Букетов К. Воспоминания о Евнее Букетове: к 80-летию со дня рождения Е. Букетова/ Камзабай Букетов// Индустриальная Караганда. 2004.

Зимовье нашего аула находилось в пойме реки Ишим на правом берегу в среднем ее течении. Оно состояло из трех небольших аулов и называлось Алыпкаш, по имени знаменитого предка, прославившего себя в борьбе с иноземными захватчиками - джунгарами.

Мы с Евнеем родились в ауле «У мечети», название которому дала старая деревянная мечеть в его центре. Через три двора от нее проходила проселочная дорога - Каражол. Дорога, вправо от нашей избы, вела в Большой аул -Улкен аул, который окаймляло старое русло реки. Эта дорога пересекала ручей, казавшийся мне целой рекой. Два аула находились на берегах двух стариц: Большой Черной и Малой Черной, из них аульчане пили воду и поили скот. Третий аул хорошо был виден из окна нашей избы, он находился на пригорке истока ручейка, вытекавшего из-под земли у самого аула, поэтому его называли «Аул у родника».

Еще из нашего аула на противопо­ложном берегу реки хорошо была видна русская деревня с белыми избами из самана, крытыми соломой. Деревня называлась Коноваловка, или, как произносили наши предки, - Конобал. Оттуда летом через брод, зимой по льду к нам приходили, приезжали бородатые мужики, которых мы, дети, боялись, от которых прятались и убегали. А наш папа называл их тамырами (друзьями). Из деревни Двойники, находившейся на нашем берегу, приезжал особенно почитаемый тамыр Сары-Иван (сары - рыжий). Именно здесь, в живом общении и чутком внимании друг к другу закладывалась основа нашей дружбы с русскими. Это Сары-Иван научил нашего отца заниматься земледелием. У наших родителей на свет появилось 14 детей, из них остались в живых только пятеро.

Умершие были все старшие. Видимо, сказывался кочевой образ жизни до 1923-1924 годов. Наши аулы постоянно кочевали, притом круглый год жили в юртах. В зимнюю стужу юрту обкладывали снегом, а внутри разводили очаги, тем и грелись. Можно себе хорошо представить, какое это было жилище, поэтому, видимо, и умирали дети в младенчестве, а боговерные родители успокаивали себя тем, что их младенец оказался хорошим, поэтому «Бог дал - Бог взял», так как ему тоже нужны хорошие люди.

Хочу рассказать о двух старших братьях. Хорошо сохранила память добрые воспоминания: нашей любимой бабушки, наших родителей, да и многих аульчан.

Самого старшего брата при рождении нарекли Зейнелгабиден, а прозвали ласкательно Зейкен, это имя закрепилось за ним и осталось в памяти.

Вспоминая детские годы второго брата - будущего академика Республиканской академии, я обязательно вспоминаю Зейкена, видимо, вот почему. Они, эти два брата, чем-то отличались от всех остальных, ныне здравствующих четырех братьев. А отличались своим природным талантом.

Зейкен в возрасте пяти лет играл на распространенном национальном музыкальном инструменте - домбре, в семь лет свободно читал Коран, в это время начал сам сочинять музыку и исполнять импровизированные и народные песни. Такие увлечения старшего сына привлекли внимание отца, а он был мастер на все, как говорят в народе, руки и смастерил специально домбру по его росту, на которой мальчику Зейкену стало удобно играть, чем он очень увлекся, виртуозно исполняя любые наигрыши и песни. Он хорошо играл на сыбызгы - свирели. Любые той, шылдехана и другие празднества не только в своем ауле, но и в других близлежащих, не проходили без участия сына Арстана - Зейкена. Его возили по аулам в сопровождении многочисленной взрослой молодежи - боз-балалар. Жизнь его была коротка. Не дожил он до девяти лет, скончался, проболев всего лишь три дня. До конца своей долгой жизни наша бабушка со слезами на глазах говорила, что его «сглазили». Никогда не сходило с ее уст имя Зейкена. Прежде чем позвать кого-нибудь своим певучим голосом, она обязательно первым произносила имя Зейкена, потом только имя того, кого хотела окликнуть.

В памяти всех родственников и многих аульчан он остался очень одаренным, способным мальчиком. О нем, после его смерти, были сложены грустные песни, отдельные из них я слышал в исполнении своего дяди Маутай-ага и других родственников и аульчан в округе. При этом у слушателей навертывались на глаза слезы.

Видимо, окружение оказало влияние на музыкальное развитие Зейкена. Отец наш и дядя Маутай-ага были хорошими домбристами, играли на самодельной свирели (сыбызгы), не раз завоевывали призы на тоях. До преклонного возраста они не расставались с домброй. У них были мягкие, серебристые, приятные для слуха голоса. Поэтому следует предположить, что в нашем доме собирались люди под стать им. Сейчас все забылось, стерлось из памяти, особенно с уходом из жизни старшего поколения, видевшего Зейкена, многие из них не вернулись с полей сражений Великой Отечественной войны.

За несколько месяцев до похорон брата Зейкена родился мальчик, будущий академик, нарекли его именем Евнгабиден, схожим с именем любимца семьи - старшего сына. Эта традиция у казахов сохранилась посей день.

Имена эти арабского происхождения. Из имени Евнгабиден ласкательно получился Евней, и это имя закрепилось за ним. После смерти Зейкена Евней стал бабушкиным сыном, поэтому он пользовался особой привилегией, тем более до моего рождения он был единственным ребенком у нашего отца и двоих его младших братьев. Несмотря на такое привилегированное положение, он не был баловнем. С детских лет не позволял себе шалостей, вызывающих негодование у окружающих. Единственной его прихотью была езда верхом на лошади с кем-нибудь впереди на седле. Бабушка и родители рассказывали: проснувшись утром, озирался вокруг, протирая глаза, и если дома не было Маутай-ага, жившего вместе с нами, то соскакивал с постели, опрометью выбегая на улицу, искал лошадь дяди. Если же ее не оказывалось, то бежал в соседний двор, где жил другой дядя. Увидев его Вороного, успокаивался, готовился к верховым поездкам. Привыкнув болтаться с дядями в седле, постоянно караулил их коней, чтобы не уехали без него. Вороной у Ибрай-ага был очень строптивым, не признавал никого, кроме хозяина. Однажды летним вечером, когда Вороной, спасаясь от комаров, подбежал к юрте и стал с подветренной стороны костра, трехлетний Евней спокойно подошел к коню, оказался под брюхом между передними ногами и обнял одну ногу. Бабушка застыла в испуге, а он продолжал обнимать то одну, то другую ногу. А дальше было еще хуже: от передних ног он перешел. к задним и стал между ними. Но конь в это время спокойно, медленно и осторожно тронулся, а Евней хватался за заднюю ногу, за хвост коня, не желая отстать, и упал, подняв страшный рев. Конь ушел, а бабушка еле пришла в себя. Эта история стала одной из любимых тем бабушки во время бесед с подругами и гостями, а Карагер (Вороной) из постылого в нашей семье превратился в любимца, несмотря на то, что он оставался таким же злым животным, как и прежде. Эту историю я слышал от бабушки и в последние годы ее жизни, она повторяла ее в мельчайших подробностях. Бабушка наша прожила 90 лет, овдовев совсем молодой, дед наш умер рано, оставив шестерых детей, из которых выжили четверо: три мальчика и девочка.

