С. В. Букчин. Ревнитель театра 5 Читать Легендарная Москва Уголок старой Москвы 48 Читать Мое первое знакомство с П. И. Вейнбергом 63 Читать М. В. Лентовский. Поэма

VII

И Нестор-летописец¹⁴⁸ русской жизни, П. Д. Боборыкин¹⁴⁹, описывая тогдашнюю Москву, должен был написать «Московскую легенду». О том, как:

Три московских коммерсанта,
Чтобы пищу дать вранью,
Порешили раз у Танти¹⁵⁰
Съесть ученую свинью¹⁵¹.

И напечатана была эта легенда в академических «Русских Ведомостях»¹⁵².

Такую роль играла легенда в тогдашней московской жизни. Ее не могли обойти ни будущий академик-летописец¹⁵³, ни самая академическая из академических газет. Без легенды не было Москвы.

Это была та Москва богатырей, в которой носился легендарный «дядя Гиляй», В. А. Гиляровский¹⁵⁴, прозванный Москвой, — тоже романтически! — «королем репортеров».

И дивил редакторов предупреждением:

— Сегодня, в час ночи, большую заметку привезу. Ждите. В 12 часов будет большая кража!

— Как «будет»?

— Приятели с Хитровки¹⁵⁵ предупредили. Меня всегда предупреждают, чтобы не подвести. Не прозевал бы!

Старик Тарновский¹⁵⁶ в ужасе воздевал к небу руки:

— Убил бы Гиляровского, да силы не позволяют! Геркулес проклятый!

— А что?

Стружкин¹⁵⁷, тогда известный актер, дружески подшутил над Гиляровским:

— Все мельчает! Прежде были литераторы — Гиляровы¹⁵⁸! А теперь пошли — Гиляровские!

Гиляровский только добродушно махнул рукой:

— И не говори! Прежде были актеры — Щепкины¹⁵⁹! А теперь пошли — Стружкины!!!

Легендарной Москве и бытописатель нужен был легендарный. Который бы не только обо всем говорил, но и о себе заставлял всех говорить.

Говору шло и легенд по Москве!

Каншин, когда приглашал гостей в «Стрельну», заранее посылал заказ:

— Запереть ресторан на целую ночь для всех!

От Петровского дворца¹⁶⁰ до «Стрельны» путь был освещен бенгальскими огнями.

А когда бешеные, в мыло загнанные, перепуганные огнями тройки «с раскатом» влетали в ворота, две небольших пушки давали залп. Возвещали:

— О благополучном прибытии.

На следующий день в Москве только головами качали. Рассказывали:

— В зимнем саду охоту устроили! Хорам приказали: «Спасайтесь! Это, будто бы, тропический лес, а вы, будто бы, дикие, а мы англичане. Вы бегите и кричите: “караул!” А мы будем на пальмы лазить и вас искать!» Так и играли.

Фон-Мекк держал открытый дом.

Всякий, без зова, мог являться, один, с друзьями, заказывать, пить, есть и уезжать.

Даже без знакомства.

Однажды фон-Мекк после театра «сам приехал к себе».

В столовой сидел какой-то офицер.

Разговорились. Но не называя себя.

— Видел, — улыбнулся фон-Мекк.

— Вот счастливец! А я, батенька, шестой месяц сюда езжу, — никак с хозяином встретиться не могу!

В. В. Зорина, «царица цыганского пенья», когда приезжала в город, ни один цыганский хор не брал с нее денег.

За счастье считали петь перед Верой Васильевной.

Она хвалила.

За хорошо спетый романс подзывала солистку, целовала, снимала с себя серьги, — солитеры тысяч в десять:

— От меня на память: хорошо спела!

Николай Григорьевич Рубинштейн, после бессонной ночи, бешеной игры, усталый, сонный, возвращался «к себе».

— В консерваторию.

Ученики уже шли на занятия.

И вдруг он останавливался.

— Это что?

