Слуцкий сделал это полтора года спустя, когда бы­ло объявлено, что он покончил жизнь самоубийством

Впервые Слуцкий почувствовал, что между ним и Мрачковским зародилась искра взаимопонимания. Он начал говорить о внутренней и международной обста­новке, о советском правительстве, об угрозе извне и изнутри, о необходимости спасти партию любой ценой как о единственном пути продолжения революции (выделено мной – Л.Н.).

— Я сказал ему, — рассказывал Слуцкий, — что лично я убежден, что он, Мрачковский, не контррево­люционер. Я достал из стола признания заключенных товарищей и показал ему доказательства того, как низко они пали, находясь в оппозиции советской сис­теме.

На протяжении полных трех дней и ночей мы раз­говаривали и спорили. Все это время Мрачковский ни на минуту не заснул. Мне удалось урвать около трех-четырех часов сна за все время, пока мы с ним боро­лись.

…Дни и ночи проходили в спорах о том, что никто, кроме Сталина, не мог руководить больше­вистской партией. А Мрачковский твердо верил в однопартийную систему правления. Все же ему пришлось признать, что достаточно сильной партийной группировки, способной изменить партийный аппарат изнутри или сбросить руководство Сталина, не было. Несом­ненно, в стране наблюдалось глубокое недовольство, однако преодолеть его вне рядов партии означало бы покончить с системой, которой Мрачковский оставался верен.

И следователь, и заключенный согласились, что все большевики должны подчинить свою волю и свои дела воле и идеям партии. Они согласились, что необходимо остаться в партии, даже если Сталин потребует ложных признаний с целью упрочения Советской вла­сти (выделено мной – Л.Н.)

— Я довел его до того, что он начал рыдать, — говорил мне Слуцкий. — Я рыдал с ним, когда мы пришли к выводу о том, что все потеряно, что един­ственное, что можно было сделать, — это предпринять отчаянное усилие предупредить тщетную борьбу недо­вольных «признаниями» лидеров оппозиции» [ 31, 179].

Итак, попробуем реконструировать позицию Слуцкого. Предположим, что Мрачковский прав, и из начальника ИНО «еще не вытравили всю душу». Тогда мы увидим верность революционному прошлому и вера в коммунистическую партию. При этом отсутствие особенных симпатий к Сталину и понимание того, что в реальности второй половины 30-ых другого лидера у них нет. Добавим к этому человеческие качества Слуцкого – хитрость и изворотливость.

И вот именно этот человек в декабре 1936 года сообщил Кривицкому о готовящемся соглашении Москвы и Берлина: «На этот раз дела обстоят серьезно. Вероятно, осталось только три или четыре месяца до заключения соглашения с Гитлером. Не сворачивай свою работу, окончательно, но притормози активность. .. Заморозь работу своих людей в Германии. Придержи своих агентов, пе­реправь их в другие страны, заставь их переучиваться, но помни, происходит изменение политики! — И что­бы окончательно рассеять мои сомнения, сказал с уда­рением: — Это теперь курс Политбюро…»[ 31, 187 ]

Весной 1937 года Кривицкий был в Москве и в этот момент Слуцкий снова познакомил его с наиболее сек­ретным донесениям из Германии. «Суть новостей заключалась в том, что проект со­глашения между Сталиным и Гитлером заключен и доставлен в Москву Канделаки, секретным эмиссаром Сталина в Берлине.

Давид Канделаки, выходец с Кавказа и земляк Сталина, официально состоял советским торговым представителем в Германии. В действительности он был личным посланником Сталина в нацистской Гер­мании. Канделаки в сопровождении Рудольфа! (псевдоним секретного представителя ОГПУ в Берлине) как раз вернулся из Германии, и они оба быстро были достав­лены в Кремль для беседы со Сталиным. Теперь Ру­дольф, который подчинялся Слуцкому по заграничной разведывательной службе, достиг такого положения с помощью Канделаки, что был направлен непосредст­венно с докладом к Сталину через голову его руково­дителя…Канделаки добился успеха там, где другие совет­ские разведчики оказались бессильными. Он вел пере­говоры с нацистскими лидерами и даже удостоился личной аудиенции у самого Гитлера»[31, 198 ].

