Саньясин Вечная история

- Эй! парень, о чём ты думаешь!... Собирайся, пора в дорогу.

Иногда на меня накатывалась волна мятежа.

- Но что…

Тогда он брал пригоршню пыли с дороги и бросал мне в лицо со взрывом смеха:

- Ах ты негодник, ты хочешь есть пыль? Тогда ешь!

И я не знал, плакать мне или смеяться. Какое вообще это имело значение? Не было никакого смысла беспокоиться из-за этой шагающей старой рухляди; и искал ли я вообще что-то. И почему я размышлял, над чем? Чтобы придать себе больший вес, создать суету?... Затем всё исчезало в такой острой абсурдности, что даже нечто другое превращалось в пыль: это было ничем, идущим ни в чём, ищущим ничто, с небольшой частичкой чего-то, что ещё оставалось достаточно живым, чтобы чувствовать головокружение. Это был критический момент. Затем ушло и это; осталась лишь проходящая волна "я". И когда всё расширилось, расслабилось, Саньясин, как бы случайно, остановился на обочине и достал из пояса пригоршню зёрен:

- Вот, парень, ешь, это вкусно.

И он посмотрел на меня с такой нежностью, что мне захотелось плакать, потом я рассмеялся и схватился за его посох:

- Эй, саньясин! Нам пора в дорогу, время!

И мы, смеясь, вместе пошли вперёд. Всё пошло в противоположном направлении; всё было величественным, светлым, о! таким светлым; не было ни дня, ни ночи, ни завтра, ни вчера, не было времени, не было ничего, чему можно было удивиться - это смеялось, это шло вперёд, оно было чудесным образом ничем, которое, возможно, было чем-то, но не глядящим на самоё себя; оно текло подобно реке, двигалось вместе с ветром, оно было глупым как воробей или, возможно, мудрым как журавль на рисовом поле? И это знало обо всём мгновенно: о приближающемся дожде, о разговорах гусей, о вопросе прохожего, о змее под листьями; это был небольшой водопад, низвергающийся повсюду - это было простым и охватывающим себя повсюду. Но одна секунда размышления, один взгляд - и всё затуманивается; больше ничего не понимаешь, всё отрезано. Саньясин вновь остановился посреди дороги и положив руки на бёдра и надув щёки взглянул на меня:

- Ты осёл.

И это было правдой.

Проходили дни, недели, месяцы или годы. Затем эта лёгкость тоже ушла или, возможно, она всё ещё оставалась, но внизу, проявляя себя иногда во вспышках, которые заставляли меня и Саньясина сотрясаться от смеха. Это была великая пена жизни, универсальное искрение миллионов пузырьков, и можно было чудесным образом потеряться в них, как капля теряется в океане, как насекомое в лесу или сок в растении. Но что-то тянуло, звало… вперёд… выше… дальше… или это была просто усталость? Я столько прошёл по этим дорогам, столько раз плавился под этим солнцем, что иногда больше не знал, в этой жизни было это или в другой, в Каменном веке или в Бронзовом, год назад или только минуту; я шёл иногда даже во сне, и когда он внезапно выдёргивал меня - на этой стороне я был или на той? Я медленно погружался в великую беспечальную страну, где больше не было декораций, не было сезонов, не было меня, не было мысли; я следовал ритму своих шагов, которые следовали неизвестно какому ритму, и даже они больше не были моими шагами, это была каденция, которая проходила или текла сквозь меня; я шёл тропами этой огромной страны, раскрывшейся в конце всех дорог, когда тело и боль превратились в ритм молчания, когда молчание расширилось и стало зыбью, превратившейся в песню и ставшей миром, и несла маленькие тени вместе с камнями и колючками – где же тогда несчастье и печальный факт бытия "я", когда всё течёт в этой великой реке? Колючки есть только в человеческом сердце, а моё сердце так устало от всех этих дорог, что от него ничего не осталось или, возможно, оно билось повсюду, и в траве и в цикадах. Где же было это странное изобретение – "я"? Оно было широким, спокойным и безмерно сладким, похожим на сладость миров до человека или после него; это было похоже на грегорианское песнопение и было движимо великим Законом - великий церемониал без тени, без ряби, безграничный и бесстрастный, как будто мы мешали всему своими криками, слезами, как будто нужно перестать быть человеком для того, чтобы войти в великую суверенность мира и разделить империю покоя богов или маленькой белой цапли на рисовом поле. И иногда я чувствовал, что полностью исчезаю, у меня были моменты удушья и всё сжималось; крошечная жёсткость стучащаяся в саму себя – боль от бытия "я", шип, который ранит - и именно в тот момент, у меня было впечатление, что на другом конце нити находится Батха и тянет меня: An Mona, An Mona! И я вновь обнаруживал этот вопрос, мой вопрос, единственный вопрос который я оставил, как будто "я" было единственным в мире вопросом, единственным вопросительным знаком в ничейной стране непосредственного знания.

