Д.С. АРТАМОНОВ ТЕРРОР В ИДЕОЛОГИИ И ПРАКТИКЕ ДЕКАБРИСТОВ

Д.С. АРТАМОНОВ

ТЕРРОР В ИДЕОЛОГИИ И ПРАКТИКЕ ДЕКАБРИСТОВ

До недавнего времени в отечественной историографии практически не уделялось внимания такому историческому явлению как терроризм. Лишь недавно стали появляться солидные научные работы, посвященные этому феномену. В основном исследователи обращались к изучению террора в русском освободительном движении второй половины XIX-начала ХХ вв.¹. Причём в науке до сих пор не существует единого определения самого понятия «терроризм». Нет единства мнений среди историков и по поводу времени возникновения данного явления. Одни находят проявление терроризма в любом политическом убийстве и начало его относят в античные времена, другие считают, что этот феномен свойственен только концу ХХ века.

Некоторые отечественные исследователи полагают, что правомерно говорить о бытовании в русском освободительном движении во второй половине XIX - начале ХХ в. особой формы терроризма, которая получила название индивидуальный террор. Это, по сути, своеобразная модификация такого исторического феномена, как политическое убийство. Пожалуй, очевидно, что истоки его лежат в российской традиции дворцовых переворотов, сопровождавшихся смертью монарха. Рассматривая историю России, можно выделить период зарождения нового вида политической борьбы, который, с одной стороны, уже отличался от устоявшихся форм дворцовых заговоров, а с другой, ещё не приобрел тех качеств, которые позволяли бы определить его как индивидуальный террор. Этот период - эпоха тайных обществ первой четверти XIX века. Именно в это время складывались те черты, которые предопределили характер исторического развития терроризма в России. Такого же мнения придерживаются и современные российские исследователи М.П. Одесский и Д.М. Фельдман¹, а также историки движения декабристов В.В. Пугачев² и В.С. Парсамов³.

В своей работе я не ставлю целью дать исчерпывающего определения феномену терроризма. В мою задачу входит научное описание террористической модели, существовавшей в конце XVIII - начале XIX вв. в русской политической культуре. Очевидно, что в разные исторические отрезки данная модель приобретала различные модификации. На рубеже XVIII - XIX вв. она находилась в стадии формирования. Отсюда неустойчивость и расплывчатость основных ее черт. Тем не менее, можно наметить основные элементы террористической модели.

Террор - это способ управления социумом посредством устрашения, он позволяет, как захватить власть, так и удерживать её. Одна из его разновидностей, индивидуальный террор, означает политическое убийство, совершаемое централизованной конспиративной террористической организацией с целью захвата власти. Террористическая модель предполагает наличие трёх агентов: 1) убийцы, 2) жертвы, 3) того, на кого должно быть распространено чувство страха. В качестве первого агента обычно выступает либо тираноборец, готовый принести себя в жертву во имя идеи, либо наёмный убийца, за спиной которого стоят организаторы - члены тайного общества. В роли второго агента (жертвы) выступает, как правило, либо монарх, либо другой официальный представитель власти, которой объявлена война. В роли третьего агента может выступать как социум в целом, так и отдельные представители власти, активность которых «террористы» пытаются парализовать.

Перед тайными обществами начала XIX в. стояла задача захвата власти, и их действия были направлены на формирование как положительного мнения о своей организации и своих действиях, так и на нагнетание атмосферы страха. М. К. Грибовский в своем доносе на Союз благоденствия писал, что «тайная цель главных руководителей - возыметь влияние на все отрасли правительства, чего частные лица отнюдь присваивать не могут. Средства к тому избраны: распускаемые слухи, рассказы в обществах, сочинения, особенно журнальные статьи, как более и скорее расходящиеся, дабы дать направление общему мнению и нечувствительно приготовить все сословия»¹.

Кроме того, управлять обществом и правительством декабристы пытались через распространение мифа о тайных обществах или о всеевропейском революционном заговоре. Смоленская помещица А.И. Колечицкая записала в своем дневнике 1 октября 1820 г.: «Много говорят о каких-то революционных тайных обществах, рассеянных по всей Европе: Тугенбунд в Германии, карбонарии в Италии, Гетерия в Греции, масонов везде, темная молва о каком-то громадном заговоре, имеющем будто бы агентов и в России»². В.Р. Каульбарс штабс-ротмистр лейб-гвардии Конного полка 14 декабря 1825 г. также в дневнике писал, что «еще летом, во время нашей стоянки в Красном Селе (летний лагерь гвардейцев — Д. А.), много было говорено про существующие, будто бы, различные тайные общества и заговоры»³.

П.И. Пестель, преследуя свои цели и используя свои служебные возможности, стремился убедить императора Александра I не вступаться за Грецию, восставшую против турецкого владычества. Для этого в донесении начальнику штаба 2-й армии П.Д. Киселеву, которое было доставлено царю, он представил освободительную борьбу греков как дело русско-греческого тайного общества, а само это объединение - отраслью всемирного революционного заговора⁴. «Возмущение, ныне в Греции случившееся, - писал он, - есть произведение сего Тайного Общества, которое нашло, что теперешнее время соединяет все обстоятельства, могущие содействовать успеху их предприятия»⁵.

