Классическая поэзия Индии, Китая, Кореи, Вьетнама, Японии

«покорявшую страны» искал.

Но за долгие годы земле его Хань

не явилась подобная вновь...

Вот и девочке Янов приходит пора

встретить раннюю юность свою.

В глуби женских покоев растили дитя,

от нескромного взора укрыв.

Красоту, что получена в дар от небес,

разве можно навек запереть?

И однажды избрали прелестную Ян

самому государю служить.

Кинет взгляд, улыбнется — и сразу пленит

обаяньем родившихся чар,

И с дворцовых красавиц румяна и тушь

словно снимет движеньем одним.

Раз прохладой весенней ей выпала честь

искупаться в дворце Хуацин,

Где источника теплого струи, скользя,

омывали ее белизну.

Опершись на прислужниц, она поднялась,—

о, бессильная нежность сама!

И тогда-то впервые пролился над ней

государевых милостей дождь.

Эти тучи волос, эти краски ланит

и дрожащий убор золотой...

За фужуновым пологом в жаркой тиши

провели ту весеннюю ночь.

Но, увы, быстротечна весенняя ночь,—

в ясный полдень проснулись они.

С той поры государь для вершения дел

перестал по утрам выходить.

То с любимым вдвоем, то при нем на пирах,

от забот не уйдет ни на миг,

И в весенней прогулке всегда она с ним,

и ночами хранит его сон.

Их три тысячи — девушек редкой красы —

было в дальних дворцах у него,

Только ласки, что им предназначены всем,

он дарил безраздельно одной.

В золотой она спальне украсит себя —

с нею, нежной, пленительней ночь.

А в нефритовой башне утихнут пиры —

с нею, пьяной, милее весна.

Многочисленным сестрам и братьям ее

во владение земли он дал,

И завидного счастья немеркнущий свет

озарил их родительский дом.

И уже это счастье под небом у нас

для отцов с матерями пример:

Их не радует больше родившийся сын,

все надежды приносит им дочь...

Высоко вознесенный Лишаньский дворец

упирался в небесную синь.

Неземные напевы, с ветрами летя,

достигали пределов страны.

Песни тихий напев, танца плавный полет,

шелк струны и свирели бамбук...

Целый день государь неотрывно глядел,

на нее наглядеться не мог...

Загремел барабана юйянского гром,

затряслась под ногами земля.

Смолк, изорван, «Из радуги яркий наряд,

из сверкающих перьев убор».

Девять врат во дворцы государя вели,

дым и пыль их закрыли от глаз.

Это тысячи всадников и колесниц

держат путь в юго-западный край.

Шевелятся драконы расшитых знамен,—

и идут. И на месте стоят.

От столицы на запад они отошли

за сто ли. И недвижны опять.

Непреклонны войска. Но чего они ждут,

что заставит в поход их пойти?

Брови-бабочки — этого ждали они —

наконец перед ними мертвы!

Наземь брошен цветной драгоценный убор,

не украсит ее никогда

Перьев блеск изумрудный, и золото птиц,

и прозрачного гребня нефрит.

Рукавом заслоняет лицо государь,

сам бессильный от смерти спасти.

Обернулся, и хлынули слезы и кровь

из его исстрадавшихся глаз...

Разнося над селеньями желтую пыль,

вечный ветер свистит и шумит.

Там мосты и тропинки, кружа в облаках,

ввысь ведут до вершины Цзяньгэ.

Под горою Эмэй, там, в долине пустой,

проходящих не видно людей.

Боевые знамена утратили блеск,

и тусклее там солнечный свет.

Край тот Шу — с бирюзовыми водами рек

и вершинами синими гор.

Мудрый наш властелин там в изгнанье ни днем

и ни ночью покоя не знал.

Бередящее душу сиянье луны

видел он в отдаленном дворце.

Все внутри обрывающий звон бубенцов

слышал он сквозь ночные дожди...

С небесами земля совершила свой круг.

Возвращался Дракон-государь.

Подъезжая к Мавэю, поник головой

и невольно коня придержал.

Здесь, в Мавэе, под памятным этим холмом,

на сырой этой грязной земле

Как узнает он место, где яшмовый лик

так напрасно похитила смерть?

Друг на друга властитель и свита глядят,

их одежда промокла от слез,

И к воротам столицы они на восток

едут дальше, доверясь коням.

Воротились в Чанъань. Вид озер и садов

все такой же, как в прошлые дни,

И озерный фужун, как всегда на Тайи,

те же ивы в Вэйянском дворце.

Как лицо ее нежное — белый фужун,

листья ивы — как брови ее.

Все как было при ней. Так достанет ли сил

видеть это и слезы не лить?

Снова веснами персик и слива цветы

раскрывали под ветром ночным.

Вновь осенний утун с опадавшей листвой

расставался под долгим дождем.

