Саньясин Вечная история
жүктеу/скачать 1.46 Mb.
|
19 ЧАНДАЛ И Я Мы положили его на погребальный костёр головой на север, как будто он возвращался в свою страну. Там были только чандал1 и я, и рядом плещущееся над кораллами море. Бьёрн не вернулся бы на тот остров, он не вернулся бы в ту лагуну; я унёс его настолько далеко, насколько смог, я просил, я умолял рыбаков взять его на другую сторону – не согласился никто. Путешествие подошло к концу здесь, на этом пляже, возле небольшого маяка, обозначающего вход на остров. На якоре стояло судно; Aalesund и Laurelbank, возможно, стояли на якоре на том же самом месте, и так же кричали рыбаки. В небе кружил тёмно-жёлтый орёл. Чандал положил Бьёрна на ветви казуарина; он был полностью завёрнут в белое и казался спящим; я стоял рядом с ним. Но в действительности я не знал, был ли это я, и где я находился; я не чувствовал печали, не чувствовал ничего, я был под анестезией. Я смотрел на Бьерна. Я смотрел на всё, и это было как сон. Сначала мы положили его на песок; я нагнулся и одел на его шею гирлянду из жасмина – это было ужасно, я думал, что всё во мне вот-вот рухнет. И затем, вдруг, я ушёл; я увидел его тело на песке, я увидел свои руки на его груди, гирлянду, пляж, лодку, я увидел всё: маяк, тёмно-жёлтого орла, нас обоих, крошечных и белых на песке. Я был далеко на другой стороне. Это был другой мир. Это был другой взгляд. Это не было даже больше Бьёрном и мной, не было ни его смертью, ни в особенности, чьей-то; это было нечто происходящее – феномен, вечный ритуал – нечто, что я видел, переживал бесчисленное количество раз: здесь, там, на одной стороне или на другой, он или я - я больше не знаю - в белом, всегда в белом; кружащий над головой орёл, маленький маяк, корабль, стоящий на якоре и словно собирающийся уйти или вернуться. Это было всегда одно и то же, бесконечно одно и то же. Это была своего рода священная катастрофа, как будто входишь в наводнение или гром, или в развалины Тебеса; больше не было меня кричащего, не было смерти, не было жизни, не было ничего в особенности; были тысячи и тысячи "я" входящих и покидающих тело; происходил великий ритуал, бесконечный возврат вещей, подобный возврату птиц или звёзд, это было простым как истина, это было беспечальным как истина: так было с начала времён. Затем всё растворилось. Тело находилось внизу, а я наверху, словно поднявшись в просторы света. Моё дыхание замерло. Я больше не знал на какой стороне находился, и кто уходил, он или я. Это была пелена лучащегося света, мягкого, бесконечно мягкого, в которую погружаешься всё глубже и глубже, словно в снег, она была молчаливой, бесконечной, безграничной: находящееся наверху море мягкого снега, словно разбухшего от вибрирующего света, движущегося, искрящегося, словно бесчисленные хлопья светящейся нежности медленно парили вокруг в бесконечной лёгкости - кружение звёзд в безграничном мире и молчании - и каждая пушинка была подобна живому существу, каждая вспышка кружащемуся тысячелетию. Ты находился там вечно; мог жить там вечно; молчание и мир были подобны вдыхаемому воздуху, свет был подобен пульсации абсолютной жизни; там ты мог продолжать идти вечно, не зная усталости от существования, без апатии, не чувствуя недостатка ни в чём, и глаза могли отдыхать всегда в неизменном видении: невыразимое блаженство существа без какой-либо тени. Внезапно он дёрнул меня. Я услышал крик рыбака. Развёртывание звука и цвета, и затем, резко ударивший жёсткий и грубый свет; в какой-то момент я почувствовал удушье, будто я тонул – но где тогда находилась смерть, на какой стороне?... Я увидел Бьёрна на погребальном костре и чандала, вручающего мне горящую головёшку. Я не понимал ничего из происходящего. Я взял огонь. Он сделал знак. Я швырнул головню. Всё сразу вспыхнуло: колючий хворост, белый шарф, ветки казуарина; я увидел пятно распространяющееся по дхоти, подобно растущему чёрному цветку. Я увидел его голые ноги. Жар костра. Я отпрыгнул назад…. Всё обрушилось на меня: эта смерть, чандал