Глава двадцать вторая порядок и культура великой империи.-- революционный петроград вас приветствует

Глава двадцать вторая порядок и культура великой империи.-- революционный петроград вас приветствует

Нас привезли в лагерь Оберланштейн, близ маленькой речки Лан. В первый

же день к нам пришел немолодой лейтенант. он обьявил нам, что Германия

сражается за культуру, право, свободу, за дело всех малых народов мира. Это

было настолько похоже на то, что мы слышали каждый день, в союзных странах,

что я усомиился, и не собирается ли немец, повторяя вычитанные им из "Матэн"

лозунги, выдать себя за сторонника союзников и вызвать нас на излишние

откровенности. Но Учитель объяснил нам, что "культура", "свобода" и прочее

здесь тоже очень в моде и что офицер прочитал о них, по всей вероятности, не

в "Матэн", а в "Дейче цейтунг". Засим лейтенант спросил, нет ли среди нас

русских -- не русских (украинцев), англичан -- не англичан (ирландцев) и

французов -- не французов (социалистов крайнего толка). Таковых не

оказалось, но немец, скрыв разочарование, все же обещал нам, что в лагере мы

сможем оценить культуру и порядок Великой империи.

Вслед за лейтенантом пришел унтер и приказал нам выстроиться. Живот

мистера Куля, руки Эрколе, мой горб и, наконец, весь мосье Дэле выпадали из

ряда. Унтер осталс я этим очень недоволен и ткнул со всей силой мистера Куля

в живот, узнав, однако, что он американец, пробормотал что-то вроде

извинения и дал по уху Алексею Спиридоновичу, живот и зад которого были

безупречны. Я никак не мог понять потом этого вошедшего в привычку приема --

как только наши хранители сердились на Учителя, мистера Куля или мосье Дале,

они наказывали Алексея Спиридоновича, Айшу или меня. После этих упражнений

нам дали миску нехорошего цвета помоев.

Засим началось постепенное посвящение нас в тайны культуры и порядка

Империи. Мистер Куль мог немедленно убедиться, что его доллары не потеряли

своей магической силы. Он и мосье Дэле за доллар получали хорошие обеды и

вскоре в лагере числились лишь фиктивно, так как переехали к жене старшего

фельдфебеля фрау Кнабе, державшей нечто вроде семейного пансиона для пленных

из приличного общества. МосьеДэле жаловался лишь на тяжеловесность блюд,

заставляющих его удвоить дозу пилюль "пинк", и на немочку Энхен, которая,

будучи неповоротливой, как статуя Германии, не знает. ни одного даже самого

примитивного, фокуса Люси. Зато мы, получая все ту же водицу, через месяц

так ослабели, что не могли ходить, и лишь для переклички вставали с земли.

Впрочем, мы могли утешиться, узнав, что подобный порядок существует и

вне лагеря. Один солдат рассказал мне, что его жена так голодала в месяцы

беременности, что ребенок родился без волос, без ногтей и явным кретином. А

герр Левен, в том же Бибрихе, интендант,-- пожирал ежедневно целую индюшку.

Я не знаю, был ли осведомлен об этом Шмидт; судя по тому, что он уничтожал

лишь французские сады и прославлял германскую организацию, полагаю, что

истории этого ребенка до него не дошла.

С культурой дело обстояло столь же грустно. Как-то Айша, по своей

бесконечной наивности, рассказал солдату-немцу, что он выдирал у убитых

врагов зубы, потому что "гри-гри" предохраняет от злого духа -- пушки,

причем посоветовал и немцу делать то же самое. Айшу нещадно избили, сломав

его гордость и радость -- руку "Ультима", потом хотели расстрелять и не

расстреляли лишь потому, что начали фотографировать и показывать различным

голландцам и шведам, как образец жвстокости и варварства. Его вежливо

выводили на двор, что-то объясняли господам в цилиндрах, измеряли голову, а

потом, когда знатные посетители уходили, с руганью и нинками кидали в темный

сарай, Мой бедный, милый Айша, ты не знал, что в эти часы своим варварством

ты должен был возвеличивать культуру и гуманность твоих обидчиков! Ты даже

не знал, что такое это странное слово "культура". Когда на тебя глядели, ты

застенчиво улыбался, а когда били -- громко, подетски плакал.