Государевы южный и западный двор

зарастали осенней травой.

На ступени опавшие листья легли,

и багрянца никто не сметал.

У певиц, что прославили «Грушевый сад»,

в волосах белый снег седины,

Для прислужниц, заполнивших Перечный дом,

юных лет миновала весна.

К ночи в сумрачных залах огни светлячков

на него навевали печаль,

И уже сиротливый фонарь угасал,

сон же все не смежал ему век.

Не спеша, не спеша отбивают часы —

начинается длинная ночь.

Еле светится-светится в небе Река,

наступает желанный рассвет.

Стынут в холоде звери двойных черепиц,

Как приникший к ним иней тяжел!

Неуютен расшитый широкий покров.

Кто с властителем делит его?

Путь далек от усопших до мира живых.

Сколько лет, как в разлуке они,

И ни разу подруги погибшей душа

не вошла в его тягостный сон...

Из Линьцюна даос, знаменитый мудрец,

пребывавший в столице в тот век,

Чист был сердцем и высшим искусством владел

души мертвых в наш мир призывать.

Возбудил сострадание в нем государь

неизбывной тоскою по ней,

И, приказ получив, приготовился он

волшебством государю помочь.

Как хозяин пустот, пронизав облака,

быстрой молнией он улетел.

Был и в высях небес, и в глубинах земли,—

и повсюду усердно искал.

В вышине он в лазурные дали проник,

вглубь спустился до Желтых ключей,

Но в просторах, что все распахнулись пред ним,

так нигде и не видел ее.

Лишь узнал, что на море, в безбрежной дали,

есть гора, где бессмертных приют.

Та гора не стоит, а висит в пустоте,

над горою туман голубой.

Красоты небывалой сияют дворцы,

облака расцветают вокруг,

А в чертогах прелестные девы живут,—

молодых небожительниц сонм.

Среди этих бессмертных есть дева одна,

та, чье имя земное Тай-чжэнь,

Та, что снега белее и краше цветка,

та, которую ищет даос.

Видя западный вход золотого дворца,

он тихонько но яшме стучит.

Он, как в старой легенде, «велит Сяо-юй

доложить о себе Шуан-чэн».

Услыхавши о том, что из ханьской земли

сыном неба к ней прислан гонец,

Скрыта пологом ярким, тотчас ото сна

пробудилась в тревоге душа.

Отодвинув подушку и платье схватив,

чуть помедлила... бросилась вдруг,

И завесы из жемчуга и серебра

раскрывались послушно пред ней.

Уложить не успела волос облака

в краткий миг, что восстала от сна.

Сбился наспех надетый роскошный убор.

В зал сошла, где даос ее ждет.

Ветер дует в бессмертных одежд рукава,

всю ее овевает легко,

Словно в танце «Из радуги яркий наряд,

из сверкающих перьев убор».

Одиноко-печален нефритовый лик,—

плачет горько потоками слез

Груши свежая ветка в весеннем цвету,

что стряхнула накопленный дождь.

Скрыв волненье, велит государю сказать,

как она благодарна ему:

«Ведь за время разлуки ни голос, ни взгляд

не пронзали туманную даль.

В Осиянном чертоге, где жил государь,

прервалась так внезапно любовь.

На священном Пэнлае в волшебном дворце

долго тянутся длинные дни.

А когда я смотрю на покинутый мной

там, внизу, человеческий мир,

Я не вижу столицы, Чанъани моей,

только вижу я пыль и туман.

Пусть же вещи, служившие мне на земле,

скажут сами о силе любви.

Драгоценную шпильку и ларчик резной

государю на память дарю.

Но от шпильки кусочек себе отломлю

и от ларчика крышку возьму».

И от шпильки кусочек взяла золотой,

в платье спрятала крышку она:

«Крепче золота, тверже камней дорогих

пусть останутся наши сердца,

И тогда мы на небе иль в мире людском,

будет день, повстречаемся вновь».

И, прощаясь, просила еще передать

государю такие слова

(Содержалась в них клятва былая одна,

два лишь сердца и знало о ней);

«В день седьмой это было, в седьмую луну,

мы в чертог Долголетья пришли.

Мы в глубокую полночь стояли вдвоем,

и никто не слыхал наших слов:

Так быть вместе навеки, чтоб нам в небесах

птиц четой неразлучной летать.

Так быть вместе навеки, чтоб нам на земле

раздвоенною веткой расти!»

Много лет небесам, долговечна земля,

но настанет последний их час.

Только эта печаль — бесконечная нить,

никогда не прервется в веках.

пищу просить, монах?

Оставь отговорки, что грязь и пыль

плащ замарают твой.

Ты хочешь узнать, где найдешь приют?

Ты на восток пойди.

Бамбук обойдешь, зазвенит ручей,

там Бо Лэ-тянь живет.