с голым торсом, его бамбуковый шест, ведро воды, погребальный костёр, Бьёрн, растрескавшийся осколок окаменевших кораллов среди песка, затем этот небольшой маяк, грузовое судно, крик рыбака, море цвета индиго которое пришло поглотить пески, будто собираясь унести Бьёрна прочь в огненной лодке. Это была смерть со всех сторон, ничего кроме смерти, ни одного живого света! И сокрушающая печаль - я. Я тот, кто привёл Бьёрна сюда, я тот, кто притащил его в этот госпиталь, я тот, кто помешал ему уплыть на "Aalesund"e, я…. "Я" означало смерть. Ты посмотрел на себя, и началась смерть. Ты смотришь на себя, и всё становится жалким, несчастным, полным лжи; никогда у меня больше не было ни одной верной мысли с тех пор, как я начал смотреть на себя, на себя и на свою судьбу. Я делал неправильно всё, я всё уничтожил. Смерть в действительности не являлась фактом умирания, это только гибельный взгляд. Ты смотришь на себя и всё становиться чёрным, даже Ниша начинает встречаться у тебя на пути и неизвестно откуда появляются эти дьявольские пилигримы; ты входишь в несчастную историю, переходишь в карикатуру, и это умирает, умирает, это может только умирать, потому что в этом нет никакой истины. И тем не менее, это всегда одна и та же история, но видимая с ошибочной стороны. О! иногда мне кажется, что мы видим неверно весь мир, просто неправильно, и что вся эта картина могла бы превратиться в ослепительный свет, смерть превратилась бы в туман из сновидения, если бы только у нас был истинный взгляд. Бьёрн, мой брат, я клянусь, что ты вернёшься, мы оба вернёмся, мы оба родимся однажды с глазами света и мир будет нашим видением красоты. Я сидел в песке возле маяка. Чандал своим шестом помешивал костёр. Я больше не знал куда идти и что делать, я потерял своего брата. Я находился за тысячи километров – от чего, я не могу даже этого сказать, у меня больше не было никакой страны. Я был на другом конце, и это всё. И затем, там было стоящее на якоре судно – всегда есть стоящее на якоре судно. Я находился в нулевой точке - ничего впереди меня, ничего позади. Кажется, этот момент возвращается в моей жизни каждый раз, как будто я должен снова и снова проходить через одну и ту же точку, одну и ту же, всегда одну и ту же, но каждый раз более болезненную, более острую – кажется, что тратишь собственную жизнь кружась вокруг определённой точки, и если бы ты действительно знал её, ты смог бы решить эту проблему и взять судьбу за горло. Я точно знаю в какое мгновение коснулся этой точки впервые, моей точки – и возможно она одна и та же для всех нас, но другого цвета. Это было у окна маленькой комнатки, окна которой смотрели на море: небольшое треугольное окошко с ветвями кипариса перед ним, и паруса, летящие по морю, и я…. Я не мчался по морю, я смотрел. И я увидел нечто – о! не фантастическое видение – нечто, что приходит с огромной силой, почти с болью, и что похоже на конденсацию силы в картине - огромная паучья сеть, светящаяся, переливающаяся, и я, висящий в нитях по центру. Такие прекрасные разноцветные нити между ветвей кипариса. И все эти нити были миром вещей, который не был мной: это были мои книги, мой отец, моя мать, моя лодка, география и законы; ничего от меня, ничего моего, ни одной секунды…. Я был тем, что висело в центре нитей. А если бы я перерезал эти нити?... Что бы осталось? С тех пор я всегда пытался решить только этот вопрос. И всё случалось так, будто судьба меня периодически ставила лицом к лицу с моим вопросом и делала очень просто - перерезала все нити. И мне кажется, что ответ может быть получен только тогда, когда будет перерезана последняя нить. Это как в момент смерти - всё или ничего, невыносимое ничего, из которого иногда появляется нечто очень чистое и очень таинственное, словно новое рождение. Я ещё не знал тогда, что когда достигаешь этой точки, происходит такое поглощение сил, что обстоятельства обязаны измениться – и они изменяются именно в тот момент, когда ты их видишь, в тот самый момент. О! нужно внимательно