В ПЯТНАДЦАТЫЙ ДЕНЬ ВОСЬМОЙ ЛУНЫ ДАРЮ ЧЖАН ГУН-ЦАО

нет Реки среди небес,

Чистый ветер дует в пустоте,

сгладил волны свет луны.

Спит вода, спят ровные пески,

образов и звуков нет.

Пьем с тобой из кубка одного —

спой мне что-нибудь, прошу.

Ты поешь — с кислинкою напев,

а слова твои горьки;

Не могу дослушать до конца —

слезы льются, словно дождь.

«С небесами высота Цзюю

сводит озеро Дунтин,

Всплыл дракон и снова в глубь нырнул,

слышны крики обезьян.

Десять жизней, девять в них смертей —

вот как выслужил я чин.

А теперь один в глуши живу,

точно скрывшийся беглец.

Покидая ложе, змей боюсь

и отравы жду в еде.

Воздух моря увлажнил червей,

мяса, крови смрад вокруг.

Пред ямынем барабан большой

бил торжественно вчера:

Новый государь у нас теперь,

Гао будет вознесен.

За день о прощении указ

десять тысяч ли прошел,

Всем, кто к казни был приговорен,

жизнь дарована была;

Возвращают ссыльных, служба ждет

всех, кто отрешен от дел,

Будет смыта грязь, сметен порок,

стихнут козни во дворце.

В списки некий чин меня вписал —

имя вымарал другой,

Не везло мне — только удалось

к варварам забраться в Цзинь.

Что судебный исполнитель? Тля!

Если жалобу подам,

То накажут палками меня

да затопчут в пыль и в грязь.

А из тех, кто начинал со мной,

в гору многие пошли...

Тяжко подыматься в высоту

по Небесному пути».

Ты окончил песню, а теперь

слушай то, что я спою,

Подарю тебе я песнь мою,

столь несхожую с твоей:

«Ночью ныне ярок лунный свет —

хватит и на целый год,

Жизнь стремится по стезе судьбы,

и другого нет пути.

Если есть вино, а ты не пьешь,

то зачем луне светить?»

стоят, как гордые гуны,

Четыре горы — что стражи,

и высится Сун в середине.

Земля на Хэнъюэ пустынна,

немало чудес там встретишь:

Там небо горам дарует

волшебную власть и силу.

Росою и облаками

горы половина сокрыта,

Хоть есть у нее вершина,

кто в силах ее достигнуть?

Туда я как раз приехал

во время осенних ливней.

Дух инь был угрюм и темен,

и чистый ветер не веял;

Вознес я моленье сердцем,

от суеты отрешенным,—

Или неверно, что к Небу

взнесется праведный голос?

Лишь миг — и туман растаял,

и гор вершины открылись;

Взглянул я вверх: как огромен

простор пустоты лазурной!

Цзыгай протянулась далеко,

пока Тяньчжу не коснулась,

Шилинь обрушилась, прянув,

и на Чжуюн навалилась.

И вдруг душа взволновалась,

я спешился поклониться,

Меж сосен и кипарисов

спешу во дворец чудесный.

Колонны алые ярки,

светятся белые стены,

Ало-сини картины

и поклоненья предметы.

Всхожу, в поклоне сгибаясь,

вручаю вино и мясо,—

Пусть эти дары ничтожны,

но искренность несомненна!

Старик премудрый во храме

желания духов знает,

Бесхитростен он и весел,

любезен к духам и гостю;

Гадательные таблички

раскинуть мне предлагает

И говорит, что выпал

мне самый счастливый жребий.

Я изгнан, как крыса, в пустыню,

но, к счастью, еще не умер,

Еды бы малость, одежды —

и здесь до смерти останусь.

Не буду вовек я князем,

сановником, полководцем —

И даже духи едва ли

доставить мне счастье могут.

Ночую в буддийском храме,

всхожу на высокую башню —

Светлы облака, и в небе

луны и звезд переливы.

Кричат обезьяны в роще,

мне слышен звон колокольный,

Холодное белое солнце

рождается на востоке.

мне доставил почтенный Чжан

И о каменных барабанах

попросил меня песнь сложить.

С нами больше нет Шао-лина

и Отшельник Ссыльный почил —

Где уж каменные барабаны

недостойному воспевать!