Евней был любимцем бабушки, родителей и всех родственников, он заслужил эту любовь своим умом и талантом, проявившимися очень рано. В детские годы мне казалось, что меня все они не любят, эта ревность доходила до того, что иногда мне приходила мысль, зачем я родился, может быть, я чужой. Только повзрослев, стал понимать, что я тоже любим всеми.

С детских лет Евней был смекалист, придумывал всевозможные игры со своими сверстниками, был как бы их предводителем и организатором. Об этом при встречах вспоминают его аульные сверстники: друзья Уайс, Кабен, Кабдуссалам и другие, оставшиеся в живых.

Когда им шел 5-6 год, в аул приехал баксы-знахарь по имени Айкен по приглашению кого-то из аульчан для лечения больного. В отделении от аула поставили лучшую юрту, и баксы Айкен со своим помощником завели больного в юрту и начали лечение. Я тоже крутился здесь же с кем-то из родителей и видел этот процесс. Когда по телевизору смотрю современные эстрадные концерты молодежи, то перед глазами возникает игра этого баксы. Он начинал, напевая неистово визжащим голосом, приговаривая, обгонять от больного злых духов, которые сидели в нем, причиняя ему ужасную боль. Наговаривания баксы были бесконечно длинными. В моей памяти остались отдельные отрывки, и то, по-моему, не очень точные, где упоминаются разные змеи, хищные птицы и т.д. Видно, баксы определил, что злые духи вселились в тело больного в виде змей разных цветов, он и вызывал их выйти из тела и приползти к нему, а тот с ними расправится раскаленными в огне топором, который лизал языком. Костер горел здесь же в юрте. Современным детям, думаю, понятно, как это проделывается. Топор в руках баксы находился примерно в таком же положении, как микрофон у современного прыгающего на сцене эстрадного артиста.

Уловив все проделки баксы и его песни-наговоры, подсмотрев это в щель юрты, Евней после его отъезда собрал своих сверстников и начал повторять все это. Он до того увлекся этим занятием, что бабушка, у которой мы все были под пристальным оком, и родители напугались, не превратится ли Евней в баксы, и они кое-как отговорили его от этой опасной игры.

Прошли годы, и трудно сейчас поверить, что на некогда обжитом, оживленном, милом сердцу месте наших предков нет никаких селений: на месте Большого аула плещутся волны рукотворного моря - Сергеевского водохранилища, а через аул «У родника» прошла трасса подземного водовода в Кокчетавскую область. И только бугорки на месте аула «У мечети» да родовое кладбище на возвышенности перед бывшим аулом, где похоронено несколько поколений наших предков, напоминают о том, что здесь когда-то жили люди...

1930 год. Лето перевалило на вторую половину. Стоит знойная, тихая погода, небо голубое, чистое. В один из таких дней у нас дома засуетились, стали складывать какие-то ящики, в общем, идут сборы, куда-то уезжаем. К нам приходят группами и в одиночку аульчане, родственники почему-то тихо плачут, о чем-то говорят. На другой день утром все подготовленные домашние вещи сложили в одноконную бричку, сверху отец соорудил ровную площадку, которую огородил свернутыми одеялами, зимней верхней одеждой, усадил нас с Евнеем, установил казахскую национальную люльку с моим младшим братом Маратом, родившимся в том же году зимой, мама села так, чтобы удобно ей было и придерживать люльку, и кормить грудью, а также присматривать за нами, малышами. В тот год Евнею шел шестой, мне - третий годик, Марату было несколько месяцев.

Собралось много народу не только из родного аула, но из всех окрестностей, поднялся неистовый рев-плач, женщины что-то приговаривали, мужчины молча вытирали глаза носовыми платками, все обнимали наших родителей. А нас брали на руки, целовали, напутствовали. Не все, конечно, я понимал, но остались в памяти эти проводы, первые в жизни. Мы тронулись. В бричку запряжена была в оглобли наша смирная саврасая кобылица с волнистыми гривой и хвостом, с левой стороны впристяжку был впряжен именной молодой (четырехлетка) конь Евнея темно-серой масти в яблочках по кличке Сардонен, а справа трусил саврасый жеребенок, похожий на мать. Далеко за аул нас провожало много мужчин и юношей верхом на лошадях, у них впереди сидели сверстники - друзья Евнея. Проехав некоторое расстояние, все остановились, попрощались, и мы тронулись, а они еще долго стояли и смотрели нам вслед, пока мы не скрылись за поворотом.

Ехали мы мимо высокой скалы, похожей на вертикальную стену, будто специально сложенной из разноцветных камней. Дорога шла правее соседнего села Коноваловки. Через какое-то время мы въехали в небольшой аул, там нас встретили угрюмо, мы не стали задерживаться, поехали дальше, из аула за нами следом выехало несколько всадников, сопровождали нас до брода через реку Ишим. Помогли переправиться и остались, провожая нас глазами. К вечеру мы добрались до аула, расположенного в лесу на бугорке. Справа был глубокой овраг, на дне которого протекал ручей, а слева - густой березняк. Это был ТОЗ (товарищество по совместной обработке земли) - основа будущего колхоза «Баганаты», который в нашей биографии значится местом рождения. Поселились в землянке одного хорошего знакомого отца, а через несколько дней поставили небольшую юрту. Мы познакомились с аульными ребятишками. Евней быстро освоился и стал опять заводилой детских игр. Отец сапожничал, куда-то ездил, еще чем-то занимался, а у матери были мы, и ей хватало забот. Ходили мы на речку, бегали по берегу, плескались в воде, в общем, нам стало неплохо. Но почему-то отец к зиме не готовился, раза два ездил верхом на Сардонене к родным мамы, привозил гостинцы: курт, иримчик, сладости, рассказывал новости маме и нашей бабушке, которая перебралась к Евнею, так как не могла без него жить. Глубокой осенью, когда опали листья с деревьев, на телеге приехал дедушка по матери, Толемис, с сыном Тайжа-ном, переночевали, а на утро опять погрузили всю домашнюю утварь на две телеги, расселись и - в путь. Аульчане, к которым успели привыкнуть, опять провожали нас со слезами. Мы приехали в аул на родину мамы, ее родные нас хорошо встретили, устроили в одной довольно просторной землянке с дедушкой, нашу бабушку увез ее младший сын - Маутай-ага.

