Л. Н. Толстой что делает вино с человеком

...Несчастны те семьи, где единственный работник пропивает свой заработок. Жена такого работника — страдалица: бороться с таким скотоподобным мужем она не в силах и обычно попадает под его кулаки. Люди, подверженные этой заразе, есть среди молодежи. Даже среди комсомольцев. Юноши разлагаются, попадают под влияние преступных элементов. На одном рабочем собрании, где в связи с моей статьей о сквернословии обсуждались бытовые вопросы, приводились примеры разложения молодых рабочих — тут и хулиганство, и драки, и ограбление квартир с целью добыть деньги на попойки.

Передо мною гора писем от рабочих и интеллигентов — ценнейшие человеческие документы. Каждая строка этих писем — свидетельство того, что народ наш вполне здоров, культурно зрел и высоко морален: он обладает глубоким сознанием своей исторической роли строителя коммунизма и дорожит своим высоким человеческим достоинством. Он знает, что на нем лежит огромная ответственность перед человечеством за свое великое назначение — быть передовым отрядом в борьбе за счастье будущего. Эти вдохновенные мысли и стремления — в каждом письме. Вот почему авторы их негодуют и сурово осуждают тех, кто оскорбляет своим позорным поведением достоинство и гордость советского человека. Они считают эту губительную заразу не только пережитком проклятого прошлого, но и результатом проникновения в нашу здоровую среду прогнившего и дурманного образа жизни капиталистического мира.

Можно было бы не поднимать тревоги, если бы пьянство среди многих наших людей не было явлением бытовым. Судьба подверженных этому пороку везде одинакова: сначала выпивка по охоте или по принуждению приятелей, потом каждодневная тяга к опьянению, потом — пьянство, дебоширство, безумие, хулиганство, потеря трудоспособности, развал семьи, преступления и скамья подсудимых.

Группа женщин из Ярославля горестно отмечает: «Все знают, а особенно женщины, какое несчастье и бесчестье несет в семью пьющий муж или пьющий сын». И возмущаются, что партийные и комсомольские организации не ведут здесь борьбы с пьянством.

Начальник химической лаборатории одного сибирского завода сообщает о том, что на заводе пьянствуют начальники цехов. Один из них устроил кутеж с подчиненными даже в цехе. В прошлом способный рабочий, он вырос до руководителя цеха. Был изобретателем, сконструировал несколько станков-автоматов. Но начал пить и дошел до скотского состояния. В семье он создал ад. Жена с детьми ушла от него.

На том же заводе заместитель начальника цеха, хороший специалист, тоже начал пить, может быть, не без влияния пьянствующих соседей, и тоже разрушил семью. Дебоши, хулиганство, уголовщина привели его на скамью подсудимых.

Автор негодует: «У нас на заводе во много раз легче купить любое количество водки, чем газету или журнал.

Одна «забегаловка» расположена прямо у заводских ворот, другая — в пятистах метрах правее, третья — в трехстах метрах левее. И в таком масштабе они расположены по всему городу. А ближайший киоск Союзпечати — в семи километрах от завода».

Многие из авторов писем называют «закусочные» «чапками», то есть кабаками. «Зайдешь внутрь чапка — тут и грязь, тут и пьяные, валяющиеся на полу в омерзительной блевотине». А отсюда потом и брак, и поломка машин, и нарушение трудовой дисциплины.

Рабочий одного минского завода с огорчением пишет, что здесь пьянством заражены многие рабочие, и хорошие рабочие. Они дебоширят в общественных местах, хулиганят. Не отстает от них и кое-кто из известных артистов, художников.

...Есть работники культуры, которые вместо того, чтобы в первую голову бороться с пьяным дурманом, сами подают пример бескультурья и кабацкого образа жизни. Например, в Звенигороде на районной учительской конференции должен был выступать с лекцией «солидный ученый муж» из Москвы. Появился на трибуне в лоск пьяный человек, который болтал невнятицу и Эвклида смешал с эвкалиптом...