Тайное общество - это своего рода модель, существующая в культурно-бытовом и политическом пространстве⁶. До начала XIX в. тайные общества были представлены, в основном, масонскими ложами. В них поддерживался дух замкнутости, таинственности, скрытности, который затем был усвоен как европейскими политическими тайными организациями, так и декабристскими объединениями в России¹. Так, князь С.П. Трубецкой, характеризуя первое декабристское тайное общество «Союз Спасения», разъяснял в своих записках: «Масонские формы, введенные в заседаниях и в принятии членов, затрудняли действие общества и вводили какую-то таинственность…»².

Для осуществления своей цели декабристам было необходимо уничтожить монарха, что являлось главной составляющей их намерений в деле организации вооружённого переворота и проведения преобразований. Поэтому в недрах тайного общества на протяжении всего их существования периодически возникали многочисленные и детальные планы цареубийства. В разное время убить монарха вызывались многие из декабристов: М.С. Лунин, И.Д. Якушкин, Ф.П. Шаховской, А.З. Муравьев, Ф.Ф. Вадковский, И.В. Поджио, П.Г. Каховский, А.И. Якубович и др. Для успешного проведения захвата и последующего удержания власти, по мысли крупнейшего идеолога декабризма П.И. Пестеля, было важно истребить всю царскую семью. Уничтожение царствующей династии предполагалось осуществить при помощи специального отряда цареубийц, получившего название «une cohorte perdue».

Политические убийства неизбежно ведут к устрашению общества и власти, тем более такого масштаба, какие планировались декабристами. Они, по всей видимости, не только не скрывали возникавшие в их среде планы цареубийства, но сами распространяли о них соответствующую информацию. Так слухи о вызове И.Д. Якушкина довольно скоро распространились в обществе, и о нём узнало правительство. Об этом красноречиво свидетельствует одна из заметок Николая I на полях рукописи М.Н. Корфа о событиях 14 декабря 1825 г.: «По некоторым доводам я должен полагать, что государю еще в 1818-м г. в Москве после богоявления сделались известными замыслы и вызов Якушкина на цареубийство; с той поры весьма заметна была в государе крупная перемена в расположении духа, и никогда я его не видал столь мрачным, как тогда»³. Исследовательница О.В. Эдельман отмечала, что император и его окружение «находились под влиянием идеи об особом метафизическом ужасе намерения цареубийства»¹.

Мысль о благотворности политических убийств была популярна в обществе. М.И. Пущин вспоминал: «Мне случалось в то время ... слышать за обедом, что один пистолетный выстрел в Петербурге подымет всю Европу и деспотам придется искать убежища в Азии или в свободной Америке»².

Для формирования определённого настроя общественного мнения использовались не только предполагаемые, но и реально свершившиеся покушения, такие, как убийство немецким студентом К. Зандом известного писателя А. Коцебу и убийство во Франции наследника престола герцога Беррийского, предпринятое седельщиком Л.-П. Лувелем. Современникам было очевидно, что эти убийства очень напугали власти. Так П.А. Вяземский писал М.Ф. Орлову в середине марта 1820 г.: «Занды, Лувели … мерещатся всем правительствам…»³. В массовом сознании эти события представлялись чем-то вроде террористических актов, совершенных неведомой никому всеевропейской революционной организацией.

Поставив перед собой задачу «истребления» монарха, декабристы неизбежно должны были следовать авторитетным моделям, позволяющим наиболее эффективно и, что тоже важно, эффектно провести свою акцию и оправдать свои действия перед современниками и потомками. Наиболее подходящей для этого была террористическая модель. Следует отметить, что модель дворцового заговора уже исчерпала себя и была признана не удовлетворяющей основным целям переворота, так как планировалось не только устранение императора, но и смена политического устройства государства. Об этом красноречиво свидетельствует высказывание М.С. Лунина и Н.М. Муравьева: «В 1801 году заговор под руководством Александра лишает Павла престола и жизни, без пользы для России»⁴.

Но есть основания предполагать, что последний дворцовый переворот, закончившийся смертью императора Павла I, использовался в целях пропаганды необходимости политических преступлений для блага отечества. Так декабрист М. И. Муравьев-Апостол вспоминал: «В 1820 г. Аргамаков в Москве, в Английском клубе, рассказывал, не стесняясь многочисленным обществом, что он сначала отказался от предложения вступить в заговор против Павла I, но великий князь Александр Павлович, наследник престола, встретив его в коридоре Михайловского замка, упрекал его и просил не за себя, а за Россию вступить в заговор, на что он и вынужден был согласиться»⁵. Подобные беседы с участниками дворцового переворота 1801 г. среди многолюдного общества, видимо, широко практиковались и преследовали вполне определённые цели. В воспоминаниях Н. И. Греча есть эпизод, в котором он рассказывает, как К. Ф. Рылеев его вербовал в общество, приводя примером дворцовый переворот 11 марта 1801 г.: «Подумайте, если бы заговор был составлен для блага и спасения государства, как, например, против Павла Первого»¹. К. Ф. Рылеев совместно с А. А. Бестужевым для агитационных целей написали песню, стилизованную под народную:

Ты скажи, говори,

Как в России цари

Правят.

Ты скажи поскорей,

Как в России царей

Давят².

Кроме того, распространение слухов о покушениях на царствующего императора, которые предполагалось совершить или уже, якобы, свершившихся, тоже способствовало возникновению страха в обществе, страха перед будущим и неизвестностью. Особенно широкое хождение подобные слухи получили в 1825 г. незадолго до реальной смерти Александра I³. Их декабристы учитывали в своих планах и поддерживали ими существование страха. К примеру, князь Д.А. Щепин-Ростовский, офицер Московского полка, член тайного общества распространял записку следующего содержания: «Государь император… был в опасности в Таганроге, и ... двое каких-то отважных людей готовились отнять жизнь у него» (XVIII, 294)⁴.

