Ю. В. Иванова и М. В. Шумилин Научная монография

Сиракузский поэт Феокрит, как мы узнали у древних, был первым, кто изобрел буколический стиль (stilum) в греческой поэзии. Однако он не имел в виду ничего другого, кроме того, что показывает сама кора (cortex) слов. После него по-латински писал Вергилий, но под корою он скрыл некие смыслы⁹⁷⁴, пусть он и не всегда хотел, чтобы в именах собеседников мы находили какое-то значение. А после него писали и другие, но неизвестные, на которых не стоит обращать внимания, кроме моего учителя Франческо Петрарки, который, вопреки обыкновению⁹⁷⁵, сделал стиль чуть-чуть более высоким и повсюду давал собеседникам значимые имена в соответствии с предметом своих эклог. Из них я следовал за Вергилием, и потому я не стремился скрыть какой-то смысл в каждом имени персонажа. А потому, раз уж ты хочешь узнать значение не только названий моих эклог, но и имен собеседников, то не удивляйся, о замечательный учитель, если некоторые имена персонажей окажутся лишенными значения. С названиями же дело обстоит иначе: их я все подбирал с тщанием. Теперь же перейду к выполнению твоего желания.

На первые две эклоги, их названия и собеседников не обращай внимания: они совершенно не важны, и практически в самой коре излагают мои юношеские похождения⁹⁷⁶.

Третья же эклога называется «Фавн». Ведь написана она была в честь Франческо Орделаффи, некогда капитана Форли⁹⁷⁷, которого я имел обыкновение частенько называть «Фавном», потому что он очень любил леса и рощи из-за присущей ему страсти к охоте, а лесных богов поэты называют фавнами. Вот я и эклогу назвал «Фавн». А имена собеседникам я дал без всякого значения, потому что это показалось мне совершенно неуместным⁹⁷⁸.

Четвертая эклога называется «Дорус» по следующей причине. Речь в ней идет о бегстве Людовика, короля Сицилии⁹⁷⁹; а поскольку надо думать, что оставить собственное королевство для этого короля было большим горем, что вполне видно при чтении самой эклоги, я произвел его имя от «горечи», ведь греческое doris по-латински «горечь»⁹⁸⁰. А беседуют сам Дорус, то есть горюющий король, и Монтан, под которым можно понимать любого вольтерранца, потому что Вольтерра находится в горах (in monte), и король приехал туда, и его приняли эти самые вольтерранцы; а третий – Фитий, под ним я разумею великого сенешаля⁹⁸¹, который никогда не покидает короля, а Фитием я его называю за его крепкую дружбу с тем же самым королем. Значение же этого имени я беру от Фития⁹⁸², друга Дамона, о котором Валерий пишет в разделе о дружбе <Валерий Максим 4.7(внешн.).1>.

Пятая эклога называется «Гибель леса», потому что речь в ней идет о бедах и в некотором смысле разрушении неаполитанского государства после бегства упомятнутого короля Людовика. Государство это я, выражаясь на пасторальный лад, называю «лесом», ведь, как в лесах обитают грубые животные, так в государствах люди, которых я, по названному выше обычаю⁹⁸³, иногда называю «овцами», «козлами» и «быками»⁹⁸⁴. Собеседников два, Калиоп и Памфил. Под Калиопом я имею в виду некого человека, прекрасно излагающего беды опустошенного государства, ведь греческое caliopes по-латински «добрая звучность»⁹⁸⁵, а этой «доброй звучности» не добиться, если не говорить все, что нужно сказать, в нужном порядке. А под Памфилом можно понимать кого захотим из неаполитанцев, сильно любящего свое государство, ведь греческое pamphylus по-латински «вся любовь»⁹⁸⁶.

Шестая эклога называется «Альцест», потому что речь там идет о возвращении названного короля на свой престол. Тут я этого короля называю Альцестом, чтобы по этому имени можно было понять, что в конце своей жизни он стал хорошим и добродетельным королем: а Альцестом он назван от слов alce, то есть «добродетель»⁹⁸⁷, и estus, т. е. «пыл»⁹⁸⁸. Собеседников два, Аминта и Мелибей, под которыми я совершенно ничего не подразумевал.

Седьмой эклоге имя «Перебранка», поскольку там содержится перебранка между нашим городом⁹⁸⁹ и императором⁹⁹⁰. Собеседников два, Дафнис и Флорида. Под Дафнисом я подразумеваю императора, потому что Дафнис, как можно прочесть у Овидия в книге побольше⁹⁹¹, был сыном Меркурия и первым пастухом; так и император всегда первый среди пастухов мира, то есть королей. Флорида – это Флоренция⁹⁹², и так далее.

Восьмая эклога называется «Мидас», потому что Мидас был очень жадный фригийский царь, а в этой эклоге речь идет о неком очень жадном властителе⁹⁹³, вот я и решил и его, и эклогу назвать «Мидас». Собеседников два, Дамон и Фитий, то есть два человека, связанные такой же крепкой дружбой, как те двое, о которых пишет Валерий в цитированном выше месте.

Девятая эклога называется «Липис». В ней почти только и говорится, что о тревоге нашего государства из-за коронации императора⁹⁹⁴, поэтому она названа «Липис», потому что греческое lipis по-латински «тревога»⁹⁹⁵. Собесеседников два, Батракос и Архад. Под Батракосом я разумею нравы флорентийцев: болтать мы горазды, а в военном деле никуда не годимся, потому и Батракос, ведь греческое batracos по-латински «лягушка»⁹⁹⁶. А под Архадом я имел в виду любого иностранца, и потом не хотел, чтобы у этого имени было какое-то собственное значение.

Десятая эклога именуется «Затененная долина» по той причине, что речь там идет о загробном мире, в котором никогда нет никакого света. Собеседников два, Лицида и Дорил. Под Лицидой я имею в виду некого когда-то тирана, имя которого произвожу от lycos, то есть по-латински «волк»⁹⁹⁷: как волк – самое хищное животное, так и тираны самые хищные из людей. А Дорил – некий пленник, находящийся в постоянном горе, назван он от слова doris, которое значит «горечь», но я назвал его уменьшительной формой⁹⁹⁸ «Дорил» для того, чтобы имя простого человека отличалось от имени короля⁹⁹⁹.

Одиннадцатая эклога называется «Пантеон» от слов pan, то есть «всё», и theos, то есть «бог»¹⁰⁰⁰, поскольку во всей эклоге речь идет о вещах божественных. Только в ней одной говорится от автора¹⁰⁰¹, и автор приводит некие слова неких собеседников, которых двое, Миртил и Главк. Под Миртилом я разумею Церковь Божию, имя для которой я произвожу от мирта, потому что листва у мирта двуцветная: снизу кроваво-красная, а сверху зеленая¹⁰⁰². В этих двух цветах нам подобает видеть преследования и мучения, некогда перенесенные святыми людьми, и их твердейшую надежду на вышнее воздаяние, обещанное им Христом. А под Главком я имею в виду апостола Петра: ведь Главк был рыбаком и, отведав некой травы, вдруг бросился в море и был причислен к морским богам; так и Петр был рыбаком и, отведав учения Христова, добровольно бросился в волны, то есть на встречу угрозам и запугиваниям врагов имени христианского, проповедуя имя Христово, в результате чего он стал богом, то есть святым, на небесах среди друзей Господних.

Двенадцатая эклога называется «Сафос», потому что вся речь в этой эклоге об этой самой Сафос; а под этой Сафос я подразумеваю поэзию, потому что Сафос, некая девушка с Лесбоса¹⁰⁰³, в свое время была весьма славна в поэзии. Собеседников два, Калиопа и Аристей. Под Калиопой, как было сказано в другом место, я подразумеваю «добрую звучность»¹⁰⁰⁴, поскольку чуть ли не весь эффект от поэзии, как кажется, определяется тем, чтобы она хорошо звучала и была выстроена по правилам поэтических ритмов¹⁰⁰⁵. Под Аристеем я имею в виду себя, жаждущего овладеть поэтическим искусством, и поэтому я называю себя Аристеем по имени некого Аристея, который до самого отрочества был настолько косноязычен, что вообще с трудом мог что-то как следует сказать, а потом узы, связывавшие его язык, распались, и он стал красноречив¹⁰⁰⁶.

Тринадцатая эклога зовется «Лавр», от лаврового венка, которым отмечают поэтов, а названа она так потому, что в ней много говорится во славу поэзии. Собеседников три, Дафнис, Стильбон и Критис. Под Дафнисом я разумею всякого выдающегося поэта, потому что поэтов чтят такими же (то есть лавровыми) венками, что и победоносных и празднующих триумфы кесарей¹⁰⁰⁷, которые первые среди пастухов, как Дафнис, о котором шла речь выше¹⁰⁰⁸. Под Стильбоном я имею в виду некого генуэзского купца, с которым у меня когда-то давно был спор в Генуе, и об этом споре много говорится в эклоге. Стильбоном я его называю по Меркурию, богу торговцев, который также зовется Стильбоном¹⁰⁰⁹. Греческое critis¹⁰¹⁰ по-латински «судья»; здесь так обозначен некий человек, которого позвали рассудить упомянутый спор.

Четырнадцатая эклога называется «Олимпия» от греческого olympos, что по-латыни будет «блестящее» или «сияющее», и потому небо называется Олимп¹⁰¹¹; и поэтому этой эклоге дано имя «Олимпия», потому что в ней очень много говорится о природе небесной области. Собеседников четверо, Сильвий, Камал, Терапон и Олимпия. Под Сильвием я разумею самого себя, а называю себя так потому, что впервые замыслил эту эклогу в неком лесу (silva)¹⁰¹². Греческое слово camalos по-латыни будет «медлительный» или «одеревенелый»¹⁰¹³, потому что тем самым показывается медлительность слуги. Что значит terapon, я не пишу, потому что не помню, если не посмотрю еще раз в книге, где взял остальные, так что извини: ты знаешь, что память людская слаба, и в особенности у стариков¹⁰¹⁴. Под Олимпией я подразумеваю свою маленькую дочь, умершую некогда в том возрасте, в котором, как мы верим, умирающие становятся небожителями¹⁰¹⁵: и потому, вместо прижизненного имени Виоланты, я даю ей мертвой имя «небесной», т.е. Олимпии.