Когда чжоуский престол пошатнулся,

к потрясению всей страны,

Сюань-ван воспрянул во гневе,

и взмахнул небесным копьем,

И в престольной палате принял

поздравленья князей и вельмож —

А у них мечи и подвески,

мерно стукаясь, пели в лад,

И пошла большая охота

на полуденном склоне Ци,

И на тысячи ли в округе

не спаслись ни птица, ни зверь.

Государь про ловитву надпись

повелел на камне иссечь,—

Барабаны творя из камня,

обтесали глыбы тогда.

Все, кто послан был, отличались

дарованьем и мастерством,

Подобрали слова усердно

и на склонах оставили их.

Ливень лил, и палило солнце,

и пылал свирепый огонь,

Существа чудесные зорко

их блюли, творя волшебство...

О, скажите, где вы сумели

этот дивный список достать?

Ни ошибок нет, ни описок,

четко виден любой волосок;

Слог отборен, но смысл глубокий

нелегко при чтенье постичь,

Начертанье письмен не схоже

ни с лишу и ни с кэдоувэнь.

Неужели можно избегнуть

искажений за столько лет?

Крокодила живого разом

меч стремительный разрубил.

Феникс ввысь воспарил с луанем,

все отшельники сходят с гор,

У лазурного древа с кораллом

цепко ветви переплелись,

Связь крепка золотых веревок

и железных жестких шнуров,

Буен пляс треножников древних,

и взлетает, клубясь, дракон...

Но вниманьем мелких ученых

эти надписи обделены,

Широты не хватает, право,

в Одах малых, в Одах больших.

Устремясь на запад, Конфуций

не сумел добраться до Цинь;

Взял он звезды и взял планеты,

но оставил и Си и Э.

Почему, так любящий древность,

был я слишком поздно рожден?

Я о том проливаю слезы,

бурно льются они из глаз.

Вспоминаю: будучи юным,

получил я званье боши —

Заменили девиз правленья

той порою на Юаньхэ.

В то же время в Юфу образцово

друг мой службу ратную нес,

И со мной предложил он вместе

головастиков ямы разрыть.

Вымыл шапку, свершил омовенье

и начальнику доложил:

«Драгоценных таких сокровищ

разве много дошло до нас?

Завернем их в циновки, в войлок,

и нетрудно доставить их;

Барабанов числом десяток,

их верблюды в силах везти,—

И войдут, Гао-дину подобны,

барабаны в верховный храм.

Разве меньше будет их ценность,

коль стократно их восхвалять?

Если в Высшей школе оставить

барабаны эти велит

Совершенномудрая милость,

разберутся ученые в них,—

Вход заполнили те, что каноны

в Лебедином учат Дворе.

Вы увидите: все государство

к ним нахлынет, словно прилив.

Надо будет с них грязь отчистить,

плесень смыть, и мох соскоблить,

И, наклона не допуская,

прямо-прямо поставить их.

Осенить их большою крышей,

стены прочные возвести —

Эти древности и в грядущем

от несчастий должно беречь».

Но погрязли в наветах и кознях

все сановники при дворе

И моим словам не внимали,

околичности говоря.

Пастушата огонь высекают,

в поле буйволы точат рога,—

Кто бы ласкою их приветил,

кто погладил бы их теперь?

Солнце рушит их, луна плавит,

лягут в землю — и пропадут!

Год седьмой, обратясь на запад,

я вздыхаю, а толку нет.

Красоты полна несказанной

даже скоропись у Си-чжи,

Коль отдашь немного бумажек,

то твоим будет белый гусь.

После Чжоу было восемь династий,

и усобицы прекращены,

Барабаны же ныне в забросе —

но возможно ль о них забыть?

Много дней не приходят смуты,

и царит великий покой,

Власти ныне весьма учены,

ими чтимы и Кун и Мэн,—

Если б тем, что здесь написал я,

мне внимание их привлечь!

Пусть уста рассуждают плавно,

как подвешенная река!

Песнь о каменных барабанах

завершаю на этих словах —

Но, увы, я над ней, наверно,

лишь напрасно время терял!

Направится       отсюда в Циньюань,

Чтоб с ней послать       мои о доме сны.

Пусть хоть они       войдут в родной мне сад.

Да еще обезьяны       где-то так тоскливо кричат.

Но опальный чиновник       свои слезы выплакал все,

И его не встревожит       обрывающий сердце крик.