Возмутительно то, что некоторые руководители и администраторы сами поощряют пьянки по случаю, например, «родительской недели» — поминальных дней на кладбищах: с их разрешения мобилизуется даже транспорт, торговля продуктами и спиртными напитками переносится на могилки. Разумеется, в эти дни торговый план «по продвижению водки к потребителю», как ядовито выразился один из авторов писем, с избытком перевыполняется.

Во многих местах справляются так называемые престольные праздники, и люди целыми колхозами пьянствуют по неделям. Конечно, работы в колхозах замирают с огромным ущербом и для государства, и для колхоза, и для колхозников, а люди после такого разгула не сразу приходят в себя.

Вместо неустанной борьбы с религиозными предрассудками и суевериями, вместо просветительной работы среди масс некоторые руководители и администраторы держатся в стороне и взирают на все эти безобразия, «добру и злу внимая равнодушно», а иногда и сами не прочь принять участие в таких «торжествах».

Есть люди, которые к этому привыкли. Вот это «привыканье» к мерзостям, к антиморальному поведению не только малокультурных людей, но и так называемых блюстителей культуры — не к чести советского гражданина. До сих пор почему-то многие относятся к этому зловещему пороку пассивно. А разве создание грозного общественного мнения против пьянства — не наше дело?

Если в мрачные времена царского деспотизма говорили словами Достоевского, что подлец человек ко всему привыкает, то в нашу великую социалистическую эпоху повторять, это стыдно и бесчестно. Наш народ творит изумительные исторические дела, он показал чудеса героизма в Великой Отечественной войне и в трудовом тылу. Он может и должен истребить, выжечь эту алкоголистическую проказу, которая уродует и тело и душу человека.

Здесь в первую очередь стоит проблема воспитания — в самом широком смысле слова. О воспитании часто толкуют на собраниях, на заседаниях, на всяких конференциях. Повторяется это как давно известная формула. Но ведь формула не решает дела. А между тем вопросы воспитания — животрепещущие, громко взывающие, набатные вопросы, которые требуют немедленного и действенного разрешения. Я выдвигаю эту проблему как проблему самовоспитания нашего советского гражданина, как дело общественное, как одну из важных обязанностей наших партийных, комсомольских и профсоюзных организаций. Личное поведение советского человека — не частное дело, оно неразрывно и непосредственно связано с тем коллективом, с той средой, в которой он живет. Дом, общежитие, цех, учреждение, школа — всюду человек находится в теснейших отношениях с людьми и в полной зависимости от системы коллективной жизни. Возмужало новое поколение, не знающее капиталистического гнета. Но индивидуалистические страсти, низменные влечения влияют на это поколение как наследственная болезнь.

Что же способствует живучести и бурным проявлениям этих гнусных пережитков? На мой взгляд, — это недостатки в системе воспитания, бескультурье в быту, бюрократизм в иных общественных организациях, где за инструкцией и буквой не виден живой человек. Проблема социалистической культуры включает в себя не только школу и культурные организации, но и семью и улицу. Тема эта требует специального анализа.

Авторы некоторых писем указывают на то, что и в некоторых книгах, и в театре, и в кино часто изображается пьянство, смакуются пьяные сцены. Актеры в этих сценах играют с особым удовольствием, к соблазну сочувствующих зрителей, и авторы писем резонно спрашивают: какое воспитательное значение имеет подобное лицедейство?

Каковы же практические мероприятия для борьбы с пьянством? Думаю, что этот жгучий вопрос требует всеобщего обсуждения на предприятиях, в организациях, в учебных заведениях, в колхозах. Надо, чтобы все общественные организации обратили серьезное внимание на борьбу с пьянством. В ремесленные училища и школы фабрично-заводского обучения необходимо тщательно подбирать трезвых и культурных мастеров, не терпеть пьянствующих и матерщинников.

В многотиражках и стенгазетах надо клеймить случаи пьянства и непотребного поведения рабочих и служащих. Необходимо категорически запретить продажу водки подросткам и прекратить им доступ в рестораны, где грохочет джаз. Ведь у нас самая талантливая, самая прекрасная музыка, которая воспитывала многих и многих наших передовых людей. Надо установить контроль за радиопередачами и грамзаписью и не допускать распространения пошлятины.