смотреть. Я смотрел на костёр. Я смотрел на потного чандала, вылившего себе на голову ведро воды, на тёмно-жёлтого орла, кружащего наверху. Это было похоже на волну страдания перекатывающуюся через меня, и я сражался с моей болью, с Бьёрном, всплывающим повсюду со своими золотыми локонами, со своим приглушённым голосом: "Сила, у нас должна быть сила для наших братьев…. Что если я сошёл с ума?... Совсем чёрный, маленький Бьёрн, абсолютно чёрный!..". А чандал тыкал и тыкал своим шестом, как будто это было лишь горящее дерево. "Огромная сеть, которую тащишь…. Крик птицы, это всё что осталось…. Нил, мы новая раса искателей приключений!..". И теперь только эта маленькая горстка пепла! Бьёрн был лишь горсточкой пепла. Я сражался со своей печалью и больше не хотел любить, никогда, больше никаких привязанностей, никаких уз – свобода, свобода. Это было подобно видению моря, я погружался в эту волну и снова появлялся на поверхности, я входил в "я" страдания и снова выходил, и когда я выходил, было так же, как и незадолго до этого, ощущалась вечность и сладость, великие, широкие просторы, покрытые вуалью сладости, бесконечное сострадание, которое склонилось и смотрит… смотрит. И затем это был снова я: удушье, смерть, трагедия, о! трагедия не очень большая, а та которую я способен вынести; трагедия человека, трагедия одного дня, лицом к лицу с одиночеством и смертью - маленькая горстка пепла. Но наверху не было никакой трагедии, была невозможность трагедий любого рода: этого не могло быть, этого не существовало. Два взгляда, два ритма. Я ухожу, я прихожу…. И вдруг, я освободился, я перешёл наверх. И я увидел нечто, я купался в этом нечто, я был захвачен чудом. Грандиозная невыразимая Гармония - всё имело своё место, вечно - настолько сказочно компактная Архитектура в свете; ничего кроме света - картина из живого света из которой нельзя удалить ничего, ни атома, ни так называемой тени, ни малейшего фрагмента существования, без того, чтобы не рухнуло всё. Всё было там, вечно, с самого первого мгновения, когда огромная туманность взорвалась подобно огненному цветку; каждая точка в мире, каждая частица пространства, каждый удар сердца были вплетены в один и тот же свет; всё держалось вместе неразрывно, без бреши, без пробела, без какой-либо неточности где-либо; Тотальность существования несомая по бесконечной белой траектории, связывающей эту минуту, этот секундный абсурд, эту острую и изолированную бессмысленность с бесконечностью других точек впереди, позади и с другими траекториями, бесчисленными траекториями по отношению к которым цель находится не впереди и не далеко - цель была повсюду! В каждом моменте была цель, окончательная цель, в каждой точке пространства, в каждой секунде, без расщепления будущего из-за надежды, без ломки прошлого из-за сожалений; это было то и всё время то, абсолютно то, в каждую секунду – непогрешимый ритуал с миллионами фигурантов, мириады нерушимых орбит, снова и снова проходящих через вечные координаты, единое неотделимое движение, связывающее эту точку боли, этот фрагмент я, этот трепет веков с пробежкой бурундучка и ветром муссонов, с песней ребёнка на маленьком белом пляже, с бесчисленными песнями, с бесконечным количеством точек боли или радости, смешавшихся вместе, освещённых вместе, образовавших великую светящуюся процессию, огромное снежное платье, сотканное из мириадов нитей и подобное величественной, уникальной Личности, движущейся чрез вечные лазурные поля. Это был церемониал миров – абсолютный, безошибочный, происходящий ради собственной радости. А внизу, далеко внизу, находилось нечто, что было мной, что упрямо отказывалось отрицать трагедию - как будто она была "жизнью", настоящей жизнью - что должно было предавать жизнь. Нечто, что хотело страдать. Я заплатил чандалу, заплатил за дрова. Солнце садилось. Птичий клин летел на юг. В красном бумажнике Бьёрна осталось ровно три рупии. Его путешествие было хорошо рассчитано. Теперь я был один, и передо мной не было ничего. Я достиг конца цикла.