- Саньясин, скажи мне…

Его взгляд проник в мои глаза. Какое-то мгновение я должен был бороться, я чувствовал, что этот свет собирается растворить мой вопрос; я пожал плечами и снова отправился в дорогу. Но вдруг я увидел - увидел, как видят в момент смерти – всю картину: испачканный шарф Саньясина, капли пота между бусинами чёток на его шее, ветку фигового дерева над дорогой, пыль цвета охры на дороге спускающейся к реке. Если я не задам свой вопрос немедленно - это конец, я уйду, распадусь на составные части.

Эмоция поднималась во мне:

- На этот раз ты будешь говорить.

Я схватил его за шарф.

- Саньясин, ты слышишь, возможно я умру, мне всё равно, я не боюсь смерти, я лишь хочу знать. Я хочу знать, ты понимаешь. Знать зачем, зачем всё это? К чему все эти жизни, эти несчастья, эти дороги, это страдание, если всё это только для того, чтобы покончить со всем этим? Зачем? Зачем все эти годы, миллионы лет завоёвывать жизнь, чтобы потом выбросить её в конце? Вся эта работа, весь труд мысли, боль с которой мы строим себя, страдание от творения, если всё это только для того, чтобы в конце всё было уничтожено, скажи мне? Что это значит, что это даёт, скажи мне?

Он стоял передо мной как камень.

- Освобождение? Блаженство?

Затем я потерял самообладание. Я был похож на абсурдную, маленькую марионетку на обочине дороги, но вдруг, мир страдания обрушился на мои плечи, словно миллионы людей пришли, чтобы закричать из моего тела,. О! это не было метафизикой, это было абсолютной физикой.

- … твои небеса, они мне не нужны, я плюю им в лицо.

Я увидел как раздулись его щёки… Я не знал, хочет ли он рассмеяться или взорваться. Затем я погрузился в пылкую молитву, вырвавшуюся из глубин моего сердца:

- Если эта земля не имеет никакого значения – значения, ты понимаешь, на самой этой земле – если это лишь переход к Запредельному, уловка, чтобы избавится от этого, тогда какие небеса, скажи мне, какое блаженство искупит это страдание? Если для Земли нет небес, если у Земли нет никакого значения, тогда весь этот мир - сумасшествие, я не вижу никакой пользы от рая, пусть он остаётся наверху, я остаюсь с мертвецами!

Он спокойно смотрел на меня и судя по его искрящимся глазам, это его сильно забавляло. У меня стучало в висках, я чувствовал себя так, будто вот-вот рухну в пыль, широко открыв рот, и это был бы конец - но тем лучше!

- Не сейчас, - просто сказал он.

И продолжил свой путь. Затем, я собрал всю свою силу и схватил его за руку – если я не покончу с этим немедленно, я потерян.

- Но когда я буду там, не останется никакой личности!

- Ты боишься?