Надо оживить, активизировать работу Общества по распространению политических и научных знаний*. Всеми мерами развивать культурную самодеятельность, сделать ее интересной и увлекательной. Городским советам необходимо в новых домах отводить помещения в нижнем этаже под открытые читальни и библиотеки.

Богато оснащенные рекламы, вроде «Пейте советское шампанское», «Курите такие-то папиросы», надо снять. Они и вредны и дорого обходятся. Я — не пурист, но торговые предприятия слишком рьяно рекламируют спиртные напитки, а ведь наша торговля — тоже политика, весьма отличная от политики капиталистических торгашей. Эту нашу политику надо проводить мудро, не нарушая и не разрушая важнейшего дела нашей партии и нашего общества — воспитания подлинного, полноценного советского человека — творца, мыслителя, борца за коммунистическое новое.

* Ныне — Всесоюзное общество «Знание».

А вспомнить, конечно, тянуло. Но крепился мужик. Очень уж нужна ему была лошадь.

«Вот куплю, — думал, — лошадь и клюкну тогда. Будьте покойны».

Два года копил мужик деньги и на третий подсчитал свои капиталы и стал собираться в путь.

А перед самым уходом явился к Егору Иванычу мужик из соседнего села и предложил купить у него лошадь. Но Егор Иваныч предложение это отклонил. И даже испугался.

— Что ты, батюшка! — сказал он. — Я два года солому жрал — ожидал покупки. А тут на-кося — купи у него лошадь. Это вроде как и не покупка будет... Нет, не пугай меня, браток. Я уж в город лучше поеду. По-настоящему чтобы.

И вот Егор Иваныч собрался. Завернул деньги в портянку, натянул сапоги, взял в руки палку и пошел.

А на базаре Егор Иваныч тотчас облюбовал себе лошадь.

Была эта лошадь обыкновенная, мужицкая, с шибко раздутым животом. Масти она была неопределенной — вроде сухой глины с навозом.

Продавец стоял рядом и делал вид, что он ничуть не заинтересован, купят ли у него лошадь.

Егор Иваныч повертел ногой в сапоге, ощупал деньги и, любовно поглядывая на лошадь, сказал:

— Это что ж, милый, лошадь-то, я говорю, это самое, продаешь ай нет?

— Лошадь-то? — небрежно спросил торговец. — Да уж продаю, ладно. Конечно, продаю.

Егор Иваныч тоже хотел сделать вид, что он не нуждается в лошади, но не утерпел и сказал, сияя:

— Лошадь-то мне, милый, вот как требуется. До зарезу нужна мне лошадь. Я, милый ты мой, три года солому жрал, прежде чем купить ее. Вот как мне нужна лошадь... А какая между тем цена будет этой твоей лошади? Только делом говори.

Торговец сказал цену, а Егор Иваныч, зная, что цена эта не настоящая и сказана, по правилам торговли, так, между прочим, не стал спорить. Он принялся осматривать лошадь. Он неожиданно дул ей в глаза и в уши, подмигивая, прищелкивая языком, вилял головой перед самой лошадиной мордой и до того запугал тихую клячу, что та, невозмутимая до сего времени, начала тихонько лягаться, не стараясь, впрочем, попасть в Егор Иваныча.

Когда лошадь была осмотрена, Егор Иваныч снова ощупал деньги в сапоге и, подмигнув торговцу, сказал:

— Продается, значится... лошадь-то?

— Можно продать, — сказал торговец, несколько обижаясь.

— Так... А какая ей цена-то будет? Лошади-то? Торговец сказал цену, и тут начался торг.

Егор Иваныч хлопал себя по голенищу, дважды снимал сапог, вытаскивая деньги, и дважды надевал снова, божился, вытирал рукой слезы, говорил, что он шесть лет лопал солому и что ему до зарезу нужна лошадь, — торговец сбавлял цену понемногу. Наконец в цене сошлись.

— Бери уж, ладно, — сказал торговец. — Хорошая лошадь. И масть крупная, и цвет, обрати внимание, какой заманчивый.

— Цвет-то... Сомневаюсь я, милый, в смысле лошадиного цвету, — сказал Егор Иваныч. — Неинтересный цвет... Сбавь немного.