а птицы над ними летать перестали,

Лежат десять тысяч дорог —

но только следов на них больше не видно,

Лишь в лодочке старый рыбак

в бамбуковой шляпе, в плаще из соломы

Согнулся, закинув крючок,

а снег все идет, и река холодеет.

старый рыбак взошел,

Сянской воды на рассвете набрал,

чуский бамбук зажег.

Дым разлетелся, вот и заря,

нет ни души кругом,

Зелены горы и воды, в тиши

только уключин скрип.

Вижу, что к середине реки

снизился неба край,

А над утесом резво летят

легкие облака.

Очищен разум, чисто сердце,       с халата пыль стряхнул.

В руках сжимаю праздно книгу       из пальмовых листов,

Восточный павильон покинул,       читаю нараспев.

Источник истинный навеки       от разума сокрыт,

По следу ложному так часто       стремятся в наши дни.

Словам оставленным, надеюсь,       нас просветить дано;

Добросердечье очень редко,       и как созреть ему?

Даосский дворик тих и мирен,       ни шороха кругом,

Сливается с глухим бамбуком       темно-зеленый мох.

Восходит солнце, и от влаги       тумана и росы

Как будто залил зелень сосен       густой, блестящий лак.

Во мне все тает, растворилось,       и трудно говорить...

Со мною радость просветленья —       что надо мне еще?

Но, к счастью, сослан              к южным варварам был.

Я празден, соседи мои —       огородник да пахарь,

Порой я похож       на гостя гор и лесов.

Я утром пашу —       и трава в росе шевелится,

Бью ночью багром —       и камни в ручье звенят.

Слоняюсь бесцельно,       людей на пути не встречая,

И чуского неба лазурь       протяжно пою.

А вечером спать       к подножью в деревню сошел.

В деревне старик       встретил радушно меня.

Он для меня       открыл непочатый кувшин.

Мы подняли чарки,       еще не пригубили их,

Свирепой толпой       наемники в дом ворвались.

В лиловой одежде.       Топор или нож в руке.

Их сразу набилось       больше десяти человек.

Схватили они       с циновки все наше вино,

И взяли они       с блюда всю нашу еду.

Хозяину дома       осталось в сторонку встать

И руки сложить,       как будто он робкий гость.

В саду у него       было дерево редкой красы,

Что он посадил       тридцать весен тому назад.

Хозяину дома       жалко стало до слез,

Когда топором       под корень рубили ствол...

Они говорят,       что им велено строить дворец.

Они берегут       государев священный покой!

Хозяину дома       разумней всего молчать:

Начальник охраны       в большой при дворе чести.

Родилась орхидея,       рядом с ней родилась полынь.

Неокрепшие корни       так сплелись, что вместе растут.

Вот и стебли и листья       появились уже на свет.

И душистые стебли,       и пахучей травы листы

С каждым днем, с каждой ночью       набираются больше сил.

Мне бы выполоть зелье,—       орхидею боюсь задеть.

Мне б полить орхидею,—       напоить я боюсь полынь.

Так мою орхидею       не могу я полить водой.

Так траву эту злую       не могу я выдернуть вон.

Я в раздумье: мне трудно       одному решенье найти.

Ты не знаешь ли, друг мой,       как в несчастье моем мне быть?

В пятый день       сыплет и сыплет снег.

Кипарис и бамбук       замерзают в садах и рощах.

Как же вытерпят стужу       те, кто раздет и бос?

Обернулся, гляжу —       в этой маленькой деревеньке

На каждый десяток       восемь-девять дворов в нужде.

А северный ветер,       как меч боевой, отточен,

И ни холст, ни вата       не прикроют озябших тел.

Только греются тем,       что жгут в лачугах репейник

И печально сидят       всю ночь, дожидаясь дня.

Кто же не знает,       что в год, когда стужа злее,

У бедного пахаря       больше всего невзгод.

А взгляну на себя —       я в это самое время

В домике тихом       затворяю наглухо дверь.

Толстым халатом       накрываю шелк одеяла.

Сяду ли, лягу —       вволю теплом согрет.

К счастью, меня       миновали мороз и голод.

Мне также неведом       на пашне тяжелый труд.

Но вспомню о тех,       и мне становится стыдно:

Могу ль я ответить —       за что я счастливей их?

Вата из У       нежнее, чем облака.

И холст тяжелый,       и ваты взят толстый слой.