И это "нет" было непреодолимым как камень; я снова видел лес деревьев Гул Мохур и себя, бегущего как преследуемое животное; хлестал дождь, песок жалил ноги, я видел ковёр из красных цветов: свобода, свобода, Laurelbank, и никакой чепухи!... И не имеет значения какие планы я строил или какими окольными путями шёл, я всегда прибывал к одной и той же твёрдой и безжалостной точке, которая, казалось, одновременно кричала и да и нет, свобода, свобода…. Словно самая чистая сила и самый неумолимый враг скрыты в одном и том же ящике. Я никогда не перестану удивляться этому тотальному противоречию: когда ты касаешься высочайшего пароля, дьявол немедленно поднимает свою голову, словно наш самый могущественный идеал скрывает также и самого могущественного нашего врага. Это - узел сопротивления, союз двух. А иногда всё уступает, тебя несёт поток, больше нигде нет никакой жёсткости, это другая сила – сила, которая не пробуждает свою противоположность. Тогда всё начинается на более высоком уровне. И это всегда одно и то же, во всех формах, позади всех лиц, во всех существах, одно и то же маленькое упрямство, возвращающееся снова и снова, всё более могущественное и всё более липкое от цикла к циклу, как будто оно унаследовало всю силу прошлых истин. Возможно, это было остатком циклов, своего рода белым шлаком, поскольку оно не мрачное, не тёмное, напротив, это точка интенсивного света, но она твёрдая. Высочайшая жёсткость добра. Возможно судьба, это лишь момент растворения этого шлака? И на восходе, на изумрудной заре, я вспоминал историю Батхи: её высочайшего бога, забывшего о своём богатстве и отправившегося просить подаяние по домам, благословляя и богов и дьяволов одинаково! Она пришла под звуки раковин и гонгов. Она была так стройна в своём платье цвета граната на этом обширном пляже; она двигалась медленно, степенно как жрица, сжимая в руках поднос для приношений. Моё сердце подпрыгнуло, я бросился к ней; всё было выметено прочь и стало чистым и спокойным как этот пляж. Она, не говоря ни слова, просто смотрела на меня. На какое-то мгновение мне показалось, что я нахожусь перед Мохини с её подносом для приношений: тот же неподвижный взгляд, и розовая керамика вокруг. Затем она поднялась по ступенькам маленького святилища и исчезла. Мне хотелось последовать за ней, быть рядом с ней, зажечь благовония вместе с ней, я не знаю, делать всё, что делает она, войти в её мир; тем утром всё было таким чистым: еле слышный звук раковин отдавался в дюнах, пение разносилось над пляжем подобно огромной бронзовой волне; мне тоже захотелось преподнести несколько цветов, сделать жест, любой жест, влиться в ритуал, позволить унести себя этой великой волне, найти снова нить – простое поклонение, без причины, словно дыхание. Я закрыл глаза, чтобы снова её найти; я знал как… она научила меня; достаточно было немного наклониться вперёд, в молчании, как склоняешься над рекой, и мягко влиться в неё. Я попробовал… и натолкнулся на Бьёрна: он был там, указывая на нечто, что ужаснуло меня, у него были измученные глаза; я оттолкнул его в сторону…. Я упал на Мохини. Она стояла на скале ничего не говоря и смотрела вперёд, её глаза были огромны и пусты. Я оттолкнул в сторону и её. И я не мог найти Батху, всё было затуманено этими призраками. Неожиданно передо мной выпрыгнул Саньясин с посохом в руках, раскрыв руки крестом он пытался загородить мне дорогу.