В этих рассказах только половина истории - правда, а другая – нет. Правда, то, что Канделаки действительно был представителем Сталина в Берлине. Правда, то, что он вел там переговоры с немцами. Правда, то, что в апреле 1937 он вернулся в Москву. Но все остальное – ошибка или дезинформация. Никакой встречи с Гитлером не было. Никакого соглашения с Германией не было. Факт этот достаточно подробно изучен советскими и российскими исследователями. В работе «Сталин и НКВД» я сравнивал сообщения Слуцкого и реальный ход переговоров, показывал внутриполитический контекст тех событий [74, 121-122]. Дополню сейчас рассказом Судоплатова о встречах Канделаки и Шахта: «Личные высказывания Шахта о заинтересованности влиятельных финансово-промышленных кругов Германии в экономическом сотрудничестве с Советским Союзом, подтвержденные по линии разведки (!!! выделено мной – Л.Н.), способствовали тому, что у Сталина и Молотова родилась иллюзия, о возможности длительного мирного сосуществования с Германией на почве экономических связей. Такие люди в Германии были, но как выяснилось вскоре, их экономическое и политическое влияние на Гитлера оказалось не столь… значительным» [ 34, 80].

Обратим внимание – Судоплатов подтверждает политический характер переговоров Канделаки и Шахта, подтверждает, что Кремль вел переговоры «серьезно», подтверждает, что разведка (по контексту рассказа – ИНО НКВД) подтвердила серьезность намерений Шахта (то есть Слуцкий о переговорах знал). Но - все закончилось неудачей, потому что Шахт не смог переубедить Гитлера. Канделаки расстреляли в 1937 году.

Тогда, что такое рассказ об успехе миссии Канделаки: домыслы, фантазии или дезинформация? И кому принадлежит эта «версия»?

Кривицкий каждый раз ссылается на Слуцкого. Понятно, что если все придумал сам «невозвращенец» Кривицкий, это делает его рассказ более убедительным – Слуцкий более информированный источник, чем он сам. Поэтому некоторые предполагают, что он просто приписывает Слуцкому эту легенду. Однако, в мемуарах есть еще один интересный эпизод:

«В марте 1937 года я вернулся в Москву под пред­логом обсуждения с Ежовым одного исключительно секретного дела…Я уже собирался вернуться в свою штаб-квартиру за границей, предварительно обсудив с наркомом Ежовым дело, которое заставило меня приехать в Москву. Одна из таких бесед происходила ночью. Ежов хотел видеть меня одного, и мы просидели с ним до четы­рех часов утра»[31 , 201].

Надо же! Оказывается, было какое-то важное поручение Кривицкому, долгая личная беседа с Ежовым, без Слуцкого. И Кривицкий почти ничего не рассказывает об этой беседе! Про свою болтовню со Слуцким - целые страницы, а здесь – сквозь зубы цедит. Можно только понять, что обсуждалась информация об антигитлеровской консервативно-монархической оппозиции. Ежов, ссылаясь на Сталина, отказался верить в то, что эти планы имеют реальную политическую основу.

«Выйдя из его кабинета, я был удив­лен, увидев Слуцкого, начальника иностранного отдела ОГПУ, и его помощника Шпигельглаза, которые жда­ли меня. Они были явно озадачены моей ночной бесе­дой с Ежовым» [31 , 202].

Не будем пока гадать о содержании его разговора, и о причинах такой «застенчивости» Кривицкого. Ясно, что им движет не страх выдать государственную тайну - за «измену Родине» ему все равно полагалась смерть.

Важно сейчас другое: если бы рассказ о соглашении Сталина с Гитлером придумал сам Кривицкий и приписал его Слуцкому, то, конечно, эффектнее было бы приписать этот вымысел Ежову. Но нарком, по его словам ничего такого вроде не говорит. Остается предположить, что в данном случае Кривицкий говорит правду и, информацию о соглашении Сталина и Гитлера он действительно получил от Слуцкого. Тогда зачем начальник ИНО распространял среди сотрудников эту дезинформацию? На какие шаги он хотел их подтолкнуть?