Пятнадцатая эклога называется «Филостропос», потому что в ней речь идет о обращении от соблазнов любви к бренному к любви к небесному: название «Филостропос» происходит от phylos, что значит «любовь»¹⁰¹⁶, и tropos, что значит «обращение»¹⁰¹⁷. Собеседников два, Филостроп и Тифлус Под Филостропом я подразумеваю моего славного наставника Франческо Петрарку, который многократно наставлял меня в своих советах оставить услады вещей преходящих и направить разум к вечному: и тем самым он, пусть и не до конца, не все же в значительной степени добился, чтобы я любил более достойные предметы. Под Тифлусом я хотел, чтобы понимали меня, и любого другого человека, погруженного в темноту бренных вещей, потому что греческое typhlus¹⁰¹⁸ по-латински «слепой».

Шестнадцатая и последняя эклога называется «Аггелос», словно провозвестница, проводница и преподносительница предшествующих эклог моему другу, которому я посылаю их¹⁰¹⁹. Ведь aggelos по-гречески то же самое, что мы по-латински говорим «ангел», а «ангел» и по-латински значит «провозвестник»¹⁰²⁰. Собеседников два, Апеннин и Ангел. Под Апеннином я разумею друга, к которому посылаю, которого называю Апеннином потому, что он был рожден и вскормлен у подножия Апеннинских гор. А под Ангелом, как было сказано, я имею в виду саму эклогу, которая наподобие вестника доставляет и говорит.

Этим я сейчас и ограничусь: написал я всё это как можно лаконичнее, полагаясь на твой разум. Я прошу тебя, отец мой, как можно скорее передать через кого-нибудь из твоей братии нашему общему владыке епископу бумаги, приложенные к этому письму; и помни, что, раз провинциальный викарий у вас, то монастырь Сан-Джиминьяно¹⁰²¹ не должен присваивать себе ваши права. Этот лживый фра Джованни забрал для своих монахов немало хлеба из нашего городка в прошлую Четыредесятницу. Желаю тебе долго здравствовать и меня не забывать.

Чертальдо, 10 октября <1374 г.?>

Неизменно твой Джованни Боккаччо

Михаил Шумилин, Наталья Самохвалова

От Дзоно де Маньялиса к Франческо Филэльфо: толкование «Энеиды» на исходе Средневековья

Но такой дефицит «площадок» для изучения литературного текста как литературного текста не означает, что этого изучения вообще не было. Во всяком случае, если говорить о средневековом «бэкграунде» рассматриваемого нами в данной монографии периода. Позднесредневековая традиция работы с литературными текстами кое в чем как раз была гораздо более похожа на сегодняшнее литературоведение, чем даже античная традиция (или, забегая вперед, ренессансная); местом же для такой работы служил жанр (или комплекс жанров), в любых обстоятельствах подразумевающий наиболее тесную работу с конкретным произведением – комментарий (вместе со всяческими прилагающимися к нему вступлениями, парафразами, жизнеописаниями авторов и т. д.). Значение комментариев как литературоведческих трудов часто ускользает от внимания ученых, поскольку среднестатистический древний комментарий обычно занят скучным копанием в буквальном смысле синтаксически закрученных фраз (хотя вот-вот да и проскочит и какая-нибудь экстравагантная аллегореза). Но ключевой частью таких комментариев, где обсуждалось произведение в целом, были введения, долгое время, как правило, опускавшиеся в публикациях средневековых комментариев к античным классикам. В то же время к XIV в. форма таких введений (accessus’ов) стала крайне сложной и уже фактически представляла собой весьма объемный трактат о тексте, который предстояло комментировать (причем не стоит забывать, что средневековые комментарии обычно представляли из себя записи устных комментариев, с которыми преподаватель выступал перед студентами).

Accessus ad auctores (букв. «подступы к авторам»), или просто accessus (закрепившееся в науке название), - только один из вариантов того, как могли называться такие вступления, вариант, преобладавший в Германии применительно к античным текстам; в других местах те же самые тексты могли называться introitus («вход»), ingressus («вступление внутрь»), materia («материя», этот термин преобладал у глоссаторов римского права)¹⁰²². Accessus всегда строится по четкому плану; Р. У. Хант в статье 1948 г. выделил несколько типов «опросников» средневековых accessus’ов¹⁰²³.

«Тип А» строится на перечислении вопросительных слов, иногда греческих: «кто» (подразумевается, написал), «что», и т. д. «Тип В», однако, явно древнее «типа А»; это список «пунктов», появляющийся уже в комментарии Сервия к «Энеиде» (кон. IV в.): жизнеописание поэта, название произведения, качество поэмы (qualitas carminis, т. е. разные формальные признаки поэтического текста), намерение автора, число книг, порядок книг (в частности, соответствует ли он порядку описываемых событий) и explanatio («истолкование», т. е. сам комментарий). Правда, введение к комментарию Сервия могло быть переделано в Средние века под влиянием новых канонов accessus’a¹⁰²⁴, однако, напр., из текста «Первого Гудианского жизнеописания» Вергилия (названного по имени Маркварда Гуде, владевшего рукописью IX в., в которой сохранилось жизнеописание), 213.1-5, 216.8-11 Brugnoli, видно, что «тип А» противопоставляется «типу В» как более новый: «В началах книг следует выяснять 7 периох, то есть обстоятельств (periochae, id est circumstantiae): жизнь поэта (vita poetae), название произведения (titulus operis), качество поэмы (qualitas carminis), намерение пишущего (intentio scribentis), число книг (numerus librorum), порядок книг (ordo librorum), истолкование (explanatio)… Но Иоанн Скотт кратко расписал такие периохи: кто (quis), что (quid), почему (cur), как (quomodo), когда (quando), где (ubi), какими средствами (quibus facultatibus)». Речь здесь идет об Иоанне Скотте Эриугене (ок. 810 – ок. 877)¹⁰²⁵, а само жизнеописание иногда предположительно атрибутируют Ремигию Осерскому (ок. 841 – ок. 908)¹⁰²⁶; в любом случае, время основного распространения accessus’ов «типа А» – это именно IX в., в то время как «тип В» продолжает иногда встречаться и значительно позже, в т. ч. в эпоху Возрождения (видимо, он периодически воскресает из-за ассоциативной связи с Сервием).

Однако наиболее распространенный тип accessus’ов высокого средневековья – это «тип С», приблизительный состав «пунктов» которого таков: название произведения (titulus libri, inscriptio libri, nomen libri); имя автора (nomen auctoris); намерение автора (intentio auctoris или intentio scribentis); материя произведения (materia libri); способ написания (modus scribendi, modus tractandi, modus agendi, т. е. примерно то, что в «типе В» называлось «качеством поэмы»); порядок произведения (ordo libri); полезность произведения (utilitas); к какому разделу философии оно относится (cui parti philosophiae supponitur или supponatur). Распространяется такая модель на рубеже XI-XII вв.; главный кандидат на роль его создателя – Ансельм Ланский (ум. в 1117 г.)¹⁰²⁷, которому приписывается целый ряд комментариев (и к библейским текстам, и к античной классике) с accessus’ами, близкими к «типу С», однако все эти атрибуции только предположительные¹⁰²⁸; в любом случае, ученики Ансельма – Гильберт Порретанский (ок. 1080-1154) и Петр Абеляр (1079-1142) – в своих комментариях к Писанию уже точно используют «тип С».

По сути дела, «тип С» представляет собой гибрид «типа В» со списком вводных пунктов из комментария Боэция к «Исагоге» Порфирия (первая редакция), 1.1: «Всего шесть вещей, говорю я, во всяком комментарии (expositione) предварительно излагают учителя: в частности, они предварительно сообщают, в чем намерение (intentio) каждого произведения, то, что у них называется σκοπός; второе, в чем полезность (utilitas), то, что греки называют χρήσιμον; третье, каков порядок (ordo), то, что они называют τάξις; четвертое, действительно ли это подлинная и собственная книга того человека, которому она приписывается, то, что они обычно переводят как γνήσιον; пятое, каково название (inscriptio) этого произведения, то, что греки называют ἐπιγραφή… Шестой пункт – это сказать о том, к какому разделу философии относится намерение каждой книги (ad quam partem philosophiae cuiuscumque libri ducatur intentio), то, что на греческом языке звучит как εἰς ποῖον μέρος φιλοσοφίας ἀνάγεται. Вот это все подобает разобрать и объяснить применительно к каждой философской книге (in quolibet philosophiae libro)». Боэций, по-видимому, сам имеет в виду греческие схемы прологов к комментариям к Аристотелю, примерно те схемы, которые мы находим у Аммония, Иоанна Филопона, Элия, Симпликия¹⁰²⁹. И философский контекст, конечно, гораздо лучше объясняет устройство списка: не только прямолинейное «к какой части философии относится», но и «полезность» и даже «цель/намерение» подходят скорее к философскому произведению, чем к художественному. Причем «намерение» присутствовало уже в тексте Сервия: вероятно, следует считать, что это (как, возможно, и пункт про «порядок», назначение которого Сервию, кажется, уже не вполне понятно) либо след влияния философских комментариев на литературные уже в IV в., либо позднейшая модификация, внесенная в текст Сервия (впрочем, в прологах «типа В» все те же пункты мы в IX в., по крайней мере, уже точно видели).

В результате перекраивание литературной интерпретации «под философию», на самом деле, вероятно, присутствующее вообще в каждой новой модели accessus’а, становится в «типе С» вопиющим. В анонимном комментарии к Ювеналу XII в., сохранившемся в рукописи Parisinus Lat. 2904, пересказывается любопытная полемика на эту тему между Бернардом Шартрским (ум. ок. 1124) и его учеником Гийомом Коншским (ок. 1090 – ок. 1154): Бернард, согласно этому тексту, утверждал, что нет смысла спрашивать, «к какой части философии относятся сатиры Ювенала», поскольку поэзия вообще не относится к философии; Гийом же отвечал, что утверждение Бернарда верно только по отношению к обычным авторам (actores), в то время как авторитеты, классики (auctores) автоматически относятся к философии из-за своего статуса¹⁰³⁰. Другими словами, потому Горация и Вергилия и читают в школе, что они учат, напр., этике – не просто же потому, что красиво.