… Здесь был пробел. Я забыл. И каждый раз это было похоже на окутывающую меня волну, липкий мир, из которого я должен был вытащить себя, как будто каждое существо представляло собой особую тюрьму, более или менее тёмную актинию, глотающую меня; я продвигался к Батхе будто по джунглям с мачете. Затем всё стало очень спокойным; я начал нисходить, погружаться во что-то очень сладкое и мягкое, словно собирался перейти в другое, более глубокое пространство. И это не были пути с которыми я был знаком, это не были огромные, окрашенные в голубое просторы, где встречаешь целый мир, это было более близким, другого цвета, другого качества не поддающегося определению; и это не было также "тем", безграничным и белым, озарённым, где всё свободно, где больше нет вопросов, нет больше людей. Это было нечто другое, другая степень "того", всё окутывающая и тёплая. Оно начало приобретать бледно-розовый оттенок, о! оно было настолько ровным, - и Батха вела меня мягко, я почти мог чувствовать её прохладную руку; это было похоже на скольжение в источник нежности, я был на грани чего-то.… И затем, внезапно, подобно пламени, выпрыгнул Саньясин, схватил меня за руку и вытащил наверх. Я открыл глаза. Пляж был подобен стремительному потоку света. На юго-востоке виднелась кавалькада тёмных облаков. Если бы я только смог присоединиться к Батхе в тот момент, если бы я только смог следовать той едва заметной тропинкой, которую она хотела мне показать, то вероятно не случилось бы ничего из того, что произошло позже…. Я знаю, что мои слова кажутся загадочными, но я шаг за шагом вхожу в чудесный лес и каждый раз касаюсь тайны немного больше – слабого мерцания тайны. В то утро я почти коснулся тайны, закона, который мог бы полностью изменить курс человеческой жизни, если бы только мы смогли его понять – двадцать лет мне потребовалось, чтобы понять – каторжные работы, дикий лес и отчаяние. Но я так глубоко опускался в человеческие несчастья, что этот свет был дан мне однажды как милость, чистая милость, и я видел это: все внешние дороги были дублированы дорогами внутренними, и все препятствия, темнота, несчастные случаи, которые мы не смогли преодолеть на внутренних дорогах, возвращаются к нам на дорогах внешних, но дорогах бесконечно более жёстких, долгих, безжалостных, потому что они проглатывают целую жизнь ради одного единственного опыта, который заставит нас сказать "ах!" – это всё. Крошечное ах! - удивление. Фактически, мы являемся образами драмы поставленной внутри, и одна единственная победа на невидимых дорогах может выиграть целую жизнь или даже несколько. И возможно, на внутренних дорогах находится не один уровень образов, а несколько, входящих друг в друга подобно серии концентрических окружностей, на дорогах, которые становятся всё длиннее и длиннее, труднее и труднее, всё темнее и темнее, по мере того как отдаляешься от центра; и каждый раз ты можешь перейти на более внутренний круг, всё более и более верный, более истинный и чистый образ вечной многоступенчатой драмы, ты получаешь силу не только жить и видеть лучше, но и модифицировать законы более внешних ступеней и обновлять всю жизнь в соответствии с новым видением – поскольку видеть более истинно означает жить более истинно – до того дня, когда достигнув, возможно, вечного центра, мы сможем осветить этот мир божественным взглядом и сделать наиболее внешний мир некарикатурным образом вечной Радости, давшей ему начало. И для того, чтобы преодолеть этот небольшой отрезок пути по которому я не пошёл в то утро, мне потребовались годы и великая агония. - О! Батха, вот… - An mona! An mona! Она тряхнула юбкой, сделала пируэт и резко остановилась со взрывом смеха. Затем, заботливо поправив юбку, она облокотилась на колонну перистиля. - Ты не сердишься? - Сержусь? Она широко открыла глаза; у этого ребёнка были такие огромные глаза. Ей была присуща древность существ, которые живут в своей душе, и их улыбка. - Ты что думаешь, что я сержусь на саму себя? Она посмотрела на меня, я вздрогнул – я вздрагивал каждый раз – как будто я испугался. - Бьёрн мёртв. - Да. Итак, она знала. - Балу болеет со вчерашнего дня. У него жар; он бредил всю ночь, он кричал… - Что?