Мне кажется, мы сможем понять это если восстановим контекст событий. Еще в начале 1936 года в ИНО НКВД должны были получить сообщение о тайной встрече М. Тухачевского с представителем РОВС генералом Скоблиным на улице Сегюр в Париже на которой маршал говорил о возможном перевороте в СССР и о возможном сближении Берлина и Москвы. Напомним, большинство исследователей убеждены, что Скоблин с 1930 года – сотрудник советской разведки, и, конечно, должен был сообщить руководству о словах Тухачевского. Поскольку Скоблин сотрудничал и с немцами, в марте 1936 года "Гейдрих получил от проживавшего в Париже белогвардейского генерала, некоего Скоблина сообщение о том, что советский генерал Тухачевский во взаимодействии с германским генеральным штабом планирует свержение Сталина". К слову сказать Тухачевский встречался с представителями РОВС в Берлине. Во время этой своей поездки в Европу Тухачевский открыто говорил о скором повороте во внешней (и внутренней?) политике СССР и соглашении с Германией.[74 , 125 ].

В действительности все прогерманские заявления Тухачевского были, скорее всего, игрой, спланированной Кремлем. Минаков справедливо обращает внимание на, то факт, что после возвращения в Москву из турне по Европе Тухачевский получил повышение. 7 апреля на заседании Политбюро ЦК, было принято решение о создании в РККА Управления боевой подготовки. М. Тухачевский назначался 1-м замнаркома обороны и начальником Управления боевой подготовки РККА (официально с 9 апреля). Статус Управления боевой подготовки, судя по тому, что его начальником являлся 1-й замнаркома, оказывался выше статуса Генерального штаба.

Иными словами, несмотря на свои провокационные заявления, Тухачевский пользовался доверием Сталина и получил повышение. Сталин играл на альтернативах. Политика СССР в 1935 и 1936 гг. включала себя официальную антифашистскую (в первую очередь антигерманскую) составляющую. В нее входили поддержка демократического и антифашистского движения, союз с Францией и Чехословакией, помощь республиканской Испании. Официальными трансляторами этой политики выступали наркомы Литвинов и Ворошилов, лидеры Коминтерна – Г.Димитров и Мануильский. Однако была и неофициальная, альтернативная составляющая – зондаж возможного соглашения с Германией. Это миссии Радека, Канделаки, Тухачевского. Ее реализовывали заместители наркомов – Крестинский и Тухачевский. Это нормально и естественно. Политика всегда предполагает работу с альтернативными сценариями. [74, 127]

Однако, как относились к этой его игре союзники в Праге и Париже? Как воспринимали эту игру интернационалисты-коммунисты, евреи в НКВД, НКИД и Коминтерне?

Информация вызвала серьезную озабоченность у союзников СССР по антигитлеровскому союзу: у ЧСР и Франции. Об этом открыто говорил Бенеш советскому послу Александрову: «Тухачевский — дворянин, офицер, и у него были друзья в офицерских кругах не только Германии, но и Франции (со времен совместного плена в Германии и попыток Тухачевского к бегству из плена). Тухачевский не был и не мог быть российским Наполеоном, но… перечисленные качества Тухачевского плюс его германские традиции, подкрепленные за советский период контактом с рейхсвером, могли сделать его очень доступным германскому влиянию и в гитлеровский период. … Если представить себе, что Тухачевский видел единственное спасение для своей родины в войне рука об руку с Германией против остальной Европы, в войне, которая осталась единственным средством вызвать мировую революцию, то можно даже себе представить, что Тухачевский казался сам себе не изменником, а спасителем родины» [62 , 474].

