Методические рекомендации по курсу «История зарубежной литературы XIX века», составленные в соответствии с учебной программой и с учетом специфики заочного обучения
жүктеу/скачать 1.15 Mb.
|
- Бұл бет үшін навигация:
- ПРИЛОЖЕНИЕ 2 1
ВОПРОСЫ ДЛЯ САМОКОНТРОЛЯ
ПРИЛОЖЕНИЯ 1? Выявите дискуссионные моменты полемики вокруг романтизма. Чья точка зрения вам представляется наиболее убедительной и обоснованной?
европейского романтизма XIX века? Если оказали, то в чем именно это влияние выразилось? ПРИЛОЖЕНИЕ 21Фридрих фон Гарденберг (Новалис) ВЕРА И ЛЮБОВЬ, ИЛИ КОРОЛЬ И КОРОЛЕВА ПРЕДИСЛОВИЕ 2 Многие полагали – о предметах деликатных во избежание злоупотреблений следует вести ученый разговор, например писать о них на латыни. Стоит попробовать, нельзя ли на самом обыкновенном, общепринятом языке говорить так, что понимал тебя лишь тот, кому надо. Всякая подлинная тайна сама по себе исключает непосвященных. Кто же понимает, тот по справедливости и должен считаться посвященным. 3 Мистическая речь – еще один стимул для мысли. Все истинное исконно. Прелесть новизны – лишь в варьировании выражения. Чем контрастнее являющийся облик, тем радостнее узнавание (44). 4 Что любишь, то повсюду находишь и повсюду видишь похожее. Чем сильнее любишь, тем шире, тем многообразнее мир сходств. <…>. 5 Но откуда же эти серьезные, мистико-политические философемы? Вдохновенный – вот кто во всех своих проявлениях выражает высшую жизнь; оттого-то он и философствует, причем живее обычного, поэтичнее. Глубокий тон тоже неотмыслим от симфонии его органов и энергий. Но разве не выигрывает всеобщее благодаря индивидуальным, а индивидуальное – благодаря всеобщим отношениям? 6 Пусть стрекозы летят – невинные странницы в мире Вслед за Двойною звездой дар небесный несут [1.] Цветущая страна – художественное творение более достойное королей, нежели парк. Англичане придумали разбивать парки со вкусом. А немецким изобретением могла бы стать страна, доставляющая удовлетворение уму и сердцу; ее изобретатель был бы королем среди изобретателей (45). [7.] Зловонные испарения в моральном мире – не то что в природе. Одни уносятся ввысь, другие держатся поверхности. Для обитателей вершин лучшее средство от ядов – цветы и солнце. Однако цветы и солнце редко встретишь вместе на высоте. Теперь же на одной из величайших моральных вершин, какие только есть на земле, можно наслаждаться чистейшим воздухом и видеть, как цветет на солнце лилия (46). [9.] Истинная королевская чета – то же самое для человека в целом, что конституция – для одного лишь рассудка. К конституции можно питать ровно такой интерес, что и к букве. Если только знак – не прекрасный образ и не песнь, то быть приверженным знаку – самая извращенная из склонностей. Что такое закон, если не волеизъявление всеми любимой и достойной всяческого уважения личности? Разве не нуждается мистический суверен в символе, как всякая идея, а какой же символ достойнее и уместнее, если не пользующийся любовью превосходный человек? Краткость выражения чего-нибудь / да стоит, а разве человек – не более краткое и прекрасное выражение духа, чем целая коллегия? В ком жив дух, того не сковывают различия и ограничения; они, напротив, возбуждают его энергию. Только бездуховный чувствует гнет и препоны. Кстати, король по рождению лучше короля провозглашенного. И самый лучший из людей не перенесет подобного возвышения, не переменившись внутренне. <…>. [10.] Пусть будет по-вашему – пусть наступила пора букв. Не самая большая похвала эпохе, если она так далеко от природы, так нечувствительна к семейной жизни, так не склонна к этой самой прекрасной, поэтичной форме общественности. Как удивились бы наши космополиты, если бы вдруг наступил вечный мир и они увидели, что человечество достигло высшей своей организации – и живет при монархическом строе? К тому времени будет развеяна по ветру бумажная пыль, которой в наши дни тщатся склеивать человечество, дух изгонит призраков духовности в обличье букв, вылетающих кусками из-под перьев и типографских станков, и все люди сольются воедино, словно чета любящих (47). [13.] Большой недостаток наших государств – их почти не замечаешь. Нужно, чтобы государство было зримо во всем, чтобы каждый был отмечен как его гражданин. <…>. [14.] Самый целесообразный для правителя способ сохранить государство в нынешние времена – это придавать ему наивозможно индивидуальный облик (48). [16.] Придет время, и наступит оно скоро, когда всеобщим убеждением станет: король немыслим без республики, республика – без короля, так что король и республика нерасторжимы, как тело и душа, и король без республики, республика без короля – пустые слова. Вот почему одновременно с возникновением подлинной республики всегда появляется и король, а вместе с подлинным королем возникала и республика. Подлинный король будет республикой, подлинная республика будет королем (49). [21.] <…> Хотя правительству и не следует вмешиваться в частную жизнь людей, ему надлежит строжайше расследовать каждую жалобу, каждый скандал, рассматривать любое прошение обесчещенного существа. Кому же защищать оскорбленное / достоинство женщины, как не королеве? <…> Общение с королевой уже само по себе было бы почетным отличием, оно непременно вновь настроило бы общественное мнение в нравственном духе, а ведь общественное мнение – это в конце концов самое могучее средство исцеления и воспитания нравов. [22.] От настроения умов в обществе зависит, как поведет себя государство. Облагораживать умы – единственный базис подлинной реформы государства. Король и королева могут и должны быть принципом общественного умонастроения. <…> (51). [29.] Ничего нет утешительнее, как говорить о своих желаниях, когда они исполнились (53). [30.] <…> Растет культура, множатся потребности, стоимость средств, необходимых для их удовлетворения, возрастает тем более, что мораль все более отстает от всех этих ухищрений роскоши, от утонченности жизненных удобств и наслаждений. Чувственность вдруг завоевала для себя широчайшие просторы. Пока люди развивали свою природу однобоко, пока они развивали свою природу однобоко, пока они развивали свою природу однобоко, пока они занимались многообразной деятельностью и предавались любезному их сердцу самодовольству, все иное казалось им неприглядным, мелким, далеким. Они думали, что вступили на правый путь своего предназначения, думали, что должны положить на него все силы. Так грубая корысть сделалась страстью, а ее принципы представились итогом величайшего разумения; вот отчего эта страсть столь опасна, непреодолима. <…> Бескорыстная любовь в сердце, принципы ее в голове – вот единственно прочный фундамент подлинного, нерасторжимого союза, а государственный союз чем не брак? (54). [32.] Что должно быть на сердце у короля, как не забота о том, чтобы, насколько то возможно, быть человеком многосторонним, осведомленным, разбираться во всем и не ведать предрассудков. <…> (55). [33.] Истинный государь – художник из художников; он директор художников. Каждому следовало бы быть художником. Все может становиться художеством. Материал государя – художники; его воля – резец скульптора; он воспитывает художников, назначает и наставляет их, потому что один он видит картину в целом, с правильной точки зрения, потому что лишь для него одного всецело реальна великая идея, подлежащая претворению в действительность соединенной энергией сил и идей. <…> (56). Йозеф Гёррес, Клеменс Брентано. ДИСКУССИЯ О НАРОДНОЙ ПОЭЗИИ Йозеф Гёррес АФОРИЗМЫ ОБ ИСКУССТВЕ В КАЧЕСТВЕ ВВЕДЕНИЯ К ПОСЛЕДУЮЩИМ АФОРИЗМАМ ОБ ОРГАНОНОМИИ, ФИЗИКЕ, ПСИХОЛОГИИ И АНТРОПОЛОГИИ ПРЕДИСЛОВИЕ В хаосе битвы отражается мир; на заре своего бытия мир, лишь борясь, пробился к бытию, события, словно искры, разлетаются от трения, производимого беспрестанным противоборством сил, какое заключил мир в свои просторы; <…>. Стяжение и растяжение – биение пульса природы, природа сильна и крепка, пока пульс бьется; <…> (58). Так это в неодушевленной, так и в живой природе. Идея политической свободы явилась в наши дни среди людей, и луч ее зажег души всех. Одни присягнули на верность абсолютному, другие – относительному. Атлеты политического идеализма боролись с атлетами реализма, и свидетелем их борьбы был амфитеатр половины мира. Много людских жизней унесла буря, много, много тысяч людей погибло, оказавшись зажатыми между двумя исполинами. И судьба вырвала из толпы одного и подняла его над полями сражений, и ему удалось смирить сражавшихся, и утихли распри; однако свобода – а уж / думали, что навсегда привязали ее к себе, – исчезла в бесконечном. То, что мы видели в политике, не повторяется ли во всех науках и искусствах? Не везде ли происходит все та же борьба абсолютного и относительного, трансцендентализма и эмпиризма, якобинства и роялизма? <…> В антропологии борются сторонники причинной зависимости, полагающие, что события направляются человечеством, и фаталисты, препоручающие их одной слепой судьбе. Итак, великий раскол проходит через все начинания людей; повсюду один и тот же антагонизм между идеалистами, исходящими из центра и следующими по всем направлениям ко всем предметам знания, и реалистами, которые стремятся к центру от всех бессчетных точек опыта. Однако должно ли быть так, чтобы раскол, делящий надвое и искусство, и науку, и самую жизнь, ссорил самих людей, обращая их в непримиримых врагов? Нет ли иных пружин, способных нести их вперед к далекой цели, помимо отвратительных страстей? Нужно ли непременно выбирать, кто молот, а кто наковальня? <…> (59). Так не может ли быть, что и во всех прочих человеческих начинаниях отыщется нечто третье, – что находится перед человечеством на огромном удалении, скрыто, к чему стремятся все, хотя и из противоположных концов, и в чем все соединятся по внутренней склонности своей, обнаружив при том, что все противоположности до конца слиты? В расколе полов это третье – любовь, в науке и искусстве – идеал; идеал должен парить над головами тех, кто борется за познание и красоту, все должны устремиться взором к этой светлой звезде, а тогда все, пусть то будут даже антиподы, будут увлечены к ней, как общему для всех средоточию. <…> Миллионы людей, которые думали, думают, будут думать на земле, не могут быть верны одному принципу, и бесконечность никак не свести в фокус одного тезиса, – каждый пусть идет своим путем, но только все должны признавать сокрытого бога, чтобы не заблудиться в безмерности. Этот бог – идеал, все стороны равно близки к его престолу, пред ним равны все желающие блага, в нем все должны соединиться единой цепью – единство не единообразия, но единосогласия; атеизм искусства и науки – это варварство; пока не слышен благовест мира господня, царит на земле жестокое кулачное право (60). Великая идея вечного мира между государствами – не оказывалась ли она всякий раз, когда пытались воплотить ее в действительность, прекрасным миражем? И однако нельзя отречься от этого образа, нельзя оторвать от него душу; но не менее возвышенна идея вечного мира в красоте и познании, и не может ли быть так, что в этих двух сферах, где голос страстей звучит тише, идея вечного мира способна скорее и полнее воплотиться? (61) А вы, ожесточенные хулители эмпирического познания! Чему, как не эмпирическому миру, обязаны вы своим существованием, что кормит, питает ваши тело, сердце, дух, дабы они не изнемогли, где бы ваш разум нашел точку опоры для рычагов, если бы у вас под ногами исчезла твердая земля? И вы, позорящие философскую спекуляцию как ложное суемудрие! Вы собираетесь изгонять философские тезисы из науки и предаете проклятию все метафизическое; но благодаря чему сами вы получше мха, липнущего к камню и – чисто эмпирически – сосущего влагу, как не благодаря вольности самостоятельного мышления, возвышающего вас над неодушевленной природой, благодаря чему вы еще плаваете по поверхности целого океана опытных наблюдений, а не утонули в нем, как не благодаря той особой внутренней, вольной силе, которая поднимает вашу голову над бездною и позволяет вам видеть и дышать? Пусть же никогда не расстаются эмпирические знания и спекулятивное рассуждение, в этом спасение для человеческого познания, и искусство тоже спасено, если только не оставят друг друга чувство и фантазия. Вот предмет, которому посвящены последующие страницы. <…> (62). Написано в вандемьере X года. Автор
В умном созерцании полагает себя абсолютный Ум. Чтобы созерцать абсолютную Природу, ему приходится отождествить ее с собою. Итак, для умного созерцания абсолютная Природа=абсолютному Уму=абсолютному Уму Природы. Абсолютный Ум Природы равен абсолютной деятельности с умной бесконечностью, то есть=0 для сознания (62). Чтобы достичь сознания, нужно ограничить абсолютный Ум Природы, он может ограничить лишь себя сам, / поэтому его абсолютная деятельность должна раздвоиться в себе самой. Благодаря раздвоению Ум Природы конструируется для своего бытия как мира. В конструируемом продукте заключена двойственность, он распадается на внутренний и внешний мир. Следовательно, и в конструирующем начале тоже должна заключаться двойственность. В самом продукте двойственность либо только мнима и одна сфера непосредственно положена в иной, либо же обе сферы независимы во внеположности друг другу, хотя и взаимодействуют друг с другом. Следовательно, и в абсолютной деятельности Ума Природы тоже наличествует либо однородность и раздвоенность в однородном, либо разнородность и раздвоенность в разнородном. В первом случае абсолютная деятельность конструирующей внешний мир Природы равна абсолютной деятельности конструирующего внутренний мир Ума и равна абсолютной деятельности конструирующего мир Ума Природы. Следовательно, абсолютная деятельность Ума Природы должна быть раздвоена. Она раздваивается на абсолютно продуктивную и абсолютно эдуктивную18 деятельность. И, следовательно, есть два пути к конструированию. При раздвоении либо Природа берет