У ориентации на модель работы с философскими текстами есть, конечно, определенные импликации в сфере того, как вообще воспринимается художественный текст. Пишет ли поэт свое произведение, чтобы передать некое конкретное философское сообщение? Совсем не очевидно, что это всегда так; однако описанная нами традиция фактически закрепляет в сознании, что положительный ответ на этот вопрос разумеется сам собой (может быть, свободу писать «просто так» можно признать разве что за современными авторами – actores в терминологии Гийома Коншского). В каком-то смысле за счет обращения к философии решается та постоянно присущая литературоведению проблема: литературоведению вообще-то всегда сложно сформулировать, что именно оно должно говорить о тексте, проще, если это сделает кто-то еще (напр., философ). Из в общем не очень большого арсенала средневековья в деле нахождения «месседжа» в на первый взгляд лишенных его текстах самым популярным инструментом была аллегореза (см. главы 13 и 14 настоящей монографии); эта популярность, вероятно, связана среди прочего и с таким построением accessus’ов.

Не менее явные следы вмешательства философии мы можем найти и в не очень распространенном «типе D» (вопросы которого касаются не самого произведения, а в целом раздела знания, к которому оно принадлежит), и в широко распространившемся в начале XIII в. «аристотелевском типе» (не получившем обозначения у Ханта). Возникший под влиянием попадания в университетский канон «Физики» и «Метафизики» Аристотеля и быстро приобретший популярность в Парижском университете¹⁰³¹ (а затем и в остальной Европе), «аристотелевский тип» использует в качестве «вопросника» список аристотелевских четырех причин. Впрочем, при всей своей огромной популярности «аристотелевский тип» так и не смог вытеснить «тип С» (чаще всего, как в переведенном ниже accessus’e Дзоно де Маньялиса, «аристотелевский тип» и «тип С» комбинируются друг с другом, с оговорками о том, что первый – «новый» тип, а второй – «старый»).

Однако при всей видимой «философскости» «аристотелевского пролога», любопытно, что в нем происходит и важное содержательное изменение описанной выше схемы. Хотя на текст-объект комментатор смотрит и «по-аристотелевски», он уже не смотрит на него как на философский текст; теперь художественный текст просто ставится в один ряд с каждым другим предметом мира, так как все они имеют по четыре причины. Да, конечно, одна из этих причин – «целевая» (causa finalis), т. е. в каждом тексте все также всегда ищут конкретную «цель» или «намерение»; да, конечно, пункты «типа С» продолжают разбираться, и в accessus’ах XIII-XIV вв. все так же оговаривается, «к какому разделу философии относится текст», пусть и с какими-нибудь оговорками, что это «раньше рассматривали такой вопрос»; но, так или иначе, в accessus’ах «аристотелевского типа», согласно замечательной монографии Алистера Минниса, наблюдается явный спад зацикленности на аллегорезах¹⁰³² (что, конечно, по-видимому, никак не коррелирует с популярностью аллегорезы вне accessus’ов). В accessus’ах теперь обсуждается множество разных вещей, без такой явно доминирующей тенденции, как раньше; получается в какой-то степени продуктивная свобода (в некоторых текстах можно проследить развитие ряда интересных литературоведческих техник – см. ниже переведенные тексты), но это свобода, которая в целом так и остается безвекторным хаосом.

Первый текст, который переведен нами ниже, мы полагаем, хорошо иллюстрирует это состояние. Это accessus к «Энеиде» Вергилия флорентийского комментатора XIV в. Дзоно (или Чоне) де Маньялису (или да Маньяле, де Маньяли)¹⁰³³. О его жизни известно относительно мало: между 1311 и 1321 г. он находится в Болонье, где, вероятно, сначала учится (по крайней мере до 1319 г.), а затем преподает; после этого он преподает в Монтепульчано¹⁰³⁴. Из его текстов наибольшим успехом пользовались комментарии к «Энеиде» Вергилия (сохранилось порядка 20 рукописей)¹⁰³⁵ и «Гражданской войне» Лукана (известно 11 рукописей)¹⁰³⁶. Первый из этих комментариев точно (и логично предположить, что и второй тоже) переработан из студенческих записей лекций Дзоно – т. н. recollectae¹⁰³⁷; сами такие recollectae сохранились для «Энеиды», а также (в паре рукописей) для «Георгик» и «Буколик», но Дзоно, похоже, не успел сделать из этих записей обработанные комментарии (хотя и собирался, как следует из вступления к комментарию к «Энеиде»)¹⁰³⁸. П. О. Кристеллер также отождествляет с Дзоно некого «Зенона (Zeno) Флорентийца», комментарий которого к псевдоцицероновской «Риторике к Гереннию» сохранился в рукописи Ambrosianus J 87 sup.¹⁰³⁹, и указывает на сохранившиеся в одной падуанской рукописи латинские стихи Дзоно¹⁰⁴⁰. Для комментария к «Энеиде» есть terminus ante quem – 1336 г., дата написания одной из сохранившихся рукописей¹⁰⁴¹; правда, в этой рукописи, как и во многих других, как раз отсутствует accessus, переведенный нами, и теоретически можно допустить, что он был добавлен Дзоно после этой даты, однако против этого допущения говорят сохранившиеся в accessus’e немотивированные повторы, характерные для стиля recollectae и, видимо, не всегда устранявшиеся Дзоно при чистовой обработке комментария¹⁰⁴². Таким образом, вероятная дата написания переведенного текста – между 1319 и 1336 гг. Опубликован по нескольким рукописям из него был только отрывок (жизнеописание Вергилия), остальное мы переводим по одной из рукописей.

При том, что Дзоно, конечно, использует аллегорезу¹⁰⁴³, удивительно, насколько сильно он ей пренебрегает. Например, совсем без всяких попыток объяснить участие богов обходится длинное изложение содержания поэмы в accessus’е, носящее название historia и предназначенное создать у читателя представление о том, какой материал обрабатывал поэт¹⁰⁴⁴. Так, следуя традиции таких разделов, Дзоно восстанавливает в этой historia прямой порядок событий (подчеркивая, таким образом, что «порядок» у Вергилия «искусственный», ordo artificialis)¹⁰⁴⁵ – выходит такой любопытный понятийный аппарат, напоминающий противопоставление «фабулы» и «сюжета» у русских формалистов или «истории» (histoire) и «повествования» (recit) в нарратологии Жерара Женетта. В то же время historia Дзоно специфична тем, что включает в себя и те части событийного ряда, которые не вошли в поэму Вергилия: в частности, изложение не заканчивается смертью Турна, и на самом деле не заканчивается вообще ничем – ссылка на список альбанских царей в «другом месте» подразумевает раздел historia в комментарии Дзоно к Лукану (см. прим. 81), т. е. historia – это вообще бесконечный ряд, общий для разных текстов; условно говоря, это «как оно было на самом деле». Выбор отрезка на этой линии – тоже один из элементов обработки «материала» поэтом. Но обычно у предшественников Дзоно в число этих привнесенных поэтом элементов входит и введение божественного аппарата и мифологических деталей сюжета (ради аллегории или даже просто потому, что поэтам вообще полагается врать). Подлинную историю бегства Энея могли узнавать, напр., у Дарета Фригийского, сообщающего пикантную историю о том, что Энея вообще-то отпустили потому, что он сдал Трою грекам¹⁰⁴⁶. Дзоно же строго следует за версией самого Вергилия, доходя до такого вроде бы абсурда в средневековой Европе, как сохранение божественного аппарата без всяких ссылок на аллегорию. Получается такой странный back-formation narrative, полностью построенный именно на поэтических авторитетах, но в то же время общий для разных текстов¹⁰⁴⁷.

Литературоведческую традицию, описанную выше, сложно назвать «ренессансной»: разумеется, это был один из тех компонентов университетского истеблишмента, от которой отмежевывались гуманисты XV в. Какое же литературоведение приходит на смену традиции accessus’ов? Для ответа на этот вопрос мы также перевели ниже один из текстов, показывающих, как работают с общей интерпретацией художественного текста гуманисты: письмо Франческо Филельфо (Philelphus, 1398-1481) к Чириако (или Кириаку) из Анконы (1391 - ок. 1449) от 21 декабря 1427 г., посвященное истолкованию «Энеиды». Знаменитый поэт, переводчик с греческого и преподаватель Франческо Филельфо¹⁰⁴⁸ учился в Падуанском университете, главном университете области Венето, и впоследствии, сделав карьеру в Венеции, в качестве должностного лица Венецианской республики с 1420 по 1427 г. проживал в Константинополе; в декабре 1427 г. он только вернулся в Венецию (впоследствии Филельфо еще многократно будет менять место обитания, закрепляясь особенно надолго во Флоренции, Сьене и Милане).

«Ты просишь меня, - пишет Филельфо, - чтобы я тебе разъяснил, каковы были намерения (sententia) Публия Вергилия Марона, когда он сочинял свою “Энеиду”: ведь тебя, разумеется, совершенно не удовлетворяет общепринятое мнение, которое внушают ещё школьные учителя, что Вергилий собирался, с одной стороны, подражать Гомеру, с другой – воспеть Августа». По этой формулировке довольно хорошо видно, что письмо Филельфо – выпад против той самой системы accessus’ов и их формализованного схематичного подхода к работе с текстом: Филельфо, правда, использует не термин intentio, а слово sententia («замысел» или «мысль»), но отвергаемые им ответы – это те самые, которые бесконечно повторяются в средневековых комментариях к «Энеиде» (ср., в частности, у Дзоно: «Целевая причина, руководившая писавшим, с точки зрения буквального смысла – восславить Октавиана, чтобы побудить его вернуть себе и мантуанцам свои владения… Или же целевая причина была подражать Гомеру»; те же самые формулировки мы находим уже у Сервия). Претензия Филельфо не в том, чтобы Вергилий не хотел воспеть Августа или подражать Гомеру, а в том, что это совсем не описывает замысел «Энеиды», что это, как и большинство продуктов описанной нами выше средневековой системы, ответы «для галочки», ответы, рожденные не из какой-то полноценной мысли, а просто из необходимости как-нибудь отвечать на задаваемый схемой вопрос. И, конечно, эта критика попадает в цель: Средние века, по сути дела, породили плохо управляемый и громоздкий «бюрократический аппарат» литературоведения вместо самого литературоведения, и совершенно понятно, почему гуманисты так легко отбрасывают его. Но что же остается вместо?