Весной отец продал именную лошадь Евнея Сардонен наша мама и любимая бабушка Меруерт. Исчез куда-то подросший саврасый жеребенок, может быть, зарезали и съели, или тоже продали, не помню, вместо него появился маленький, как игрушечный, гнедой жеребенок.

С наступлением лета 1931 года мы опять погрузились в ту же бричку, но уже было меньше вещей, видимо, брали только необходимое. Отец соорудил над бричкой шалаш с полукруглым верхом, покрыл каким-то брезентом, и мы опять тронулись в неизвестном направлении. В бричку была впряжена только саврасая кобыла, а слева вместо Сардонена был привязан гнедой жеребенок. Теперь уже не было ни коровы, ни теленка, с которыми приезжали в прошлом году. Куда они делись, известно только родителям. Мы, дети, постоянно находились в телеге, отец чаще шел пешком, рядом с телегой, иногда забирался к нам, давая отдохнуть ногам. С нами постоянно шел пешком дядя Исхак, двоюродный брат отца, средний сын дедушки Кошумбая. Не помню, сколько дней и ночей мы ехали, через какие села, куда и в каком направлении. Запомнились Преснау (Пресновка), Петекау(Петухово), Макошн (Макушино), Мокрасвай (Мокроусово). Добрались до деревни Малкзак - Малый Кизак, расположившейся в глухом, дремучем сосновом лесу. С чем связан выбор места, объяснений от отца не слышал. По пути, когда проезжали русские деревни, села, взрослые и дети выбегали, глазели: вероятно, было в диковинку видеть, как одна семья незнакомой национальности куда-то кочует, но все смотрели молча. Иногда в некоторых селах пожилые люди подходили к нам, о чем-то с отцом разговаривали, потом и женщины и мужчины бежали за нами кто с чем. Несли крынки молока, сметану, хлеб, картошку, не знакомые для нас какие-то красные, зеленые плоды. Мы не все ели, так как незнакомые продукты казались невкусными. Но зато дядя Исхак с аппетитом уплетал все да приговаривал: как хороши, вкусны, а наша мама ворчала: какой может быть вкус у невареной травы. Отец обыкновенно молчал. Где мы останавливались, не помню, только помню, что ехали очень долго, как мне тогда казалось.

Размышляя над темой о причинах отъезда нашей семьи из родного аула, прихожу к выводу, что отец наш был в какой-то степени ясновидец. Он по каким-то своим приметам почувствовал надвигающиеся невзгоды, голод, разруху 1931 -1932 годов. Спасая семью от неминуемой смерти, заранее двинулся в Приуралье. Он был убежден, что простой русский народ поддержит нас, в чем он не ошибся.

Вернемся к Малым Кизакам. Эта деревня сохранилась до сих пор в моей памяти. Школа стояла за речкой. В деревне не было мазаных побеленных строений. Все дома и другие строения были рубленые из добротных бревен, крыши тесовые. В этой деревне нас приютил русский мужик дядя Иван, здоровый, с черной густой бородой и вьющимися длинными волосами. У них было двое детей: мальчик и девочка. Казахи его называли кара Иван (черный Иван). Мне хорошо запомнилась хозяйка дома. Она была светловолосая, белолицая, одевалась всегда аккуратно в светлые тона. Она была доброго отношения к нам, детям, ласково смотрела на нас, угощала всевозможной снедью, разрешала играть с ее детьми и пользоваться игрушками, салазками и тележкой. Жили мы у них во дворе в каком-то помещении, то ли во времянке, то ли в сарае. Дом хозяина был из добротных сосновых бревен, высокий, под тесом, окна со ставнями, вход был с торца, крыльцо в несколько ступенек. Иногда, играя с детьми хозяина, удавалось попадать в дом, где было несколько комнат, аккуратно убранных, запомнилось, что почти во всех комнатах по углам, а в одной комнате в простенке между окнами висели в позолоченном обрамлении портреты-иконы. На мой вопрос, что это такое, папа объяснил, что это русские боги. Когда на них молятся, то сбываются все желания только у русских, а мусульманам молиться нельзя. Этим, видимо, он оберегал нас от крещения. Несмотря на это, иногда с хозяйскими детьми крестился, а хозяева этому радовались.

К зиме нас переселили в дом, в одну из комнат поближе к выходу. Моя обязанность была качать люльку, т.е. нянчить братишку, иногда играл во дворе, обнесенном высоким досчатым забором, на улицу выглядывал через щели ворот и забора.

Евней ходил в школу, отец и мать его встречали, провожали, потом стал ходить один. Однажды зимой пришел заплаканный и весь в снегу. Оказывается, над ним издевались дети из старшего класса. А дело было так: в летнее время в школу ходили в обход через мостик, а зимой - прямо по льду, и надо было подниматься по довольно крутому берегу. Эти озорники, их было несколько, подкараулили Евнея, и как только он докарабкивался до обочины, его толкали, и он катился кувырком назад. Он опять упорно лез наверх, а они вновь толкали его вниз. Так повторялось несколько раз. Наконец, озорников окликнул какой-то взрос­лый прохожий и пригрозил им, только тогда они разбежались. А Евней весь потный, изможденный пришел домой. В один из зимних дней эта история повторилась.

Так шутили деревенские дети над нерусским чужаком, на его счастье в этот раз увидела озорников его любимая учительница, которая сама разогнала ребят, помогла подняться, взяла за руку и привела его домой. Потом она частенько приводила его, иногда заходила в нашу комнату, разговаривала со мной, но я ничего не понимал. Мама ее называла мугалім - учитель. Она помогала Евнею готовить домашние задания. Евней позже не раз вспоминал все это. Очень хорошо отозвался о своей первой учительнице сам Евней в автобиографической повести «Шесть писем другу», и много добавил его близкий приятель, писатель Жаик Бектуров. Вот что он писал:

«...В 1981 году представилась возможность, и мы с Е.А. Букетовым побывали в Мокроусовском районе Курганской области. Не доезжая до районного центра с. Мокроусова, остановились на железнодорожной станции Макушино. Там до сих пор живет много казахов. Из разговоров большие речки Кизак и Кайнак, одна из которых в свою очередь делится на два рукава, один называется Малый Кизак. Так открылась тайна бочио нашел на окраине место, где была когда-то школа, в которой он учился. Здание, конечно, давно снесено, на его месте росло деревце. А внизу протекала малюсенькая речушка, которая казалась когда-то Евнею глубокой».