на себя абсолютную эдуктивность, а Ум – абсолютную продуктивность; это идеализм. Либо Природа берет на себя абсолютную продуктивность, а Ум – эдуктивность; это реализм. <…> Ум – позитивное, творческое начало, Природа – негативное, пластичное; первый – носитель всякого развертывания, вторая – носительница всего сдерживающего развертывания, или наоборот (63). Во взаимодействии продуктивной и эдуктивной деятельности Ума и Природы Ум Природы конструирует / себя для своего бытия, и в качестве результата антагонизма выступает либо дух со всеми его силами и способностями, либо природа со всеми ее обликами и силами. Если продуктивен Ум, то эдуктивность Природы становится рассуждением. В противодействовании созерцания и рассуждения возникает как продукт Идея. Бесконечная продуктивность Ума развертывается в бесконечность, но сдерживается эдуктивностью на различных ступенях разворачивания. Отсюда многообразие Идей. <…> Помимо Природы нет Ума, помимо Ума – нет Природы, и однако внешний мир – во внутреннем или внутренний – во внешнем (64). В другом случае абсолютная деятельность Ума Природы распадается на абсолютную деятельность Природы, / конструирующей внешний мир, и абсолютную деятельность Ума, конструирующего внутренний мир. Обе сферы внешнего и внутреннего мира должны взаимно обусловливать друг друга, но конструироваться независимо друг от друга. Конструирующая деятельность как Природы, так и Ума должна, следовательно, раздвоиться в себе самой, она должна распасться на деятельность продуктивную и деятельность эдуктивную. Конструирующая деятельность внутреннего мира раздваивается на созерцание и рассуждение и этим конструируется для длительности во времени. Конструирующая деятельность внешнего мира раздваивается на силу отталкивания и силу притяжения и этим конструируется для бытия в пространстве. Во внутреннем мире заключена вечность, во внешнем – бесконечность, – та и другая во взаимной обусловленности, и однако каждая независима в своей сфере. Конструирующая деятельность внутреннего мира конструирует этот мир в точку бесконечного пространства и во все мгновения вечного мира. Конструирующая деятельность внешнего мира конструирует этот мир во все точки бесконечного пространства и лишь в одно мгновение вечного времени. Благодаря опосредованию в абсолютном Уме Природы мир внутренний и мир внешний опосредуются. Внутренний мир в средоточии универсума обретает глубину. Внешний мир в средоточии бесконечной вечности обретает длительность. Конструирующая деятельность внешнего мира приходит в антагонизм с конструирующей деятельностью внутреннего мира, и в точке их взаимодействия возникает человек как двойной продукт. Сдерживать созерцание рассуждением – значит мыслить, сдерживаемое есть Идея. Сдерживать мышление конструирующей деятельностью внешнего мира – значит чувствовать, сдерживаемая деятельностью внешнего мира в своем развертывании идея называется чувством. Когда продуктивность Ума сдерживается его эдуктивностью, возникает Идея; если она вторично сдерживается деятельностью Природы, возникает чувство (65). Поэтому чувства и называют темными, неразвитыми идеями. В чувстве Идея воплощается, прикасаясь к / материи; чувство – это эфирная оболочка, в какую Ум облекается, чтобы снизойти в Природу. <…> В чувстве Идея – продуктивное, деятельность Природы – эдуктивное начало; следовательно, продукт Ума становится фактором чувства. <…> Ни в каком чувстве продуктивная Идея не бывает развернута до конца, следовательно, всякое чувство есть свернутость бесконечно многих чувств, составленность бесконечно многих факторов. То, что во внешнем мире выступает как тенденция к сцеплению в виде силы тяжести, что во внутреннем мире выступает как тенденция к связыванию в рассудке, то выступает здесь как тенденция к соединению в звенья в виде способности чувствования.
Организм духа преломляется в организме Природы, и с точек отражения берет начало способность чувствования со всей ее волшебной игрою красок. Дух в соединении со способностью чувствования есть душа (66). <…> То, что сдерживает продуктивность Природы и конструирует ее в качестве внешнего мира, выступает во всем отдельном как сцепление, в целой же системе – как взаимное тяготение всего сцепляющегося (67). То, что сдерживает продуктивность Ума и конструирует его в качестве внутреннего мира, выступает во всем отдельном как мышление, в рассудке же – как связывание всего мыслимого (68). <…> Дух вкупе со способностью чувствования дает душу, а неорганический мир вкупе с органическим – универсум. Так Природа конструирует себя посредством Ума как универсум, а Ум – посредством Природы как душу; обе сферы проникают друг друга в человеке. В нем неорганическая природа отделяется от органической, и первая изливается во вторую; мир идей отделяется от мира чувств, и первый отсвечивает во второй. Благодаря тому, чтó в нем – организм, человек взаимосвязан с неорганической природой; благодаря тому, чтó в нем – способность чувствования, человек соединяется с миром Ума. Следовательно, благодаря тому и другому опосредуются оба мира. <…> Следовательно, человеческое есть способность чувствования, конструируемая в организме, колеблющаяся между внутренним и внешним миром (69). <…> Рефлексия духа на сдерживаемую внешним миром идею называется представлением. Чувство есть идея, сдержанная внешним миром, представление – та же идея, сдерживаемая рефлектированием духа, следующего задаваемой внешним миром норме. Изначальное созерцание идеи сдерживаемо изначальной и сдерживаемо обусловленной внешним миром рефлексией. Следовательно, представление есть воспроизведение чувства спонтанностью духа, проецируемое в самый дух. Способность представления есть одухотворенная способность чувства – это область промежуточная между духом и чувствованием. Так, следовательно, опосредована взаимосвязь внешнего и внутреннего мира (71). <…> Ум конструирует себя как объект во времени; познание такого конструируемого как объекта есть наука об Уме, философия. Через посредство чувствительности дух обнаруживает противоположное себе – Природу, конструируемую в относительном пространстве как внешний мир (74). <…> Все то, что порождает дух своей внутренней подвижностью, все, что воспринимает он извне, – все это он в свою очередь представляет во внешнем мире, представляет как язык, – чтобы сообщать все родственному себе духу. Если такое представление во внешнем совершается посредством последовательного во времени – таково звучание, – возникает словесный язык; если же посредством протяженного в пространстве – такова фигура, – возникает язык образов. Для производимого внутренним миром самое сообразное – чтобы его представляли в его же форме. Вот почему словесный язык есть невесомое облачение духа, он воспроизводит любые формы и контуры духа, язык – это бренная оболочка бессмертного вéдения. Орган чувства, охватывающий наибольшее число феноменов внешнего мира, – это глаз. Воспринятое им есть образ.
