Золотницкий Д. И. Будни и праздники театрального Октября. Л.: Искусство, 1978. 255 с

В разгаре летних «междудействий»

Кузнецов, главный гастролер в своем театре, сделал гвоздем сезона безобидный фарс Брандона Томаса «Тетка Чарлея», где студент Баберлейн разыгрывал приятеля, переодевшись в женское платье и выдавая себя за его тетку; партнерами Кузнецова были Кторов, Любимов-Ланской, Арсенцева, Окунева, Розенель. Фарс делал сборы, но печать оценила его скептически. Досталось и первому комику: «Кузнецов не блеснул, совсем не блеснул. Роль, которую следовало бы построить на тонких трюках, он вульгаризировал до “последней черты”. Зачем-то избивал при объятиях своих партнерш, совсем по-цирковому испортил цилиндр, вообще всеми силами, казалось, старался обратить свою игру в цирковую “работу”. Зачем это ему?»²

Тонкостями салонного фарса актер не владел. Посмотрев «Темное пятно», где Кузнецов изображал барона фон дер Дюпена, {113} В. К. Эрманс признавался: «Если бы я не видал Степана Кузнецова в “Герцоге”, я бы, судя по “Темному пятну”, сказал: дирекция, вероятно, по легкомысленно подписанному контракту обязана выписывать его имя в красную строку»³. Все же львиная доля репертуара держалась на Кузнецове. В «Грелке» А. Мельяка и Л. Галеви он играл Патироля, в старой комедии И. Е. Чернышева «Жених из долгового отделения» — Ладыжкина. В «Маленькой шоколаднице» Поля Гаво партнершей Кузнецова — Поля Нормана была В. Н. Попова — Жаннина, в «Недомерке» Д. Никкодеми он подыгрывал Алексеевой-Месхиевой в эпизодической роли старого учителя, и т. д.

Для своего бенефиса Кузнецов избрал «Чужих» И. Н. Потапенко. «Почему Степан Кузнецов так любит Потапенко?» — недоумевала пресса. Вопрос не находил вразумительного ответа. Зато бенефис одного комика не мог обойтись без участия другого. В «Чужих» рядом с Кузнецовым (доктор Дыбольцев) выступал Горин-Горяинов (Поморцев). Следом бенефицианта-ленинградца поддержал москвич: в комедии Ф. Мольнара «Мой защитник» Горин-Горяинов играл вора Тома Бутса, а Кузнецов — профессора Банкса. Встречались они и в комедии Л. Фульды «Дурак»: Горин-Горяинов играл банковского чиновника Юстуса Гаверлина, Кузнецов — врача-психиатра Филинице. В «Оболтусах и ветрогонах» Л. Ф. Яковлева они изображали братьев Прошу и Трошу.

В салонно-фарсовом репертуаре Горин-Горяинов превосходил Кузнецова. Он охотно играл «Маленькое кафе» и «Кто он?» Т. Бернара, «Фавна» Э. Кноблаука и проч. В «Похождениях профессора Гайнк» («Концерте») Г. Бара встретились сразу и Горин-Горяинов, и Кузнецов, и Алексеева-Месхиева, и Попова. Этому последнему спектаклю Загорский посвятил весьма скептическую заметку¹. Уровень искусства оставался невысок.

Алексеева-Месхиева играла еще Марго в комедии Ю. Н. Юрьина «Карточный домик» («То, чего не было»). Пьеса не блистала оригинальностью. Если в «Нечаянной доблести», поставленной Малым театром (1923), Юрьин подражал «Герою» Синга, то «Карточный домик» был сколком с комедии Джеймса Барри «Около равенства». Пароход «Капитал» шел ко дну, несколько человек попадало на необитаемый остров, и там рушились, как карточный домик, сословные перегородки. Главой нового общества становился трудящийся — буфетчик Вурст (Дорошевич), в него влюблялась дочь баронессы, прижитая когда-то {114} от кучера. Через два года к острову приходил пароход «Нептун», все возвращалось на круги своя: теперь карточным домиком оказывались порядки островитян. Социология пьесы (и спектакля) была истинно нэпманской: временное «равенство» на острове прозрачно подразумевало «военный коммунизм», списанный в прошлое, и Блюм не без яда писал название парохода-спасителя через «э»: «Нэптун»². Такова была единственная пьеса советского автора в репертуаре летнего театра.

Для дебюта М. Н. Розен-Санина, актера, прочно вошедшего в труппу, шла комедия В. А. Рышкова «Генерал Поярков и К» («Начало карьеры»). Пояркова играл дебютант, капитана Ревякина — Любимов-Ланской, Зинаиду — В. Н. Попова, чиновника Путанцева — Кузнецов. Зрелище выглядело чистейшим анахронизмом. Воскрешать забытые поделки Рышкова давно уже не пытались на советской сцене.

Блюменталь-Тамарин играл Маршеля в «Маленькой женщине с большим характером» Дж. Локка, Ладогина в «Симфонии» М. И. Чайковского, Кисельникова в «Пучине» А. Н. Островского. Наспех «срепетованный» Островский, шедший по разряду мелодрамы, мало что менял в облике репертуара. Определяли этот облик переводные салонные комедии 1900 – 1910 х годов, а из русских пьес — обывательские вещицы Рышкова, Потапенко, Модеста Чайковского.

В оглядке на кассу не было ничего исключительного по тем временам. На летних сценах разыгрывали сходный репертуар товарищества артистов и Малого, и бывшего Александринского театров. Со сцены Таврического сада в репертуар Большого драматического театра перешли «Две утки» Тристана Бернара и та же «Грелка». На сцене московского Зоологического сада подвизались в легком жанре наиболее маститые актеры Театра Революции, а на упреки печати отвечали открытыми письмами, клянясь в верности Мейерхольду.