Сплочённость тайного общества также поддерживалось страхом. Страх - залог единства, а в единстве сила. Принятие членами тайного общества такой главной цели как установление в России республики и согласие на физическую ликвидацию монарха отрезало им пути отступления. Покинуть общество, не опасаясь определённых последствий для себя, было практически не возможно. Так же в случае раскрытия общества никто не смел надеяться на какое-либо снисхождение к себе, тем более никто бы не рискнул выдать его правительству. По свидетельству С. Г. Волконского: «цареубийство должно было быть в Южной думе принято основным правилом как старых, так и при приеме новых членов», потому что «эта мера в основании своем имела не безусловное приведение в действие, но как обуздывающее предохранительное средство к удалению из членов общества; согласие, уже не дававшее больше возможности к выходу, удалению из членов общества, полной ответственностью за первоначальное согласие»¹. П. Пестель не зря настойчиво добивался отражения в уставе и программе согласия членов общества на цареубийство.

Практиковались и прямые угрозы не пощадить ни кого из малодушных и предателей. Полковник П. М. Леман, принятый в члены Южного общества, показал на следствии, что ему при вступлении грозили: «малейшая измена или нескромность наказаны будут ядом или кинжалом. Некоторые из членов общества точно также уверяли принимаемых ими, что яд и кинжал везде найдут изменника» (IV, 182). По словам И.Д. Якушкина, П. Пестель «объявил, что если их дело откроется, то он не даст никому спастись, что чем больше будет жертв, тем больше будет пользы»².

Действенные способы захвата и удержания власти декабристам подсказывала история Французской революции XVIII в., когда и была создана террористическая модель политической борьбы. Как было отмечено выше, подобная модель в России в первой четверти XIX в. находилась в стадии своего формирования, и декабристы не могли её полностью использовать. Дело в том, что террористические методы управления обществом скомпрометировали себя в эпоху Французской революции. Открыто обращаться к опыту и примерам якобинской диктатуры было политически нецелесообразно. Поэтому ориентация на якобинский террор если и подразумевалась, то явно не афишировалась. К примеру, Пестель, как воспоминал Трубецкой, допустил большую ошибку, сказав на одном из заседаний Союза спасения, при прочтении своего проекта устава этой организации, «что Франция блаженствовала под управлением Комитета общей безопасности. Восстание против этого утверждения, - отметил мемуарист, - было всеобщее, и оно оставило невыгодное для него впечатление, которое никогда не могло истребиться и которое поселило навсегда к нему недоверчивость»³. В последующем Пестель старался не совершать подобных промахов, и в разговорах о Временном правлении и республике в обоснование своих взглядов ссылался на историю Соединённых Штатов Америки (IX, 254).

Само слово террор, будучи калькой с французского, практически не употреблялась декабристами и заменялось в разговорах о революции XVIII в. русским словом «ужас»⁴. Понятие «террорист» однозначно связывалось с якобинской диктатурой и порой носило негативный оттенок. Так К.Ф. Рылеев, рассказывая на следствии о своей встрече с П. И. Пестелем в 1824 г., писал: «Всех предметов о коих шла речь я не могу припомнить. Помню только, что Пестель вероятно желая выведать меня; в два упомянутые часа был и гражданином Северо-Американской республики, и Наполеонистом, и террористом, то защитником Английской Конституции, то поборником Испанской» (I, 178). Наиболее вероятно, что «террорист» в данном случае означает «якобинец».

Поэтому не совсем верным представляется утверждение М.П. Одесского и Д.М. Фельдмана, что понятия «цареубийца» и «террорист» следователи (памятуя о судьбе Людовика XVI и его семьи) полагали синонимами¹. Как пример они приводят цитату из донесения следственной комиссии, составленного, как известно, Д. Н. Блудовым²: «Александр Бестужев и Каховский показывали себя пламенными террористами, готовыми на ужаснейшие злодейства. Первый признается, что сказал, «переступаю за рубикон, а руби-кон значит руби все, что попало»… Каховский кричал: «С этими филантропами не сделаешь ничего: тут просто надобно резать, да и только…» (XVII, 51). Отсюда видно, что Д. Блудов не связывал термин «террорист» ни непосредственно с поручением П.Г. Каховскому убить императора, ни вообще с цареубийством. Слово «террор» прочно ассоциировалось с массовыми убийствами в якобинской Франции, поэтому русские инсургенты, призывавшие к резне, и названы Блудовым террористами.

Много позднее И. И. Горбачевский в своих воспоминаниях, говоря об отношении членов «Общества соединённых славян» к одному из лидеров Южного, употреблял этот термин несколько в другом значении: «Артамон Муравьев, - писал он, - произносил беспрестанно страшные клятвы - купить свободу своею кровью. Славяне видели в нем не только решительного республиканца, но и ужасного террориста»³. Таким образом, террорист у И. Горбачевского - это не только республиканец, якобинец, но ещё и тираноборец. «Купить свободу своею кровью» буквально означает принести себя в жертву, что соответствует уже тираноборческой модели.