Внешний мир сдерживает Идею, и она становится чувством в сфере чувствования; феномен же, возбуждающий нас извне, благодаря реакции духа в душе становится ощущением. Представление Идей, сдержанных и ставших чувством, и феноменов внешнего мира, сделавшихся ощущением, для сообщения этих чувств и ощущений родственным душам есть искусство. В искусстве чувствительность становится чувством, спонтанность – фантазией, ощущение – интуицией, аффект – вдохновением; внешний мир трогает наши чувства, идея вдохновляет фантазию. Художник в своем творении либо представляет Идею, приглушенную и ставшую чувством, и тогда его искусство – это продуктивное искусство. Либо же его представление не отступает от ощущения, какое феномен пробудил в нашем чувстве, и тогда его искусство – это эдуктивное искусство (78). <…> Между противоположностями продуктивного и эдуктивного художественного гения пребывает третье – идеал. В идеале должны соединиться обусловленное и безусловное, цельность и бесконечность, непосредственное чувство и фантазия, собственная творческая сила и восприятие уже сотворенного. Фантазия стремится к бесконечности, она любое содержание расширяет до абсолютной формы, поэтому продукты, создаваемые чисто продуктивным гением, – это лишь форма без содержания. Непосредственное чувство постигает все ограниченное своими пределами, но постигает все, как оно есть, – как лишенную всякого значения рядоположность; фантазия должна придавать значение и форму так воспринятому. Поэтому эдукты, создаваемые чисто эдуктивным гением, – это одно содержание без формы. Поэтому если художник хочет создать нечто реальное, в нем должны соединиться продуктивная и эдуктивная художественные способности (79). <…> В фантазии отдельное сразу же обозначается как целое, оно сразу же идеально; в скудной реальности отдельное приближается к идее лишь в ущерб целому. Превосходное скупо рассеяно по реальности, зато есть немало низменного, что ранит наши чувства. Лишь к чувственному инстинкту низменное ближе, высшее же чувство откликается лишь на совершенное, и дух усваивает себе действительность лишь в том, в чем она превосходна. Лишь в духе материальная, плененная истина возвышается и становится вольным выражением идеального. Индивидуально-превосходное, отобранное открытыми чувствами и благодаря эстетическому синтезированию представленное фантазией в бесконечности идеи – вот что такое идеал. Во всем идеальном материал предоставляет действительность, форму – собственная деятельность художника, и форма и материал должны слиться друг с другом. <…> Все благородное, прекрасное, совершенное, что воспринимает в природе тронутый ею эдуктивный художник, должно еще в сфере чувствования принять в священном восторге предел, жизнь, форму от бесконечности, величия, абсолютности идеи, – тогда вольное взаимодействие сторон родит идеал, и наши чувства и наша фантазия с любовью прильнут к зачатому ими созданию (80). Душа наша раскололась на чувство и фантазию, в идеальном же эта раздвоенность должна стать единством; / в художнике, ваяющем идеальное, фантазия на высшей ступени своей деятельности и непосредственное чувство на высшей ступени своей возбудимости должны породниться, чтобы создать совершенную гармонию (81).
Дух стремится к познанию бытия объектов (82). <…> Душа лишь спрашивает о том, чем кажутся нам предметы. Эдуктивное искусство с нежным и тонким чувством снимает это свечение видимости с сáмой поверхности Природы; продуктивное же черпает его из своих глубин, из внутренней полноты изобильной фантазии; в идеальном снятое с поверхности и почерпнутое из глубин стекается, – и перед нашей душой встает образ, и он живет, и он говорит своей поверхностью о своих глубинах, и обращается из глубины к фантазии, и внешней стороной обращается к непосредственному чувству. <…> В языке искусство представляет свое первое пластическое создание; благодаря языку творения духа обретают прочность и бытие для чувства, а все воспринимаемое чувством на долгое время приобретает значение для духа (83). <…> В языке образов глаз дает фигуру со всеми ее формами и очертаниями, дух лишь вкладывает значение, соотнесенность, взаимосвязь во все данное ему. Словесный язык и язык образов – это художественные создания, но еще скованные на низшей ступени, – они способны к высшему развитию. Высшее развитие языка слов дает словесность, а высшее развитие языка образов – изобразительное искусство. Первый шаг к высшему развитию языка слов – это поэзия. <…> В идеальной поэзии материал действительности должен теряться в форме идеи, а материал идеи – в форме действительности (84). <…> Для сентиментального поэта Природа – лишь закосневшая Идея, в голых скалах для него нет ничего приятного, утешительного; только чтобы вид их стал выносим для взгляда, ему приходится золотить вершины гор, проливать мягкое пурпурное сияние на шапку ледников, – иначе они ранят взор своими острыми зубцами. А для наивного поэта в природе есть сердце и любящая душа, и она ласково беседует с теми, кто близок ей. Звезды – глаза, которые смотрят на него с вышины, цветы шепчут ему слова, к которым он прислушивается, для его души ласково журчит ручей, – и поэт с любовью передает нам все, что воспринял с любовью. А поэт идеальный наполняет природу бурной жизнью, – у него эльфы танцуют на поляне в свете Луны, и сильфы летают в закатных лучах, и нимфы водят хороводы в рощах и плавают в реках, и гномы роют сокровища в недрах земли. Обычные люди становятся богами в свете идеала, и точно так же дунет он дыханием всеобщей жизни на мертвые силы природы – и всех, одухотворенных им, поведет за собою в свой мир. Язык перешел в поэзию в сфере чувствования, еще шаг – и поэзия растворится в музыке. <…> Лишь звучащая природа жива для нашей души, природа молчащая – лишь мертвое, лишенное воли вещество. Вечный покой немоты внушает нам такой же страх, что и вечная беспросветная тьма (85). <…> В саду, взращенном Природой, соловей исполняет лишь мелодию, и лишь мелодию слышит тот, кто прислушивается к музыке Природы. Лишь в дворцах, возведенных Культурой, живет гармония, – ее способен воспринять только утончившийся слух (86). <…> Наивный создатель мелодий схватывает летучие звуки Природы, его чувство откликается на ее звучания, и эти звучания еще и спустя века вновь раздаются в его творениях. Плод считанных мгновений трогательного чувства, его пение, обращаясь к нам, вновь поселяет растроганность в наших сердцах. Покидая райские кущи Природы, художник выходит на широкое поле познания, здесь он встречает гармонию, и гармония подводит к нему, по отдельности, добро и зло, консонанс и диссонанс. <…> Лишь человеческий голос дала нам Природа для пения, а теперь искусство выманивает благозвучие и из всего того, чему Природа велела молчать (87). <…> Потому продуктивное искусство звука – музыка, гармония (88). <…> То, что обнаружили мы уже в поэзии, мы находим и в музыке – повсюду