцев» уделяли большое внимание поиску параллелей¹²¹⁶, но на самом деле и собственно текстологический их метод был основан на том же принципе: не выстраивать рукописи в систему, но описать на равных правах максимально большое их число¹²¹⁷. Может быть, даже вообще всю деятельность гуманистов можно описать как борьбу этих двух тенденций.

Из сформулированного нами выше правила, что Полициано не обсуждает гуманистические интерпретации рассматриваемых проблем, есть, правда, одно яркое и очевидное исключение – выпады Полициано против своих современников; в основном Полициано имен не называет, но одного персонажа он разносит в пух и прах вполне лично и конкретно (прежде всего в переведенной ниже 9 главе) – Домицио Кальдерини, одного из важнейших комментаторов того поколения, которое было лет на 10 старше поколения самого Полициано. Полициано подает себя как создателя нового критерия научной добросовестности, которому не отвечают его предшественники (в значительной степени это, надо сказать, соответствовало действительности). Предисловие к первой центурии «Смеси» – это текст, который своей завораживающей интонацией напоминает, может быть, даже «Заратустру» Фридриха Ницше¹²¹⁸: это тон уверенного в себе и сильного зовущего за собой человека, твердым движением руки без колебаний и без компромиссов отметающего «болезни духа», которые окружают человека. Естественно, у многих людей такое позиционирование вызвало яростную реакцию; Полициано ругался по поводу «Смеси» с Джорджо Мерулой и Бартоломео Скалой, в какой-то степени, видимо, также с Михаилом Маруллом¹²¹⁹, гневные эпиграммы писал о Полициано неаполитанец Якопо Саннадзаро. Но кроме лежащих на поверхности причин – некоторой драчливости самого Полициано и самоуверенной позиции автора «Смеси» – негодование все же было вызвано, по-видимому, и новизной подхода Полициано к интерпретации. И тут мы наконец переходим к центральному пункту данного вступления, ради которого Полициано и оказался в этом разделе.