А вместо Филельфо предлагает вернуться к аллегории¹⁰⁴⁹: парадоксальным образом его текст гораздо более аллегоризирующий, чем текст Дзоно. Причем именно «вернуться»: хотя Филельфо, провозглашая новизну своего подхода, соответственно, ведет себя так, как будто бы все придумал сам, на самом деле он почти полностью зависим от традиции – на этот раз прежде всего от «Изложения вергилиевского содержания в соответствии с моральными философами» познеантичного грамматика Фульгенция (V-VI в.)¹⁰⁵⁰. При этом Дзоно также вполне знаком с текстом Фульгенция, и даже, в отличие от Филельфо, несколько раз прямо ссылается на него. Филельфо воспроизводит и общую канву (поэма изображает жизнь человека), и многие детали: достаточно сравнить следующие отрывки с текстом Филельфо, чтобы оценить степень зависимости: «Далее, потому я взял такое начало – “битвы и мужа пою” <Энеида 1.1>, что в “битвах” указывал на доблесть, а в “муже” – на мудрость: ведь всякое совершенство заключается в доблести тела и мудрости разума… Кораблекрушение я вставил, изображая опасное рождение, при котором и мать страдает от родов, и для ребенка есть опасность в рождении. И эта необходимость касается всего рода человеческого. Ведь, чтобы ты яснее увидел, кораблекрушение это устраивается Юноной, которая есть богиня родов. Ведь и Эола она вводит в дело: Эол ведь по-гречески как будто бы eonolus, то есть “гибель века” <αἰών “век” + ὄλλυμι “губить”>… Во второй же и третьей книге он <Эней> отвлекается на россказни, на которые обычно отвлекается мальчишеская болтливость… И вот душа, раненная отцовским суждением, в четвертой книге и на охоту выходит, и любовью оказывается палима, и, принужденная бурей и тучами, словно в помешательстве разума, совершает прелюбодеяние… В пятой же книге, привлеченный созерцанием отцовской памяти, он упражняется в юношеских играх. И что же это такое, если не то, как уже более благоразумный возраст, следуя за примерами отеческой памяти, упражняет тело в делах свободы?.. В шестой же книге, прибыв к храму Аполлона, он спускается в преисподнюю; значит,.. он приходит к храму Аполлона, то есть к учености науки, и там вопрошает о порядке будущей жизни и узнает, как спуститься в преисподнюю, то есть “когда кто-то размышляет о будущем, тогда он проникает в темные и сокрытые тайны мудрости”» (…). Но интересно, что зависим Филельфо, по-видимому, не только непосредственно от (все-таки античного) Фульгенция: в частности, у Фульгенция отсутствует идея, что смерть Турна в самом конце поэмы изображает смерть как конец человеческой жизни; однако у Дзоно мы как раз находим эту мысль: «Фульгенций считает, что он… дошел до самой смерти,.. и, раз книга заканчивается смертью Турна, то значит, произведение завершено»¹⁰⁵¹.

Аллегореза, иногда существовавшая независимо от accessus’ов и комментариев и в Средние века (можно вспомнить приписанную Фульгенцию аллегорезу «Фиваиды» Стация XII в.¹⁰⁵² или французского «Морализованного Овидия»), становится самой удобной формой для литературоведения «вне accessus’ов» в XV в.: Филельфо позднее (в 1443 г.) напишет еще одно письмо к Чириако по поводу аллегорической трактовки «Энеиды», подхватит ее и Кристофоро Ландино в своих «Камальдульских беседах» (1473-1474)¹⁰⁵³, между 1447 и 1455 гг. венецианский врач Джованни Кальдьера пишет сочинение под названием «Согласия между поэтами, философами и теологами»; можно вспомнить и о традиции XIV в., хоть и не в такой степени ориентированной на интерпретацию конкретного текста, но включающей в себя такие значимые тексты, как «Генеалогии языческих богов» Джованни Боккаччо (1360-1374) и «О подвигах Геркулеса» Колуччо Салутати (1406). Но при всем удобстве освобожденного от пут accessus’ов непосредственного толкования, этот подход сохраняет, по сути, главную проблему средневекового литературоведения: то, что литературоведческие методы фактически заимствуются у философии и подразумевается, что автор-классик всегда доносит какое-то философское сообщение. Естественно, рано или поздно должна была последовать реакция и на это.

Действительно, игнорирование аллегорического подхода по ходу XV в. в Италии явно нарастает¹⁰⁵⁴, хотя прямые выпады против аллегорезы встречаются редко¹⁰⁵⁵ - на поверхность недовольство аллегорией выйдет скорее в XVI в.¹⁰⁵⁶ Франсуа Рабле (который уже неплохо представляет себе и греческую традицию аллегорезы) будет писать в прологе к будущей первой книге «Гаргантюа и Пантагрюэля» (1534, пер. с фр. Н. Любимова с нашими поправками и пояснениями): «Неужто вы в самом деле придерживаетесь того мнения, что Гомер, когда писал “Илиаду” и “Одиссею”, помышлял о тех аллегориях, которые ему приписали Плутарх <т. е. псевдо-Плутарх в “Жизнеописании Гомера”>, Гераклид Понтийский <т. е. Гераклит Аллегорист в “Гомеровских вопросах”>, Евстафий <византийский комментатор Гомера Евстафий Солунский>, Форнут <т. е. Корнут в “Компендии греческой теологии”> и которые впоследствии у них же выкрал Полициано? Если вы придерживаетесь этого мнения, значит, мне с вами не по пути, ибо я полагаю, что Гомер так же мало думал об этих аллегориях, как Овидий в своих “Метаморфозах” о христианских святынях, а между тем один пустоголовый монах, подхалим, каких мало, тщился доказать обратное, однако ж другого такого дурака, который был бы ему, как говорится, под стать, не нашлось».

Что же предлагается вместо аллегорезы? Появляется ли какое-то альтернативное ренессансное интерпретативное литературоведение? По сути дела, нет. Наиболее серьезным проектом такового можно считать «Смесь» того самого Анджело Полициано, заклейменного Рабле за «Речь о толковании Гомера», 1485-1486 (и, возможно, также за стихотворение «Амбра» из сборника «Сильвы»)¹⁰⁵⁷. Отношения Полициано с аллегорезой сложные: даже в этих двух текстах в основном речь идет не собственно об аллегории, а о том, что представления Гомера об устройстве мира предвещают философские и научные взгляды позднейших эпох (собственно, учебники по греческой философии до сих пор обычно начинаются с аналогичного разбора); изредка Полициано позволяет себе более тянущие на аллегорию выводы вроде того, что разделение мира между тремя братьями Зевсом, Посейдоном и Аидом соотносится с представлением о четырех элементах¹⁰⁵⁸. В «Смеси» Полициано отойдет и от этого и предложит уже другую модель работы с текстом, о которой см. главу 17 настоящей монографии; однако и она не приживется.

В целом XVI в. будет решать проблему непонятности того, что же конкретно из себя должна представлять интерпретация художественного текста как целого, не за счет инструментария философии, как в Средние века (подтасовка, содержащаяся в таком подходе, со временем все менее устраивает гуманистов), а, по сути дела, за счет отказа от такой интерпретации в принципе. Изучение классической литературы в XVI в. будет зациклено на текстологии, вопросах стиля и нормативных поэтиках, практически отвергая любую другую проблематику (кроме, может быть, разъяснения буквального смысла конкретных сложных пассажей). Это, вероятно, объясняется изменением отношений между классическим автором и его читателем: теперь античный автор все больше мыслится не как недостижимый авторитет и отделенный бесконечной дистанцией учитель, а как мудрый собеседник, на реплики которого современный читатель должен как-то активно отвечать (например, своим новым произведением, которое отвечает заветам Аристотеля и Горация, или своим языком и стилем, которые не хуже цицероновских)¹⁰⁵⁹. Чтобы отвечать, нужно правильно прочесть текст древнего собеседника (отсюда акцент на текстологии и иногда на буквальном понимании текста), но совсем не нужно искать в тексте что-то кроме того, что лежит на поверхности. Вопросы в духе «что хотел сказать Вергилий…» на ближайшие несколько столетий с повестки дня оказались сняты.
ссылки

http://books.google.ru/books?id=Z5tUAAAAYAAJ&pg=RA1-PA11&lpg=RA1-PA11&dq=%22inquam+mi+kyriace%22&source=bl&ots=RvWIqrukXX&sig=uarkHLLGI6xOqbGEf-a0e-Onwi4&hl=ru&sa=X&ei=VbukUfHvOOWs4ASAu4DwBw&ved=0CDEQ6AEwAQ#v=onepage&q=%22inquam%20mi%20kyriace%22&f=false

Дзоно де Маньялис. Комментарий к Вергилию
Omnia divino mostravit¹⁰⁶⁰ carmine vates <«Все в божественной показал песни поэт», Псевдо-Овидий, Четверостишия о каждой из книг «Георгик» 16>. Поскольку, как представляется, все вещи держатся, если начало у них подобающее и любезное Богу, и обрушивается в прах строение всех вещей, которые не получили основания от Первоначального, то всякое наше дело прежде всего должно смиренно молить всеми силами души о помощи божественного Величия, как нас побуждают делать пять наставлений, т. е. Божье, евангельское, апостольское, каноническое и гражданское: Божье, как напр. «О чем ни попросите Отца, даст вам» <Евангелие от Иоанна 16.23>; евангельское, как напр. «В начале было Слово» <Евангелие от Иоанна 1.1>; апостольское, как напр. «Все, что вы делаете, все делайте во имя Господа» <Послание к Колоссянам 3.17>; каноническое, как напр. глава первая о вышней и нераздельной Троице¹⁰⁶¹; гражданское, как напр. закон «Во имя Господа» <Кодекс Юстиниана 1.27.2>. И вот, следуя этим наставлениям, я, призывая помощь Божью, скажу эти слова Кассиодора, написанные в одиннадцатой книге «Разного» <11.2.3>: «Пусть наставляет нас тот, кто мудр об истинной мудрости; пусть лечит нас тот, кто приводит в состояние истинного здоровья; а душу нашу пусть просвещает тот, кто сияет отблесками небесной ясности»¹⁰⁶², – чтобы наконец блеск Его света для настоящего труда открыл начало пути, благословил продвижение вперед и удостоил исход достохвального завершения. О Отче наш, Альфа и Царь народов, подавший миру начало в первый из дней, иже еси на небеси расположен, Марии Первенец, сердце наполни вдохновением божественным!

