Монологи от сердца

ИНТЕРВЬЮ ПЕРЕД СМЕРТЬЮ

– С вашего позволения закурю, – обратился к собеседнику и достал из кармана клетчатой рубахи пачку «LM», – балачка без сигареты – время на ветер.

– Потерпел бы коптить гостя никотином! – заглянула жена, по объёму как раз два мужа войдут. – Когда только бросишь?

– Молчи, ребро адамово! – шутливо пристукнул по столу кулачком супруг. – Везде надо влезть! Вот женщины! Не зря говорят: дьявол семидырый!

Сидели за столом в большой комнате.

– Зима в Омске с 41-го на 42-й год лютовала. Я прямо в цехе спал. Раз среди ночи пинок в бок. Открываю глаза – Господи, воля твоя – сам Туполев надо мной. Главный конструктор. Это уж потом стал многажды раз Герой Соцтруда, полный иконостас премий, но и тогда был мужчина в теле. Невысокого роста. Напустился на меня: «Зачем валяешься, как беспризорная собака?» «Дак, – говорю, – в бараке дубарина, аж голова к подушке примерзает!» «Что за начальник цеха? – Туполев кипятком раскипятился. – Рабочие хуже скотины спят! Ну-ка, быстро поднимайся – в его кабинете будешь ночевать!» Я и не подумал разбегаться. «Не пойду! – отказываюсь. – Силком не заставите!» «Это почему?» – Туполев чуть не затопал ногой от наглости: работяга поперёк главного конструктора. «Да у него, – говорю, – кто поспит – не проснётся, холоднее, чем в собачьей будке. Сам не сидит там»… Туполев матюгнулся и ушёл. Мог крепкое словцо вставить. Рассказывали, на совещании как загнёт матом, а потом обернётся к стенографисткам: «Девчонки, это писать не надо». Зама Туполева по вооружению, Надашкевича, мы звали Козлиная борода. Смешную такую бородёнку носил. Точно как у козла козлевича. Тоже потом стал лауреатом премий. И Королёв у нас в цехе часто бывал… Небогатырского роста крепыш. Сосредоточенный всю дорогу. Кто же знал, что на весь мир прогремит. Веришь, нет: сразу его признал, как фотографии после смерти в газетах появились. Наш, говорю, Королев... Господи, воля твоя… Давным-давно умерли все… А я живу.

«Недолго осталось», – подумал Евгений Теребилов, корреспондент заводской многотиражки.

Как тут не поверишь в мистику, вдруг Евгений заметил: стоит написать о ветеране, тут же некролог на героя вывешивают на проходной. Не так, чтобы совсем один в один попадание, однако смертельный процент получался подозрительно высокий. Первым редактор обратил внимание, как-то зашёл с улицы и сразу к батарее руки греть:

– Абрикосов твой умер, я как чувствовал – в прошлом номере дал очерк, откладывал два раза, тут, думаю: хватит. Тютелька в тютельку успели. Завтра похороны. В такой-то мороз. Прочитал или нет ли о себе дедок? Ты прямо как точки им с памятниками ставишь. Николаев тоже после твоего материала умер…

– Больше не давай дедов с бабками, а то перехороню весь ветеранский корпус.

– Не дождёшься.

Евгений не придал значения разговору. В номер в честь мужского праздника – 23 Февраля – написал очерк о ветеране Великой Отечественной, а через неделю отдел кадров заказал текст для траурной информации на проходной.

В десять минут Евгений справился, после чего взял подшивку за прошлый год. О восьми ветеранах писал, четверо умерло. Конечно, возраст у дедов не юношеский, тем не менее…

Редактору нравились очерки Евгения: «Лучше тебя никто не сделает, умеешь из дедов выудить нужное. И пишешь не левой пяткой, с душой». Директор завода поощрял ветеранскую тему, поэтому редактор частенько мобилизовал ведущего корреспондента на рубрику «Планета людей».