все то же раздвоение и все то же стремление к единению раздвоившегося. Итак, лестница риторических искусств конструируется в таком виде: наше знание предстает в прозаической речи; знание, сведенное в сферу чувствования и представленное в слове, дает дидактическую поэзию; к последней примыкает лирическая поэзия – она рисует чувства звуками речи и на самых глубинах теряется в музыке, которая слагает чувства звучаниями. Язык образов – другой рукав потока, каким течет художественная способность души. Язык образов, выводимых из царства иероглифов, холодных, мертвенных, немотствующих, из символов, и развиваемых до живого, полнокровного и красноречивого представления, – объект изобразительного искусства (90). <…> Гений Греции любой аффект окружал покровами мифа, – форма кристаллизовалась вокруг мифа согласно законам притяжения, какие действуют в пластической способности (95). <…> Музыка и поэзия – в детстве они играли вместе и не расставались никогда, лишь впоследствии пути их разошлись, однако им предстоит встретиться в идеальном, когда они достигнут зрелости и совершенства (98). <…> В восприятии широта Природы определяет глубину духа, – в мысли дух, с его глубиной, определяет сам себя. Должно быть такое третье, где восприятие опосредовалось бы идеей, где одно переходило бы в другое; это третье есть созерцание, данное способностью представления (99). Созерцание должно опосредовать восприятие и мышление; следовательно, в нем должно заключаться нечто / бесконечное, абсолютное, безусловное, благодаря чему оно поднимается до своей мысли, и должно заключаться нечто конечное, относительное, обусловленное, благодаря чему оно простирается в сферу восприятия. В созерцании восприятие и идея должны переходить друг в друга, поэтому абсолютное, заключающееся в созерцании, должно быть однородно с относительным, обусловленное, что содержится в восприятии, должно быть способно расшириться до абсолютности, а бесконечное, содержащееся в идее, должно простым своим ограничением давать конечное, содержащееся в восприятии. Следовательно, созерцание должно абстрагировать во внешнем мире то, что в качестве ограниченного дает нам восприятие, притом то, что в доставляемом нам восприятиями соответствует своей однородностью с ними неограниченному, продуцируемому в представлении духом; созерцание снимает с материи самое чистое, самое духовное, что она может предложить нам, все это объединяя с продуктом духа (100). <…> Самое чистое и душевное, что предоставляет нам внешний мир, – это приятная форма и мелодическое движение; то и другое выступает в индивидуализированном виде благодаря органам чувств в ощущении, то и другое выступает в безусловном виде в аффекте благодаря фантазии. Чувство располагает индивидуальное в абсолютном, создавая идеал (103). <…> Гармонически колеблющейся волной, направляемой чувством поэта или музыканта, словно обращается к нам некая более красивая душа, – она говорит в нас и обращается к природе, она говорит в нас и обращается к природе, она говорит в природе и обращается к нам; словно некое особенное, высшее существо сопрягает то, что в нас, и то, что вне нас (104). <…> Эстетический деятель должен подняться над внешней природой и возвысить себя до себя же самого, должен проникнуть в самое средоточие человеческого в себе и отсюда посмотреть на себя как на внешнюю природу, способную принять органическое строение, – запечатлев в своем собственном материале идеал, он должен затем ввести это запечатленное в жизнь (105). <…> Так душа переносит риторическое искусство – из безжизненной атмосферы в собственную грудь; тяга, находившая дотоле выход вовне, оборачивается вовнутрь, к собственному средоточию; душа тут сама себе и пение и среда, в которой распространяется пение; душа формирует себя посредством поэзии и возвышается к идеалу (106). <…> Выше, когда мы развивали художественные идеалы первого и второго порядка, нам еще недоставало идеала третьего, самого высокого порядка – такого, в каком совмещались бы звук и образ. Теперь же мы встречаем и этот высший художественный идеал – он совпадает с конечной целью человечества. Завершение культуры в высшей гуманности – вот высший идеал искусства. <…> Поэтому, для того чтобы вознестись к высшему, искусство должно стать органическим. Человек должен взобраться на величайшую вершину образования и культуры – тогда в нем будет обретена и явлена величайшая красота. Влечение к органическому формированию направляется на собственный дух, собственную душу, собственный организм человека; из этих трех понятий каждое – субъект и каждое – объект для себя самого, каждое – образующее и образуемое, ваяющее и ваяемое, правило и материал (108). <…> Величайшие факторы духа – способность восприятия / и мыслительная сила; величайшие факторы души – восприимчивость и спонтанность, способность ощущения и сила воображения; факторы организма – возбудимость под влиянием внешнего и возбудимость под влиянием внутреннего, способность воспринимать раздражения и мышечная сила. Если предметом влечения к формированию оказывается дух, то такое влечение должно создать полнейшее равновесие между способностью восприятия и мыслительной силой; восприимчивость и деятельность должны поддерживаться на одном уровне, выступать с одинаковой силой; воспринятое и продуманное должны проникать друг друга и сливаться в созерцании, в представлении. Дух стремится достичь очевидности и обрести убеждения; когда активность и пассивность соединяются в нем в степени математической свободы, это значит, что дух образовал себя, достигнув самой высокой истины (109). <…> Сосредоточенность духа, грация души, жизнь организма – словно три гения, которые должны обнять друг друга: тогда три языка пламени над их головами сольются в священный огонь человечества – словно маяк будет светить он нам из неизведанности отдаленнейших веков грядущего (110). <…> Подобно тому как в организме жизненный процесс конструируется как здоровье лишь благодаря гармоническому взаимодействию угнетающих и бодрящих потенций, так и в эстетической сфере чистая культура расцветает в художественном идеале лишь благодаря вольной антагонистической борьбе продуктивного и эдуктивного искусства, а в интеллектуальной сфере чистое органическое строение духа выступает в математическом идеале лишь вследствие вольного противодействия спекулятивной мысли и эмпирического знания (111). <…> …болезнь нашего века – это одностороннее формирование духа для абстрактного созерцания, причем непосредственное чувство красоты и живой жизни притупилось. Человечество должно было последовательно пройти весь этот вьющийся через века цикл, – с тем чтобы в дальнейшем воспитывать себя не в каком-то одном направлении, но охватывать в своем формировании бесконечность по всем измерениям трех своих природ. Помимо художественного идеала, представляемого во внешнем мире, нет и ничего запечатляемого в самом человеке. Но и