«Если представить себе…». А если вместо имени Тухачевского «представить» имя Сталина? Да у вождя нет давних связей в Германии, но он также может видеть спасение для СССР в войне, которая вызовет мировую революцию. Хочу быть правильно понятным – я говорю сейчас не о том, что думал Сталин на самом деле, а о том, как воспринималась политика советского руководства в Праге.

Информацию о контактах советских военных с немцами Бенеш получил в начале февраля 1937 г. Но в Москву ничего не сообщил. «В своем дневнике посол [ Александровский ] записывает, что Бенеш извинился перед ним за то, что не поделился с советским руководством информацией о возможных тайных контактах верхушки вермахта со штабом Красной Армии». Совершенно очевидно - Бенеш считал (и справедливо), что Тухачевский в Берлине действует по инициативе Сталина и поэтому решил не раскрываться перед ненадежным союзником. «Насколько припоминаю, пишет Александров, - в конце апреля у меня был разговор с Бенешем, в котором он неожи­данно для меня говорил, почему бы СССР и не до­говориться с Германией, и как бы вызывал этим меня на откровенность, на то, чтобы я сказал, что мы действительно собираемся кое о чем договориться» [71, 289]. И только после ареста Тухачевского Бенеш позволил себе откровенность.

Слуцкий, кстати по свидетельству Орлова и Кривицкого в декабре- 1936 – январе 1937 постоянно курсировал был в треугольнике Москва – Прага – Париж и не безрезультатно Еще в 1935 году Советский Союз и Чехословакия подписали «секретное соглашение о сотрудничестве разведывательных служб. Для решения этого вопроса в Москве побывал начальник чешской разведки полковник Моравец. Сотрудничество советской и чешской разведки, обмен информацией первоначально координировались Разведупром Красной Армии, а с 1937 года – НКВД».

Накануне этих решений «в первую неделю декабря 1936 года специальный курьер, прибывший самолетом в Гаагу, передал мне – вспоминает Кривицкий, - срочное донесение от Слуцкого… Как обычно, переданное нашим курьером донесение было заснято на небольшом ролике пленки с помощью специальной фотокамеры. Этот метод использовался для всей нашей почтовой корреспонденции. Когда пленку проявили и передали мне, на ней можно было прочесть следующее:

«Выбрать из наших сотрудников двух человек, спо­собных исполнить роль германских офицеров. Они дол­жны иметь достаточно выразительную внешность, что­бы походить на военных атташе, должны иметь при­вычку разговаривать как истинно военные люди, а также должны внушать исключительное доверие и быть смелыми. Подберите их незамедлительно. Это чрезвычайно важно. Надеюсь увидеть Вас в Париже через несколько дней».

Советский разведчик был недоволен этим распоряжением – не хотел отдавать своих агентов на сторону, не хотел ставить под удар созданную сеть. При личной встрече со Слуцким он высказал начальнику свое несогласие с этим приказом:

«— Что ты задумал? Что вы, не понимаете, что де­лаете?

— Конечно, понимаем, — ответил Слуцкий. — Но это не обычное дело. Оно настолько важно, что мне пришлось оставить всю остальную работу и прибыть сюда, чтобы ускорить его.

Мои агенты не предназначались для специальной работы в Испании, как я первоначально думал. Оче­видно, перед ними ставилась какая-то безумно слож­ная задача во Франции. Тем не менее я продолжал протестовать против передачи их' ОГПУ, пока наконец Слуцкий не сказал:

— Так надо. Это приказ самого Ежова. Мы долж­ны подготовить двух агентов, которые могут сыграть роль чистокровных германских офицеров. Они нам нужны немедленно. Это дело настолько важное, что все остальное не имеет никакого значения.

Я сказал ему, что уже вызвал двух лучших аген­тов из Германии, и что они вот-вот прибудут в Па­риж. Беседа продолжалась на другие темы до глубокой ночи. Через несколько дней я возвратился в свою штаб-квартиру в Голландии. Нужно было перестроить работу моей организации в Германии.

Некоторую информацию о характере задания, которое выполняли его люди, он получил только в мае 1937 года: «Но в коридорах Лубянки я столкнулся с Фурмановым, на­чальником отдела контрразведки, действующего за границей среди белоэмигрантов.