Эрколе, сильно отощав, стащил несколько картошек, за что был приговорен

к тюремному заключению и также избит. Алексей Спиридонович все время хворал,

его болезнь печени, начавшаяся в Африке, осложнилась. Он был до крайности

подавлен и колебался между тремя исходами -- повеситься, стать окончательно

"толстовцем", то есть простить все палачам и даже предложить унтеру избить

его до смерти, или преобразоваться в Тишенко чтобы перейти в лагерь

украинцев, где условия были значительно лучше. Ни на чем остановиться он не

мог, и с горя свалился. Я совместно с ним скулил и всячески проклиная

культуру, писал все, что писать русскому писателю при подобных

обстоятельствах полагается: "россия -- Мессия, бес -- воскрес, Русь --

молюсь, смердящий -- слаще" -- и написаиное читал Алексею Спиридоновичу. Он

хватался за голову, вопил "Да, да! Она грядет!" -- а потом,зарывшись в

подушку, ночь напролет плакал. Я же, плакать не умея, либо писал еще, либо

садился напротив француза, получавшего часто посылки из дому, и глядел ему с

неистовством в рот до тех пор, пока он в отчаянье не отрезал мне крохотного

ломтика сала.

Учитель ни внешне, ни внутренне на культуру и порядок не реагировал. Он

мог бы, как гражданин Мексики, освободитьоя или, по крайней мере переехать

из лагеря к фрау Клабв, но не котел оставить нас. Он изучал гимнастику,

языки Ганса и Гереро, постановку свекловичных хозяйств на Укране и различные

опыты государственных монополий. Я немало поражался приспособляемости

Хуренито к самым несовместимым условиям жизни. Он был тончайшим гастрономом,

почетным членом, парижского "Клуба последователей Гаргантюа", знатоком всех

бургундских и бордоских вин, экспертом на аукционах старых погребов и,

несмотря на это, с аппетитом хлебал лагерную бурду, пребывая бодрым,

здоровым и веселым. Также не затрагивали его оскорбления, он даже относился

к ним с нескрываемым интересом путешественника, изучающего нравы страны или,

верне, Брема у клетки зверинца.

В общем, он, несомненно, был занят какими-то своими планами, в которые

нас не посвящал. Со мной он, правда, много беседовал, но больше о пустяках

и, как признался сам, для практики русского языка.

В начале февраля начались новые муки: всех нас, в том числе мистера

Куля и мосье Дэле, неожиданно отправили и в лагеря на восточный фронт в

окрестности Ковно и там заставили исправлять дороги. Это было до крайности

тяжело, и я убежден, что, не случись многого, совершенно нами

непредвиденного, через месяц-другой, мы бы все, за исключением Учителя,

нашли успокоение, на этот раз отнюдь не романтическое, но верное.

Недели через три после нашего приезда, немцы, украсив штаб флагами,

радостно поздравили нас: "В России революция. Царь отрекся!" Как передать

переживания этого дня, слезы и объятия Алексея Спиридоновича, мое истошное

пение, опасения мосье Дэле и спокойное удовлетворение Учителя?

На следующий день, когда мы кончили трамбовать безнадежную дорогу,

Хуренито собрал нас и сказал: "Друзья мои. я предлагаю вам подготовиться к

нежному расставанию с прелестями великой культуры и к небольшому переселению

на восток. Уверяю вас, что та же картофельная кожура будет сервирована там

гораздо остроумней и занимательней. Болезнь начииает вступать во вторую

фазу, мною давно предвиденную. Расплеснутая с тесных узких фронтов, война,

прорывая все плотины, тщится размыть гранит и твердь мира. Верьте мне,

сейчас в диком Петрограде разрушают и строят Пантеоны, Квисисаны, Акрополи и

Би-ба-бо вселенной".

Мы не уловили точного смысла слов Учителя, но начали усиленно

готовиться к побегу. Осуществить задуманное удалось нам лишь через месяц, и

7 апреля мы, переодетые в германскую форму (Айша же с забинтованной сплошь

головой), пробирались к передовым линиям.