Сшили халат мне —       вот уж где теплота!

Утром надену —       и так сижу дотемна.

Ночью накроюсь —       спокойно сплю до утра.

Я позабыл       о зимних морозных днях:

Тело мое       всегда в весеннем тепле.

Но как-то средь ночи       меня испугала мысль.

Халат я нащупал,       встал и заснуть не мог:

Достойного мужа       заботит счастье других.

Разве он может       любить одного себя?

Как бы добыть мне       халат в десять тысяч ли,

Такой, чтоб укутать       люд всех четырех сторон.

Тепло и покойно       было бы всем, как мне,

Под нашим бы небом       не мерз ни один бедняк!

Фэн, волшебная птица,       пищи, салом смердящей, не ест...

О «спокойный и чистый»,       нас покинувший Тао Цзин-цзе,

Жизнь твоя охватила       гибель Цзинь и восшествие Сун.

Глубоко в своем сердце       ты хранил благородную мысль,

О которой устами       людям прямо поведать не мог.

Но всегда поминал ты       сыновей государя Гучжу,

Что, одежду очистив,       стали жить на горе Шоуян.

Бо и Шу, эти братья,       оказались на свете одни,

И мучительный голод       их поэтому и не страшил.

У тебя ж, господин мой,       в доме выросло пять сыновей,

И они разделяли       нищету и несчастья с тобой;

И в семье твоей бедной       никогда не хватало еды,

И на теле носил ты       весь в заплатах потертый халат.

Ко двору приглашали,       но и там ты служить не хотел.

Вот кого мы по праву       настоящим зовем мудрецом!

Я на свет появился,       государь мой, намного поздней:

Пролегли между нами       пять столетий, пять долгих веков,

Но когда я читаю       «Жизнь под сенью пяти твоих ив»,

Я живым тебя вижу       и почтительно внемлю тебе.

Как-то в прежнее время,       воспевая заветы твои,

«В подражание Тао»       сочинил я шестнадцать стихов.

Наконец я сегодня       навещаю жилище твое,

И мне кажется, будто       и сейчас ты находишься в нем...

Не за то ты мне дорог,       что любил, когда в чаше вино,

Не за то ты мне дорог,       что на цине бесструнном играл.

То всего мне дороже,       что, корыстную славу презрев,

Ты на старости умер       среди этих холмов и садов!

А Чайсан, как и прежде,—       с деревенькой старинной, глухой.

А Лили, как и раньше,—       под горою, у той же реки.

Я уже не увидел       под оградой твоих хризантем,

Но еще задержался       в деревнях расстилавшийся дым.

О сынах и о внуках       мир хотя не узнал ничего,

Но доныне потомки       с мест, обжитых тобой, не ушли;

И когда я встречаю       с добрым именем Тао людей,

Снова каждая встреча       расставаньем пугает меня!

В ночь прихода       месяц рождался вновь.

В странах дальних,       где путник долго бродил,

Трижды видел он       чистый и светлый круг.

Утром вслед       за ущербной луною шел,

Ночью рядом       с новым месяцем спал.

Чьи это сказки,       что нет у луны души?

Тысячи ли       разделяла невзгоды с ним!

Утром встанет       на мост над рекою Вэй,

Ночью выйдет       на старый Чанъаньский путь.

Разве скажешь,       еще у кого в гостях

Этой ночью       будет светить луна?

Я назад обернулся       и вздыхаю о тяготах мира,

Где цветенье и слава       преходящи, как быстрые воды,

Где печали и беды       поднимаются выше, чем горы.

Только горе изведав,       знаешь радости полную цену,

После суетной жизни       станет милым блаженство покоя.

Никогда не слыхал я,       чтобы птица, сидевшая в клетке,

Улетев на свободу,        захотела вернуться обратно.

И в северной части       Синьчана с тобой расстались.

Домой я вернулся       и лил безутешные слезы,

Скорбя о несчастье,       не просто Юаня жалея.

В далекие дали ведет       за Ланьтянем дорога.

С тех пор, как уехал,       о нем ничего не известно.

А я все считаю привалы       его и ночлеги:

Уже он, должно быть,       за северным склоном Шаншаня...

Вчерашнею ночью       на небе рассеялись тучи

И все расстоянья       одною луной озарились.

С приходом рассвета       во сне я увидел Юаня.