А в моей памяти эта речка была бурной горной рекой. Здесь нужно небольшое уточнение: первая школа, о которой идет речь, была в деревеньке Малый Кизак, наименованной по названию протекавшей речушки, а деревня находилась на расстоянии нескольких километров от районного центра, и хаты стояли между толстыми сосновыми деревьями.

По возвращении из этой поездки Евней сам рассказывал, что на месте некогда большой деревни осталось несколько покосившихся домиков, где проживали люди преклонного возраста, которые не помнят о событиях тех далеких тридцатых годов, когда наводнили те края голодные, оборванные люди.

В той русской школе, где Евней начал учиться грамоте, у него была, как я упомянул выше, любимая учительница. Он ее часто вспоминал и называл то Августиной, то Августой Устиновной. Именно она помогала ему одолевать русскую грамоту. Одновременно помогала и его родителям.

Как-то наш отец покупал на станции Лебяжье картошку и попался на глаза милиционеру. Тот, заподозрив незнакомого казаха в спекуляции, забрал его лошадь, самого Арстана посадил в каталажку. Узнав об этом через Евнея, учительница прошла пешком сорок верст до станции и добилась не только освобождения невинного, но и возвращения ему лошади и покупок. Этот трогательный поступок учительницы глубоко запал в память маленького Евнея.

Ж. Бектуров продолжает:

«...По возвращении в райцентр мне удалось уговорить Е.А. Букетова посетить краеведческий музей. В светлых, просторных залах музея экспонаты размещались по тематическому принципу. В одной из комнат мы увидели портрет обаятельной женщины. Евней Арстанович сразу же узнал в ней свою любимую учительницу. На экскурсовода обрушился поток вопросов.

Выяснилось, что настоящее имя и отчество этой женщины - Августа Иустиновна, девичья фамилия - Каминская, она в 16 лет окончила женскую гимназию с большой золотой медалью. Выяснилось, что один из сыновей учительницы, Борис Федорович Тарасов, 1912 года рождения, участник Великой Отечественной войны, подполковник ветеринарной службы, живет в Башкирии в городе Белорецке. По возвращении в Караганду Букетов написал ему письмо и получил обстоятельный ответ. Жаль, что Е. Букетов и Б. Тарасов так и не успели встретиться, оба почти одновременно скончались.

Августа Иустиновна Каминская родилась в городе Ялуторовске бывшей Тобольской губернии. Ее отец Иустин Каминский, по национальности поляк, за активное участие в польских событиях 1863-1864 годов после жестокого подавления восстания был сослан царским правительством в город Ялуторовск - обычное место ссылок революционеров.

Рядом с портретом А.И. Тарасовой (Августа Иустиновна вышла замуж за рабочего Федора Тарасова) в музее висел портрет ее старшего сына Германа Федоровича Тарасова, 1906 года рождения, генерал-майора, Героя Советского Союза, погибшего в сражениях против немецкого фашизма. Г.Ф. Тарасов в 1934 г. окончил Военную академию имени Фрунзе, перед войной работал начальником штаба Забайкальского военного округа».

«У А.И.Тарасовой было пятеро детей. Одна из дочерей, Агния Федоровна, и сегодня живет в г. Туринске Свердловской области. Сразу же после окончания гимназии Августа Иустиновна приехала в Мокроусово и до 1935 года, в течение 40 лет, безвыездно здесь учительствовала. Она умерла в поселке Аргаяш Башкирской АССР в декабре 1936 года в возрасте 57 лет. Сыновья и дочери ее учились у своей матери в школе, где впоследствии учился и наш Евней Арстанович.

Жизнь Августы Иустиновны была богата многими яркими событиями. Главное из них - установление и укрепление Советской власти на Урале, чему она была свидетельницей. Понятно, почему русская учительница в далеком Мокроусове так сочувственно отнеслась к обездоленным казахским переселенцам, почему так близки были ей беды и горести простых людей.

Вряд ли надо кому-то доказывать, какую важную роль в становлении личности играют люди, даже случайно встреченные на жизненном пути. Русская учительница Августа Иустиновна Тарасова оставила глубокий след в сердце казахского мальчика...».

Когда Евней начал читать и писать по-русски, он мне показался очень большим и вызывал мое почтительное отношение к нему. Я стал называть его Бапа, что означало старший, хотя разница в годах у нас была лишь три года. Забегая вперед, скажу, что долго звал его так, пока в один из своих приездов он не наградил меня оплеухой за какие-то мои проделки. А почетное имя Бапа закрепилось за ним на всю жизнь, и все братья, сестры, их дети называли его до последних дней так.

Оказавшись единственной казахской семьей в глубине русских селений, предчувствуя предстоящий недород, голод раньше других почти на целый год, наша семья испытывала большие затруднения из-за невозможности свободно изъясняться (отец слабо владел русским языком, а мать вообще не знала ни слова). Но эта трудность уменьшилась, когда через несколько месяцев жизни в русском селе Евней «обрусел» и стал говорить на русском так же свободно, как на родном. Он стал семейным переводчиком.

Родные и земляки, оставшиеся на родине, узнав, что Арстану живется в далекой русской деревне неплохо, к лету 1932 года стали съезжаться в Малказак. Приезжавшие родные, знакомые отца привозили очень тревожные вести: очень многие люди умирают от голода. По дорогам плелись изможденные толпы. Многие родственники и знакомые аульчане умерли в пути и оставлены без погребения, укрытые чем попало. Не было сил похоронить умерших. Оставшиеся спешили в спасительные земли. Чудом добравшиеся в русскую глубинку в основном выжили, так как получали бескорыстную помощь и поддержку.

Ранней весной 1932 года еще по твердому снегу отец собрался на родину. Соорудил на санях специальные места, куда аккуратно уложил продукты: муку, мясо, пшено -и уехал. Мама боялась за него, русские знакомые тоже, но через несколько дней он вернулся и не один, а привез младшего своего брата Маутай-ага с семьей и любимую нашу бабушку. Нам с Евнеем стало веселее жить с бабушкой, к тому же у Маутай-ага был сын Самат, мой сверстник. Позже отец рассказывал, что ехал он без передышки, с ружьем наготове, особенно спешил, когда въехал на территорию Казахстана, где уже свирепствовал голод. К середине лета приехал второй наш дядя - Ибрай-ага с семьей, их спасли привезенные отцом продукты, которые они потребляли очень бережно и украдкой от посторонних глаз. К тому времени мы переехали в большой сарай, который отец отремонтировал с помощью русских соседей, настелили дощатый пол. Сарай был очень большой часть отгородили, и семьи всех трех братьев жили вместе. Остальная часть сарая служила временным пристанищем для прибывших земляков, а их было очень много.