Такие упреки сыпались теперь и на Театр МГСПС. «У него было почтенное прошлое. То была пора скромной передвижки». Правда, и тогда «сквозь “Парижи” и “Праздники крови” просачивались “Кины” и “Судебные ошибки”… Но некая идеология присутствовала. И вот с мая, с летним легкомыслием, ставшим традицией в театральном деле, сделана ставка на “эрмитажную” комедию. В этом плане идеологичнее всего… “Карточный домик”»^о.

Труппа МГСПС поместила в журнале разъяснение: «Театр комедии и мелодрамы в “Эрмитаже” не имеет ничего общего {115} с Театром МГСПС, а является только доходным предприятием для обеспечения Театра МГСПС на зиму»¹. Между тем общность имелась, и предостаточная. Навыки «советского Корша» открывались в настоящем.

О межсезонном промежутке не стоило бы упоминать, если бы труппа, неожиданно для всех, не показала «Смерть Тарелкина». Обрисованный фон поясняет качество события.

Премьера состоялась 31 июля. Пьесу играли под ее давним невинным псевдонимом — «Расплюевские веселые дни», с анонимными режиссером и художником. «Летняя публика, воспитанная на “Тетках Чарлея”, — писал Соболев, — осталась “Смертью Тарелкина” весьма недовольна. В самом деле, ее обманули, бедную, — она пришла беззаботно посмеяться над Кузнецовым, переодетым в женское платье, а вместо этого ей показали какую-то чудовищную картину, в которой, правда, тоже переодеваются и принимают чужие обличья, но совсем, совсем не так, как она привыкла видеть». Мимоходом Соболев назвал имя постановщика — Бебутова, который «имел для работы не больше одной недели», а потому «и не успел ничего сделать»². Назавтра «Известия» дали поправку: Бебутов просил сообщить, что в постановке он «никакого участия не принимал». Только через десять лет он все-таки признался: «В первый период существования Театра МГСПС я в нем поставил “Веселые расплюевские дни”, “Ревизора” и “Театр Клары Газуль”»³. Безотносительно к участию или неучастию Бебутова, спектакль дал еще один образчик актерской анархии.

Действие разыгрывалось в бытовом павильоне, линии которого были только чуть скошены в угоду «новизне». Но игра актеров требовала именно павильона, ибо горький гротеск Сухово-Кобылина сменился внешним комикованием и утратил обобщенную суть. В этом плане играл прежде всего Кузнецов: «смачно», по слову критика, проводил сцену выпивки и закуски из первого акта, а дальше так и играл Расплюева пьяненьким городовым, минуя тему зловещего всевластия «расплюевщины» в полицейском государстве. Снова шли в ход проверенные трюки, вплоть до того, что Расплюев никак не мог произнести заплетающимся языком трудные слова «собственноручно» и «апоплексия». По отзыву Соболева, актер играл, «безжалостно нажимая на внешне смешные ситуации». Шершеневич даже переименовал спектакль в «Смерть Расплюева». «Я солгал бы, {116} если бы написал, что Кузнецов плохо играл. Он не играл никак»¹.

Непритязательный комизм Кузнецова определил общий уровень зрелища. Исключением был Горин-Горяинов. Некогда он играл Тарелкина в мейерхольдовском спектакле Александринского театра, и нажитое там прошло контрастом к остальным образам теперешней постановки. Как писал Шершеневич, от «петербургского» облика его Тарелкина «веяло шелестом входящих и исходящих». Горин-Горяинов создал образ, тяготеющий к символу, «образ напряженнейшей трагичности. Страшная маска. Прорыв в психологическое “дно”. Обостренная, желчная злобность. Гадкое, противное торжество… Сложнейшая роль сделана с прекрасным умением, с удивительной гибкостью. Тонкая, кружевная работа»².

Успех актера не мог спасти спектакль. И, однако, встреча с Сухово-Кобылиным в разгар «коммерческого» сезона выдавала затаенную тоску труппы по большому репертуару. Недаром гневная в целом рецензия заканчивалась неожиданным признанием: «А все-таки: не лучше ли смотреть “Смерть Тарелкина” даже по-эрмитажному, чем любое блюдо из постоянного меню этого театра?» Труппа пробовала сохранить спектакль и после отъезда Горина-Горяинова. «Смерть Тарелкина» перешла на зимний сезон с Тарелкиным — Певцовым и Варравиным — Любимовым-Ланским. Но спектакль так и не был реабилитирован. После семи представлений он сошел с афиши.

Актерская анархия сохранялась и в других спектаклях, а Кузнецов задавал тон. Соблазнительному примеру «первачей» подражала молодежь, пополнившая труппу. Среди новичков были Б. А. Бабочкин, прослуживший один сезон, и В. В. Ванин, выросший в ведущего мастера Театра имени МГСПС. Оба тогда исполняли небольшие роли, но стремились выделиться в «антиансамбле» всеми силами. Бабочкин потом вспоминал: «С моим сверстником и товарищем В. В. Ваниным мы заключили секретное пари: кто уходит со сцены в любой роли без аплодисментов, тот ставит другому бутылку пива. И нужно сказать, что мы мало в этот сезон выпили пива. И он, и я уходили со сцены чаще всего под аплодисменты… Мы выходили на сцену, как на ринг в решающем матче»³. Каждый старался переиграть каждого, сорвать персональные хлопки, неважно, в главной роли или в проходном эпизоде.

{117} Искусы летнего межсезонья тяготели над Театром МГСПС. Навыки легкой комедии предательски выступали в спектаклях основного репертуара.