Я всё ещё видел эту реку, огромное зево, несущее песок под заходящим солнцем, эти воды, медленные и тяжёлые от грязи, пепла мертвецов и молитв живых. А вдали было море в тумане из золотой пыли; и больше не знаешь, было ли это тёмно-жёлтым потоком великой реки или ярко горящим зыбучим песком, или не отправилась ли эта земля в какое-то золотое путешествие – эта земля, земля….

- Боюсь чего? Ты мне скажешь? Мне больше нечего терять.

- За исключением себя.

На берегу были пучки травы, песок, баньяновые деревья; напротив находилась деревня с чуть розоватым минаретом. Позади нас затявкал шакал. Река текла беззвучно как лава. Саньясин стоял неподвижно, облокотившись на свой посох, его оранжевая одежда почти слилась с этим неистовым сиянием.

- За исключением себя…

- Мы отправляемся в путь.

- Послушай…

- Что ещё?

Я смотрел на него без злости, я находился в дыхании-истине, я находился в спокойной уверенности истины, накладывающей себя.

- Есть что-то ещё, Саньясин, я клянусь тебе, твоё растворение не конец.

Он резко остановился.

- Что ты знаешь, мой прекрасный друг, ты даже ещё не был рождён!

Затем он ткнул меня пальцем в грудь, как тогда, в поезде:

- Если ты хочешь ответа льва, ты должен стать подобным льву. Если ты хочешь ответа человеческого, очень хорошо, продолжай хныкать, страдать и умирать.

И он повернулся ко мне спиной. Затем он внезапно поменял своё решение и набросился на меня как ураган:

- Люди задают вопросы, которые не принадлежат их состоянию, поэтому они не получают ответов. Они получают только идеи. Ты должен изменить своё состояние, мистер Иностранец, ты должен стать как лев!

И он большими шагами пошёл к реке.

Он окликнул паромщика.

На другом берегу виднелся розоватый, со множеством павлинов минарет, баньяновый лес, золотистая, словно из сказки, деревенька и слышался крик муэдзинов. И как только я поставил ногу на другой берег, у меня появилось ощущение, что я переживаю чудесное приключение – о! для меня всё могло кончиться плохо или не кончиться вовсе, я мог потерять себя, найти, раствориться, какое это имело значение! Я находился в Приключении, в истинной истории, в живом вопросе, который задаёшь от жизни к жизни, который одинаков от жизни к жизни, истинное "почему" всех миллионов бесцельных шагов – я находился там, я держал нить, это было тем, для чего я родился: я держал эту уникальную нить, этот единственный пылающий вопрос, который сам подобен ответу, и я мог умирать тысячи раз, какое это имело значение! Я держал в руках единственную вещь стоящую нерушимо, неважно, жива она или мертва, узел истории, момент, который сплетает вместе все моменты. В действительности, нам не нужен ответ, нам нужно только дожить до критической точки некоего вопроса, преследующего нас.

- Ты готов? – внезапно спросил он прямо среди базара, в запахах шафрана и календулы, в то время как рядом ходили, хлопая крыльями, павлины.

Я смотрел на него, и всё казалось таким простым, таким естественным и настолько точно рассчитанным – почему я должен быть готов, и к чему? Всё было для меня готово, ежеминутно, даже павлины проходили мимо меня в нужное время. Это было чудесно и совершенно просто. Этот момент посреди базара был чудесен, он вибрировал неизвестно каким трепетом вечности, как будто нёс в своей сфере необъятность моментов, пришедших лишь для того, чтобы создать хлопанье крыльев у минарета. Чудо мира заключается не в том, чтобы видеть чудеса! Оно в том, чтобы нежданно воспринять то, что в действительности существует.

- Всё, что угодно – ответил я.

Его зубы сверкнули в широкой улыбке, он схватил гроздь бананов и бросил мне.

- Вот, ешь!

Затем он купил немного риса и два куска белой материи, позаимствовал медное ведро, и мы отправились к реке в баньяновом лесу.