Тираноборчество, пожалуй, единственная модель из тех, которые применялись французскими революционерами⁴, сохраняла привлекательность для декабристской пропаганды. Она лучше всего подходила для обоснования необходимости цареубийства. В отличие от террористической, она направлена не на устрашение общества, а на консервацию или восстановление исконно справедливых форм правления (ср. идеализацию декабристами древнерусских городов-республик Новгорода и Пскова, являющихся в их глазах доказательством незаконности самодержавия в России¹). Тираноборец лишь наказывает узурпатора власти. Эта модель, в принципе отличная от террористической, нередко используется самими террористами в пропагандистских целях.

Традиция тираноборчества имела глубокие исторические корни и являлась авторитетной моделью как в Европе, так и в России². Она очень хорошо подходила для оправдания цареубийства. Этой модели должна была соответствовать определённая система поступков и знаков, целый ритуал. Тирана надлежало поразить собственноручно, в идеале - кинжалом, убийце следовало остаться на месте преступления и принять заслуженную кару: самопожертвование - отличительная черта тираноборца. В конце XVIII - начале XIX вв. тираноборческая модель под воздействием новой террористической модели получила несколько расширительное значение и была востребована декабристами.

Таким образом, террористическая модель декабристов питалась различными идейными истоками и отнюдь не сводилась лишь к замыслу цареубийства. Физическое устранение же монарха могло мыслиться и как акт самопожертвования героя-одиночки и как политическое убийство, устраняющее конкурента в борьбе за власть. Планы покушений, соблюдая в основных чертах ритуал тираноборческого акта, в то же время соответствовали террористической модели. Декабристы старались использовать разнообразные методы управления общественным мнением, в том числе и террористические. В целях давления на правительство и устрашения общества они манипулировали наиболее распространенными политическими мифами.


С.В. УДАЛОВ
К ВОПРОСУ О ФОРМИРОВАНИИ ГОСУДАРСТВЕННОЙ

ИДЕОЛОГИИ НИКОЛАЕВСКОЙ РОССИИ
Проблемы, связанные с формированием и последующим развитием государственной идеологии в России во второй четверти XIX в. продолжают оставаться важной составляющей исследования общественно-политического развития империи в указанное время. Тесная связь между политической системой, сложившейся при Николае I и её идеологическим наполнением, определённое влияние идеологии на развитие общественного мнения подчеркивают важность этого аспекта. При этом изучение идеологической сферы николаевского царствования уже имеет давнюю историографическую традицию. Особенно актуальной эта тема стала в последние десятилетия, когда возросший интерес к государственному и общественному консерватизму способствовал решению новых исследовательских задач. В исторической науке рассматриваются и активно обсуждаются вопросы, мало привлекавшие внимание историков предыдущего поколения. В последние годы вышло немало работ, позволяющих более объективно оценить развитие политического и идеологического дискурса в России второй четверти XIX века.

Как и следовало ожидать, в центре внимания исследователей чаще всего оказывается триада «православие, самодержавие, народность». В начале 1830-х гг. она была предложена С.С. Уваровым самодержавию в качестве универсальной формулы, характеризующей главный принцип устойчивости государственных институтов Российской империи. На сегодняшний день вопросы, связанные с генезисом, идеологическими истоками и содержательной структурой уваровской доктрины в большинстве своем изучены¹. Однако это не говорит о том, что тема окончательно закрыта для исследователей. Роль Уварова в формировании идеологического дискурса, безусловно, важна. Но определять его как центральную, а уж тем более как единственную, фигуру в этом процессе, конечно, не стоит. Идеологема, сформулированная им в 1832 г., являлась, по сути, отражением общих тенденций, определявших изменения политического курса самодержавия в условиях кризиса отношений власти и общества. Последний, в свою очередь, был во многом обусловлен восстанием декабристов, а затем и европейскими революциями 1830 - 1831 годов. Проблема идеологического творчества власти приобретает, таким образом, несколько иные очертания, если рассматривать ее в рамках другой, фундаментальной проблемы взаимоотношений власти и общества.

Характерные черты, сложившейся в 1830 - 1840-е гг. политической системы, об идеологическом обосновании которой мы и говорим, стали проявляться уже в первые годы правления Николая I. Новое царствование, начавшееся событиями на Сенатской площади 14 декабря 1825 г., вносило свои коррективы во внутриполитическое развитие страны, обусловленные воздействием как внешних, так и внутренних факторов. Огромное влияние на политику самодержавия во второй четверти XIX в. оказало восстание декабристов, как раз наиболее ярко продемонстрировавшее кризис в отношениях власти и общества. Вопрос о том, насколько эти события повлияли на политические взгляды нового императора, и, соответственно, на дальнейшее развитие России, интересовал многих историков, начиная с XIX века. Задавались этим вопросом и современники. «Что сделал бы Николай без встречи на первом же шагу своего царствования этого возмущения, – писал граф Д. Н. Толстой, – остается вопросом; но позволительно и теперь заключать, особенно из его личного характера и из истории его царствования, что 14 декабря 1825 года дало этому Государю совсем иное направление»¹. Н. К. Шильдер, полностью соглашаясь с мнением Толстого, считал, что «происшествия 14 декабря произвели на него (Николая I. – С. У.) тяжкое впечатление, отразившееся на характере правления всего последовавшего затем тридцатилетия»². Не оставляют без внимания этот вопрос и современные исследователи. В частности, Р. Г. Эймонтова склонна считать, что значение восстания декабристов при определении направления нового царствования несколько преувеличено³.