Приезжавшие, а чаще приходившие появлялись у нас толпами. Мама, да и бабушка со своими снохами готовили пищу и всех кормили, потом только расходились, разъежались, в общем, исчезали. В то время, особенно осенью и зимой, необходилось без каких-нибудь ЧП. Доходили слухи о кражах скота, продовольствия и другого имущества местных жителей, несмотря на радушный прием, случались драки даже убийства, но к лету 1933 год все стихло. Видимо, все, кто только мог, выбирались из Казахстане многие уехали дальше, на север добрались до промышленных центров Урала. Несколько наших родственников в поисках средств существования оказались в Челябинске, Златоусте, Ирбите, Томске и других местах. Словом, разбрелись, некоторые из них остались там навсегда. Сейчас на тех землях живут их потомки. В этой суматохе исчез и дядя Исхак. У него не было семьи. Ходили разные слухи. Он и племянники отца пропали без вести.

Прожив в этом сарае до конца лета, к зиме мы вместе с семье дяди Маутая стали квартировать одной вдовы, жившей с дочерью пятистеннике, неподалеку от дяди Ивана, а дядя Ибрай-ага квартировал на другом конце деревни, у него было двое детей: старший сын Жамбай, мой сверстник, и дочка сверстница нашего Марата.

Евней пошел во второй класс. Он единственный из всех детей-казахов, поселившихся в тех краях, ходил в школу. В том была большая заслуга отца, который делал все чтобы Евней учился грамоте.

Прозимовали. Всю зиму продолжали приезжать люди, часто к отцу приходили группами, просили его совета, а иногда разбирали какие то распри между собой. Часто слышались слова «украли», «обманули», но кто у кого, конечно, я не знаю и не помню.

—В эту зиму случилось несчастье моим младшим братом Маратом Когда дома никого не было, мы втроем (с нами была дочь дяди Ныгметжана Бигайша, котрая была на год старше меня) играли наперегонки. Марат споткнулся о чей-то сапог, валявшийся тут же, упал и лбом ударился о порог двери. Появился на лбу синяк, на это никто из взрослых не обратил внимания, так как Мара не плакал. После этого Марат начал болеть, синяк не сходил, а к весне он превратился в глубокую рану, из которой стал сочиться гной. А когда потеплело на улице и сошел снег, он умер, ему шел третий год. Похоронили его за деревней на опушке леса, рядом с какой-то одинокой мусульманской могилой на бугорке.

На лето все казахи, обитавшие округе, собирались у нас и долго о чем-то говорили. Был здесь и дядя Кошан, близкий друг отца. Сын его Аманжол Кошанов, родившийся в те краях, стал академиком АН Казахской ССР, доктором экономических наук профессором. Все приехавшие поздравляли отца с успешным окончанием школы старшим сыном Евнеем желали ему дальнейших успехов здоровья и благополучия. Потом несколько человек вместе с отцом и дядей Кошаном куда-то уехали, возвратились и еще говорили, пили традиционный чай и разъехались. А разговоры сводились к тому, где летовать т.е. организовать жайляу.

На второй или третий день отец запряг кобылу и вместе с мамой собрался куда-то ехать. Я с peвом прицепился к ним, они сжалились и взяли с собой. Ехали недолго, про ехали лесок и оказались в очень красивой деревне, было много беленых хат с крашеными окнами и cо ставнями. Отец оставил нас с мамой у одних русских, видимо, у знакомых, а сам уехал и долго не возвращался. Я захотел есть. Привык в своей деревне к тому, что куда бы ни пришли, всегда чем-то угощали, а здесь этого не было. Мама начал; меня успокаивать, объясняя, что в этой деревне дома ничего не держат, это Коммуна, все у них общее и питаются в столовой. Откуда мне знать, что такое столовая, Коммуна и т.д. В душу запало, что Коммуна - это такие деревни, где у людей ничего нет и живут голодные. Так я позже иногда объяснял своим сверстникам. Возвращались домой с мешками пшеницы и проса.

Воды в округе не было, и тогда в центре аула сообща выкопали колодец. Сначала воды было много, но постепенно она начала убывать, а к осени сошла на нет, хотя колодец и углубляли.

Недалеко от аула была дорога, соединяющая райцентр с Малыми Кизаками, а за дорогой простиралась пашня.

Так прожили лето, а к осени все вместе покинули эти места навсегда. Породнившись за время летовки, аульчане разбрелись кто куда в поисках лучшей доли. А несколько семей переехали в соседний Макушинский район и соединились в местечке Сахалин с другими соплеменниками, но ненадолго, так как не было школы, не хватало жилья и приближалась зима. Группами по нескольку семей стали разъезжаться в русские деревни на зимовку. Наша семья переехала в более отдаленную деревню - Куприно, где была школа. На квартиру устроились у одной женщины, жившей без мужа с двумя детьми и пожилой женщиной, видимо, матерью. Евней пошел в школу в третий класс. Мы жили в светлой горнице с четырьмя окнами. До сих пор перед моими глазами картинка: на потолке гвоздь, вколоченный в перекладину, а на нем висит моток тоненькой блестящей проволоки, один конец которой был закручен в спираль. Когда я поинтересовался у отца, что это такое, он объяснил: «Это петля для ловли зайцев». Но я никак не мог взять в толк, как все же такой проволокой ловят зайцев. Своим детским умом соображал, что заяц передней, более тонкой лапкой попадает в эту пружину. Но как она могла влезть туда? С этой мучительной думой засыпал, а проснувшись, думал над тем же вопросом. И продолжалось это до тех пор, пока Евней не продемонстрировал, как это получается, сделав петлю из другой такой же проволоки.

Однажды поздно ночью постучался в окно и вошел обросший мужчина. Он остался ночевать, а утром, когда мы проснулись, его уже не было. Иногда потом он стал появляться чаще. Оказалось, что это был хозяин дома, муж хозяйки. Позже узнали, что он скрывался, был связан с какой-то бандой. Когда узнали об этом наши родители, то начали поговаривать о смене квартиры, но не успели этого сделать. Однажды утром обнаружили, что нас обокрали. Из-за тесноты в комнате наши вещи были сложены в сенцах. И вот все, что было там ценное, украли. Воры сделали имитацию, будто вскрыли крышу и через дыру все вытащили, но отец определил, что все вынесено через двери, и это было дело рук хозяина дома.