— А на что тебе цвет? — сказал торговец. — Тебе что, пахать цветом-то?

Сраженный этим аргументом, мужик оторопело посмотрел на лошадь, бросил шапку наземь, задавил ее ногой и крикнул:

— Пущай уж, ладно!

Потом сел на камень, снял сапог и вынул деньги. Он долго и с сожалением пересчитывал их и подал торговцу, слегка отвернув голову. Ему было невыносимо смотреть, как скрюченные пальцы разворачивали его деньги.

Наконец торговец спрятал деньги в шапку и сказал, обращаясь уже на «вы»:

— Ваша лошадь... Ведите...

И Егор Иваныч повел. Он вел торжественно, цокал языком и называл лошадь Маруськой. И только когда прошел площадь и очутился на боковой улице, понял, какое событие произошло в его жизни. Он вдруг скинул с себя шапку и в восторге стал давить ее ногами, вспоминая, как хитро и умно он торговался. Потом пошел дальше, размахивая от восторга руками и бормоча:

— Купил!.. Лошадь-то... Мать честная... Опутал его... Торговца-то...

Когда восторг немного утих, Егор Иваныч, хитро смеясь себе в бороду, стал подмигивать прохожим, приглашая их взглянуть на покупку. Но прохожие равнодушно проходили мимо.

«Хоть бы землячка для сочувствия... Хоть бы мне землячка встретить», — подумал Егор Иваныч.

И вдруг увидел малознакомого мужика из дальней деревни.

— Кум! — закричал Егор Иванович. — Кум, поди-кось поскорей сюда!

Черный мужик нехотя подошел и, не здороваясь, посмотрел на лошадь.

— Вот... Лошадь я, этово, купил! — сказал Егор Иваныч.

— Лошадь, — сказал мужик и, не зная, чего спросить, добавил: — Стало быть, не было у тебя лошади?

— В том-то и дело, милый, — сказал Егор Иваныч,— не было у меня лошади. Если б была, не стал бы я трепаться... Пойдем, я желаю тебя угостить.

— Вспрыснуть, значит? — спросил земляк, улыбаясь. — Можно. Что можно, то можно... В «Ягодку», что ли?

Егор Иваныч качнул головой, хлопнул себя по голенищу и повел за собой лошадь. Земляк шел впереди.

Это было в понедельник. А в среду утром Егор Иваныч возвращался в деревню. Лошади с ним не было. Черный мужик провожал Егор Иваныча до немецкой слободы.

— Ты не горюй, — говорил мужик. — Не было у тебя лошади, да и эта не лошадь. Ну, пропил — эка штука. Зато, браток, вспрыснул. Есть что вспомнить.

Егор Иваныч шел молча, сплевывая длинную желтую слюну.

И только когда земляк, дойдя до слободы, стал прощаться, Егор Иваныч сказал тихо;

— А я, милый, два года солому лопал... зря... Земляк сердито махнул рукой и пошел назад.

— Стой! — закричал вдруг Егор Иваныч страшным голосом. — Стой! Дядя... милый!

— Чего надо? — строго спросил мужик.

— Дядя... милый... братишка, — сказал Егор Иваныч, моргая ресницами. — Как же это? Два года ведь солому зря лопал... За какое самое... За какое самое это... вином торгуют?

Земляк махнул рукой и пошел в город.

Больше как две бутылки мне враз нипочем не употребить. Здоровье не дозволяет. Один раз, помню, в день своего бывшего ангела, я четверть выкушал.

Но это было в молодые, крепкие годы, когда сердце отчаянно в груди билось и в голове мелькали разные мысли.

А теперь старею.

Знакомый ветеринарный фельдшер, товарищ Птицын, давеча осматривал меня и даже, знаете, испугался. Задрожал.

— У вас, — говорит, — полная девальвация. Где, говорит, печень, где мочевой пузырь, распознать, говорит, нет никакой возможности. Очень, говорит, вы сносились.

Хотел я этого фельдшера побить, но после остыл к нему. «Дай, — думаю, — сперва к хорошему врачу схожу, удостоверюсь».

Врач никакой девальвации не нашел.