Не вдаваясь в подробности обсуждения этого вопроса, отмечу лишь, что события на Сенатской площади и последующее расследование причин возмущения, несомненно, повлияли на определение дальнейшего политического курса. Восстание декабристов если не инициировало, то, по крайней мере, значительно ускорило создание и окончательное оформление новой политической концепции. Благодаря поддержке её со стороны молодого императора, она, в конечном итоге, приобрела статус государственной идеологии. Свою роль в этом процессе сыграли, конечно, революции 1830 г. во Франции и Бельгии и восстание в Царстве Польском, однако основы были заложены во многом именно под впечатлением от 14 декабря.

Подозрение по отношению не только к дворянству, представителями которого были декабристы, но и ко всей образованной части общества не угасало в душе Николая I до конца его царствования. В первые годы правления нового императора, определяемые обычно в историографии как первый, реформаторский, период николаевского царствования, обозначились два параллельно идущих процесса. Попытки реформ были, однако, достаточно неуверенными и под впечатлением последующих событий 1830- 31 гг. на время потеряли свою актуальность. Вполне осознавая необходимость проведения в России определенных преобразований, русское самодержавие в тот период ставит первоочередной задачей сохранение и укрепление существующего политического порядка. Это требовало, в свою очередь, более осторожного подхода к решению проблемы реформ, более продолжительного подготовительного этапа. Одновременно с этим во второй четверти XIX в. для правительства актуализируется проблема не только всеобъемлющего контроля над развитием в России общественной мысли⁴, но и возможного управления этим процессом согласно правительственным установкам. Восстание декабристов ясно показало, что в прежнее царствование данный момент учитывался недостаточно. Между тем, как отмечал граф А. Х. Бенкендорф: «Общественное мнение для власти то же, что топографическая карта для начальствующего армией во время войны»¹.

Вполне закономерно, что правительство обратило свое пристальное внимание и на такой вопрос, как развитие просвещения в России. В частности, на такие его важные элементы как образование, нравственное и политическое воспитание. Именно в этих сферах происходит первоначальное формирование личности, которая затем, становясь составной частью мыслящего класса в государстве, делается в какой-то мере выразителем общественного мнения, играя активную роль в его дальнейшем развитии. Наряду с этим власти осознавали, что сложившееся в России положение, связанное с воспитанием юношества, оставляло желать лучшего. В первом же своем отчёте за 1827 г. А. Х. Бенкендорф отмечал, что «молодежь, т. е. дворянчики от 17 до 25 лет, составляют в массе самую гангренозную часть империи»². Своего рода программным документом нового царствования стал знаменитый Манифест о свершении приговора над декабристами от 13 июля 1826 года. Помимо прочего, в нём говорилось о необходимости более внимательного отношения к воспитанию и образованию юношества, в том числе и дворянского. В документе, посвящённом восстанию против существующего строя, этот вопрос приобретал важное политическое значение. «Не просвещению, но праздности ума, более вредной, нежели праздность телесных сил, – говорилось в манифесте, – недостатку твердых познаний должно приписать сие свойство мыслей, источник буйных страстей, сию пагубную роскошь полупознаний, сей порыв в мечтательные крайности, коих начало есть порча нрава, а конец погибель»³.

Таким образом, определив главные причины возникновения «мечтательных крайностей», важно было предотвратить их распространение, а по возможности вовсе лишить русских людей желания к ним обращаться. При реализации этих планов одной из наиболее важных задач явилась ликвидация недостатков, существующих в воспитании и образовании: важно было скорректировать направление (наиболее безопасное) в развитии просвещения в России, взяв данный вопрос под более жёсткий контроль со стороны правительства.

Необходимо заметить, что процесс этот, особенно на первом этапе, не был односторонним; общество довольно активно в нём участвовало (на уровне, который позволяли политические условия того времени). Главным образом, подобное участие заключалось в составлении на имя императора записок, где авторы излагали свои взгляды на вопросы образования и воспитания, а также о взаимоотношениях между властью и обществом. Осенью 1826 г. свою записку «О народном воспитании» подаёт А. С. Пушкин. Записка, написанная по повелению Николая I и в целом им одобренная, вызвала, тем не менее, некоторые критические замечания со стороны императора. В частности, заявление Пушкина, что «одно просвещение в состоянии удержать новые безумства, новые общественные бедствия»¹, не могло полностью удовлетворить Николая I. Гр. А. Х. Бенкендорф, передавая слова императора в письме к Пушкину, заметил, что «принятое Вами правило, будто бы просвещение и гений служат исключительным основанием совершенству, есть правило опасное для общего спокойствия, завлекшее Вас самих на край пропасти и повергшее в оную толикое число молодых людей. Нравственность, прилежное служение, усердие предпочесть должно просвещению неопытному, безнравственному и бесполезному. На сих-то началах должно быть основано благонамеренное воспитание»². Таким образом, Николай I расставлял приоритеты: на первом месте в воспитании личности должно стоять не отвлечённое просвещение, не образование как таковое, а, прежде всего, формирование в человеке чувства служебного долга, дисциплины и любви к отечеству и императору. Одним из главных средств для приобретения подобных качеств и необходимого опыта являлась государственная служба.