После того случая папа нашел другую квартиру, менее удобную, и мы переехали. Прежняя квартира была рядом со школой, хорошо было Евнею, он успевал быстро прибегать домой, спасаясь от нападения русских мальчишек. А новое жилье было в отдалении, ближе к окраине села. Приходилось кому-то из взрослых провожать и встречать брата, хотя никто не трогал его. Вскоре он подружился с соседским мальчиком Васей, который приходил к нам, и они с Евнеем готовили уроки, читали, играли. Родители полюбили этого светлого голубоглазого мальчугана, он здорово заступался за Евнея и не давал его в обиду, защищал от мальчишек с другой улицы. К середине зимы нас опять обокрали, забрали последние более или менее ценные вещи, оставив почти без одежды. На этот раз подозревать в воровстве было некого, к тому же Евней пришел из школы заплаканный, чего не случалось с ним раньше, значит, с кем-то подрался или же озорники поиздевались над ним.

И вот родители не выдержали и вернулись в Сахалин, к землякам. Пришлось потеснить одну семью и жить на двухъярусных нарах, было тесно. Евней прервал учебу. Отец сильно переживал, что целый год пропал у сына, но Евней успокаивал его, уверяя, что нагонит, постарается за год окончить два класса.

Весной началась посевная, все мужчины были в поле, а женщины протравливали семена. Дома мы были с бабушкой. Утром все оставшиеся жители барака проснулись от незнакомого гула-шума, выбежали на улицу. Весь народ небольшого поселка был на улице, кричали: «Аэроплан, аэроплан!» - и смотрели на небо. В небе, неподалеку от села, над полями летала, как мне показалась, обыкновенная бричка, какая была у нас, она сделала два или три круга, пролетела над нами и села недалеко от места, где обрабатывали семена.

Все, кто только мог, бежали в том направлении, конечно, и мы с Евнеем тоже направились туда. Он меня тащил за руку, я еле успевал за ним. Когда подбежали, то увидели, что это вовсе не бричка, а что-то другое, совсем невиданное сооружение, хотя и на колесах. Это был обыкновенный двукрылый аэроплан, прототип нынешнего АН-2. Летчик был одет во все кожаное, блестящее, на лбу сверкали пилотские очки. Это сейчас я пишу, называя своими именами незнакомые понятия, а тогда было все в диковинку.

Летчик начал о чем-то говорить с собравшимися, многие боялись близко подходить, смотрели издали. Евней, оставив меня с бабушкой, смело подошел к летчику и разговорился с ним, о чем-то стал расспрашивать, указывать рукой на аэроплан, а в это время рабочие загружали какие-то мешки в аэроплан. Это были семена пшеницы, проводился опыт посева с воздуха. Закончив погрузку, летчик направился к самолету, Евней - за ним, на ходу о чем-то разговаривал. Летчик взял Евнея на руки и приготовился сажать в кабину, тут все соплеменники подняли крик и не дали Евнея летчику - неправоверному, испугались за его жизнь. Но все же Евней слетал на этом аэроплане. Позже он долго рассказывал и дома, и среди своих сверстников о том, как выглядели с высоты земля и все строения.

Закончилась посевная. Все, кто жил в этом небольшом поселке, погрузились и поехали. Подъехали к берегу большого озера, остановились и табором расположились на ночь, а утром все одновременно начали сооружать уже ставшие традиционными соломенные шалаши. За несколько дней аул разросся. Место было хорошее, особенно для нас, ребят, раздолье -было где бегать, купаться и т.д. С наступлением лета, когда появились всходы, ребятня начала зарабатывать хлеб на прополке. Утром нас собирали и выводили на «опытное поле», и мы рвали сорняки вручную, при этом каждому отводилась полоса в несколько рядов по ширине сеялки. В обед нас кормили, а к вечеру мы возвращались домой, гордые тем, что в руках у каждого были булки, а у некоторых по половине, в зависимости от того, как работали. Булки были круглые, пышные. В первый день Евней заработал целую булку, а я половинку, наша бабушка бесконечно была рада этому. Окликнув своего старшего сына, нашего отца, своим тоненьким серебристым голосом: «Арстан, а Арстан, вот видишь, мои жеребеночки (құлыншақтарым) стали кормильцами»,- она разрезала полбулки на равные части и разнесла по ближайшим шалашам, приглашая пожилых людей отведать первые заработки ее галчат и помолиться за их здоровье. Сюда, на берег большого озера, съехалось довольно много семей, не менее тридцати, все взрослые мужчины работали на «опытном поте». Это было отделение Макушийского зерносовхоза. В аул приезжал верхом, то на гнедом, то на темно-сером в яблочках под кожаным солдатским седлом, рослых, упитанных конях управляющий Пузанков (Позыкан). Он часто останавливался у нас и пил кумыс, видимо, полюбил этот ароматный напиток. Наша мама была искусницей в приготовлении вкусного национального напитка.

К этому времени у многих уже появился скот - дойные коровы, кобылицы. Овец, коз не держали,это было связано с кочевым образом жизни. В теплые летние вечера молодежь собиралась в середине аула, тогда-то я и увидел национальную игру «алтыбақан», в которой и мы, пострелята, вели себя по-своему, бегали, кувыркались. Постепенно народ начал переходить от уныния к веселью. Появились акыны-импровизаторы, организовывали айтысы, казакша-курес, байгу, хотя и не настоящие. В это лето из Челябинска приехали родные братья и племянники нашей бабушки: дядя Шерри с женой и трое холостых парней. Все статные, хорошо, не по-нашему, одетые. У них мы, дети-несмышленыши, увидели интересные вещи: на груди и с правой, и с левой стороны всевозможные значки. Евней, рассмотрев и прочитав надписи на каждом из них, собрал нас всех вокруг себя и объяснил, что означает каждый из них - «ТТО», «Мопр», «Ворошиловский стрелок» - последний нам особенно понравился. Впервые мы увидели, и это нас поразило, что брюки спереди и сзади были, как лезвие ножа, приехавшие ходили в скрипучих сапогах и казались нам большими начальниками. Позже узнали, что все они были рабочими металлургического завода. Тогда же к другим аульчанам приехали их родственники из Златоуста, Ирбита, Свердловска. С ними из аула уехало несколько молодых людей. Многие из них остались там на постоянное жительство, их потомки и сейчас живут в тех местах.