Какой-то момент она колебалась. Она была серьёзна. - Он хотел открыть дверь. Была дверь, которую нужно было открыть. Он искал свою саблю для того, чтобы открыть дверь. Он не смог найти саблю и поэтому заплакал. - И затем? - Ничего. - Нет, скажи. Она тряхнула головой. Из неё больше ничего нельзя было выудить. - Я был рядом, Батха, и я даже не знал, что его дверь была закрыта…. О, Батха, ты знаешь почему он ушёл? Обычно он простирался пред солнцем - "как прекрасна жизнь!...". Я больше не знаю, Батха, я больше ничего не понимаю. Она наклонилась ко мне. - Чего ты больше не понимаешь? - Ничего, я не знаю, что делать. - Но ты со мной, поэтому… Она указала на пляж: нужно только играть, это так просто. - Я больше не знаю, Батха. Иногда мне кажется, что я понимаю, всё широко открыто, а затем, я открываю глаза и больше ничего не понимаю, я ударяюсь обо всё, делаю ошибки…. Батха, в чём секрет?, есть что-то, чего я не понимаю, я нашёл только половину тайны. Батха, я совершил ошибку, что-то упущено! Она смотрела на меня с такой интенсивностью: я не знаю, что она поняла, но Батха всегда понимала, она не ошибалась никогда. - Ты завтракал этим утром? Я был захвачен врасплох. - Да… нет. - А! Видишь, да и затем нет. Но ты должен знать: ты заболеешь, если будешь так продолжать. Она перепрыгнула на другую тему. - Завтра птицы прилетают в лагуну. Птицы издалека, безошибочно, оттуда прилетают в лагуну, прилетают и вьют свои гнёзда в лагуне. - Но я не птица. - Ты тоже прилетел издалека, ну и что? - Но… - Птицы не говорят "но"… - Но что я должен делать? Она тяжело вздохнула. - Но ты делаешь что-то! Что ты здесь делаешь, скажи мне? - Мне самому интересно знать. Она улыбнулась, и в её глазах была нежность: - Ты пока не прибыл в лагуну. Воды лагуны сверкают. Возможно ты приехал для того, чтобы быть рождённым в этой лагуне! - О Батха, ты говоришь чепуху. Она протянула руку, указывая на тучи далеко на юго-востоке. - А тучи, они тоже говорят чепуху?... Они позволяют упасть своим каплям… и вот, дождь…. Она склонила голову на колени. Я не говорю "но" Я падающая капля, Я родник, который течёт… Её коса коснулась земли – в это утро она была так прекрасна! Я собираю капли дождя Я двигаюсь вместе с ритмом Я прислушиваюсь к звучанию внутри… - Но посмотри, Батха… И я пою, пока есть время. - Всё это очень хорошо, но нельзя ожидать, что проведёшь всю жизнь вот так, на пляже, глядя на облака! Я уже не ребёнок! - Нет?... Нельзя? Как ты глуп! Ты не можешь оставаться "вот так", ты путешествуешь. Ты хотя бы знаешь, как путешествовать?... Я знаю некоторые страны, ты тоже знаешь некоторые страны, мы путешествуем вместе. Неожиданно она подняла голову. - Всегда вместе, всегда вместе. Вместе здесь, там и во всех мирах! Она сказала это с такой силой, глядя мне прямо в глаза, как будто бросала мне вызов. Затем она рассмеялась. - Ты мистер Совсем-Ничто, поэтому, что ты можешь сделать! И она запела прекрасную песню. Мне хотелось повторить каждое слово этой песни, она была такой простой, такой прозрачной, своего рода текущая очевидность. И всех моих вопросов больше не существовало.