Евгений не отбрыкивался, но и с инициативой не рвался. Беседы со стариками опустошали. Во время разговора заводился, с неподдельным интересом слушал, не закруглял беседу, если чувствовал: материала с головой хватит, давал старикам всласть выговориться. После чего ходил разбитый. Старики вытягивали энергию. И писалось не на одном дыхании, тяжело. Плохо не мог, а хорошо требовало попотеть, отнимало много сил. Без острой нужды никогда не открывал дверь в совет ветеранов. Там неистребимо пахло старостью. Раньше как-то не замечал… Лишь когда своя осень замаячила, за пятьдесят перевалило… А не хотелось осени…

…Редактор вызвал его в кабинет, протянул листочек с телефоном:

– Женя, дорогой, сгоняй к Гавричкову. Человек известный, мы, конечно, писали о нём. Я посмотрел, семь лет назад, ещё до тебя, прошёл большой материал, но слабенький. Работала у нас одна свиристелка, строчила из серии «родился, женился, победитель соцсоревнования»… Гавричков всегда крепкий был старик. На последнем митинге на День Победы выступал, как развёл бодягу минут на пятнадцать… Вчера позвонила жена, рак у него обнаружен, последняя степень. Врачи дают максимум три месяца. Он ничего не знает. Жена слёзно просила, чтобы кто-то от нас пришёл, поговорил. Ему будет приятно… Ты, конечно, осторожнее, вида не подай…

– Нет, я с порога бахну: «Вам жить осталось на две пердинки».

Но вместо измождённого болезнью человека увидел шутника и балагура.

«Неужели в нём на три месяца здоровья?» – исподволь разглядывал Гавричкова, вытаскивая диктофон.

В квартире стояла современная мебель. Когда был у ветерана накануне 23 Февраля, словно в середину 60-х годов прошлого века угодил. В свое детство. Комод. Сервант с посудой, круглый стол с точёными ножками. Даже, показалось, кот Тишка оттуда. У них дома такой же белый пушистый разбойник жил.

У Гавричковых телевизор с плоским экраном, мебель современная, пластиковые окна, дорогие шторы.

В разговоре выяснилось: сын из Москвы хорошо помогает.

– У меня дружок был, Витька Стеблин. На фронт решил убежать. «Всё, – говорит, – лучше от пули умереть, чем с голоду сдохнуть». Еда у него постоянно на уме сидела, не давала покоя. Конечно, голодно жили, особенно в первый год войны, но я старался не думать. Заработаюсь и забуду. У Витьки все разговоры о жратве. Удрал. В вагон погрузили. Но тут секретарь парткома на вокзал примчался. Давай орать на военкоматовских: почему забираете у кого бронь? Военкоматовским тоже план надо выполнять. По городу ловили парней, а Витька сам рвётся. Не один такой с завода был. Но в тот раз обдурили добровольцев боевого фронта, дезертиров трудового. Секретарь парткома настоял объявить: такие-то на выход, вам другим составом ехать. Эти простофили вышли, Витька среди них. Его за шкварник и на завод – паши за станком. Вот он на снимке крайний.

В ожидании корреспондента Гавричков достал шикарные фотоальбомы, блестящие глянцем, но внутри сплошь архивные снимки. У развёрнутого знамени – во всё полотно изображён большой комсомольский значок со звездой посередине, в которой крупно написано ВЛКСМ, – стоит группа серьёзных парней и среди них Стеблин.

– Он потом бригаду комсомольцев организовал, передовиками были всю войну.

«А хорошо или плохо, – думал Евгений, – что дедок не ведает о смертельной болезни? Может, знай – как-то по-другому прожил бы оставшееся? Простился с миром. Может, нельзя врать? Говорят: болезнь – Божья милость. А смерть?»

Заглянула жена ветерана:

– Чай будете?

– Подавай, – скомандовал дедок, а Евгению сказал: – В ноябре шестьдесят лет, как живём. Нацепляла кучу болезней. И давление, и сахарный диабет. То в почках колики, то печень хренькает. Таблетки горстями ест.