Ныне же у нас, о Святой Дух, «природа человеческая во многих отношениях является служанкой» <Аристотель, Метафизика 982b29–30>, т. е. в отношении души и тела. Поэтому от природы первенствующим и преобладающим является тот, кто может помочь себе и другим при помощи разума. И «люди, которые сильны самим интеллектом и интеллектуальными добродетелями, должны в соответствии с природой быть господами и правителями других. А те, кто не сильны интеллектуальными добродетелями, но крепки и мощны, те должны быть рабами и подданными других. И как кто-то не сильный интеллектом является рабом из-за своего несовершенства, так и в отношении тела из-за недостатка богатств, как естественных, так и рукотворных, многие становятся и становились рабами»¹⁰⁶³. Ведь «без внешних благ, над которыми главенствует судьба, невозможно быть счастливым» <Псевдо-Аристотель, Большая этика 2.8.12>¹⁰⁶⁴ – я говорю о счастье практическом.

Для устранения же этих несовершенств была придумана наука. Поэтому нам дано естественное желание узнавать больше, как ясно сказано в первой книге «Метафизики» <980a21>: «Все люди по природе стремятся к знанию»¹⁰⁶⁵. Отсюда и Боэций: «От природы в нас заложено стремление к истинному благу» <Утешение философией 3. пр2.4>.

Принимая во внимание это несовершенство, блистательнейший из поэтов Вергилий, чтобы устранить несовершенство, отправился учиться наукам в упомянутую выше¹⁰⁶⁶ Кремону¹⁰⁶⁷, затем в Медиолан¹⁰⁶⁸, затем в Афины¹⁰⁶⁹. В результате он таким глубочайшим образом дошел до самого верха учености¹⁰⁷⁰, что выдающийся поэт, а именно Овидий из Пелигна¹⁰⁷¹, восхищаясь глубочайшей мудрости Вергилия Марона, написал в четверостишии о третьей книге «Георгик» приведенные выше¹⁰⁷² слова, т. е. «Всё в божественной» и т. д.

В этих сказанных во хвалу Вергилию словах отмечаются по порядку пять вещей. А именно, первой отмечается всеобщность знания, второй – достославность вдохновения, третьей – ясность образа изложения, четвертой – сладость мелодии, пятым – достоинство его превосходства.

Я говорю, что первой затрагивается всеобщность знания, потому, что он¹⁰⁷³ говорит omnia <«всё»>. Ведь сам он¹⁰⁷⁴ сказал обо всем, т. е. о небесном, о земном, о философском, или естественнонаучном, о моральном, об астрологическом, и о невидимом; и тому, кто смотрит тонко, станет виден смысл его слов. Отсюда во второй книге «Георгик» <2.475–482>: «Меня же в первую очередь, прежде всего, сладкие музы, обряды которых я справляю, пораженный великой любовью, пусть примут и покажут пути небес и светила, разные слабости солнца и страдания луны, откуда дрожь у земель, от какой силы вздуваются глубокие моря, сломав преграды, и вновь оседают в самих себя, почему зимние солнца так спешат окунуться в океан, или что за задержка мешает медлительным ночам». И во многих других местах он касается всеобщности знания. Отсюда Гораций <Послание к Пизонам 343>: «Все голоса забрал», – а Макробий о нем самом¹⁰⁷⁵ говорит так <Комментарий к Сну Сципиона 1.6.44>: «Не было такой науки, в которой Вергилий не был просвещен». Поэтому о нашем поэте можно сказать вместе с псалмопевцем <Псалом 113.11>: «Сотворил всё, что захотел», поскольку сделал он много и замечательнейшим образом. И среди прочего мы читаем, что было сделано¹⁰⁷⁶ то, что называют «Спасением, или сохранением, Рима». В частности, в одном храме были посвящены все статуи¹⁰⁷⁷, и у каждой статуи на груди было написано название народа, который она изображала, и у каждой статуи на шее был колокольчик. И еще там были священники, бодрствующие днем и ночью, которые охраняли эти статуи. И когда народ собирался поднять восстание против римской власти, статуя этого народа начинала двигаться, и ее колокольчик начинал двигаться и биться у нее на шее. А в середине стояла самая большая статуя – статуя римского народа, и другие стояли вокруг нее. И в такой ситуации затем римская статуя протягивала указательный палец в направлении того народа или в направлении имени того народа, написанного на груди статуи. И священник тут же записывал это имя и относил к правителям, и тогда для подавления этого народа высылалось войско¹⁰⁷⁸. Это то, что касается первого пункта.

Второй, я говорю, затрагивается достославность вдохновения, поскольку говорится divino <«в божественной»>: ведь поистине на него снизошло божественное просветление, и такое пролилось в Марона количество знания, что Макробий сказал о нем, будто «никакой тьмы блуждание его не объяло» <Комментарий к Сну Сципиона 2.8.1>. А этого быть не может, если не было у него божественного просветления. Ведь помнить обо всем и совершенно ни в чем не ошибаться – это свойство скорее божества, чем смертности. И в другом месте <Книга пяти ключей мудрости 9>: «Кроме как от Бога, не научишься никакой мудрости». Это то, что касается второго пункта.

Третьей – ясность образа изложения: она отмечается, когда он говорит mostravit <«показал»>. Ведь вам известно, что demostratio <«демонстрация»> – яснейший из образов изложения, поскольку «исходит из истинного, первичного и непосредственного, предшествующего, и более известного, и необходимых причин вывода» <Аристотель, Вторая аналитика 71b20-22>. Туллий пишет о ней в четвертой книге «Новой риторики»: «Demostratio – это когда предмет так выражается словами, что кажется, будто дело происходит прямо перед глазами» <Риторика к Гереннию 4.68>¹⁰⁷⁹. Это то, что касается третьего пункта.

Четвертой затрагивается сладость мелодии, когда он говорит carmine <«песни»>. Отсюда в буколиках <5.45–47>: «Такова для нас твоя песнь, божественный поэт, каков для усталых сон на травке, каково по жаре утолить жажду бегущим ручьем сладкой воды»; Гораций <Послание 2.1.138>: «Песнью умиротворяются вышние боги, песнью и маны»; Боэций <Утешение философией 3.метр12.42–43>: «Подарим мужу спутницей супругу, песнью купленную». И отсюда ясно про сладость мелодии. Это то, что касается четвертого пункта.

Пятым и последним затрагивается достоинство превосходства, поскольку он говорит vates. Ведь vates – это то же самое, что «пророк», «поэт» или «священник». А известно, что пророк, поэт или священник – выдающееся достоинство. Поэтому Гораций пишет, говоря о деле поэта (vatis) <Послания 2.1.126–131>: «Устам мальчика, нежным и спотыкающимся, поэт (poeta) придает форму, отвращает уже сейчас уши от грязных речей, затем и сердце его формирует дружескими наставлениями, ругая грубость и зависть и гнев, рассказывает о хороших поступках, наставляет растущий возраст известными примерами, утешает слабого и страдающего». Это то, что касается пятого пункта.

И таким образом ясно, что приведенная выше строчка пятью способами касается похвалы Вергилию. Августин говорит он нем в «О граде Божьем» <1.3>: «Мудрейший, разумнейший и славнейший поэт был Вергилий»¹⁰⁸⁰, и потому из-за своей глубокой учености¹⁰⁸¹ заслужил, чтобы всеобщее имя¹⁰⁸² употреблялось антономастически как его собственное, так что он назывался бы собственным именем Vates или Поэт (Poeta)¹⁰⁸³.

Размышляя о трех видах жизни, т. е. жизни созерцательной (contemplativa), жизни в удовольствиях (voluptuosa) и жизни деятельной (activa) <Аристотель, Никомахова этика 1095b17–19>, написал три торжественных произведения, а именно сначала «Буколику», под которой подразумевается жизнь созерцательная, затем «Георгику», под которой подразумевается жизнь в удовольствиях (отсюда в «Георгиках» <2.485-6>: «Пусть мне будут милы деревни и орошающие долины потоки, пусть я буду любить реки и леса», и т. д.), затем «Энеиду», под которой можно понять жизнь деятельную. И эти три произведения, если небо позволит, я, Дзоно, флорентиец по обоим родителям, возьмусь объяснить, начав с «Энеиды»¹⁰⁸⁴. Эту милость, чтобы я смог их объяснить, пусть мне уступит по Своему милосердию славный и высокий Иисус Христос, блаженный и достославный во веки веков. Аминь.

Материальная причина – это Эней, или история троянца Энея, как он прибыл в Италию¹⁰⁸⁷. Чтобы это стало понятнее, следует отметить¹⁰⁸⁸, что после разрушения города Трои Эней вместе со многими спасшимися из опустошаемой Трои прибыл к Антандру <Энеида 3.6> и там приказал построить 20 кораблей <Энеида 1.381>. Когда они были построены, он отплыл и прибыл во Фракию, и основал там город, названный по его имени Энеум¹⁰⁸⁹. Но поскольку там умер троянец Полидор, сын царя Приама, которого Приам отдал на сбережение царю Фракии, заплатив много золота, однако после разрушения Трои этот царь Фракии, движимый жадностью, убил Полидора <Энеида 3.49–57>, то Энею было возвещено во время жертвоприношения, чтобы он «бежал с жадного берега» <Энеида 3.44> и что он не должен там ничего строить или оставаться, поскольку эти фракийцы – дурные племена, мужи двуличные¹⁰⁹⁰ и предатели. Услышав это, Эней послушался совета отца Анхиза и прочей знати <Энеида 3.102–117, 129> и, отплыв оттуда на своих кораблях, прибыл на остров Крит и основал там город, названный Пергамом <Энеида 3.133>¹⁰⁹¹ (а Пергамом¹⁰⁹² назывались строения Трои от слов pir «огонь» и gamos «женщина», поскольку Пергам этот был погублен огнем и женщиной)¹⁰⁹³. И когда Эней так сделал, на них напала эпидемия и многие стали умирать <Энеида 3.135–142>, и тогда опять ему было пророчество, чтобы он отплыл оттуда и отправился в Италию и искал «исходную мать» <Энеида 3.96>, поскольку исходно троянцы были из Италии <Энеида 3.167–168>. Ведь <там> Юпитер совокупился с Электрой и породил Дардана¹⁰⁹⁴, который переселился во Фригию и первым выстроил город Трою. Тогда Эней, покинув остров Крит, в конце концов прибыл на Сицилию, и в Трепане¹⁰⁹⁵ умер Анхиз, отец Энея, о чем Эней очень горевал <Энеида 3.707–711>.