Ученик, в летнем дырявом пальтишке бежавший по двадцатиградусному морозу, останавливался пред грозным и взбалмошным директором, дрожа от страха еще больше, чем от холода.

— Это что, я спрашиваю? — «гремел» Николай Григорьевич, хватая его за борт худенького пальто, — а? Как ты смеешь, мальчишка, в таком пальто зимой ходить?

— У меня… у меня… нет…

— Молчать! Не отговорка! Как ты смел не сказать? Как смел не сказать, что у тебя нет теплого пальто? Мне? Твоему директору? Николаю Рубинштейну? Скрывать? От меня скрывать?.. На! И чтоб завтра у тебя было пальто!

Он доставал из кармана горсть смятых, скомканных бумажек, сколько рука зацепляла. И уходил спать. А ученик, стоя среди товарищей, с недоумением говорил:

— Как же быть?.. Дал на пальто, — а тут триста пятьдесят!

Находился единственный выход:

— Господа! Кому еще платье нужно?

Надо было быть широким, чтобы быть любезным широкой Москве. И «барственность» любила романтичная Москва. В ресторане «Эрмитаж» в большой компании обедал Панютин¹⁶¹. Когда-то знаменитый фельетонист «Nil admirari»¹⁶². Когда-то… Бедный, все проживший старик.

Когда-то богатый человек, — он прокучивал здесь большие деньги.

«По старой памяти» ему не подавали счета, если он не спрашивал.

Но то простые завтраки, обеды. А тут огромный обед, с дамами, — неожиданно принявший «товарищеский характер»: один взял на себя шампанское, другой — ликер.

Панютин, чтобы не отставать от других, объявил:

— Мои, господа, фрукты.

В конце обеда он приказал человеку:

— Подай фрукты!

Буфетчик осведомился:

— Кто заказал?

— Господин Панютин.

— Панютин?! Отпустить не могу! Не заплатит.

Положение получилось ужасное.

Фруктов не подают.

Панютин, уже не решаясь ни на кого поднять глаз, спрашивает у человека:

— Что ж, братец, фрукты?

Половой, глядя в сторону, бормочет:

— Сию минуту с… принесут…

А буфет завален фруктами. Все видят. Всем хочется провалиться сквозь землю.

Что делать? Другому кому-нибудь приказать? Обидеть старика, который и так уже умирает от стыда, от срама, от позора. В эту минуту в зал входит Оливье, — «сам Оливье». Он сразу увидал, что что-то происходит. Какое-то замешательство. Обратился к буфетчику:

— Что такое?

— Да вот господин Панютин заказал фрукты. А я отпустить не решаюсь. Вещь дорогая.

Оливье только проскрежетал сквозь зубы:

— Болван! Сейчас послать на погреб. Чтобы отобрали самых дорогих фруктов! Самый лучший ананас! Самые лучшие дюшесы! В момент!

Он подошел к столу, поклонился присутствующим и обратился к Панютину:

— Простите, monsieur Панютин, что моя прислуга принуждена была заставить вас немного обождать с фруктами. Но это случилось потому, что на буфете не было фруктов, достойных, чтобы их вам подали.

В эту минуту появился человек с вазой «достойных» фруктов.

{89} — Салфетку! — приказал Оливье.

И пихнув под мышку салфетку, взял вазу с фруктами:

— Позвольте мне иметь честь самому служить вам и вашим друзьям.

У старика Панютина были слезы на глазах.

И не у одного у него.

Бывший среди обедавших М. Г. Черняев¹⁶⁴, — он был тогда на вершине своей славы, — обратился к Оливье:

— Прошу вас сделать нам честь просить к нам и выпить стакан шампанского за здоровье наших дам.

И дамы смотрели, с благодарностью улыбаясь, на человека, который сделал «такой красивый жест»:

— Мы просим вас, monsieur Оливье! Мы просим!

На этом лежит романтический отпечаток.

Как «на всем московском есть особый отпечаток»¹⁶⁵.