помимо внутреннего идеала нет ничего, что было бы представляемо во внешнем, помимо внутреннего воспитания и образования нет и внешнего. Поэтому в непрестанном взаимодействии находятся – искусство представления во внешнем и искусство внутреннего формирования, – лишь поддерживая друг друга, они могут существовать, и если нет одного, то немыслимо и другое. Итак, сфера чувствования тяготеет в области эстетической к совершенной красоте, представляемой во внешнем мире; все внутреннее существо души, стремясь к полноте совершенства, склоняется в сторону этого центра тяжести, полагаемого ею вовне, и усиливается перенести его в самое свое средоточие. Душа полагает центр тяжести вовне лишь постольку, поскольку переносит его вовнутрь себя, а переносить может лишь положив его вовне (113). Природа, следуя своего рода предустановленной гармонии, повсеместно берет на себя, в большей или меньшей степени, заботу о таком связывании внешнего и внутреннего, – человеку же остается распознать ее заботливость и примкнуть к ее усилиям, чтобы по неведению или под воздействием страсти не разрушить то, что старательно возводит мать Природа. Негр радуется жизни, живя на болотах, и болезненная тоска овладевает душой жителя Альп, когда отрывают его от родных гор. Точно так же и дух будет тяготеть к внешней истине, и лишь в таком тяготении сложится, соотносясь с истиной во внешнем, внутренняя истинность его существа. Он отталкивается от ложного, стремится в конце концов достичь очевидного и, держась очевидности, обрести высшее свое достоинство. <…> Стремясь к красоте, жизни, истине, человек органически образует себя для гуманности. Человек, индивид стремится к истине, и в таком стремлении все индивиды тяготеют друг к другу, образуя человечество. В духе и в истине, в той мере, в какой истина – благо для человека, заключены первейшие узы, связывающие человека с человеком и образующие единый великий союз людей. В сфере духа витает идеал, какого стремится достичь человек в обществе, – стремясь совместно достичь его, все стремящиеся связывают себя единой цепью совместного – возникает гражданское государство. То, что сопрягает здесь все части в целое, – это не сцепленность индивидуального, а нечто третье, – оно парит над головами всех, – это конечные цели, которые убедили людей выйти из варварского состояния (115). Имущество, собственность представляются ему вторыми и более грубыми покровами, в которых, словно в темнице, затворяет себя человек, и без того вынужденный уже носить тяжелые покровы тела; собственность – железная одежда, в которой быстро угасает внутренняя деятельность человека. Вместо этого он выставляет для всеобщего поклонения нечто высшее, абсолютное, пред чем обращаются в прах кумиры черни, идолы заблуждения. Высшее для него – свобода, отечество (117). Индивид, человек стремится к прекрасному, и в этом стремлении все индивиды тяготеют друг к другу, образуя единое человечество. В прекрасном заключены новые узы, прочно связующие человека с человеком и образующие единый великий союз людей. Пред душой человека носится идеал, какого стремится достичь он и сам по себе и в обществе себе подобных, – стремясь совместно достичь его, стремящиеся связываются, образуя эстетическое государство. Когда красота увлекает людей и связывает их в единое целое, влекомые устанавливают порядок в отношениях друг с другом, и, как правило всего упорядочиваемого, слагается строй добронравия и благопристойности, – в сфере красоты складывается кодекс пристойного, подобающего. Итак, красота в той мере, в какой пристойное совпадает с нею, – вот что возвышается среди общества как законодательная сила (122). Что всемирное тяготение в неорганической природе, то стремление к истине в природе духовной. Подобно тому как все тела во всей обширности универсума тяготеют к идеальному центральному телу, которое ускользает от них в бесконечность и по сравнению с удаленностью которого любое измеримое пространство всего лишь точка, так все умы стремятся к одному и тому же идеальному средоточию: в его сторону бесконечно развертывается созерцание, но не может достичь его и фиксирует его лишь в рефлексии (131). Так, следовательно, и здесь отражаются друг в друге две природы и весь универсум внешнего повторяется в нашем внутреннем мире; мироздание предстает пред нами в человеческом облике, – одно лишь продолжение другого, внешний мир сформован в нас же самих, по образу и подобию божьему (132). Представляющее искусство придает пластический облик тому, что выступает вовне; когда его создание отрывается от нас, оно покоится в себе, в своем собственном существовании, а с нашим собственным бытием сопряжено лишь той связью, какую мы сами вложили в его формы. Формирующее искусство деятельно создает то, что замкнуто в сфере нашей собственной индивидуальности, – под действием такого искусства возвышается до красоты тот мир, который наше самосознание определяет как наш собственный; три природы нашего существа, держащие друг друга в объятиях, – вот предмет устремлений такого искусства (136). В искусстве воспроизведения те два искусства проникают друг в друга и совпадают; художник, зачиная новую жизнь, представляет вовне, его художественное творение находится в неорганическом мире, однако сам артефакт – нечто органическое, второе Я художника, и, подобно тому как по самому своему существу это произведение есть точное запечатление существа самого художника, так во всем его образовании художник по необходимости повторит самого себя. Если художник ваяет представляемое им вовне и, подобно тому как он дал ему и бытие, и материал, и форму, теперь облагораживает его форму своей внутренней силой, – он воспитывает (137). У человека есть душа, требующая пластического образования, есть дух, жаждущий его, и есть организм, который в неменьшей мере притязает на пластическую форму, но есть у человека и безусловная свобода – свобода ставить перед собой цель на любом удалении от себя. Поэтому в деле воспитания человека объединяют свои усилия – внешняя необходимость и внутренняя свобода; первая беспрестанно ограничивает его, вторая отдаляет пределы. Свобода и необходимость проникают друг друга в искусстве, и искусство воспитывает душу (139). Природа могущественно правит непроизвольными движениями тела – тут управительница она одна. <…> Напротив, все произвольные движения приписаны духу, он может направлять их и видоизменять, как только ему заблагорассудится, он может и совсем не двигаться и совершать слишком быстрые движения, – как только будет угодно ему, как только он сам решит. У варваров природа чаще нарушает привилегии духа, тогда произвольные движения становятся непроизвольными, влечения – слепыми, животными инстинктами, а природа погоняет человека плетью, чтобы двигался он скорее, чтобы падал он бездыханным у цели, так и не узнав, какие силы спали в нем и для какого предназначения он был призван в этот мир (141).