Там, возле костра, сидели два саньясина. Казалось, они нас ждали. Один из них был очень стар, его волосы были заплетены в косу и скручены на макушке; другой был молодым, и медитировал. Саньясин наполнил ведро в реке. Песок сверкал как вода.

В тот вечер он взял кусочек оранжевой глины, растёр её на камне в порошок и покрасил им белую материю.

- Завтра ты получишь инициацию.

Когда я проснулся на следующий день, у меня было очень странное ощущение, как у человека, который только что пережил катаклизм памяти – одно из тех гигантских обрушений, которое захватывает наш сон, и взрывом динамита выбрасывает в другой слой существа. Я оказался в странном состоянии, в каком-то изумлении. Этот баньяновый лес был знаком и я был кем-то очень знакомым, но внезапно брошенным в другую историю, почти в другую эпоху, и я переживал нечто хорошо известное, но с нынешним телом, которое не очень хорошо понимало, хотя и позволяло вести себя, как ребёнка, которого заставили пройти через таинственный ритуал.

- Время.

- Садись. Сними одежду.

Я сделал как он сказал. Цикады на мгновение замолчали, а затем возобновили своё стрекотание, высокое и бесконечное, будто в ночи времён; мы были двумя крошечными мирками в бормотании миров, мы были меньше цикад, ниже травы – мы должны были не издавать ни звука, не беспокоить ничего.

Я больше не двигался.

Он вытащил свои причиндалы. Он был парикмахером.

- Держи голову прямо.

И затем в этом не-мире мира, когда всё пришло в оцепенение, что-то зажглось внутри: пламя, крик, интенсивность чистой жизни – чистой – абсолютной, необусловленной, равной лишь интенсивности стремительно надвигающейся смерти. И это было неуязвимо. Это было жизнью жизни, даже смерть жила этим! Огонь существования настолько повелительно могущественный, что заставлял вспыхивать вечность, словно архангел в ночи, как будто само сердце смерти имело лицо вечного света.

И это пело.

Моя голова была в его руках и всё снова начало следовать другому ритуалу – или, возможно, он всегда был тем же самым, но на этот раз намеренным: мы всегда проходим и проходим через одни и те же места, среди декораций из света и теней, из красоты и ужаса, через да и нет, под высокими кронами баньянов или подвалами осуждённых, и когда ты прибываешь в эту точку всё становиться одинаковым, нет больше никаких да, никаких нет, никого ужаса. Это было песней цикад. Падали вниз клочки волос, падали годы и годы, о! как этот человек меня освобождал… настолько просто: он сбривал и соскабливал старую гримасу, эту бесконечную древнюю привычку быть похожим на собственный портрет, как будто ты проходишь собственную жизнь, копируя фальшивый образ – и вдруг он стал неповторимым. Он был таким новым и он смотрел. Он смотрел словно ребёнок через другое окно на огромную текущую реку и траву полную цикад. И в то же самое время он был таким древним! Когда ты открываешь это окно, то словно склоняешься туда навечно, покоясь щекой на бесконечной нежности, и это было рекою всех рек, моментом всех моментов, цикадой миллионов жизней.

Затем, вдруг, пронзая лес огнём и рассыпая по реке маленькие золотые огоньки, встало солнце. Парикмахер распростёрся на песке. Я пошёл к реке. Я был лёгким и обнажённым, чистым как цикада; я бросил свою одежду на берег и пошёл дальше, будто поддерживаемый огромной рукой. Этим утром всё было таким знакомым, как сон становящийся явью, как фильм, внезапно застывший на одном единственном кадре, и мы говорим, о! это оно, я знаю, знаю!

Этим утром я знал всё.

На минарете запел муэдзин.