- Батха, иногда у меня ощущение, что жизнь идёт далеко, далеко позади, под звуки раковин и гонгов, подобно твоей песне, и ты всегда был, всегда, и ты всегда будешь; что жизнь также идёт далеко-далеко впереди, что мы всегда будем, в других телах – телах света, меняющихся и красочных телах, и всегда всё более и более прекрасных, - и что жизнь медленно приносит нам наши мечты, подобно этим птицам…. Но это далеко впереди. О Батха! Мы находимся в жалком состоянии. - Почему жалком? - В нас всё ещё слишком много отвратительных вещей. Она вздрогнула. - О Нил! Ты разрушаешь всё! Она сказала это с таким душераздирающим выражением. И это был факт, что с этого самого момента всё пошло не так, как в тот день, когда я нанёс тилак ей на лоб. - Ты призываешь эти отвратительные вещи. - Нет, что ты! Я не призываю их, они здесь. Прошлой ночью…. У меня снова был ужасный сон. Я снова видел того человека у костра, ты знаешь его…. А затем, я бродил по лесу, я кого-то неистово искал…. Я не знаю, кто это был, но это была "она". Это возвращается снова и снова – кто-то, кого я отчаянно ищу, словно я потерял свою жизнь. Возможно, это память о прошлом? - Ну а я вижу приятные вещи. Возможно это память о будущем! Какое-то мгновение она выглядела удивлённой. - Это была дорога к морю, длинная, длинная дорога, знаешь, когда встаёт луна, она создаёт на море дорожку, что-то вроде этого, почти розовую, и она двигалась как маленькая рыбка. Я чувствовала себя так хорошо, мне было так приятно! И ты тоже был там, но позади. Ты шёл очень медленно. И затем мы пришли в страну, которую я не знаю. С этого момента я больше ничего не помню, там было множество всего, но в какой-то момент мне показалось, что там было две дороги… На какой-то момент она замерла, задрав свой носик. - Влево она уходила очень далеко, там была гора оранжевого цвета. Дорога тоже была оранжевая. Я повернула направо, там был большой парк, очень зелёный, повсюду павлины, множество разноцветных павлинов: синие, белые, а один золотой, полностью золотой; я их показывала тебе и говорила: иди, иди, посмотри, как они прекрасны, они кричат "победа"! Но ты не слышал, ты выглядел занятым. Ах! да, там была зебра! Только одна полосатая зебра, а также огромная, погружённая в море скала… Внезапно её лицо омрачилось. - Нет, я видела и неприятное тоже. - Что? - Ничего. - Скажи мне! Это было бесполезно, она была упряма как мул. - Но Батха, я должен что-то делать, ведь также, я не могу оставаться здесь всю оставшуюся жизнь, слушая песни, не так ли? - Не можешь? Какой-то момент она казалась сбитой с толку. - Ты большой, - ты мог бы быть школьным учителем? - Что? Казалось она пришла в замешательство и почти запаниковала. - Ты же не уезжаешь? - Не будь глупенькой! - Тогда чего ты хочешь? - …
- Но что с тобой, Нил, вокруг тебя очень темно? В чём дело, что ты делал в этом госпитале? Что-то в тебе изменилось. Они навредили тебе? - Конечно нет! - Тогда почему я получила удар? В то утро я тоже получила удар, смотри. Она немного приподняла свою юбку и показала мне лодыжку. Она нервно смотрела то влево, то вправо. Над пляжем стоял горячий туман, воздух казался плотным от жары. - Пошли, Нил, пойдём домой, надвигается муссон. - Домой, куда? У меня нет дома. Она ошеломлённо смотрела на меня. - Что с тобой, Нил? Ты сын в этом доме, Аппа так сказал! - Ты боишься дождя? Мгновение она стояла неподвижно, сжав руки между коленями и будто пытаясь успокоить себя. - Я не знаю, Нил…. Я очень люблю дождь, я танцую под дождём, но сегодня…. Я не знаю, мне неспокойно. Затем она закричала: - Нил, ты не уедешь? - Батха, разве я не сказал