— Органы, — говорит, — у вас довольно в аккуратном виде. И пузырь, говорит, вполне порядочный и не протекает. Что касается сердца — очень еще отличное, даже, говорит, шире, чем надо. Но, говорит, пить вы перестаньте, иначе очень просто смерть может приключиться.

А помирать, конечно, мне неохота. Я жить люблю. Я человек еще молодой. Мне только-только в начале нэпа сорок три года стукнуло. Можно сказать, в полном расцвете сил и здоровья. И сердце в груди широкое. И пузырь, главное, не протекает. С таким пузырем жить да радоваться. «Надо, — думаю, — в самом деле пить бросить». Взял и бросил.

Не пью и не пью. Час не пью, два не пью. В пять часов вечера пошел, конечно, обедать в столовую.

Покушал суп. Начал вареное мясо кушать — охота выпить. «Заместо, — думаю, — острых напитков попрошу чего-нибудь помягче — нарзану или же лимонаду». Зову.

— Эй, — говорю, — который тут мне порции подавал, неси мне, куриная твоя голова, лимонаду.

Приносят, конечно, мне лимонаду на интеллигентном подносе. В графине. Наливаю в стопку. Пью я эту стопку, чувствую: кажись, водка. Налил еще. Ей-богу, водка. Что за черт! Налил остатки — самая настоящая водка.

— Неси, — кричу, — еще! «Вот, — думаю, — поперло-то!»

Приносит еще. Попробовал еще. Никакого сомнения не осталось — самая натуральная.

После, когда деньги заплатил, замечание все-таки сделал.

— Я, — говорю, — лимонаду просил, а ты чего носишь, куриная твоя голова?

Тот говорит:

— Так что это у нас завсегда лимонадом зовется. Вполне законное слово. Еще с прежних времен... А натурального лимонаду, извиняюсь, не держим — потребителя нету.

— Неси, — говорю, — еще последнюю.

Так и не бросил. А желание было горячее. Только вот обстоятельства помешали. Как говорится — жизнь диктует свои законы. Надо подчиняться.

Он сапожник. Кустарь. Он держал в Ялте мастерскую. Не мастерскую, а такую каменную будку имел, такую небольшую каменную халупку.

И он работал со своим приятелем на пару. Они оба-два приезжие были. И производили починку обуви как местному населению, так и курсовым гражданам.

И они жили определенно не худо. Зимой, безусловно, голодовали, но летом работы чересчур хватало. Другой раз даже выпить было некогда. Ну, выпить-то, наверное, времени хватало. Чего-чего другого...

Так и тут. Перед самым, значит, землетрясением, а именно, кажется, в пятницу одиннадцатого сентября, сапожник Иван Яковлевич Снопков, не дождавшись субботы, выкушал полторы бутылки русской горькой.

Тем более, он кончил работу. И тем более, было у него две бутылки запасено. Так что чего же особенно ждать? Он взял и выкушал. Тем более, он еще не знал, что будет землетрясение.

И вот выпил человек полторы бутылки горькой, немножко, конечно, поколбасился на улице, спел чего-то там такое и назад к дому вернулся.

Он вернулся к дому назад, лег во дворе и заснул, не дождавшись землетрясения.

А он, выпивши, обязательно во дворе ложился. Он под крышей не любил в пьяном виде спать. Ему нехорошо было под потолком. Душно. Его мутило. И он завсегда чистое небо себе требовал.

Так и тут. Одиннадцатого сентября, в аккурат перед самым землетрясением, Иван Яковлевич Снопков набрался горькой, сильно захмелел и заснул под самым кипарисом во дворе.

Вот он спит, видит разные интересные сны, а тут параллельно с этим происходит знаменитое крымское землетрясение. Домишки колышутся, земля гудит и трясется, а Снопков спит себе без задних ног и знать ничего не хочет.

А что до его приятеля, так его приятель с первого удара дал тигаля и расположился в городском саду, боясь, чтоб его камнем не убило.

Только рано утром, часов, может, около шести, продрал свои очи наш Снопков. Проснулся наш Снопков под кипарисом и, значит, свой родной двор нипочем не узнает. Тем более, ихнюю каменную будку свалило. Не целиком свалило, а стена расползлась, и забор набок рухнул. Только что кипарис тот же, а все остальное признать довольно затруднительно.