Раскрылся лед       под греющим лучом.

Но растопить       весне не удается

Одно лишь только —       иней на висках.

кончаются цветы,

А в этом горном храме персик

сегодня лишь расцвел.

Я горевал — весна уходит,

ее вернуть нельзя.

Как мог я знать, что по дороге

она зайдет сюда.

Я ленью охвачен,       а чувства теснятся во мне.

Какая забота       мне струны тревожить рукою?

Их ветер ударит —       и сами они запоют.

на сырой от дождя земле.

Прилетного лебедя частый крик

в обещающей снег высоте.

Причалил к песку одинокий гость,

чтобы на ночь прервать свой путь.

Вода обегает речной тростник,

и луна заполнила челн.

Пылью покрыты       у едущих путников лица.

Тягостно-грустно       с родной стороной расставанье...

Ветер осенний       поднялся из древней заставы.

И коляски и кони       у реки повернули обратно.

И единственный только       старый посох из красного тэна,

Неразлучный мой спутник,       всю дорогу прошел издалёка.

Валек у соседки       разносит осенние стуки.

Один направляюсь       я спать под нависшую кровлю.

Проснулся и вижу:        луны — половина постели.

здесь в ночь холодной пищи.

Ночь глубока — я все стою

над темными цветами.

И вдруг, встречая новый день,

я лет своих пугаюсь.

До сорока сегодня мне

один лишь год остался.

я слышал тихий чжэн,

Седеть я только начинал —

и слушать не хотел.

А вот сегодня час пришел —

я бел, как белый снег.

Играй на чжэне до зари —

я разрешу тебе.

Рябят-пестрят       виски от белых нитей.

Да можно ли       упрятать глубже годы?

Моим летам       ты, зеркало, не веришь!

провожал уезжающих вдаль.

Повернули коляски, и кони умчались,

лишь увидел, как пыль поднялась.

Не почувствовал сам, как во время прощанья

слезы красные все истекли,

А вернулся домой, и слезы не осталось,

чтобы ею платок омочить.

На шахматном поле       бамбука отчетлива тень.

В бамбуковой роще       монаха не видит никто,

Лишь изредка слышен       фигур опускаемых стук.

цикады кричат и кричат.

На юг от деревни, на север — нигде

прохожих не видно людей.

Один выхожу за ворота свои,

гляжу на луга и поля.

Сияет луна, и гречихи под ней

цветы — словно выпавший снег.

предпочел ты сельскую тишь

И что только в густой бамбуковый лес

отворяется в доме дверь,

И нарочно пришел,— никогда б не стал

докучать я просьбой иной,—

Чтобы в южной беседке твоей побыть,

из нее на горы взглянуть.

в душе веселья мало.

Все вышли капли хуанлянь,

а боль не утихает.

Но получил твое письмо,

оно сильней лекарства:

Я не читал, лишь вскрыл печать...

И зренье прояснилось.

на реке у Лоянского моста.

там, где Фэнь расстилаются волны.

обо мне тебя спросит, наверно.

в дом мой накрепко заперли входы.

и тянется нитью ночь.

Да тут еще этот осенний мрак,

и небо грозит дождем.

Как будто боясь, что в своей тоске

забудусь я сном на миг,

Они переносят свой крик сюда,

где я постелил постель.

Кто гостит       в семействе Бо Лэ-тяня?

Друг наш добрый,       сам наставник Сяо,

Пьет вино,       не брезгует и чаем.

постоянна и вечна весна.

С ней когда-то простился я, нынче пришел.

Двадцать лет промелькнуло с тех пор.

Только годы мои молодые найти

мне уже не удастся никак,

Остальное же все — десять тысяч вещей —

неизменно, как было тогда.

Весна придет, мне дома не сидится.

А в том году я вышел слишком поздно

И не видал лоянского цветенья.

Под ветром хлопья       кружатся во тьме.

В тоске, в безмолвье       деревенской ночи

Отставший гусь       мне слышится сквозь снег.

висит черепаховый жбан.

С ребячьей прической сучжоуский мальчик

ведет за уздечку коня.

Я под вечер в город восточный въезжаю,

меня не узнает никто:

Короткая обувь, и низкая шапка,

и белый холщовый халат.

каждый год раскрывают весной.

Лет пятнадцать последних я в этих садах

столько раз любовался на них!

Человеку, которому семьдесят три,

нелегко уже снова прийти.

Если этой весною пришел я сюда —

я проститься с цветами пришел.

самое время цветенья.

Только недавно бушующим ветром

за ночь сорвало их с веток.

Резвая иволга утром сегодня

в старых местах побывала.

Множество слов, что она накричала,

в голых деревьях осталось.

поздравляя весну с приходом,

А сегодня поднялся на башню снова,

чтобы с ней уже попрощаться...