— Скажи, тех двоих первоклассных людей это ты послал к нам? — спросил он.

Я не понял, о чем речь, и спросил:

— Каких людей?

— Ты знаешь, немецких офицеров, — ответил он и начал шуткой укорять меня за упорство, с которым я не желал отпускать моих агентов в его распоряже­ние.

Это дело полностью выскользнуло у меня из памя­ти.

Я спросил у Фурманова, как ему удалось узнать обо всем этом.

— Так это было наше дело, — с гордостью отве­тил Фурманов.

Я знал, что Фурманов в ОГПУ отвечал за антисо­ветские организации за рубежом, такие, как Междуна­родная федерация ветеранов царской армии, во главе которой стоял живший в Париже генерал Миллер (имеется ввиду РОВС – Л.Н.). Из его слов я понял, что двое моих агентов были направ­лены на связь с русскими белоэмигрантскими группами во Франции. Я вспомнил, что Слуцкий назвал это де­лом величайшей важности. Фурманов теперь дал мне понять, что существовал реальный заговор, послужив­ший мотивом чистки Красной Армии. Но до меня это тогда не дошло» [31, 203 ].

Итак, эти агенты должны были играть роль офицеров вермахта, которые вступили в контакт с РОВС. Руководил контрразведкой РОВС генерал Скоблин, который был сотрудником НКВД.

Дальше рассказ Кривицкого хорошо согласуется с широко распространенными мемуарами Вальтера Шелленберга о том как Гейдрих получил сообщение от генерала Скоблина о том, что Тухачевский при поддержке генералов вермахта планирует свержение Сталина. Гейдрих по приказу Гитлера сначала создал соответствующий компромат - доказательства, а затем при посредничестве Бенеша передал его Сталину. Показательно Шелленберг не отрицает при этом того, что немцы знали (допускали?), что Скоблин сотрудник НКВД.

Версия Шелленберга всегда вызывала сомнения массой деталей и для нас не важно было ли это на самом деле. Мы анализируем не то, что делали или не делали немцы, а что делало руководство НКВД. То есть нам важно, но то, что делали немцы на самом деле, а какой информацией об их поведении оперировали в Москве.

Примерно в то же время подробности событий о деле Тухачевского сообщает Орлову и Шпигельгля: «сразу же после казни Тухачевского и его соратников Ежов вызвал к себе на заседание маршала Будённого, маршала Блюхера и нескольких других высших военных, сообщил им о заговоре Тухачевского и дал подписать заранее приготовленный "приговор трибунала".

Каждый из этих невольных "судей" вынужден был поставить свою подпись, зная, что в противном случае его просто арестуют и заклеймят как сообщника Тухачевского.

На первый взгляд, как будто, это рассказ о сталинском произволе, но тут же Шпигельгляс восклицает: «Это был настоящий заговор!…- Об этом можно судить по панике, охватившей руководство: все пропуска в Кремль были вдруг объявлены недействительными, наши части подняты по тревоге! Как говорил Фриновский, "всё правительство висело на волоске" невозможно было действовать как в обычное время - сначала трибунал, а потом уж расстрел. Их пришлось вначале расстрелять, потом оформить трибуналом!»

А это уже иная версия событий. Получается, что Шпигельгляс убеждает Орлова в реальности заговора Тухачевского (верит он сам или не верит – это другой вопрос). Кстати и сам Орлов, слушая рассказ Шпигельгляса не должен сомневаться в его правдивости – он то, как раз, вроде бы, считает, что заговор Тухачевского был [74, 140-142].

Интересно, что точно такой же рассказ есть и в мемуарах Кривицкого. Во время ареста Тухачевского он был в Москве и рассказывает: «Я пошел прямо к Михаилу Фриновскому, замести­телю наркома ОГПУ, который вместе с Ежовым про­водил великую чистку по приказу Сталина.

— Скажите, что , происходит? Что происходит в стране? — добивался я от Фриновского. — Я не могу выполнять свою работу, не зная, что все это значит. Что я скажу своим товарищам за границей?