Я стоял как вкопанный на берегу реки, я больше не двигался. О! позади нас есть вечный образ и иногда он появляется. Есть глубокий крик, который иногда уносит нас прочь. Этим утром не было ничего кроме великого крика, который, казалось, приходил издалека, поглощал всё и всё наполнял. Он был похож на внезапно разверзшуюся пропасть, на дыру в памяти, на нечто зияющее: больше не было реки, не было "меня", не было никого; не было ничего кроме этого душераздирающего крика, чего-то, что звало, звало так, словно никогда не прекращало звать все эти века, во всех местах, во все времена, во всех страданиях и триумфах, под всеми человеческими кожами, чёрными и белыми; я всегда был этим одиноким криком и как будто замурованным заживо, чем-то, что не знает, не видит, а лишь взывает, о! взывает словно из глубин времени. И затем это рушится. Рушится всё: мои имена, мои формы, мои жизни и все жесты, миллионы жестов, лиц, воспоминаний, надежд, всё что ищешь и всё что хочешь – что ещё я мог хотеть? Я хотел этого миллионы лет! – этого и только этого, кричать это когда ты тонешь, когда ты любишь; тело и душа, этот одинокий крик, который наполняет всё, несёт всё, жизни, смерти, будущее, прошлое, который заставляет взрываться душу, рушиться барьеры, выметает всё – не остаётся ни следа, ничего, что можно было бы хотеть, ни одной истины, которую нужно было бы достичь - это, только это, кричать это когда ты дышишь, когда умираешь и когда живёшь, просто так, просто потому, что это кричит, кричит, потому что это то, это единственное, чем ты являешься, чистый крик существа. Гигантское белое опустошение.

Затем я распростёрся на песке. И я больше не знал где нахожусь, на востоке или на западе, на севере или на юге - Мекка была повсюду.

Я зашёл в реку. С пронзительным криком взлетели зелёные и синие птицы - воздух был похож на золотистую пудру. И я чувствовал, что есть нечто, что должно быть выполнено, жест, который необходимо сделать. Из баньянового леса вышел Саньясин, он двигался как пламя в высокой траве. Я взял в пригоршни немного воды и протянул ладони к солнцу, мне хотелось кричать, принести жертву, я не знаю, отдать что-то.… Я предлагал воду солнцу, бормотал непонятно что, но мне хотелось отдать самого себя, броситься в реку; это "я" было таким маленьким, таким ограниченным в великом потоке поклонения, который тёк, вибрировал повсюду, пел повсюду: в воде, в траве, в песке, в пене; оно отдавало себя с таким изобилием и поднималось навстречу солнцу. И затем, это маленькое тело, такое белое, такое грубое! Я бросился в реку: "Возьми, прими всё это, прими". О! эта великая река была так прекрасна, гармонична и так наполнена любовью. Трижды я нырял – трижды, зачем? Я не знаю; это было число, ритуал, он должен быть настроен на что-то; и я мог бы ощутить, я мог бы коснуться этого ритуала, я продвигался в этой церемонии словно на ощупь. Каждая капля, каждый жест имели значение, число, нечто, что делало его священным – это было священным, мир был священным, река была священной, но без всякой причины; это было так просто, ритмом, ритмом, который создавал священность, который придавал значение и направление вещам, автоматически, подобно непогрешимому полёту птицы, летящей из Сибири. Я с такой интенсивностью тянулся к той едва различимой, вибрирующей "Вещи", мне так хотелось узнать жест, быть в этом. И вдруг у меня появилось ощущение, что кто-то находится позади меня - Присутствие.

Великое Присутствие.

Существо, свет - нечто, что знало, вело меня. На мгновение я закрыл глаза и почувствовал, что должен быть чистым, чистым, абсолютно чистым, и позволить протекать этому потоку, протекать насквозь, позволить ему действовать, прежде всего позволить ему действовать; я должен быть белым и абсолютно неподвижным – посвящённым. И он протекал сквозь меня, он двигал моими руками, телом.

Затем, раскрыв руки крестом, я распростёрся на воде. Это был жест, единственный жест - мгновенная сладость. Я находился в ритме: я был у цели, больше нечего было искать, нечего достигать - мгновенное величие.