Но когда он отплыл оттуда, чтобы плыть в Италию, на него обрушилась большая буря, в результате которой один из его кораблей утонул <Энеида 1.584>, двенадцать были рассеяны по морю и по Сиртам <Энеида 1.393–400>, а сам он с семью кораблями <Энеида 1.170> добрался до берега и там переночевал. Когда наступило утро, он оставил эти семь кораблей в безопасной пещере и вышел осмотреть окрестности <Энеида 1.305–313>, и пришел в Карфаген, и предводителей с остальных двенадцати кораблей тоже привели к царице <Энеида 1.509–512>. Она приняла их благосклонно, обещая им помощь и содействие. Они провели там в качестве гостей почти год <ср. Энеида 5.46–48>, и Эней познал царицу. Но и оттуда Эней отплыл по настоянию богов и особенно Меркурия, который явился Энею и обратился к нему с речью <Энеида 4.259–278>¹⁰⁹⁶. При отъезде Энея Дидона покончила с собой двойною раной, то есть от любви и от меча¹⁰⁹⁷ <Энеида 4.642–705>.

А Энея, когда он отплыл из Карфагена, опять поднявшийся неблагоприятный ветер принес на Сицилию. Но Эней был рад <Энеида 5.26–31>, что смог отпраздновать там годовщину смерти отца, или погребальные торжества <Энеида 5.42–71>. И когда там были сожжены четыре из его кораблей <Энеида 5.699>, он основал там город под названием Акеста <Энеида 5.718>. Там он поселил и оставил слабых и тех, кто не был годен для войны, каковы женщины, старики и дети <Энеида 5.715–716>¹⁰⁹⁸, и отправился в Италию к храму, где была Сивилла, рядом с Кумами, которая провела его в Преисподнюю до самого Элизия, где был Анхиз <Энеида 5.734–736, 6.542>, и Анхиз показал Энею все его потомство, которое переберется в Италию <Энеида 6.679–892>. И еще Сивилла первой предсказала ему все, что должно было с ним произойти в Италии <Энеида 6.83–97>.

И потом он прибыл на Кайету, где похоронил свою кормилицу, которую звали Кайета <Энеида 6.900–7.7>. Затем он проплыл мимо острова Цирцеи <Энеида 7.10–24> и прибыл к устью Тибра, и, войдя в русло реки <Энеида 7.29–36>, высадился на землю и, спешно поставив там лагерь, стал строить новую Трою <Энеида 7.157–159>, и отправил просителей к царю Латину. Тот принял их благосклонно и пообещал Энею в жены свою дочь Лавинию <Энеида 7.259–273>. Но Амата, мать Лавинии и жена царя Латина, воспротивилась этому, желая выдать ее за Турна, сына Венилии, сестры Аматы, и Даная¹⁰⁹⁹, царя Ардеи. И из-за этого потом началась война между Энеем с одной стороны и Турном и царем Латином с другой.

Получив подкрепление от царя Эвандра и других этрусков, а именно всех жителей (?) из Агилины <Энеида 10.183?> и пизанцев <Энеида 10.179?>¹¹⁰⁰, он убил изгнанного этрусками царя Мезенция, любимца Турна <Энеида 10.897–908>, и одолел Камиллу <Энеида 11.801–831>, и убил Турна <Энеида 12.950–952>, и взял в жены Лавинию, которая родила ему после смерти сына Сильвия <Энеида 6.763–764>.

И троянец Асканий, сын Энея, после смерти Энея, не желая терпеть мачеху, оставил ей Лаврент и основал город Альбу, где правил с тридцати лет. А потом, хотя у него и был маленький сын, он завещал власть над Альбой брату Сильвию, столь нежно он его любил. И все цари Альбы после этого носили имя Сильвий в честь этого Сильвия¹¹⁰¹.

И держава Альбы простояла 300 лет, пока не дошло до Ромула и Рема, наследовавших по прямой линии, которые построили город Рим. И тогда Альба и Рим царили наравне в течение 100 лет, но потом, когда город Рим набрался сил и разросся, Альба была разрушена неким Туллом <ср. Сервий, Комментарий к Энеиде 1.272>. В этой Альбе один за другим правили до постройки города Рима 14 царей¹¹⁰², которых я перечислю в другом месте. Вот вкратце материя книги «Энеида».

Или можно сказать, что материя – это жизнь воителей. Ведь первично жизнь человеческая была в лесах¹¹⁰³, и это материя «Буколик». Во вторую очередь в ней появился труд, и это стала жизнь сельчан, и это материя «Георгик». В третью очередь после разделения полей начались войны, и это была жизнь военная, и это материя «Энеиды»¹¹⁰⁴.

Или можно говорить о материи в соответствии с тремя частями моральной философии – моностикой (monostica), экономикой (yconomica) и политикой (pollitica)¹¹⁰⁵. Моностическая жизнь – это материя «Буколик», экономическая – «Георгик». Третий вариант жизни – это политическая жизнь, и это материя «Энеиды», потому что речь в ней идет о войнах и говорится там о публичном (publicitas).

Или можно сказать, что жизнь бывает троякая – в удовольствиях (voluptuosa), или усладительная (voluptuaria), и это материя «Георгик», потому что труд георгический очень сладостен, и потому он и написал: «О, безмерно блаженны, если бы знали о благах, которые имеют…» <Георгики 2.458>. Другая жизнь – созерцательная (contemplativa), и это материя «Буколик», поскольку жизнь пастухов уединенная и они могут предаваться созерцанию. Третья жизнь – деятельная (activa), и это материя «Энеиды», поскольку деятельная жизнь – это жизнь гражданская (civilis), в которой происходят деяния и войны граждан¹¹⁰⁶.
Формальная причина бывает двоякая – форма писания (forma tractatus) и форма письма (forma tractandi)¹¹⁰⁷.

Форма писания – это строение книги, или разделение книги (liber) на первичные книги (libri principales), книг – на главы (capitula), глав – на части (partes), вплоть до самых малых¹¹⁰⁸.

Форма письма – это образ действия (modus agendi)¹¹⁰⁹, и этот способ действия – это качество поэмы (qualitas carminis), стиль (stilus) и действие (actus).

Качество поэмы – это героический размер¹¹¹⁰, поскольку речь в нем идет о героях, а по-другому он называется гекзаметр (exametrum), поскольку более звучен, чем прочие¹¹¹¹. Поэтому Гораций пишет <Послание к Пизонам 73–74>: «Каким размером можно описывать деяния царей и полководцев и мрачные войны, показал Гомер». И героями они назывались как будто бы полубоги¹¹¹², поскольку герои – это люди, ставшие богами¹¹¹³.

Стиль в этом произведении высокий (sublimis). Чтобы это стало понятней, следует отметить, что стиль бывает троякий – высокий, средний (mediocris) и низкий (infimus). Высокий стиль – это такой, который говорит о людях возвышенных, или великих, например о царях, полководцах, князьях и баронах, и этот стиль соблюдается в этой книге, т. е. в книге «Энеида». Средний стиль – это такой, который говорит о средних людях, и этот стиль соблюдается в книге «Георгики». Низкий (infimus), или презренный (humilis), или низменный (imus) стиль – это такой, который говорит о низких людях, а поскольку пастухи – люди более незначительные, нежели прочие, то этот стиль соблюдается в книге «Буколик»¹¹¹⁴.

Действие (actus)¹¹¹⁵ бывает троякое: драгматическое (dragmaticus)¹¹¹⁶, дистическое (disticus)¹¹¹⁷ и смешанное (mixtus), или общее (comunis)¹¹¹⁸. Действие драгматическое, т. е. подражательное (imitativus)¹¹¹⁹, – это такое, в котором поэт никогда не говорит сам, но только вводит других говорящих персонажей, как в книгах басен (libri fabulares), например Эзопе, если убрать начальный текст (excepta prima lectione)¹¹²⁰. Ведь в этой книге, как будет очевидно тому, кто посмотрит¹¹²¹, поэт все время вводит других говорящих персонажей, а сам молчит. Поэтому такое действие называется подражательным, т. е. воспроизводительным (representativus), потому что поэт воспроизводит (representat) чужую материю (materias), а не свою. А dragma значит «вопрос» (questio)¹¹²² или «басня» (fabula)¹¹²³. Другое действие – дистическое, т. е. поучающее (doctrinalis), или повествовательное (enarrativus), и это такое действие, когда говорит только сам поэт и никогда не говорит кто-то другой, как в трех книгах «Георгик»¹¹²⁴. Другое действие – смешанное, или общее, в котором иногда говорит поэт, а иногда вводится другой говорящий персонаж. И такое действие соблюдается в этом произведении¹¹²⁵, что понятно само собой.

О формальной причине сказано достаточно.
Действующей причиной можно назвать Бога, Который есть Создатель и Творец всего благого. Или же, говоря о действующей причине, следует проводить различение, что действующая причина бывает троякая: подначивающая (irritans), побуждающая (movens) и совершающая (perficiens)¹¹²⁶. Подначивающей и подбивающей Вергилия на этот труд причиной был Октавиан, побуждающей причиной – история Энея, а совершающей причиной был Вергилий.

Чтобы это стало понятней, следует знать, что Вергилий задумал тройственный труд в соответствии с тремя состояниями человеческой жизни¹¹²⁷. Ведь он, размышляя о человеческой природе в первоначальные времена, когда люди были грубыми, жили в лесах и <питались>¹¹²⁸ травой, яблоками, желудями и прочими плодами деревьев, о каковой эпохе Боэций написал: «Безмерно блаженны древние времена, довольствовавшиеся тем, что давали им сами не подводившие их поля» <Утешение философией 2.метр.5.1–2>, и т. д. – написал «Буколики». Во вторую очередь, размышляя о состоянии человеческой природы, или эпохе, когда люди вышли из лесов для возделывания земли и полей и в ходе труда возникли разные ремесла, он в соответствии с этим размышлением написал книгу «Георгики». В третью очередь, размышляя, что при таком исходе к труду произошли разделения полей, и что при разделении полей начались тяжбы и войны и появились города, объединения людей и законы, он в соответствии с этим размышлением написал эту книгу, т. е. «Энеиду».