— Это заговор, — ответил Фриновский. — Мы как раз раскрыли гигантский заговор в армии, такого заговора история еще никогда не знала. Но мы все возьмем под свой контроль, мы их всех возьмем» [31, 202].

Далее уже в начале июля в Париже у Кривицкого тоже был разговор с Шпигельглясом о деле Тухачевского. После спора об эффективности официальной пропаганды, советские разведчики перешли к существу дела и Шпигельгляс провозгласил возбужденным тоном:

. — Они у нас все в руках, мы всех их вырвали с корнем, —.

… Мы все выяснили еще до разбора дела Тухачевского и Гамарника. У нас …есть информация из Германии. Из внутренних источников. Они не пи­таются салонными беседами, а исходят из самого гес­тапо. — И он вытащил бумагу из кармана, чтобы по­казать мне. Это было сообщение одного из наших агентов, которое убедительно подтверждало его аргу­менты.

— И вы считаете такую чепуху доказательст­вом? — парировал я.

— Это всего лишь пустячок, — продолжал Шпи­гельглаз, — на самом деле мы получали материал из Германии на Тухачевского, Гамарника и всех участни­ков клики уже давным-давно.

— Давным-давно? — намеренно повторил я, думая о «внезапном» раскрытии заговора в Красной Армии Сталиным.

— Да, за последние семь лет, — продолжал он. — У нас имеется обширная информация на многих дру­гих, даже на Крестинского.

Итак, сделаем первый вывод. Несмотря на то, что Кривицкий не любит Орлова по сути они сообщают одно и тоже - Шпигельгляс летом-осенью в 1937 год вслух никаких сомнений в деле Тухачевского не высказывал и даже наоборот с горячностью доказывал обратное.

Думается, что в это можно верить. Во-первых, потому, что не ясно с чего это он должен особенно раскрываться перед Кривицким и Орловым, даже если сомнения есть. А, во-вторых…Обратим внимание на его слова «за последние семь лет» - то есть в начале 30-ых…

В начале осени 1930 г. в Париже сотрудники НКВД СССР завербовали Николая Скоблина, и в отделе работы с иностранцами ОГПУ появились расписки генерала и его жены о согласии сотрудничать за ежемесячную оплату в двести долларов. Николай Скоблин руководитель внутренней линии РОВС – контрразведки эмигрантской организации.

Вернемся к разговору Кривицкого и Шпигельгляса:

— Вы действительно всерьез полагаетесь на инфор­мацию из Германии? — заметил я.

— Мы получаем информацию через кружок Гучко­ва, — ответил Шпигельглаз, — туда внедрен наш че­ловек.

Когда Шпигельглаз сказал мне, что сведения про­тив Тухачевского получены от агентов ОГПУ в геста­по и попадали в руки Ежова и Сталина через кружок Гучкова, я едва удержался, чтобы не ахнуть...«Кружок Гучкова представлял собой активную груп­пу белых, имеющую тесные связи, с одной стороны, в Германии, а с другой стороны, самые тесные контакты …. в Париже» с РОВС, возглавляемой генералом Миллером.

По данным Шпигельглаза, связь ОГПУ с кружком Гучкова была по-прежнему такой же тесной... У ОГПУ был чело­век в самом центре кружка. Было очевидно, что клика Миллер — Гучков, состоящая из белых, имела в своих руках оригиналы главного «доказательства» измены Тухачевского».

По сути, Шпигельгляс говорит о том, что информация в Москву пошла с момента вербовки Скоблина. Сам же Кривицкий считал, что эти доказательства сфабрикованы его собственными агентами. По его словам, за полгода до разговора с Шпигельглясом

Как известно существует три версии объясняющие арест группы Тухачевского. Часть исследователей предполагают, что был реальный заговор, другие считают, что дело маршала сфабриковано. В работе «Сталин и НКВД» я уже пытался доказать, что версия о заговоре военных скорее всего создана группой офицеров НКВД [74 , 156-157].