Идея стремится к бесконечному, Природа – к узко определенному, непрестанный взаимообмен только и приводит к тому, что требования каждого удовлетворяются. Потому-то беспрестанно меняется и обстановка на театре народов – неведомые фигуры, закутанные в плащ, выходят на сцену, выступают из мрака, растут, достигают колоссальных размеров, полмира служит им постаментом, однако долго ли, коротко ли, фатум волшебным жезлом касается чела гиганта, поправшего человечество, и вот под ударами его бича колосс обращается в туман, в испарение, в облако и потоком времен уносится прочь. Постоянно отыскивается наилучшее, а не наилучшее – обречено гибели (142). Какие бы уродливые существа ни выплывали из потоков хаотического движения, сквозь самые искаженные очертания к нам обратится прекрасная форма и подлинный облик идеально преображенным поднимется над руинами уродств (145). Если бы человечество когда-либо достигло совершенства как замкнутый в себе мир, так оно достигло бы наивысшего, его абсолютное счастье было бы заключено в абсолютной свободе, все препятствующее целеустремленности духа было бы отнято у внешней природы, с ее принуждением, и передано в распоряжение человека, с его волей, распри утихли бы, однако не наступило бы ни смерти, ни ленивого покоя (146). Но если лучшее будущее все время ускользает от людей в свою даль, тем ближе к человечеству его былое, тем ощутимее его напор; человек с печалью взирает на прожитые им годы невинности, в этом своем прошлом насаждает Рай, оплакивает утерянный – утерянный оттого, что в своей дерзновенной гордыне возмутился человек против матери Природы и дерзнул сразиться с ее всемогуществом. <…> С печалью в сердце взирают теперь люди на те златые дни, которые, думают они, безвозвратно ушли в прошлое, канули в вечность вместе с прекрасной утренней зарею их бытия, и единственное наслаждение, которому, мнится им, вправе они предаваться в своих скитаниях по пустыням жизни, по каким блуждают они с трепетным страхом в душе, – это воспоминания о своей юности, словно по волшебству возникающие, приятно волнующие душу сны блаженного детства, – сновидения уносят людей прочь от самих себя, подальше от бессердечного настоящего, с его бедами, в куда более прекрасное прошлое. Поэтому искусство, что творит такое волшебство и являет нашим чувствам будто бы существовавшей некогда в самой действительности, но только канувшей в вечность ту цель, которую вечно стремимся мы достичь, – это искусство проистекает из сокровенных глубин человеческой природы, из самых дорогих человеку воспоминаний, из самых прекрасных его надежд. Когда человек утомился в борьбе с природой, влечение к формированию не ослабевает в нем, но творит в нем уже как художественное влечение; а поскольку будущее не дает ему ничего, кроме ничем не заполненных просторов, оно обращается к прошлому и, следуя своему идеалу, создает образы, светлые, улыбающиеся, окруженные мягким блеском, обращающиеся к человеку из глубин прошлого (147). Формируя свою собственную личность, каждый из нас выступает лишь представителем себя самого – и никого более в целом человечестве; актер теряет сам себя, но зато выступает представителем всех тех героев, которых играет на сцене. Протей, он переходит из одной формы в другую, меняет облик и являет нам как тех, кто не родился еще на свет, так и тех, что полночными тенями скользят по могилам былого (153). Пластические создания поэзии трогают наше внутреннее чувство либо беспредельностью и далью, – поэзия исходит из конечного, но лишь благодаря тому, что художник сокрушает все преграды, какими обставлена со всех сторон действительность, эта последняя раздается вширь, обращаясь в артефакт, и тогда художественное творение становится поэмой, созданной продуктивной силой. Либо же поэт поражает наше внутреннее чувство теми самыми образами, которые столько уж раз отражались чувством внешним, – всю внешнюю природу он призывает волшебством в нашу душу и придает ей такую ширь, что она способна объять весь круг волшебных образов; тогда поэма входит в нашу фантазию как созданная эдуктивной силой. Итак, в обоих случаях поэт обращается к нашей фантазии, своими звуками он возбуждает нашу собственную деятельность, так что либо продуктивный дух перелетает через любую преграду, либо же дух эдуктивный, чтя феномены, накапливаемые чувством, составляет в воображении образ внешнего (155). Перед поэтом, работающим для сцены, открыты … два пути, и только от его желания зависит, который из них избрать. Продуктивный драматический поэт – трагик, эдуктивный – комедиограф (156). Трагический поэт и являет нам борьбу бесконечной человеческой силы с бесконечной силой Природы; эта последняя для него либо живая, либо мертвая, либо Провидение, либо Судьба; поэт прослеживает все катастрофы их поединка вплоть до самой последней, когда гибнет, не может не погибнуть сила человека, потому что Природа не может потерпеть поражение, не уничтожив вместе и нас (157). Человек, действующий по собственной воле, – вот объект драматического поэта, однако продуктивный и эдуктивный художники рассматривают его с противоположных точек зрения. Для одного из них человек всечасно памятует о своем высоком достоинстве, гордо сознает свою собственную силу и возмущается против чуждых сил, жертвуя жизнью ради сохранения своей свободы, а для другого человек давно уже отказался от бесполезной борьбы, отказался от свободы, чтобы обеспечить свое существование, присягнул на верность внешней природе и признал ее власть над собой. Но признать над собой права природы – значит одновременно подписать акт отречения от всех принадлежащих человеку по рождению прав и привилегий; присягая силам царства теней, человек отрекается от свободы, приносит в жертву ужасным божествам свое человеческое достоинство, только чтобы они позволили ему жить и наслаждаться жизнью. Природа, победительница, не отказывает ему ни в покойной жизни, ни в наслаждениях и требует взамен лишь одного – чтобы он сделался существом пассивным, но зато она отняла у него самое ценное – мужскую силу, теперь он платит ей дань, она захватила самые прекрасные и духовные его владения и одарила своего вассала земными благами. Дух продался дьяволу <…> (159). Когда трагический герой взрывается перед нами словно вулкан, мы внутренне содрогаемся и замираем; смеясь, мы внутренне освобождаемся, когда комический герой, съеживаясь, с треском исчезает перед нами, обратившись в точку; в обоих случаях мы можем и проливать слезы. Трагическая сцена возвышается перед нами, и мы с священным благоговейным трепетом взираем на