- О, парень…

Я повернул к берегу. Присутствие всё ещё находилось позади меня; всё было таким гибким и моё тело стало очень гибким; каждый мой шаг, каждое движение управлялось непогрешимым ритмом, вибрацией, которая воспринимала и действовала одновременно; нужно было быть чистым, точным, прозрачным, насколько возможно. Это было подобно великому озарённому движению, озарённой траектории кого-то позади меня, того, кто стал почти единым со мной; и иногда эти двое совмещались, и это было совершенством истины: я был истинным, и всё было истинным. И в эту самую секунду я увидел, что всё было таким, весь мир был проекцией бесконечной озарённой траектории, и это совершенное совпадение было священным, это было истиной мира. Всё текло в спонтанном чуде, с непостижимой точностью - это было то, живая истина.

Он положил руку мне на плечо.

- Малыш, сейчас ты выполнишь последние ритуалы.

Я посмотрел на него; я ничего не понял.

- Да, для твоей семьи.

Моей семьи?... Я почувствовал как мгновенно сжался.

- Потом ты не сможешь этого сделать. Делай как я скажу.

Я сделал как он сказал. Я зачерпнул в пригоршню немного воды. В ней оказалась крошечная полупрозрачная рыбка, приплывшая полакомиться травой. Затем он запел стихи на языке, звучащем бронзой, вздымающемся словно море и, одновременно, это было чем-то ещё, позади слов было значение, музыка, творящая истину:

- Ради умиротворения твоих родственников вылей эту воду.

Я вылил. Она стекала капля за каплей в великую реку. Река унесла её прочь. Я не очень хорошо понимал, но это было частью ритма, это было правильно и находилось в соответствии.

- Теперь у тебя больше нет семьи.

Он встал, плеснул немного воды себе на плечо.

- Пошли, следуй за мной.

Я пошёл за Саньясином.

Я не могу сказать точно, что произошло потом. Это больше не было мной, и тем не менее, это было мной как никогда прежде - концентрация меня, озарённое существо, нечто, что больше не было тысячами моих жестов, привычками жизни, не было даже памятью всего, чем я был и всех моих приключений, не было видимостью, которую дают нам наши лица и гримасы; это не было также и обнажением, пустотой меня, и тем не менее, я шёл обнажённый по высокой траве, немного смущённый слишком белым телом, как бываешь смущён неподходящей одеждой; я не был как прежде распылён, смешан с рекой, растворён в великом ритме. Там было нечто, что было в высшей степени мной позади всех этих жестов, всех воспоминаний, и что также творило ритм, вибрацию всё это сгущавшую; своего рода память всех памятей, нота всех нот, нечто, что населяло все приключения, все истории, вибрировало идентично во всех формах, во всех лицах, во всех оттенках хорошего и плохого – да, похожее на музыку, мою музыку, в чёрной коже или белой, в эпохах забытых и в эпохах поднявшихся из небытия; это одна и та же история, создавшая все истории, один и тот же голубой цвет в руках вечного художника, который иногда создаёт с его помощью небеса мучительные, а иногда спокойные и блаженные, но это был всегда один и тот же оттенок, мой оттенок: вечность "меня", уникальная, непохожая ни на что, о! это было настолько "мной", концентрацией "меня", словно двадцать поколений собрались в одном проявлении, шли вместе со мной, чувствовали со мной, молились со мной, это было настолько интенсивным изображением в миниатюре, что оно сверкало, это было слияние всех существ настолько плотное, что оно было подобно сиянию вокруг меня.

И у всего был этот оранжевый оттенок.

Они пели.

Это был расчищенный участок леса на краю песков, у моря, грохочущего в отдалении; корни баньяновых деревьев свисали вокруг, словно судовой такелаж.

Они принесли немного дров.

- Мы на месте. Садись.

Вокруг меня начертили круг. Их голоса заполнили всё вокруг, словно волна золотой бронзы смешалась со звуками моря.

- Ты сделаешь так, как я скажу.