нет? - Пойдём, пошли домой. Море было абсолютно гладким, словно лист свинца. На небе не было ни птицы. - Я говорю тебе, пошли домой, а то будет слишком поздно… - … - Нил, ты больше не такой как прежде. Ты твёрдый, ты абсолютно закрытый, что-то окружает тебя. - Почему? Потому что я не хочу быть школьным учителем? Она побледнела так, будто я её ударил. - О! Нил… Затем она сдалась. Она больше не боролась. Она раскрыла свои руки, лежащие на коленях. - Видишь - сказала она, мягко указывая на пляж - когда я звала тебя в моём сне, было светло, как здесь. - В каком сне? - Здесь, в первый день, когда ты вернулся из храма: ты становился всё меньше и меньше и песок сверкал как вода…. Она выглядела такой беззащитной, что мне стало стыдно. Я не мог понять, почему я так раздражён. Казалось, что повсюду всё ударялось друг о друга. Затем над пляжем пронёсся порыв ветра, море стало свинцовым. - Но в чём дело, Батха? Что я сделал, почему всё наталкивается друг на друга? Она больше ничего не сказала, она просто посмотрела на меня, сжав руки между коленями, её взгляд погружался всё глубже и глубже в моё сердце - такой светящийся, такой чистый, непереносимо сладостный – и чем глубже он входил, тем более запутанным всё становилось внутри, как будто на самом дне находилось нечто, что отказывалось, что говорило нет – нет чему? Я не знаю. Это было я-не-хочу. Точка абсолютного сопротивления. - Всё равно, ты же не хочешь чтобы я устроился здесь школьным учителем? И что тогда? Делать на пляже маленьких детей… - О! Нил… По её щекам катились слёзы. Я чувствовал себя глупо, я был похож на рассерженного зверя. - Это не то, Нил, это не то… есть что-то другое… Она говорила запинаясь, она была похожа на несчастную раненую птицу, ударившуюся о колонну. - Я хочу быть свободным, ты понимаешь? - Свободным? – не понимая бормотала она. И в этом взгляде была такая грусть. Я почти сдался и уже был готов обнять и прижать её к сердцу. Секунду я колебался. А потом было слишком поздно. Я увидел как её глаза расширились, она стала бледной как покойник и глядела на что-то позади меня. Я повернулся. - Эй, парень… Он стоял с посохом в руках, лицом к дюнам, и был одет в одежду цвета пламени, его зубы сверкали так, будто он вновь был готов рассмеяться. И затем, эта красно-коричневая кожа, удаляющаяся в ослепляющем тумане. - Нам пора в дорогу, время… Он демонстративно поднял голову, затем повернулся спиной и пошёл в сторону дюн. Я встал как оловянный солдатик. На какое-то мгновение мои глаза остановились на маленьком бледном личике - она как в оцепенении смотрела на меня - на расширившихся глазах, на красном тилаке в центре лба. Всё пронеслось надо мной как буря; в ушах стоял голос Бхаскар-Натха: "Это как ты пожелаешь." Но чего я мог желать! Желать было нечего: уже всё пожелалось, всё было решено заранее. Я был пойман, увлечён силой гораздо более великой, чем моя собственная, спокойной, невозмутимой, которая катит всё подобно соломе и сбрасывает жизни пожимая плечами, как сбрасывают пальто. Он сказал "время" и это было время. Это было очевидным, и всё. Я отправился через дюны за ним. Песок сверкал как море. Маленькие крабы бегали во всех направлениях. И вдруг я вскрикнул от боли. Я обернулся и увидел два пылающих от гнева глаза и бегущую через дюны Батху, придерживающую руками свою юбку. Она, как маленькая девочка, стала щипать мою руку до тех пор, пока она не покраснела. Затем разразился муссон, гигантский, грохочущий, горячий как серная ванна. Всё исчезло за пеленой. Цикл третий Путешествие в золоте ночи. жүктеу/скачать 1.46 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|