Приближалось время идти в школу. Отец с Евнеем уехали искать родных по линии матери (нагашы). Вернулся отец один, Евнея оставил у дедушки, который жил со старшим сыном Касымом. Жили они в совхозе «Чаплинский» Северо-Казахстанской области. Дядя Касым работал, не знаю по-тогдашнему, а по-сегодняшнему - секретарем парткома совхоза. Дедушка с бабушкой в Евнее души не чаяли. Он начал ходить в третий класс. С наступлением зимы пришла весть, что они куда-то переезжают в связи с переводом Касыма по работе, поэтому Евнея надо где-то устроить. Поехал отец, перевез Евнея в Петропавловск, устроил на квартиру у одного знакомого земляка, проживавшего там, пообещав вскоре привезти провизию. По каким-то причинам он задержался, а когда приехал, то не узнал своего сына: Евней был похудевший, изможденный, грязный, больной. Оказалось, он был предоставлен сам себе. К хозяевам наезжало много народу, так дом был постоялым двором какого-то совхоза, кроме того, хозяева были заняты на работе, много времени отнимали очереди. Отец посетил школу, поговорил с учительницей, которая похвалила Евнея, сказала, что он очень старательный, успевает по всем предметам, но в школу приходит неопрятный, в грязной одежде, иногда засыпает на уроке. Выяснилось, что он не мог ложиться спать, пока не улягутся все, дома были всегда какие-то приезжие, чаще всего он ложился у порога, а постелью и одеялом была собственная одежда, утром он полуголодный, полуумытый шел в школу в том же, в чем спал.

Увидев все это, отец решил забрать Евнея домой, так как других знакомых в городе не было. Евней настаивал на том, чтобы продолжать учебу, убеждал отца, что у него все хорошо и не хочет, чтобы у него пропал еще один год. Увидев настойчивость сына, отец задержался, и начались поиски другого пристанища. Отец случайно узнал, что в городе живут Султангазы - родные мужа нашей тети - сестры отца Даляпраза (ее имя Евней дал своей младшей дочери). В этой семье устроил отец Евнея, где его жизнь сложилась очень удачно. Хозяева оказались хорошими людьми, у них не было детей, может быть, поэтому они ухаживали за Евнеем, как за своим ребенком, и он внес разнообразие в их жизнь.

В ту зиму мы зимовали на отгонном участке совхоза «Красноармейский», о чем я узнал позже, а в памяти осталось «Менгесер», по названию соленого озера, которое в период Великой Отечественной войны обеспечивало солью всю округу. Взрослые нашей семьи ухаживали за отарой овец. Кроме наших двух семей здесь были еще две семьи, хозяин одной по имени Укмет, что в переводе на русский означает «власть», был старшим бригадиром.

Глубокой осенью мы расстались с Ибрай-ага, он со своей семьей уехал на родину, а две семьи, наша и Маутай-ага, остались жить в одной землянке. Еды было вдоволь, мама наша готовила вкусные, разнообразные блюда. Отец кроме работы по уходу за отарой охотился на зайцев, и мы отведывали свежую зайчатину. Однажды папа с охоты пришел удрученный. Известно, что зайцы зимой протаптывают тропинки по глубокому снегу и все бегают по одной тропинке. Отец ставил свои нехитрые петли на таких тропинках через определенное расстояние. В этот раз на одной из тропинок в заячью петлю влез волк, оборвал по тропинке все петли и унес. А материала для изготовления петель всегда не хватало.

Нас, играющих на улице детишек, во всем зимовье было двое, я да мой сверстник по имени Жукен, с. которым мы всю зиму шатались в отаре. В отаре были и козы, а среди них большой, с согнутыми в хомут рогами черный козел, которого обучили верховой езде и на нем катались.

Eвнею никто не ездил, иногда от него получали хорошие письма, отвечал ему Маутай-ага, единственный более или менее грамотный в нашем зимовье. С наступлением лета Евней приехал в сопровождении Султангазы с женой. Они были, в том числе и мой брат, хорошо одеты. На Евнее был выглаженный темно-синий костюм, на брюках стрелки, как у тех родственников, которые прошлым летом приезжали из Челябинска. Фуражка под цвет костюма, белая сорочка завязана . красным галстуком с блестящим зажимом. Все жители зимовья высыпали на улицу и бежали навстречу, я тоже бежал, но, увидев так одетого своего повзрослевшего брата, обомлел и растерялся. Вместо того чтобы подбежать к нему и обнять, как все родные, я залез на металлическую бочку, валявшуюся здесь же, и глазел, как вместе с сопровождающими приезжими его обнимают. Только потом, когда сам Евней подбежал ко мне, стащил с бочки, начали обниматься, у нас потекли слезы: мы так соскучились за долгую разлуку.

В ту зиму он повзрослел, стал более степенным. Пересмотрев все его учебники, тетради, свидетельство об окончании третьего класса, дядя Маутай-ага рассказал всем о его успехах. Все присутствующие были довольны. Наша бабушка и отец одновременно воскликнули: «айналайын!».

Приехавшие новые родственники гостили у нас довольно долго. Они рассказывали о том, что Евней усердный, много читает, прочитанное пересказывает, третий класс закончил на «отлично».

Я значился в списке, как это было принято у мусульман, - Арстанов, по имени отца, а Евней - Букетов, по имени деда. Учили нас две сестры: Анна Ивановна - учительница Евнея, Мария Ивановна - моя. Анна Ивановна была светловолосая, высокая ростом, а у Марии Ивановны волосы были смолисто-черные, обе имели по моде того времени короткую стрижку.

У моей первой учительницы был мягкий, спокойный, тихий голос. Я не помню ее раздраженной, когда кто-нибудь из детей шалил, она своей плавной походкой подходила и успокаивала шалуна, если шалость повторялась, брала за руку, уводила и ставила в угол у доски. После таких нескольких случаев мы вообще сидели тихо. Ребята-казахи были тихонями, так как все для нас было непривычно. Видимо, Евней рассказал Анне Ивановне, что в первом классе учится родной брат. Однажды Мария Ивановна перед началом уроков спросила мою фамилию.

- Арстанов.

- Брат у тебя в четвертом классе есть?

- Да.

- Букетов.

- Почему разные фамилии?

На этом наш диалог закончился, так как я в то время весьма слабо владел русским языком и, естественно, ничего вразумительного сказать не мог. Она молча взяла мои тетради и исправила. Так я стал Букетовым. В том же году по первому снегу приехал наш Ибрай-ага и увез Евнея к себе, и мы стали жить и учиться врозь, встречаться только во время летних и зимних каникул. Времена, проведение вместе, оставили неизгладимые радостные впечатления.