Жена вошла с подносом, густо уставленным тарелками с колбасой, сыром, ломтиками сёмги…

– Тебе бутерброд с рыбой? – спросила мужа. – Сахару две ложечки?

Соорудила бутерброд, размешала сахар и подала чашку мужу.

– Как жена вас любит! – с восхищением сказал Евгений.

– Он перед полной тарелкой битый час просидит, не встанет за ложкой: подать надо. Ночью пить захочет, сам не поднимется: принеси… Суп только свежий, разогретый не будет. Рубашку больше одного раза не наденет…

В том, как «жаловалась», как угождала за столом мужу, было видно: с удовольствием все шестьдесят лет потчевала свежим супчиком, стирала рубашки, подавала ложку за столом, насыпала сахар в чай.

– Надо менять! – подмигнул Евгению ветеран. – Без болячек возьму. Во втором подъезде Катька живёт, молодуха – всего шестьдесят четыре. Как ураган наскипидаренный носится, не то, что ты – тумба неповоротливая.

– Чё с ней делать будешь, жених сивый? – спросила «тумба».

– Как чё? В куклы играть!

Перебирая фотокарточки, наткнулся на фото 60-х годов. Демонстрация. Малец, в руке звёздочка на палочке, мужчина, две женщины в шляпках и пальто. Все улыбаются. Мужчина протянул, дурачась, руку к фотографу: ну, снимай быстрее.

– Господи, воля твоя! Судьба у Лёшки! – ткнул в мужчину пальцем Гавричков… – Шутник! В последние пять лет, как звонит, обязательно с подковыркой: «О, – скажет, – так ты ещё живой, старый хрен! А я замахнулся табличку тебе гравировать. С крестиком или со звездой делать?» Всё повторял: «Ваня, ты первым должен на кладбище дорожку проторить. Без меня кто табличку тебе путную напишет?» Я, бывало, подыграю: «На кой она сдалась, памятник каменный дети поставят». «Нет, – возразит, – сначала крест, а через год памятник. Ты насчёт креста в бутылку не полезешь? – спросит. – Тогда на него и сделаю. Сам посуди, всю жизнь господин Гавричков с металлом работал, а ему табличку пластмассовую, как конторской крысе. Позор на весь завод». И поторопит: «Не тяни с похоронами, уже не те глаза у меня, руки пока не трясутся, но иди знай…» Я ему: «Лучше сам на твоих поминках фирменных блинчиков Галкиных поем, киселька вволю попью». Хороший был мужик. Воевал геройски. В 44-м в течение трёх месяцев два ордена Великой Отечественной получил. Танкист. Но в 45-м ордена не выручили: пленного в Берлине застрелил, Лёшку под трибунал и на зону. Спасло – руки золотые имел. Освоил за колючкой ножи делать. Да не бабам картошку шинковать или рыбу потрошить. Произведения выставочного искусства. Министр какой едет на наш завод, директор Лёшку вызывает: «Сделай нож подарочный». Такой смастерит, там не министру, президенту вручи – обрадуется. И рукоятка, и гравировка… Табличку на крест Лёшка бы, конечно, сделал мне эксклюзивную… Получилось – и я его не хоронил. На охоте подстрелил Лёшка утку. Та в камыши упала. На островок. Полез за ней. Оказалась, майна – плавучий остров. Лёшка встал на край и ухнул с головой… Зять нырял-нырял, не достал. Привёз водолазов, не нашли. И только на следующий год всплыл. По ножу фирменному признали. Состояние тела такое, хоронить по-человечески невозможно. Можно сказать, закопали. Доставили из района и прямиком на кладбище, где могилу загодя приготовили… Ни тебе похоронной процессии, ни родственников у гроба, ни залпа участнику войны…

– На кладбище у Лёшки разу не был, – закурил ветеран. – На будущий год обязательно съезжу, сговорюсь с Тамарой, дочерью его… Сам-то не знаю, где могилка. На родительский день бы поехать или на День Победы… Вот зиму переживём…

И посмотрел в глаза корреспонденту, тому показалось с вопросом: «Переживу ли?»