И цветы орхидей в увядшем уборе

сбереженной росою плачут.

Ивы длинными рукавами веток

налетевшему ветру машут.

И красавица в гладком зеркале видит,

как лицо ее изменилось.

Чуский гость у речного берега знает,

что надежды его напрасны...

И за десять тысяч веков и доныне

одинаковы те печали.

Остается вином допьяна напиться

и забыть обо всем на свете.

Со свистом, со свистом       летит за гусиной стаей...

Сегодня с утра       проник он в деревья сада,

И гость одинокий       всех раньше его услышал.

скукою и печалью.

Я же скажу, что осени время

лучше поры весенней.

Светлая даль, журавль одинокий

в небе над облаками

Могут поднять мое вдохновенье

прямо к лазурным высям.

с ночи лежащий иней.

В яркой листве краснота деревьев

тронута желтизною.

Если к тому же взойти на башню,—

свежесть проникнет в кости.

Это не то что дурман весенний

и от него безумье.

в час урочный пришла весна.

В доме отшельника нет хозяина,—

только ласточки проснуют.

Сквозь занавеску из дома виднеется

двор пустынный с густой травой,

Горный гранат, в своем одиночестве

расцветающий, как и встарь.

сохранившихся на стене.

Тысячью веток сад апельсиновый

окружает соседский дом.

Перед селением над воротами

с именами славных доска.

В грустном безмолвии ранних сумерек

возвращается дровосек.

существует и до сих пор,

Мохом зеленым и дикими травами

зарастая день ото дня.

Лишь иногда соседу захочется

на свирели здесь поиграть.

Кроме него, из былых товарищей

кто приходит сюда еще!

песку десять тысяч ли.

Ветер играющую волну

возносит до края небес.

Вверх по течению Млечный Путь —

Серебряная Река:

Пойди, поплыви — и войдешь в дома

Ткачихи и Пастуха.

Горы со всех сторон.

Волны от старых развалин вспять

бегут в тишине ночной.

Вверху, на восток от реки Хуай,—

луна минувших времен.

Ночью, домой возвращаясь, плыву

под городской стеной.

идешь по сплошной траве.

У входа на улицу Черных Одежд

заката косой свет.

Летали ласточки возле дворцов

знатных Вана и Се,

А ныне влетают в простые дома

обыкновенных людей.

из красного вышла дворца.

Еще за глухою дверью весна,

и в блеклом саду печаль.

Тихо в восточный дворик идет

гроздья цветов считать.

На яшмовую заколку волос

спускается стрекоза.

Но поднесь уцелел       героический дух Лю Бэя.

Было царство одно,       стало три, как три ножки дина.

В царстве У, в царстве Вэй       медяки в пять чжу возродились.

Полководец бы мог       стать началом династии новой,

Только сыну его       не хватило царственной мощи.

Так прошло царство Шу.       Молодым танцовщицам шуским

Перед вэйским дворцом       танцевать для чужого грустно.

идут рекою в Ичжоу.

В Цзинлине, столице своей, властитель

поник в тоске головою.

Железные цепи на дно упали

и не преграждают дорогу.

Как знак покорности тысяча стягов

приспущена над Шитоу.

Живешь в настоящем, а сам все время

кручинишься по былому.

Узоры горных вершин, как прежде,

парят над холодной рекою.

И ныне, когда все четыре моря

вернулись к единому дому,

Забытые древние укрепленья

шуршат осенней осокой.

небо скрыли от глаз.

Вешние воды шуской Реки

лижут подножья скал.

Алые быстро вянут цветы —

так и любовь твоя.

Но бесконечно теченье вод,

точно моя тоска.

реки незаметен ток.

Слышу, любимый песню запел

над гладью молчащих вод.

Солнце вдруг озарило восток,

на западе — снова дождь.

Ты говоришь, непогожий день,—

а день куда как погож!

ты вовремя сдашь урок.

Три раза должен уснуть шелкопряд —

он спит уже третьим сном.

Искусство и Шелковичный Дух

спрядут желанную нить, —

Ведь в этом году шелками налог

до срока надо внести.

Берут до срока,— тому виной

не сборщики податей,

А то, что в прошлом году страна

была занята войной.

Солдаты в походе после боев

бинтуют раны свои.

Вожди их после громких побед

сменяют свои шатры.

Ты нити мотаешь и ткешь шелка

не хуже молодой.

Менять основу, вести узор

тебе уже нелегко.

В восточном доме соседки твои

с почтенною сединой

Всю жизнь искусно ткали узор

и не нашли мужей.

Иная пряжа под потолком.

Одна из нитей дрожит —

На ней раскачивается паук

и бегает вверх и вниз.

Ну, как не завидовать: эта тварь

умеет по небу ходить,

Умеет приют найти в пустоте

и сети из шелка ткать.