Ещё раньше А. С. Пушкина, в апреле 1826 г., свои мысли по поводу народного просвещения в России письменно высказывает попечитель Харьковского учебного округа А. А. Перовский (Погорельский), видевший главную цель учебных заведений «относительно просвещения народного» в «распространении познаний, на положительных и точных науках основанных». Гуманитарные науки, в частности философию, он относил к «роскоши ума человеческого»³. Не секрет, что и сам Николай I придерживался схожего мнения, относясь к гуманитарным наукам с некоторым пренебрежением по сравнению с техническими науками, а порой даже с опаской. Наконец, в середине мая все того же 1826 г. на имя императора подал свою записку «О цензуре в России и книгопечатании вообще» Ф. В. Булгарин. Его записка также во многом посвящена вопросам воспитания юношества и общества в целом. С неё, собственно говоря, и начинается тесное сотрудничество Булгарина с властью.

Вышеназванные авторы были далеко не единственные, кто проявил интерес к данной проблеме. Интерес этот, как со стороны правительства, так и со стороны общества, как верно заметил В. Э. Вацуро, был не случаен¹. События 14-го декабря вызвали в русском обществе также неоднозначную реакцию. При этом большинство не приняло путь радикальных изменений государственного устройства России, избранный декабристами. И это было не только следствием страха перед возможным преследованием со стороны властей, хотя и этот фактор тоже играл немаловажную роль. «Позиция декабристов, – по определению Р. Г. Эймонтовой, – не соответствовала общественному сознанию тех лет». Вооружённое восстание против законного царя, Помазанника Божия, явно противоречило традиционному восприятию большинством самодержавной власти, основанному на православных канонах². Несмотря на сочувственное отношение к судьбе, постигшей декабристов, многие представители образованного общества считали действия заговорщиков незрелыми и в значительной степени не соответствующими российским условиям. «Это была ребячья вспышка людей взрослых, – писал позже в своих воспоминаниях М. А. Дмитриев, – дерзкая шалость людей умных, но недозрелых!»³.

Вместе с тем, образ нового царя, сформировавшийся в первые годы его правления, вселял во многих надежду на воплощение мечты о «просвещенном монархе», на проведение необходимых реформ сверху, мирным путем, а не снизу, путем революционных потрясений. В период царствования Николая I было довольно распространено мнение о сходстве его с Петром I. Общество желало видеть в новом правителе преемника великого реформатора.

Семейным сходством будь же горд;

Во всем будь пращуру подобен:

Как он неутомим и тверд

И памятью, как он не злобен.⁴

Так обращался к новому императору А. С. Пушкин.

Деятельность Николая I в первые годы его царствования, в самом деле, создавала видимость будущих преобразований (правда, в большинстве своем не оправдала ожиданий)⁵.

Для большей плодотворности этого процесса необходимо было согласие между общественным мнением и правительством. Все это требовало определённого контроля и влияния на общественную мысль со стороны правительства доступными ему средствами (например, через образование, журналистику и т.д.). Подобные мысли высказывали и некоторые авторы поданных тогда на имя императора записок. Насколько данный аспект был важен для самого Николая I, – вопрос, решённый не до конца. Конечно, как отмечалось уже выше, он осознавал необходимость усиленного контроля над развитием общественной мысли в России. Тем не менее, всю жизнь свято веря в незыблемость и неприкосновенность самодержавной власти, император считал, что любые реформы, если они необходимы, должны исходить, прежде всего, от законного правительства и любое вмешательство общественного мнения (положительное или отрицательное – значения не имело) здесь неприемлемо. Ярким примером тому служит то, что на протяжении практически всего царствования Николая I все наиболее важные вопросы о возможных преобразованиях и реформах решались главным образом в специально создававшихся для этого секретных комитетах, деятельность которых была покрыта завесой тайны для основной массы населения. Однако, именно во второй четверти XIX в. в России была фактически разработана обширная программа подчинения основных сфер, влияющих на формирование общественного мнения, «видам правительства». Это произошло во многом благодаря деятельности некоторых государственных чиновников, но ясно, что без поддержки самодержца все их начинания не получили бы такого развития.

Начало новой политике в области просвещения было положено уже в первые годы правления Николая I. Но окончательное свое оформление, как и вся политическая система николаевского царствования в целом, она получила в 30-е гг. XIX века. События 14 декабря и выводы, сделанные в связи с этим Николаем I, обосновали изменения в сфере образования, выдвинув на первый план политическое воспитание общества, в силу чего постепенно складывается система более эффективного государственного контроля над деятельностью образовательных учреждений всех уровней. Вместо Комитета составления проекта общего устава учебных заведений, работавшего с 5 января 1825 г., 14 мая 1826 г. был образован новый коллегиальный орган, получивший название Комитет устройства учебных заведений. В задачу комитета входила подготовка новых уставов для учебных заведений всех типов, формирование в империи единой образовательной системы, более расположенной к политическому контролю со стороны власти, утверждение новых учебных планов и программ, а также учебников и пособий¹. Главным результатом его деятельности стал утвержденный 8 декабря 1828 г. Устав низших и средних училищ, после чего члены комитета приступили к рассмотрению вопроса о составлении нового общего устава российских университетов.

Начинается наступление и на частные учебные заведения. Из-за своего особого статуса они являлись значительным препятствием к установлению всеобъемлющего государственного контроля. «Уничтожив или, по крайней мере, сильно затруднив воспитание частное, – писал А. С. Пушкин, – правительству легко будет заняться улучшением воспитания общественного»¹. Согласно VIII главе Устава 1828 г., все частные учебные заведения были подчинены надзору директоров гимназий, а в уездных городах – смотрителю училищ. Осматривая эти заведения не менее одного раза в год, директор обязан был, главным образом, следить за учебным процессом и нравственным воспитанием учащихся².