Он рассказывал о послевоенных годах, как строили Ил-28, в день по самолёту, ракеты. Перебирал фотографии.

– Во, – оживился, перевернув страницу альбома, – Пригода. Заместителем главного технолога был у нас. С Туполевым приехал. Зеком. В Омске освободили. Мы с ним в 50-х сдружились. Тоже хлебнул… В 38-м его забрали. Следователь замучил допросами: сознайся в шпионаже. Он ни в какую. Неделю мурыжат – не бьют, но спать не дают – вторую мучают. Взмолился: «Дайте отдохнуть». Следователь, молодой лейтенантик, требует: «Сознайся в шпионаже и отдохнёшь». Пригода и говорит: «Я передал немцам секретную информацию: величину давления в правом шасси бомбардировщика при левом вираже». Ух, следователь обрадовался: «Молодец, давно бы так». Запротоколировал показания. «Шпион» подписал. Дня два его не таскали на допросы. Выспался. Потом вызывают. Лейтенантик, ни слова не говоря, как врежет по морде, как заорёт: «Я тебе покажу давление в правом шасси при левом вираже!» Он думал за шпиона благодарность отхватить, звёздочки на погоны. Начальство не дурное оказалось, как прочитало про секретную галиматью с давлением в шасси при левом вираже, как устроило нагоняй за безграмотность. Срок Пригода всё равно получил. Повезло, не в лагерь попал, Туполев забрал в шарашку… Эх, Господи, воля твоя…

Иван Денисович поднялся, походил по комнате: «Смазка в суставах загустела». Разминаясь, рассказал, как учудил сын Пригоды, он в военной приёмке работал. На Новый год пригласил гостей полон дом, гуляли громко, весело, пели, танцевали, наряжались в зверей и клоунов. В третьем часу ночи хозяин говорит: «Сейчас я вам фокус покажу!» Зашёл в спальню и застрелился.

– Что к чему, – сел в кресло ветеран, – никто не знает. Пригода после того быстро сдал, из одного инфаркта выбрался, второй доконал… Да, а у меня за всю жизнь ни инсульта, ни инфаркта...

«Зато рак», – подумал Евгений. И представил, как будет стоять гроб в квартире. «Кресла, стол вынесут, телевизор можно не убирать… Если домой, конечно, занесут. Сейчас нередко гроб полчаса постоит у подъезда. А ведь должен покойник ночь переночевать у себя…» И чуть не слетело с языка: «Вас из дома будут хоронить?» Даже спина похолодела. Вот бы сморозил.

– Чаю горяченького подлить? – заглянула жена Ивана Денисовича.

– Не откажусь, – утвердительно мотнул головой Евгений.

«За сколько времени, – помешивал ложечкой чай корреспондент, – печать смерти отмечает человека? По нему ровным счётом ничего не видать. Обычное выражение лица».

Евгений порядком утомился от беседы, тогда как смертельно больной Иван Денисович вспоминал и вспоминал.

«Неужели никак не чувствует приближение конца? Или только мужественным даётся такая информация?» Вспомнил соседа, тот, получив направление на обследование в онкологию, запаниковал и после результатов первых анализов, ещё не окончательных, повесился.

Очерк Евгений написал быстро, подгоняла мысль: успеть порадовать героя. Редактор сразу поставил в номер. Иван Денисович прочитал. Растрогался едва не до слёз. Бросился к телефону благодарить автора. Подержал трубку у уха, положил и сказал жене растерянным голосом:

– Корреспондент, что про меня написал, вчера упал на работе и всё. «Скорой» было нечего делать. Мгновенный инсульт. С виду цветущий мужчина. А я скриплю и хоть бы что…