фигуры, проходящие по ней, а комическая сцена опущена до того, что зритель с насмешкой, сверху вниз смотрит на людей, занятых на ней своими мелкими делишками (163). Должно быть и то третье, что не бодрит и не угнетает, но лишь хранит имеющееся, то третье, которое, если уж в органическом складе человека обретена какая-либо точка гармонии, не сдвигает ее ни в сторону гиперстении, подобно трагедии, ни в сторону астении, подобно комедии, а хранит неизменное, чисто стеническое здоровье человека (164). Такое третье – идеал, раздражение сливается в нем с реакцией на раздражение, трагедия и комедия переходят друг в друга; такой идеал – высшая драма, превосходящая и трагедию и комедию. Герой, какого представляет нам высшая драма, и не гигант, дерзновенно и самонадеянно вознамерившийся раздавить сам внешний мир, и не пигмей, который в объективном мире пугается собственной тени и дрожа забивается в угол, когда воздействует на него внешний мир; такой герой – человек в высшем смысле этого слова, – сознавая свои границы, он не пытается дерзновенно творить невозможное, но не робеет и не отчаивается перед достижимым (165). В драме природа и человеческая воля должны объединиться в тесный союз, ощущение и аффект – слиться в чувстве, и в чувстве должно вызревать решение, получающее материал благодаря непосредственным органам чувств, а форму – благодаря фантазии (166). Отношения духа и природы складываются у трагика так, что это напоминает отношения между мужем и женой у некоторых варварских племен: муж горд, надменен, жена унижена, служит вьючным животным и, как рабыня, лежит у ног мужа; у комедиографа природа находится в том отношении к духу, что у иных негритянских племен женщина – амазонка, управляющая решительно всем, – к мужу, который обязан повиноваться ей как раб. У создателя драмы будет царить то более тонкое отношение между духом и природой, какое известно лишь более развитым индивидам в более развитых нациях; природа была враждебна духу, теперь же стала его возлюбленной, она требует того, чего хочет он сам, его желания совпадают с ее волей, принуждение уже не влечет силой, но оба по доброй воле ведут друг друга, и слушающийся слушается по доброй воле, и повелевающий лишь отражает в себе волю слушающегося, – потому что дух и природа слились воедино и всякое принуждение совершается отныне в таком единстве и через посредство его. Поэтому в идеальной драме герой уже не сражается с неумолимым роком, обретая покой лишь в гибели и уничтожении, как в трагедии; он не стонет под гнетом фатальных обстоятельств, которые давят на него словно кошмар, и не обретает покой лишь в трусливом отступлении и пассивной лености, как в комедии; герой драмы получает покой благодаря упорству и неутомимому движению, лишь в равновесии, любви, симпатии (167). *** Мы подошли теперь к концу нашего исследования, найден высший идеал высшего искусства, и цель достигнута. Над этим идеалом нет уже ничего, и мы можем теперь лишь бросить взгляд назад, стараясь охватить целое единым взором и снять карту местностей, по которым мы прошли. Все единое, что бы ни заключалось в нашем существе, раскалывается на две стороны, и каждая из этих сторон едина лишь в своем противостоянии другой, внутри же себя в свою очередь раздваивается. Первой целью, какую мы ставили перед собой, было продемонстрировать то, что полярность, ветвясь бесконечно, пронизывает все бытие. Высшая полярность, с которой встретились мы прежде всего,– это полярность Ума и Природы; вот два полюса всебытия, вокруг которых вращается весь универсум; для нас в этой полярности заключался исконный раскол, обусловивший все прочие (169). Отдельные замечания Непременный атрибут идеалиста – телескоп, с его помощью он проникает в бесконечность, пучки световых лучей служат ему продолжением зрительных нервов, нежными волоконцами этих щупалец, стекающимися к глазу, а, исходя из глаза, пронизывающими своей незримой тканью просторы универсума, осязает он самые отдаленные миры, словно бы держа их в своих руках, он вовлекает вовнутрь себя самую даль (178). Непременный атрибут реалиста – микроскоп, с помощью которого он получает костлявый остов красоты, раздирая на элементы видимость, которым окружена красота; реально существующее он делит на нити и ниточки, расщепляя их до тех пор, пока все не перемолото в пыль, любая реальная форма погибает в нем, зато он вносит в бесформенное жизнь и пластический облик – тогда, когда оставляет поверхность тела и внедряется в свой внутренний мир, где обнаруживает в целости то, что разрушал снаружи <…>. <…> Посредине между идеалистом и реалистом занимает положенное ему место просто невооруженный глаз человека, постигающий реальность и красоту, какими они являются перед ним, он не блуждает ни в одной из бесконечностей, но пребывает в мире конечном и им довольствуется (179). *** Спящий герой уже не герой, он уже под пятой судьбы, он связанный раб ее. Поэтому сон – это отрицательная жизнь, исполнение всех желаний реалиста; сидеть лучше, чем стоять, спать лучше, чем бодрствовать, а лучше всего – смерть – вот формула этих желаний. Вечно спать и не пробуждаться – состояние мертвой материи; жизнь входит в мертвую материю, когда наступает в ней раскол, когда она пробуждается, когда дитя во чреве матери начинает совершать произвольные движения. А всегда бодрствовать и никогда не спать, чтобы дух царил непрестанно, чтобы в конце концов даже на непроизвольные движения распространил он свою власть и совершенно вытеснил природу,– таково состояние высшей духовности, жизнь, получившая один лишь положительный заряд, исполнение всех желаний идеалиста; формула же такова: действовать лучше, чем бездействовать, бодрствовать лучше, чем спать, а самое лучшее – это бессмертие. Смена сна и бодрствования – борьба внутренней свободы с внешним принуждением, это идеальная жизнь, где то побеждает дух под знаком света и бодрости, то его место блюдет природа, воцаряется темнота и мы предаемся дремоте (180). Вечное бодрствование, бессмертие, вечный сон, уничтожение – все это противоположности, а между ними, посредине, пребывает жизнь, осциллирующая – то движущаяся вперед к одному из начал, то назад к другому (181). ***
Гений в искусстве – это продуктивная сила фантазии, внутренняя, движущая, зовущая вперед, вскипающая сила, стремящаяся распространиться вовне, вокруг; вкус – тонкость чувств, пассивно предающихся впечатлениям, потом перебирающих все воспринятое, чтобы отсеять ненужное и с любовью выбрать наилучшее (182). жүктеу/скачать 1.15 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|