С наступлением зимы после отъезда Евнея в школу ходить по льду озера стало намного ближе, нас перестали возить. На опушке леса поселилось много семей, более тридцати. Жили дружно и весело. Часто справляли какие-то национальные праздники, приглашали друг друга в гости (қонаққа). Мы, дети, тоже занимались, помимо учебы, своим детским делом.

С весны все обитатели этого райского уголка, как казалось тогда, засуетились, засобирались. Делегация из трех человек, в том числе наш отец, куда-то съездили и о чем-то договорились.

В один из погожих дней поздней весны все погрузились и тронулись большой вереницей подвод. На второй, может быть, на третий день оказались на берегу реки Ишим у города Петропавловска.

Получили большие серые брезентовые палатки, которые установили с подветренной стороны тальников-кустарников, растущих вдоль берега реки. В этих палатках разместились по нескольку семей, а отдельные семьи, в том числе и мы, жили в своих балаганах. После проезда на следующий день многие взрослые были уже на работе. Обустройством семей занимались после работы.

Работали на возведении дамбы. У кого было тягло, тем дали добротные брички, на которых возили землю на насыпь, у кого не было тягла, орудием труда служили их мускулы и штыковые лопаты, они нанимались землекопами. Наш папа тоже на своей кобылице возил землю, одновременно доили эту кобылу, поэтому жеребенок плелся рядом, привязанный к оглобле.

На летние каникулы Ибрай-ага привез Евнея. Вскоре дядя уехал, оставив его. Он целое лето был дома, заменяя отца, работал на стройке. Работа заключалась в следующем: на бричке был сооружен разборный ящик из довольно крепких досок, подводу подкатывали к землекопам так, чтобы удобно было грузить землю, после погрузки грунт везли на насыпь, там разбирали ящик, и земля рассыпалась. Так Евней провел целое лето, работая 3-4 дня в неделю. Я, безусловно, старался быть рядом, хотя от меня никакой помощи не было, разве только сбегать домой за водой или кумысом. Однажды, плетясь за бричкой, я как-то поскользнулся, упал, одна нога попала под заднее колесо брички. Добро, бричка плыла порожняком, и я получил небольшой ушиб. После этого случая Евней не брал меня на работу.

Перед началом учебного года приехал второй дядя Маутай-ага и увез Евнея в школу, а мы еще работали. Глубокой осенью сдали весь государственный инвентарь, рассчитались, погрузились и опять тронулись в путь. Многие отправились на родину. Несколько семей: Мукановы, Агатаевы, Амреновы, в том числе и наша, - тронулись на запад, вдоль железной дороги и снова оказались в ставшем родным для нас Макушинском районе. Отец здесь разыскал своих дальних родственников, живущих в местечке ОРС (отдел рабочего снабжения). Другие поселились на центральной усадьбе Макушинского зерносовхоза. Из старшего поколения тех людей сейчас никого в живых нет, многие остались на полях сражений, а мои сверстники Кабден, Еламан Мукановы, дети Агатаевых и потомки еще нескольких семей обосновались на постоянное жительство и живут по сей день. О них упомянуто в вышеприведенных воспоминаниях Ж. Бектурова.

Отец всю зиму сапожничал, подшивал валенки, к весне тачал сапоги, чинил ботинки, мама шила одежду и спецодежду для рабочих совхоза, а также жителям окрестных деревень. В местечке, где мы жили, не было школы, поэтому мне пришлось ходить во второй класс, живя у знакомых на центральной усадьбе совхоза.

По окончании учебного года приехали дядя Ибрай-ага с Евнеем. Вскоре Евнея он оставил дома, а меня забрал с собой на родину. Причиной тому, видимо, были воспитательные цели: мы не должны забывать родных, отчуждаться от них. К тому же у обоих дядей в семьях не было детей. После прибытия на родину у Ибрай-ага за одну зиму умерли жена, двое детей, он остался один, у Маутай-ага умерли двое детей. Видимо, сказалась неустроенность быта.

В этот приезд Ибрай-ага, я хорошо запомнил, долго уговаривал моих родителей вернуться на родину, прощаясь, он сказал Евнею, чтобы он до начала учебного года уговорил родителей переехать на родину. В том году так и случилось. Целое лето я был на родине, познакомился со многими близкими родными, а ведь я всегда считал родными тех, с кем кочевали на чужбине.

В этот раз к началу учебного года домой к родителям сопровождал меня Маутай-ага. Он сумел за два дня уговорить наших родителей переехать на родину, которые сами об этом подумывали. Нас с Евнеем он забрал, чтобы мы не отстали от учебы. К этому времени у нас были еще двое братьев: Жартас и Шабден - будущие геологи.

Итак, мы приехали в Марьевку, где жили наши два дяди одной семьей. Ев-ней пошел в свою школу, а меня определили в Марьевскую начальную школу до приезда родителей.

Во время пребывания на каникулах у родителей Евней не покладая рук помогал отцу в его хозяйственных делах: чистил двор, заготавливал дрова, сено. Семья наша переселилась в освободившуюся приличную землянку, которую тут же отремонтировали, мы неплохо подготовились к зиме - все это удерживало отца от переезда. Однако сработала хитрость дяди Маутая, который увез нас с Евнеем. Оставшись без нас, родители начали скучать и к октябрю приехали на родину.

Вскоре постоянным местом жительства отец выбрал село Двойники, расположившееся неподалеку от места зимовья наших далеких предков. Вступили в колхоз «Красная планета», внесли положенный пайвзнос члена колхоза - молодую кобылицу с полной упряжью. Она была от той самой кобылы, на которой мы уехали вглубь российских селений, и была мастью копия матери. В колхозе дали ей кличку Волна. В будущем появился целый косяк лошадей, похожих друг на друга. Их так и звали - Арстанов косяк. Эти лошади составили костяк конепоголовья колхоза, немало из этого племени было мобилизовано на фронт.

Здесь я изложил то, что сохранила память о детских годах. Все это до сих пор перед моими глазами, видимо, у меня развита зрительная память Я вспомнил нашу жизнь в восьмилетний промежуток, с лета 1930-го по осень 1938 года.

Не могу объяснить, почему наши родители постоянно переезжали с места на место: и зимой и летом. Или же неустроенность быта, или же скудность жизни, или же просто привычка кочевого образа жизни? Живя в этих условиях, мы вообще не имели понятия, как сидеть за столом. Письменным столом для нас служил земляной пол, а стулом - собственный живот. Думаю, представляет читатель, какую позу занимали ученики, готовя домашнее задание. Евней, конечно, не был исключением. Отец мог бы смастерить стол. Но, во-первых, отсутствовал материал, во-вторых (и это главное), возникли бы трудности в перевозке при переездах.