Наравне с этим акцентируется также внимание на утверждающей роли принципа сословности при формировании образовательной системы в России. В стране, где права и обязанности каждого гражданина определялись в соответствии с его принадлежностью к тому или иному сословию, доступ к образованию должен был определяться на тех же основаниях. Ужесточение сословной политики должно было, с одной стороны, крайне ограничить возможность размывания сословных границ путем проникновения через получение университетских дипломов в круг дворянства выходцев из разночинцев; с другой стороны, по возможности оградить дворянскую молодёжь от влияния на нее представителей низших сословий³.

Начало активным действиям в этом направлении положил Высочайший рескрипт на имя министра народного просвещения от 19 августа 1827 г., в котором Николай I прямо указывал А. С. Шишкову на то, что «необходимо, чтоб повсюду предметы учения и самые способы преподавания были по возможности соображаемы с будущим вероятным предназначением обучающихся, чтобы каждый, вместе с здравыми, для всех общими понятиями о Вере, законах и нравственности, приобретал познания, наиболее для него нужные, могущие служить к улучшению его участи, и, не быв ниже своего состояния, также не стремился чрез меру возвысится над тем, в коем, по обыкновенному течению дел, ему суждено оставаться»⁴. Строго ограничивалась возможность получения образования людьми, находившимися в крепостной зависимости. В их распоряжении оставались лишь приходские и уездные училища, а также частные учебные заведения, где преподавание находилось на том же уровне. В гимназии и высшие учебные заведения допускались лишь люди «свободных состояний», в том числе вольноотпущенники. Однако на деле правительство стремилось к укреплению в данных учебных заведениях позиций, прежде всего, дворянского сословия.

Помимо образовательной сферы правительство обратило внимание и на литературу и периодическую печать. Будучи выразителями идейных течений, преобладающих в обществе, они, в то же время, могли служить отличным средством воздействия на развитие общественной мысли, направляя её в нужное русло. Главным способом контролировать распространение печатной продукции была цензурная политика. Работа над новым цензурным уставом, который должен был исправить некоторые положения устава 1804 г., казавшегося в новых политических условиях слишком либеральным, началась еще при Александре I в созданном специально для этого в 1820 г. особом комитете. Однако окончательный вариант устава был подготовлен уже при Николае I и утвержден им 10 июня 1826 года. Новый устав, вошедший в историю, как «чугунный», содержал в себе 230 параграфов. В частности, § 151 гласил, что «не позволяется пропускать к напечатанию места в сочинениях и переводах, имеющие двоякий смысл, ежели один из них противен Цензурным правилам»¹. Устав давал возможность цензорам широко интерпретировать любые высказывания авторов. В результате создавались условия, когда, по словам современника, «все почти сочинения могут быть запрещены»².

Неудивительно, что общество встретило появление нового устава крайне негативно. М. Я. фон Фок в письме А. Х. Бенкендорфу отмечал: «Особенно стараются растерзать на части новый цензурный устав, экземпляры которого встречаешь даже в гостинодворских лавках. Литераторы в отчаянии. Писатели и журналисты носятся со своим негодованием по всем кружкам, которые они посещают, а у них связи и знакомства огромные». Их нападки на устав, по мнению фон Фока, были тем опаснее, что имели сочувствие в обществе, которое «вторит им, замечая, что, так как новым уставом не дается даже авторам гарантия, определенная законами, то положение их становится, подчас, очень незавидным»³.

Всё это заставило правительство приступить к пересмотру основных положений устава⁴. 22 апреля 1828 г. был принят новый устав, являвшийся на протяжении всего царствования Николя I определяющим документом в государственной цензурной политике, хотя постоянно и дополнялся многочисленными негласными предписаниями и циркулярными предложениями.

Таким образом, во второй половине 20-х годов XIX в. закладывались основы системы государственного контроля над развитием просвещения в России. Революции 1830 г. во Франции и Бельгии, а также польское восстание не только с новой силой форсировали дальнейшие преобразования в области просвещения, но и повлияли на формирование новой государственной идеологии, определявшей, в конечном итоге, официальное направление политического и нравственного воспитания обучающейся молодёжи и всего общества в целом.

Создание идеологии, ставшей теоретической базой правительственного курса, связывают с именем графа С. С. Уварова, сменившего в 1834 г. князя К. А. Ливена на посту министра народного просвещения. Тем не менее, основное направление, в котором развивалась новая идеологическая доктрина, обозначилось ещё до прихода Уварова, во многом под влиянием событий 14 декабря. В основу формирующейся идеологии была положена, в принципе, не новая для российского общественного сознания проблема Россия – Запад. Во второй четверти XIX в. проблема эта наиболее остро актуализируется в правительственных кругах. А. Е. Пресняков, характеризуя данный период, определил его как «золотой век русского национализма»¹. Определение это выглядит слишком категоричным. Но при этом, действительно, в царствование Николая I, если не впервые, то наиболее активно Россия стала противопоставляться Западу как отличный от него мир со своими особыми традициями и нравами. Причём инициатива в этом отношении часто шла именно от власти. Хотя само общество на том этапе было достаточно восприимчиво к подобным идеям, что объяснялось рядом причин. Рост национального самосознания после победы в Отечественной войне 1812 г., обострённый последующей реакцией на внутреннюю и внешнюю политику Александра I в последние годы его царствования, наполненные идеями религиозного космополитизма, занимал не последнее место в ориентации общественного сознания тех лет². Большую роль играла и оценка событий, связанных с возникновением политического заговора в России, вылившегося в восстание на Сенатской площади.