То, что мы увидали, совсем не напоминало войну. Никто не стрелял, а со

стороны русских окопов раздавались звуки "Интернационала" и виднелись

красные плакаты с надписями "Братья, идите к нам! Да здравствует мир!" Мы

совершенно свободно прошли пространство, разделявшее русские и немецкие

окопы, и увидали необыкновенное зрелище. Маршировавшая в полном порядке рота

немцев по команде офицеров: "Направо, целуйте русских! " -- начала обнимать

скуластых, бородатых пермяков и вятичей, которые кряхтели от восторга,

крестились и плакали. В это время другие немцы тщательно осматривали позиции

и щелкали карманными аппаратами -- "на память". После отработанных честно

объятий немцы устроили на месте небольшой, но приличный базар, меняя

картонные портсигары, незажигающиеся фонарики, отвратительную сивуху

(впрочем, гордо именуемую "коньяком") на мыло, сало, сахар и прочие продукты

дикой страны. Все вместе это называлрсь "братанием".

Мы были всем этим чрезмерно удивлены, особенно когда опознали среди

"братающихся" нашего друга Карла Шмидта в простой солдатской шинели. Он же,

увидав нас, на минуту смутился, но быстро оправился и заявил, что со службой

своей он якобы прикончил, мечтает о братстве народов и, прельщенный

миролюбием новой России, направляется в Петроград, чтобы там тоже

"брататься". Не скрою, что я усомнился в искренности Шмидта и поделился

своими соображениями с Алексеем спиридоновичем. Но тот воскликнул: "У тебя

черствое сердце! В эти дни первой весны мира лучи братства растопили даже

льды Империи. Ты не понимаешь -- Шмидт прозрел, Шмидт кается. Он -- мой

брат, и я бесконечно счастлив, чте он едет с нами!"

Что же -- брат так брат. Я больше не возражаю. Всемером мы едем в глубь

России. После десяти лет разлуки я .вижу вновь эти серые: дымчатые поля,

маленькие полустанки, где гуляют чистые русские девушки, мечтая о Москве, о

Художествеииом театре и о любви какого-нибудь идейного помощника присяжного

поверенного, узловые станции с пожарскими котлетами,украшенным розанам и, с

пьяненьким штабс-капитаном, который пьет из чайника "белоголовку", с грудой

солдат, баб, ребят, в свалку лежащих на захарканном перроне, дымя козьими

ножками, нудно вычесывая вшей и матерно ругаясь. Россия -- это ты!

Из Пскова Учитель посылает телеграмму министру иностранных дел

Временного правительства: "Едут Петербург мексиканский делегат, три

союзника, два политических эмигранта, один немец против аннексий,

контрибуций, один освобожденный негр. Примите меры". Копия -- в редакции

всех газет.

Хотя в те месяцы приезд иностранной делегации был явлением будничным,

нас встретили весьма трогательно, даже торжественно. На вокзале собрались

представители самых разнообразных организаций, как-то: охтенского районного

Совета солдатских депутатов, "Лиги последнего спасения России", "Союза

генералов-социалистов", "Объединения начальных школ" и других. Лига

преподнесла мосье Дале альбом с портретами деятелей великой французской

революции: Пуанкаре, Альберта Тома и Чхеидзе. Гимназистки требовали

автографов в альбом у окончательно растерявшегося Айши. Мосье Дэле

фотографиями остался доволен, Чхеидзе он даже похвалил -"красивый мужчина!",

но когда оркестр заиграл "Интернационал", испугался и начал шептать мистеру

Кулю: "Вы слышите!.. Надо спасаться! О! Даже у "бошей" было спокойнее!"

Впрочем, кончив "Интернационал", музыканты принялись за "Марсельезу", и это

успокоило мосье Дэле.

Больше всех встречей был обрадован Зрколе. Он рычал свое "Эввива!",

вырвал у кроткого студента флейту и начал изо всех сил дуть в нее, причем

публика, полагая, что это некий иностранный гимн, благоговейно обнажила

головы, а Эрколе потребовал бенгальского огня или шутих и, наконец,

утомленный, лег на бухарский ковер в парадных, так называемых "царских",

валах вокзала и стал плеваться. Никто его не вывел, наоборот, его начали

фотографировать, подносили ему цветы, и он закричал нам. "Это изумительная

страна! Наконец-то я нашел нечто достойное виа Паскудини, но куда мягче и

удобней!.."