Они поставили возле меня чашу с очищенным маслом и окрашенным рисом.

Они разожгли огонь, будто для моего погребального костра.

Я был совершенно один.

Я стоял лицом к восходящему солнцу.

Я стоял обнажённый на краю леса.

Они, напевая, уходили от меня.

- Ты отречёшься от трёх миров. Ты бросишь в костёр три жизни…

Я взял три рисовых зёрнышка, немного масла и бросил их в костёр.

- Ты отрекаешься от ментального мира, блестящего мира, от всех его богов и форм, ты бросаешь их в огонь: Aum Svaha.

Я бросил их в огонь.

- Ты отрекаешься от витального мира, от его света и могуществ, ты бросаешь их в огонь: Aum Svaha.

Я бросил их в огонь.

- Ты отрекаешься от физического мира, от своей плоти и её желаний, от своих эмоций, от своей жажды, ты бросаешь их в огонь: Aum Svaha.

Я бросил их в огонь.

- Ты отрекаешься от всех миров. У тебя больше нет дома, нет связей, нет страны, ты сын Огня.

Я сын Огня.

- Ты есть То. В этом ты живёшь, к Этому ты возвращаешься, ты есть То.

Они напевали позади меня, и я больше не знал ни кем я был, ни для чего, я знал только огонь, горящий в моём сердце, горящий передо мной; всё смешалось, я знал только песню на краю леса, это огненное жертвоприношение, вырывающееся песней из моего сердца, я был этим живым огнём: О Огонь, О великий Огонь, я не знаю о чём они говорят, я не понимаю ни их слов, ни их миров, ни их жестов; я понимаю, что нахожусь здесь, в конце миров, в конце жестов, одинокий и обнажённый пред тобой - и что ещё нужно? В чём заключается истина, простая истина, скажите мне, я не прошу ничего кроме истины, абсолютно чистой, совершенной истины? В чём истина?... А он безмолвно горел, словно истина заключалась в том, чтобы просто гореть.

Затем я швырнул в мой огонь всё: всё, что вопрошает, всё, что требует, всё, что отягощает, всё, что знает, не знает, светит, не светит, всё, что может гореть – ничего кроме огня истины. О Огонь, О великий Огонь, я бросаю эти мысли в твоё пламя, потому что они не знают ничего, не могут сделать ничего, потому что они бесконечно вращаются по кругу, ничего не излечивая, не приходя ни к какому решению, без какой-либо уверенности, потому что знает по-настоящему истина, истина по-настоящему может! О Огонь, я бросаю эти эмоции, эти ощущения, я бросаю в огонь эту неразбериху и ошибки, эти несчастья чувств, это ярмо, не дающее ни минуты передышки, эту жажду, постоянную жажду, я бросаю в твоё пламя свою человечность, Aum Svaha. Я сын другой расы! Я другой по рождению! О Огонь, О великий Огонь, я пришёл в этот мир не для того, чтобы повторять ритуалы смерти! Я возлюбил другую жизнь, я сын другого Света - где жизнь, скажите мне? От чего я должен отречься? Жизни ещё не было!

Затем я взял в руки последнее рисовое зёрнышко и посмотрел на огонь в последний раз, со всей своей силой, со всей душой, с высочайшим зовом к истине, словно это была истина, которая должна была произнести слово, провозгласить, будто я собирался умереть в то мгновение: я прошу истины, истины, и если истины нет, то пусть всё будет уничтожено.

И что-то ответило.