Вернемся к этим событиям с другой точки зрения. Если заговор Тухачевского сфабрикован, то это либо приказ Сталина, либо провокация НКВД.

Cчитаю, что Сталин в июне 1937 года искренне верил в то, что Тухачевский предатель. Во-первых, я думаю так, потому что до самого конца 1936 года, он поддерживал маршала, сделал первым заместителем Ворошилова. Много говориться о ненависти и зависти Сталина к Тухачевскому, но до начала 1937 года не она не очень мешала карьере этого человека. Скорее Сталин спас Тухачевского от чекистов в 1930. А то, что он не очень любил этого человека, то кого Сталин любил и кому верил?

Во-вторых, процесс над группой Тухачевского, Якира, Уборевича отличается от других московских процессов, от процесса над Зиновьевым и Каменевым в 1936, Пятаковым и Радека в 1937 и бухаринского процесса 1938 года. Все остальные московские процессы были пропагандистским акциями, рассчитанными как на внутреннюю, так и на внешнюю аудиторию. Заключенные месяцами находились под следствием, их показания часто долго репетировались. Военных арестовали и почти сразу расстреляли. Причем судили закрытым судом. Иными словами – это была не пропагандистская, а политическая акция.

В-третьих, после ареста в апреле 1936 года группы Ягоды, Тухачевский неизбежно попадал под подозрение. Ведь следить за лояльностью руководства РККА должны были чекисты. Но если и Ягода, и Гай, и Молчанов и другие оказались «правыми заговорщиками», то разве они могли разоблачить заговор военных. Так или примерно так должен был думать Сталин, ведь в его системе координат и Тухачевский, и Ягода – «правые». Именно поэтому в январе 1937 г. Тухачевского отправляют в длительный отпуск.

Если Сталин весной 1937 года поверил в реальность заговора военных, то откуда он получил доказательства? Считаю, что прав Судоплатов, который сомневается и в «немецком следе» этой провокации, и в активной роли Бенеша. Скорее всего источником провокации были чекисты, а вот кто именно? Высокие назначения получили те чекисты, которые непосредственно вели дело. Начальник особого отдела Леплевский – стал наркомом внутренних дел УССР. Для него это назначение было особенно важно и приятное еще и потому что позволяло отомстить бывшему наркому республики комиссару 1 ранга Балицкому, который несколько лет назад «выдавил» его из Украины. Но это награда за быстрый ход следствия над уже арестованными «врагами». А почему Сталина разрешил арестовать военных. Кто дал ему информацию о том, что Тухачевский «ведет двойную игру». Разоблачение «заговора военных» стало толчком к политическому взлету и Ежова, и Фриновского. Очевидно, что Сталин доверяет им, но решаться ли они в апреле 1937 года на обман Хозяина. Потом – пойдут и не раз, а сейчас, «в начале большого пути» (который привел их к расстрелу в феврале 1940 года)? А вот разведчики из ИНО еще не потеряли готовность к самостоятельным политическим шагам.

И здесь надо учитывать важную деталь – Слуцкий скорее всего реально сомневается в том, что Тухачевский непричастен к заговору военных.

Во-первых, он, скорее всего, знает о сообщении Скоблина в начале 1936 года, но не должен знать, о том, что Тухачевский действовал по поручению Сталина (это информация не его уровня).