Он тоже, конечно,       не мог об мне не подумать.

В моем сновиденье       я крепко сжал руку Юаню.

Спросил у Юаня:       «Скажи мне, о чем твои мысли?»

Юань мне ответил:       «Я с болью тебя вспоминаю.

И нет человека,       который письмо передал бы»...

От сна пробудился,       еще и не вымолвил слова,

Как в дверь застучали —       дун-дун — и послышались крики.

И мне доложили —       мол, прибыл гонец из Шанчжоу,

Привез господину       письмо и вручить его должен.

Подушку покинул       и сразу в волненье поднялся.

Не глядя, поспешно       набросил на тело одежду.

Письмо я вскрываю       и вижу — знакомой рукою

Ко мне на бумаге       тринадцать начертано строчек.

В начале он пишет       о тягостном горе изгнанья,

Затем переходит       к тяжелой печали разлуки.

Те горе с печалью       так неисчерпаемы сами,

Что не было места       для вежливых слов о погоде.

Читаю: писалось       письмо это в полночь глухую

Во время ночлега       в пути на востоке Шанчжоу.

И лишь для Юаня       горел сиротою светильник

В Янчэне, в какой-то       дорожной гостинице горной.

Глубокою ночью,       когда завершал он посланье,

Луна над горами       все больше клонилась на запад.

И дерево встало       вдруг перед глазами Юаня,

Луну заслонили       цветы темно-красного туна.

А тун, как известно,       когда отцветать начинает,

Считается это       тоскою о друге любимом.

В знак нежности пишет       он на обороте посланья

И мне посвящает       «Цветы темно-красного туна».

Лишь восемь созвучий       в «Цветах темно-красного туна»,

Но, ах, как глубоки       в них мысли и чувства Юаня!

Они всколыхнули              мой сон на рассвете сегодня

И соединили       с тоскою Юаня той ночью...

Я стихотворенье       без устали трижды читаю,

Строку за строкою       раз десять пою с наслажденьем.

Мне так драгоценны       все восемьдесят этих знаков,

Что каждое слово       как чистого золота слиток.

Снегом глубоким       укрыт государев город.

В снежную мглу       вышли из зал дворцовых

В лиловом и красном       вельможи — гуны и хоу.

Для знатного есть       в ветре и в снеге радость.

Богатый не знает,       как стужа и голод тяжки.

В думах у них —       устроить свои хоромы.

Желанье одно —       безделье делить с друзьями.

У красных ворот       верхом и в колясках гости.

При ярых свечах       песни и пляски в доме.

Упившись вином,       теснее они садятся.

Пьяным тепло —       снимают тяжелое платье.

Блюститель законов       сегодня хозяин пира.

Тюремный начальник       среди приглашенных первый.

Средь белого дня       они за вином смеются

И ночью глубокой       прервать веселье не могут...

Что им до того,       что где-то в тюрьме в Вэньсяне

Лежат на земле       замерзших узников трупы!

живет за столицей в деревне,

Он нынче засеял тощее поле

площадью больше цина.

В третий месяц дождь не пролился,

поднялся засушливый ветер.

Всходы пшеницы не покрылись цветами,

много их, пожелтев, погибло.

В девятый месяц пал белый иней,

поторопился осенний холод.

Колосья зерном не успели налиться —

все они, не созрев, засохли.

Старший сборщик все это знает,

но не просит снизить поборы.

За податью рыщет, налоги тянет,

чтоб видали его старанье.

Заложены туты, продано поле,

внесена тяжелая подать.

Ну, а дальше — одежду и пищу

где найдет разоренный крестьянин?

«С наших тел

сдирают последний лоскут!

Из наших ртов

вырывают последний кусок!

Терзают людей, отбирают добро

шакалы и злые волки!

Почему эти крючья-когти, почему эти пилы-зубы

пожирают людское мясо?»

И все же какой-то человек нашелся,

доложил обо всем государю.

В душе государя состраданье и жалость —

он узнал о муках народа.

На листе казенной белой бумаги

начертал он ответ свой добрый:

«В столичной округе вносить не надо

никому в этот год налоги».

И уже вчера деревенский чиновник

от ворот подходил к воротам

И, держа в руках указ государя,

объявлял деревенским людям.

Но на каждые десять дворов в деревне

с девяти уже все взыскали.

Ни к чему теперь для них оказалась

господина нашего милость!