А поскольку эти произведения написал он, то уместно узнать жизнь этого человека, или поэта.

Чтобы это стало понятней, следует знать, что Вергилий был из города Мантуи, находящегося в Ломбардии и окруженного неким озером. И был он не из самого города, а из некого пригорода, который сейчас называется Пьетола, а тогда назывался Андес¹¹²⁹. Родился он в консульство Гнея Помпея Великого и Марка Красса, в октябрьские иды (произведя подсчет, мы выясним, что родился он 15 октября)¹¹³⁰, и в тот же день умер великий поэт Лукреций¹¹³¹; это было как бы предзнаменование, что Лукреций уступил место при появлении столь великого поэта.

Вергилий был сыном незнатных родителей¹¹³²: матерь его звали Майей¹¹³³, а отца – Фигулом (это имя собственное Фигул, а не обозначение профессии figulus <«горшечник»>)¹¹³⁴. Этот Фигул был богатым селянином и добрым земледельцем, умеющим обращаться со скотом, пчелами и другими животными¹¹³⁵; а потому ничего удивительного, что Вергилий хорошо написал о таких вещах, ведь он был сыном своего отца.

Мать же его, когда была беременна, увидела во сне, что рожает лавровую ветвь, усеянную разными плодами, быстро растущую, зеленеющую и обильно плодоносящую. И затем, на другой день, отправившись вместе со своим супругом в другую деревню, она почувствовала родовые схватки, свернула с дороги в какую-то канаву и там родила, а муж помогал ей, как умел и мог¹¹³⁶. А поскольку у древних был обычай, когда кто-то рождался, сажать дерево, чтобы узнать о судьбе родившегося (если дерево крепло и разрасталось, то он должен был жить долго, если обильно разрасталась листва, то он должен был быть весьма славен, и аналогично с прочими свойствами), то поэтому и отец Вергилия тоже посадил некий тополь, который хорошо разросся и имел необыкновенно много листвы, и был назван «деревом Вергилия», и на него стали вешать приношения народа, поскольку под ним люди проводили свои обряды по причине красоты дерева и его удивительного роста, и особенно готовящиеся к родам женщины вешали на это дерево приношения, чтобы быстро родить, так же как и Майя быстро родила в этом месте¹¹³⁷. И рассказывают, что, когда он родился, он не кричал, чтобы подать добрую надежду родителям. Желая указать на это, он написал в «Буколиках» <4.60–62>: «Начни, маленький мальчик, <смехом признавать родителей…>; кому не улыбнулись родители», и т. д.¹¹³⁸

А назван он был Вергилием (Virgilius), потому что его мать видела во сне, как рожает ветку (virga), и поэтому захотела, чтобы его звали Вергилием¹¹³⁹. А еще он был прозван Мароном, потому что был темноватого цвета (ведь maron <т. е. итал. marron(e)> – это то же самое, что «темное» или «черное», поэтому некоторые народы и названы маврами от слова maron, потому что черны, точно так же как галлы (Gallici) названы от слова galac «белое» <т. е. греч. γάλα, р. п. γάλακτος «молоко»>¹¹⁴⁰). И был Вергилий очень одарен и услужлив, за что его прозвали Парфением, то есть «твердым» или «терпеливым»; или же от слова Партенопея, то есть «проверенный во всех добродетелях»¹¹⁴¹.

И рассказывают, что сначала он учился в Кремоне, потом перебрался в Медиолан, затем в Неаполь, а после того в Афины¹¹⁴², и там обучился всем наукам и стал великим магом. Ведь он много занимался магией, как становится ясно из этой эклоги: «Музу пастухов Дамона и Алфесибея» <Буколики 8.1>¹¹⁴³.

И с самого раннего детства он писал много произведений. Так, в шестнадцать лет он написал книгу о комаре, или оводе, в которой рассказывается, как комар укусил некого спящего селянина, а тот, разбуженный укусом комара, провел рукой и раздавил его. И поскольку Вергилий, видя эту сцену, заметил, что к селянину ползла змея, которая убила бы его, если бы комар не разбудил его, то за такое благодеяние комара он написал о нем книгу, в которой говорится так: «Маленький комарик, я, сторож стада, приношу тебе этот заслуженный дар похоронных почестей за подаренную жизнь» <Приложение к Вергилию, Комар 413–414>. И еще он написал эпитафию Баллисты, знаменитого разбойника, гласящую: «Под этой грудой камней погребен Баллиста: и днем, и ночью, путник, ходи без опасений» <Латинская антология 255 Shackleton Bailey>. Написал он и другие произведения (а именно «Этну», «Киликийцев», «Приапею», «Каталектон», «Трактирщицу», «Проклятья», «Моретум»), прежде чем создать «Буколики», «Георгики» и «Энеиду»¹¹⁴⁴. Эти произведения не сохранились¹¹⁴⁵.

Когда же Вергилий был в Афинах, он перебрался в Рим¹¹⁴⁶. Причиной тому послужила война, начавшаяся между Октавианом Цезарем и Антонием Луцием. Поэтому следует узнать, что после победы над Помпеем Великим и покорения Египта Цезарем и смерти Катона в Ливии и многих других римлян, выступавших на стороне Юбы, и смерти Гнея Помпея при Мунде в Испании, когда Секст Помпей занимался пиратством на Сицилии, Цезарь вернулся в Рим. И на третий год с согласия сената сам Цезарь был убит на Капитолии Брутом и Кассием 25 ранами¹¹⁴⁷. Но на самом деле это была повторена, или удвоена, одна рана¹¹⁴⁸. И тогда Брут и Кассий покинули Рим, а Антоний Марк, знаменосец Цезаря, преследовал их до самой Эмафии¹¹⁴⁹. Но сенаторы послали на помощь Бруту и Кассию против Антония двух консулов и Октавиана, племянника Цезаря, которому тогда было 18 лет. И отправился Октавиан туда по той причине, что ему было сказано, будто он не сможет иначе понравиться римлянам и не будет ему места в Риме, если он не придет на помощь Бруту и Кассию. Вот он и отправился, и было у Брута и Кассия столкновение, и те консулы, то есть Гирций и Панса, были убиты, а Октавиан¹¹⁵⁰ попал в плен. Но знатный муж Катул¹¹⁵¹ примирил Октавиана и Антония, и они поделили мир между собой. А именно, Антоний оставил за собой Азию, или восточную часть, Катул получил Африку, Октавиан же получил Европу, или западную часть.

Антоний Луций же, брат Антония Марка, видя это, сказал: «Они поделили мир между собой, и каждому досталось по части, а мне ничего не дали». Не желая нападать на удел брата, Антоний Луций составил с некоторыми ломбардцами заговор против Октавиана и захватил Мутину при поддержке кремонцев¹¹⁵², и долго удерживал ее; однако, под давлением голода, вызванного осадой, он бежал в Перузий, и там голод одолел его, и он умер. Тогда Октавиан раздал своим солдатам-ветеранам владения кремонцев, поскольку этих владений не хватило, то раздал им еще и владения мантуанцев, не в наказание за проступок, потому что те не совершили против него никакого проступка, но по причине соседства, чтобы все были рядом. Поэтому и сказано: «Мантуя, увы! слишком близко расположенная к несчастной Кремоне» <Буколики 9.28>. И тогда владения Вергилия были отданы центуриону Арию¹¹⁵³.

По этой причине Вергилий, лишенный своего имущества, был вынужден приехать в Рим, полагаясь на помощь Поллиона, Вара и Галла, которые были важными римскими гражданами и поэтами¹¹⁵⁴. В честь этого Поллиона Вергилий и написал «Буколики», хотя акцидентально он также восхваляет там Октавиана, Вара и Галла. И начал он их писать в 17 лет, и за три года дописал и выправил их. А еще он полагался на помощь Мецената, в честь которого написал «Георгики». Их он дописал и выправил за семь лет¹¹⁵⁵.

А после этого он под их покровительством добился знакомства с Октавианом следующим образом. Когда Вергилий прохаживался по дворцу, в котором должны были происходить театральные представления, на которые собирался прийти Октавиан, и всю ночь шел дождь, а наутро прояснилось, Вергилий написал две строчки и оставил их там. Когда Октавиан их увидел, он захотел узнать, кто автор. Тогда Корнифиций, соперник Вергилия, назвался автором и получил за это награду. После того, как Корнифиций был награжден, в другой раз опять должны были проходить те же самые представления. И тогда Вергилий написал те первые строки, за которые получил награду Корнифиций (а это были такие строки: «Всю ночь идет дождь, а наутро начинаются представления: поделена власть у Цезаря с Юпитером» <Латинская антология 250 Shackleton Bailey>), и затем приписал: «Эти строчки я сочинил, а почести достались другому», – и еще добавил четвертую строку: «Так и вы не себе на пользу…» <Латинская антология 251 Shackleton Bailey>. Когда эти стихи были найдены и о них узнал Октавиан, и Октавиан стал расспрашивать, кто же их сочинил, опять назвался автором Корнифиций. Тогда Октавиан сказал ему: «Допиши эти незаконченные стихи». А тот дописать не смог. Тогда Вергилий, представленный Октавиану стараниями Поллиона и других, признался в авторстве и доделал эти стихи таким образом: «Так и вы не себе на пользу вьете гнезда, птицы», «Так и вы не себе на пользу делаете мед, пчелы», «Так и вы не себе на пользу носите руно, овцы», «Так и вы не себе на пользу тащите плуг, быки». И затем, когда Октавиан узнал о нем, Вергилий стал добиваться возвращения своего имущества¹¹⁵⁶.

Добившись его, он отправился в Мантую и стал пытаться получить назад свои владения у центуриона Ария, которому они достались. И, поскольку Вергилия сопровождали триумвиры, заведовавшие раздачей и распределением владений ветеранам, то он стал требовать и с решительным лицом востребовал свои владения. Но Арий достал из ножен меч и гнался за Вергилием до самой реки Минций, и убил бы его, но Вергилий бросился в воду и переплыл реку. И он, вспоминая, касается этого в «Буколиках», когда говорит: «Баран (aries) до сих пор сушит руно» <Буколики 3.95>, и в эклоге «Куда, тебя, Мерис, ноги» <Буколики 9.1>, в этом месте: «Увы, выпадает кому-то» <Буколики 9.17>. И тогда Вергилий вернулся в Рим. И Октавиан, услышав об этом, не желая беспокоить своих ветеранов, позаботился о Вергилии из других источников. Но все равно потом Вергилий добился от императора, чтобы и ему, и всем остальным мантуанцам вернули их владения¹¹⁵⁷.