Приток огня в моё тело, сокрушающее давление, и никакого страха, просто ощущение, что я горю заживо, изнутри. Нет нервов, нет клеток, нет даже тела – лишь плотный огонь, поглотивший всё. Затем всё вокруг (или внутри, я не знаю) стало подобно бешеной атаке или низвержению – это было сборище: они все были здесь, склонившиеся надо мной, давящие на меня, подобно огню; горели все потраченные впустую жизни и все никогда-не-умирающие-мертвецы - непрерывная, длинная, пылающая процессия, от которой я был лишь остатком в конце, финальной песней, последним живым вопросом; они присутствовали все, они смотрели моими глазами, касались моими руками, вибрировали моим телом - всё приостановилось в последнее мгновение. А в моих ладонях лежало рисовое зёрнышко. Затем я услышал что-то похожее на малопонятную приглушённую песню, становившуюся всё громче, подобную звуку моря и пению саньясинов, песню, поднимающуюся из глубин жизней, с одного уровня на другой, и на каждый со своим приношением из огня: все формы, которым они поклонялись, воспевали, высекали или рисовали, все их надежды, разочарования, жертвы, их потерянная любовь, умершая красота, их вершины величия и душевные страдания; погребальный костёр на погребальном костре и деспотичные идолы, белые боги, чёрные боги, одежды всех цветов, все несчастья, крики о помощи, крики без причины, бесполезные и эфемерные озарения, реализации из пыли с вкраплениями из золота или снега, всегда плохо заканчивающиеся белые моменты, чистое спасение не спасающее ничего – огромная бесконечная огненная процессия поднимающаяся из глубин ночи, из пучин моих жизней, у которых были все лица, все взгляды, даже лица саньясинов; искажённые лица людей, истязаемых пытками, улыбки блаженных – всё было похоже – одна единственная мольба из глубин веков, из глубин тысяч людей, которые бились в моём сердце, словно приматы древности в тысячелетних лесах; и это был ответ, подобный оранжевому взрыву: нечто другое, нечто другое, другой человек, другая жизнь на земле! Это звучало тем утром, отражалось в моём сердце, подобно трубе нового мира, подобно набату конца эпохи: нечто другое, нечто другое, другое существо, которое будет рождено из нашего огня, другая земля, которая будет рождена из нашего истинного крика, что-то, чего мы пока не знаем, но что будет рождено силой нашего огня, подобно тому как из огня рождается Материя, как из огня рождается Красота и Любовь, как Человек рождается из крика.

Затем я открыл руки и бросил последнее зёрнышко риса в огонь.

И что-то произошло.

Он положил руку мне на плечо, и я умчался. Я полностью забыл о нём и его инициации, я находился в другой истории, я был за тысячи миль оттуда, возможно, в истории завтрашнего мира. О! я так часто был Саньясином – один, два, три раза - и множеством вещей кроме этого, с этим круговым полётом вокруг себя, и я вернулся для того, чтобы сделать жест, поджечь мир ещё раз, но уже как верховный поджигатель, последний иконоборец, сжечь даже сам этот огонь и свернуть шею старой истории.

- Сейчас ты получишь инициацию.

Он сел передо мной.

- Делай как я скажу.

Я сделал как он сказал.

Он положил правую руку мне на голову, я положил свою правую руку на его правое колено. Он наклонился к моему уху.

Не было ни звука, все ушли.

В отдалении был слышен рокот моря.

Он произнёс три слова.

Я повторил их.

На этом всё закончилось.

Он встал. Я встал. Он взял оранжевую одежду и подал её мне – о! теперь я очень хорошо понимал, почему эта одежда была такого цвета. Затем он вручил мне посох и миску нищего. Снял своё ожерелье из деревянных бусин и повесил мне на шею.

- Теперь ты Саньясин.

Он, выпрямившись, стоял передо мной. Его обнажённый торс блестел на солнце, он был похож на рыжевато-коричневого орла.

- Теперь ты один на один с истиной.

Внезапно его лицо смягчилось; он посмотрел на меня со своего рода ликующей нежностью и разразился громоподобным, триумфальным, величественным смехом, его голова запрокинулась назад, будто он пил вино богов. И он повернулся ко мне спиной.

Больше я никогда его не видел.

Что касается меня, то я сжёг его инициацию вместе со всем остальным.

Я был один.

Я был в другом состоянии.

На поляне осталась лишь маленькая кучка пепла.

Затем я завязал на груди шарф и отправился вперёд.