Во-вторых, еще в 1930 году чекисты получили компромат на Тухачевского. В рамках арестов по делу «Весна» был арестован давний друг Тухачевского Н.Какурин. Спустя неделю после ареста он дал показания на самого Тухачевского: "В Москве временами собирались у Тухачевского, временами у Гая, … В Ленинграде собирались у Тухачевского, лидером всех этих собраний являлся Тухачевский... В момент и после XVI съезда было уточнено решение "сидеть и выжидать", организуясь в кадрах в течение времени наивысшего напряжения борьбы между правыми и ЦК. Но тогда же Тухачевский выдвинул вопрос о политической акции, как цели развязывания правого уклона и перехода на новую высшую ступень, каковая мыслилась как военная диктатура, приходящая к власти через правый уклон». В ходе "домашних бесед" М. Тухачевский объяснял, в какой, примерно, ситуации может открыться путь к установлению военной диктатуры…."…Михаил Николаевич говорил, что, можно рассчитывать на дальнейшее обострение внутрипартийной борьбы". Он пояснял наиболее вероятные варианты развития политического процесса, из которых может "вырастать" необходимость установления военной диктатуры. "Я не исключаю возможности, - говорил М. Тухачевский, - в качестве одной из перспектив, что в пылу и ожесточении этой борьбы страсти и политические и личные разгораются настолько, что будут забыты и перейдены все рамки и границы…Возможна и такая перспектива, что рука фанатика для развязывания правого уклона не остановится и перед покушением на жизнь самого тов. Сталина". [34 , 396 ]

Эти информация через две недели 10 сентября была доложена Сталину, Менжинским, который советовал немедленно арестовать Тухачевского. Однако вождь не дал разрешения на это. Только спустя полтора месяца (!), в конце октября он решил провести очную ставку Какурина и Тухачевского. И хотя на ней Какурин ( и еще Троицкий) подтвердили свои показания, Тухачевского признали невиновным. Можно предположить, что в спасении Тухачевского свою роль сыграло заступничество других командиров: «обратились к тт. Дубовому, Якиру и Гамарнику: правильно ли, что надо арестовать Тухачевского как врага. Все трое сказали: нет, это должно быть какое-то недоразумение» [71 , 403]. Думается все же что позиция Сталина была решающей. Ведь если бы он дал согласие на арест Тухачевского еще в сеньтябре, то стали бы другие за него заступаться также решительно. Сталин в 1930 г. Тухачевскому поверил, а чекисты поверили? Или просто приняли к сведению, что Хозяин, по мало объяснимой для них причине, не дал согласия на арест правого заговорщика?

В-третьих, информация о сомнительности поведения Тухачевского Слуцкий получает не первый раз. Подчеркнем – не ОГПУ, а именно он. Заместителем Слуцкого был Борис Берман. В январе 1931 года по линии ИНО ОГПУ СССР за границей; сотрудник пол­предства СССР в Германии. Им были получены сведения о переговорах рейхсканцлера фон Папена с западными державами о создании антисоветского лагеря. За работу в Берлине был награжден именным оружием.

В то же время Абрам Слуцкий был главным резидентом ИНО по странам Западной Европы и действовал под прикрытием сотрудника торгпредства в Берлине в 1931-32 гг. Именно в этот момент агенты берлинской резидентуры ИНО ОГПУ А Позаннер и Хайровский начинают сообщать в Центр о существовании «национал-большевистской группировки... сторонников «ус­транения евреев от руководства государством, и провозглаше­ния военной диктатуры»[62 ,302]. Во главе этого заговора, вроде бы стоял Тухачевский. Естественно, для евреев-коммунистов это была крайне тревожная ситуация.

Именно при Слуцком и его заместителе Бермане (когда они в Берлине) шла в Москву информация от агента о деятельности «военной партии» в СССР. После их возвращения в Москву, она прекратилась. Сыграло роль то, что руководитель ИНО Артузов не поверил в это. А в 1935 году, когда Слуцкий, сменил Артузова на посту началь­ника ИНО (а заместителем стал Берман), в Центр снова пошли сообщения от агентов о заговоре в армии. Была возобновлена работа по этой версии? Впервые на это обстоятельство обратил внимание А.Колпакиди …

Заместитель Слуцкого Борис Берман, по характеристике Орлова «вовсе не был бездушным инквизитором, (в ком) годы службы в НКВД не притупили …чувства справедливости и сострадания. Но, прикованный, как раб, к сталинской колеснице, ...послушно исполнял приказы, идущие сверху» [74, 360]. Еще один честный разведчик, коммунист, еврей-интернационалист.

Иными словами, Тухачевский и не воспринимался офицерами НКВД как «свой» и его дискредитация с их точки зрения не противоречила интересам коммунистического движения.