Но в тот момент это было невозможно, поскольку Октавиан был занят войной. Ведь Антоний Марк, услышав о смерти брата, созвал весь восток, и Брута с Кассием, и царицу Египта, т. е. Клеопатру, и прибыл к мысу Акцию, который сейчас называется Негропонте¹¹⁵⁸. А против них выступил Октавиан со своей свитой. И сперва Октавиан одержал победу на море, а потом на суше. Когда они потерпели поражение, Клеопатра приложила змей к своим сосцам¹¹⁵⁹ и умерла. А Октавиан пошел на парфян и покорил их, и сорвал со стен храмов знамена римлян¹¹⁶⁰, которые парфяне повесили туда после смерти Красса, и вообще покорил весь восток. И таким образом Октавиан начал править в 18 лет и правил 12 лет на равных с Антонием, а после победы над ним Октавиан правил надо всем миром еще 14¹¹⁶¹ лет. И во всем мире был мир, и в его правление родился Христос.

В честь этого Октавиана Вергилий написал книгу «Энеида», и начал он с восхваления Энея и других троянцев, чтобы восславить Октавиана. Ведь Октавиан считал себя троянцем, потому что был племянником Цезаря, сыном его сестры или племянницы, не по прямой линии¹¹⁶², или же он считал себя троянцем, потому что был усыновлен Цезарем, а Цезарь был из потомков Энея, наполнившего Италию жителями¹¹⁶³. А потому в похвале Энею и другим троянцам содержалась и похвала самому Октавиану.

Над написанием этого произведения Вергилий трудился 12 лет¹¹⁶⁴, и не успел дописать и выправить его, как говорят многие. Но Фульгенций <Изложение содержания Вергилия> считает, что он его дописал, поскольку он начал с появления жизни и дошел до самой смерти, а после смерти больше ничего уже нет, и, раз книга заканчивается смертью Турна, то значит, произведение завершено¹¹⁶⁵. Но это мнение представляется неверным, поскольку не все заявленные темы раскрыты, ведь ничего не сказано о Лавинии, а когда он заявлял, о чем скажет, то сказал только «и Лавинийские берега» <Энеида 1.2>, а как Эней овладел Лавинией и Лаврентом, не написал. А если считать, что дописал, то смерть помешала ему выправить свое произведение¹¹⁶⁶.

Ведь рассказывают, что Вергилий, написав это произведение, отправился в Грецию, желая пожить там какое-то время и выправить свою книгу. И встретился ему в пути Октавиан, возвращавшийся с востока после покорения всех восточных стран, и Октавиан пожелал, чтобы Вергилий вернулся с ним в Рим, чтобы иметь возможность бесед с ним. Последовав за Октавианом, Вергилий захворал в месяце сентябре в городе Мегары. Эти Мегары были городом царя Ниса, чья дочь Сцилла, влюбившись в осаждавшего Мегары царя Миноса, вырвала у отца золотой волос и отдала Миносу. После этого город Мегары был взят, потому что было предназначено судьбой, что этот город невозможно будет захватить, пока тот волос у Ниса на голове¹¹⁶⁷. В конце концов Вергилий на корабле прибыл в Брундизий и там и умер¹¹⁶⁸. Другие говорят, что там он заболел еще сильнее, оттуда перебрался в Тарент и умер там¹¹⁶⁹.

Он оставил завещание, в котором просил, чтобы прах его был доставлен в Неаполь. И так и было сделано, и он был погребен на Путеоланской дороге, ведущей к селению под названием Поццуоли (Puctiolo). Ведь в древности было принято хоронить людей вдоль дорог и на полях. Но впоследствии следы этой могилы исчезли, может быть, потому, что весь памятник был снесен¹¹⁷⁰. Надпись же на нем была такая: «Родила меня Мантуя, утащили калабрийцы, а ныне мною владеет Партенопея; воспел я пастбища, пашни и полководцев»¹¹⁷¹. Это значит: «Я родился в Мантуе, умер в Калабрии, а похоронен в Неаполе, а воспел, т. е. написал, я пастбища, т. е. “Буколики”, пашни, т. е. “Георгики”, и полководцев, т. е. “Энеиду”». Партенопея – это Неаполь; он назван так в честь некой девушки, которая там то ли правила, то ли похоронена¹¹⁷². Но потом он был переименован в Неаполь, от слов neos «новый» и polis «город», словно бы «новый город». Ведь Октавиан, возвращаясь после победы над Антонием, по пути прибыл в этот город; и, видя, что это город красивый, но маленький, он увеличил его и расширил стены, и город, прежде звавшийся Партенопеей, стал называться Неаполем, словно бы «новым городом».

А напоследок узнай, что из своих владений Вергилий часть оставил Октавиану, а часть – Вару и Туху¹¹⁷³ и прочим поэтам¹¹⁷⁴. И был у него дом в Риме на Эсквилине, расположенный недалеко от садов Мецената. И рядом с Неаполем у него были многочисленные и большие владения, где он проводил много времени¹¹⁷⁵. А в Риме он бывал редко из-за чрезмерного стечения людей, искавших с ним встречи. И даже один раз, когда он был в Риме, ему пришлось свернуть с дороги и спрятаться в каком-то месте, поскольку стечение людей было столь велико, что его чуть не раздавили¹¹⁷⁶.

Был он высокого роста, цвета орлиного, т. е. деревенского или темного, и много страдал животом, и часто выплевывал кровь из горла¹¹⁷⁷. Но он лечил себя сам снадобьями, ведь он был великим медиком и астрологом¹¹⁷⁸.

Прожил же он 52 года¹¹⁷⁹, и написал в завещании, чтобы Вар и Тух сожгли все его произведения, т. е. «Буколики», «Георгики» и «Энеиду», поскольку он не хотел, чтобы его хвалили за что-то другое, кроме «Энеиды». Но Октавиан воспротивился сожжению, поскольку, хотя желание составителя завещания и должно было считаться законом, он предпочел, чтобы в этом случае был нарушен закон, чем чтобы было сожжено столь великое произведение. И он написал стихи, извиняющие Вара и Туха в том, что они не соблюли волю составителя завещания, хотя и были его душеприказчиками¹¹⁸⁰. И еще тот же самый Октавиан сказал Вару и Туху, чтобы они выправили «Энеиду» таким образом, чтобы от себя ничего не добавлять, но, если что-то покажется излишним, то это удалять. И поэтому местами вам будут попадаться в этом произведении то <стих из> одного-единственного слова, то половинчатый стих, и тоже то побольше, то поменьше¹¹⁸¹.

Вот то, что касается действующей причины.
Целевая причина, руководившая писавшим, с точки зрения буквального смысла – восславить Октавиана, чтобы побудить его вернуть себе и мантуанцам свои владения¹¹⁸². С точки же зрения аллегорического смысла – описать состояния человека от самого рождения до смерти¹¹⁸³.

Или же целевая причина была достичь славы, памятуя об этом месте из «Стослова»: «Не умер тот, кто пробудил знание»¹¹⁸⁴.

Или же целевая причина была подражать Гомеру, написавшему книгу о падении Трои. Первая часть, или книга, этой книги называется «Одиссея»¹¹⁸⁵, от слов odo «песня» <т. е. гр. ᾠδή> и senon «мудрый»¹¹⁸⁶. В ней он описывает Улисса, совершенного мудреца. Вторая часть называется «Илиада», т. е. история Трои, названная так от слова «Илион», а Илион был троянской крепостью. Похожим образом сделал и Вергилий, который в первых шести книгах восхваляет Энея за благочестие и терпение в тяготах, а потом в других шести книгах изложил сражения с Турном и его сторонниками рутулами¹¹⁸⁷.

И эту целевую причину древние обычно называли «намерением» (intentio)¹¹⁸⁸.

Полезность у этого произведения большая, поскольку в нем содержится все красноречие и вся грамматика и вкратце¹¹⁸⁹ всякая наука. И особенно важно и полезно увидеть и узнать, как он¹¹⁹⁰ терпеливо переносил тяготы. Ведь в этом содержится для нас наставление, что и мы должны быть терпеливы в тяготах.

И таким образом становится ясно, каковы причины этого произведения.

Я бы сказал, что можно отнести ее к этике¹¹⁹², т. е. моральной философии, поскольку мы получаем наставления в отношении нравов, что мы должны быть терпеливыми¹¹⁹³ и добродетельными. Или же можно отнести ее к естественной философии, поскольку в ней много говорится о природе, и еще к рациональной философии, поскольку в ней много¹¹⁹⁴ как грамматики, так и риторики¹¹⁹⁵. Но я бы сказал, что она относится к музыке, поскольку всякий стихотворный размер и всякий музыкальный инструмент сводится к музыке и подчиняется музыке.

Заглавие книги такое: «Вергилия Марона “Энеиды” первая книга начинается». В этом заглавии затрагивается действующая причина, т. е. когда он говорит «Вергилия». И обычно говорят, что действующая причина бывает двоякой – движущей (movens), как Октавиан, и движимой (mota), как Вергилий¹¹⁹⁶. И еще затрагивается материальная причина, когда он говорит «Энеиды» (Eneidos). Это патронимик женского рода от этого имени «Эней» (Eneus). Патронимик мужского рода от него будет «Энид» (Enides), с заменой ei на долгую i, как «Матид» (Matides) и «Тидид» (Tidides) от имен «Матей» и «Тидей». А дальше, если убрать de и заменить долгую i не ei, то получится патронимик женского рода: «Матеида» (Mateis), «Тидеида» (Tideis), «Персеида» (Perseis), «Тесеида» (Theseis) и «Энеида» (Eneis). Поэтому «Энеида» – это история Энея (Eney vel Enee). Об образовании патронимиков смотри «Большого Присциана» или «Сумму грамматики», поскольку там ты найдешь полное изложение¹¹⁹⁷.

Вот то, что касается вопросов, которые принято предварительно разбирать в началах книг, т. е. каковы причины, каково заглавие книги и к какой части философии относится наука¹¹⁹⁸.