Продрал свои очи наш Снопков и думает: «Мать честная, куда ж это меня занесло? Неужели, думает, я в пьяном виде вчерась еще куда-нибудь зашел? Ишь ты, кругом какое разрозненное хозяйство! Только не понять — чье. Нет, думает, нехорошо так в дым напиваться. Алкоголь, думает, чересчур вредный напиток, ни черта в памяти не остается».

И так ему на душе неловко стало, неинтересно. «Эва, думает, забрел куда. Еще спасибо, думает, во дворе прилег, а ну-те на улице: мотор может меня раздавить или собака может чего-нибудь такое отгрызть. Надо, думает, полегче пить или вовсе бросить».

Стало ему нехорошо от этих всех мыслей, загорюнился он, вынул из кармана остальные полбутылки и тут же от полного огорчения выкушал.

Выкушал Снопков жидкость и обратно захмелел. Тем более, он не жрал давно, и тем более, голова была ослабши с похмелюги.

Вот захмелел наш Снопков, встал на свои ножки и пошел себе на улицу.

Идет он по улице и с пьяных глаз нипочем улицу не узнает. Тем более, после землетрясения народ стаями ходит. И все на улице, никого дома. И все не в своем виде, полуодетые, с перинами и матрацами.

Вот Снопков ходит себе по улице, и душа у него холодеет. «Господи, думает, семь-восемь, куда ж это я, в какую дыру зашел? Или, думает, я в Батум на пароходе приехал? Или, может, меня в Турцию занесло? Эвон народ ходит раздевшись, все равно как в тропиках».

Идет, пьяный, и прямо чуть не рыдает.

Вышел на шоссе и пошел себе, ничего не признавая.

Шел, шел, и от переутомления и от сильного алкоголя свалился у шоссе и заснул как убитый.

Только просыпается — темно, вечер. Над головой звезды сверкают. И прохладно. А почему прохладно — он лежит при дороге раздетый и разутый. Только в одних подштанниках.

Лежит он при дороге совершенно обобранный и думает: «Господи, думает, семь-восемь, где же это я обратно лежу?»

Тут действительно испугался Снопков, вскочил на свои босые ножки и пошел по дороге.

Только прошел он сгоряча верст, может, десять и присел на камушек.

Он присел на камушек и загорюнился. Местности он не узнает, и мыслей он никаких подвести не может. И душа и тело у пего холодеют. И жрать чрезвычайно хочется.

Только под утро Иван Яковлевич Снопков узнал, как и чего. Он у прохожего спросил.

Прохожий ему говорит:

— А ты чего тут, для примеру, в кальсонах ходишь? Снопков говорит:

— Прямо и сам не понимаю. Скажите, будьте любезны, где я нахожусь?

Ну, разговорились. Прохожий говорит:

— Так что до Ялты верст, может, тридцать будет. Эва куда ты зашел!

Ну, рассказал ему прохожий насчет землетрясения и чего где разрушило и где еще разрушается.

Очень Снопков огорчился, что землетрясение идет, и заспешил в Ялту.

Так через всю Ялту и прошел он в своих кальсонах. Хотя, впрочем, никто не удивился по случаю землетрясения. Да, впрочем, и так никто бы не поразился.

После подсчитал Снопков свои убытки: унесли у него порядочно. Наличные деньги — шестьдесят целковых, пиджак, штаны и сандалии почти что новенькие. Так что набежало рублей до ста, не считая пострадавшей будки.

Теперь И.Я.Снопков собирается ехать в Харьков. Он хочет полечиться от алкоголя. А то выходит себе дороже.

Чего хочет автор сказать этим художественным произведением? Этим произведением автор энергично выступает против пьянства. Жало этой художественной сатиры направлено в аккурат против выпивки и алкоголя.

Автор хочет сказать, что выпивающие люди не только другие, более нежные вещи — землетрясение, и то могут проморгать.

Или как в одном плакате сказано: «Не пей! С пьяных глаз ты можешь обнять своего классового врага!»

И очень даже просто, товарищи.