Среди причин восстания декабристов, сопровождавшего вступление на престол нового императора, далеко не последняя роль отводилась западному влиянию. Путь, избранный декабристами, по мнению многих, был подготовлен под сильным влиянием западноевропейских политических теорий. Уже упоминавшийся манифест от 13 июля 1826 г., гласил: «Не в свойствах, не в нравах Русских был сей умысл. Составленный горстию извергов, он заразил ближайшее их сообщество, сердца развратные и мечтательность дерзновенную; но в 10 лет злонамеренных усилий не проник, не мог проникнуть далее. Сердце России для него было и всегда будет неприступно»³. Сам Николай I 20 декабря 1825 г., во время приёма в Зимнем дворце дипломатического корпуса утверждал, что «революционный дух, внесенный в Россию горстью людей, заразившихся в чужих краях новыми теориями, пустил несколько ложных ростков и внушил нескольким злодеям и безумцам мечту о возможности революции, для которой, благодаря Бога, в России нет данных»¹. Недоверие к процессам, происходящим в западных государствах, начало которым во многом положила Французская революция 1789 г., обострилось после событий 1830-31 годов. Они показали, насколько глубоко кризисные явления проникли в основы существования самой западноевропейской цивилизации. В стремлении оградить Россию от подобной участи, сохранить и укрепить основы российской государственности, базирующейся на самодержавной власти, правительство акцентирует внимание на самобытности русской цивилизации, особенностях ее исторического развития. При этом взгляды самого Николая I на данную проблему становились во многом основополагающими при оформлении новой политической концепции власти.

Сравнение Николая I с Петром Великим шло, прежде всего, от надежды общества на проведение новым императором необходимых в России преобразований. «Теперь во многом нужен Петр, то есть новый зиждитель», - писал накануне казни декабристов П. А. Вяземский². Что касается отношения к западноевропейской цивилизации, то тут взгляды двух императоров явно не совпадали. Политика, проводимая Николаем I, его убеждения по отношению к Западу часто были противоположными тому, к чему стремился Петр. А. де Кюстин писал о российском императоре: «Во мне поднимается волна почтения к этому человеку: всю силу своей воли направляет он на потаенную борьбу с тем, что создано гением Петра Великого; он боготворит сего великого реформатора, но возвращает к естественному состоянию нацию, которая более столетия назад была сбита с истинного пути и призвана к рабскому подражательству»³. Уже после смерти Николая Павловича М. Юзефович заметил, что покойный император первым критически взглянул на петровские преобразования, и что «с минуты восшествия на престол Императора Николая, началась у нас реакция против петровской реформы и систематическое противодействие западному направлению в просвещении»⁴.

Авторы данных высказываний, возможно, несколько категоричны в своих выводах, но в основном правы. Петр I в своё время пытался подтолкнуть отсталую Россию к более развитой западноевропейской цивилизации. Процесс этот сопровождался ломкой традиционных устоев Московской Руси и попытками заменить национальные обычаи и традиции элементами западной культуры. Николай I, в свою очередь, выступил убеждённым консерватором (а не преобразователем, как Петр). Стремясь к сохранению и упрочению существующего строя в России, ее самодержавного управления, Николай I не мог допустить каких-либо реформ, способных изменить этот строй, а уж тем более не мог он допустить преобразования, подталкиваемые народным возмущением. Процессы же, наблюдаемые в то время в Западной Европе, идеи, распространявшиеся там и насыщенные духом либерализма и порой несущие в себе революционное начало, вызывали у Николая неприязненное отношение и подозрительность.

Декабристы, для Николая I, прежде всего люди, заражённые пришедшим именно с Запада революционным духом, пытавшиеся посеять семена чужих идей в неподходящую для этого русскую почву. В результате молодой император проявил себя, в какой-то мере, сторонником ограничения культурного сближения России с Западом, начало которому было положено Петром Великим¹. Уже в начале царствования делаются первые шаги в этом направлении. Начинает ограничиваться даже въезд в Россию иностранцев. 28 декабря 1825 г. Николай I писал своему старшему брату Константину Павловичу: «Так как у нас достаточно нашей собственной сволочи, я полагаю, было бы полезно и сообразно с условиями настоящего времени отменить эту легкость въезда в страну»².

Вспыхнувшие летом 1830 г. революции во Франции и Бельгии ещё больше упрочили в Николае I предвзятое отношение к явлениям, происходившим на Западе. Именно в это время для императора остро встает вопрос о необходимости не только препятствовать проникновению опасных идей в Россию, но и бороться с революцией на международной арене.

Несклонный к излишнему теоретизированию и мистицизму (как его покойный брат), Николай I унаследовал от Александра I приверженность к принципам Священного Союза. Он представлялся императору, прежде всего, как охранительный орган, предназначенный для предотвращения каких-либо революционных возмущений в европейских странах, а также изменений в их государственном строе. Религиозный космополитизм, который был присущ Александру I, для Николая I был ненужным элементом. В 1830 г., когда произошли революции на Западе, Николай I вспомнил слова, сказанные ему покойным братом осенью 1825 г.: «Тебе, любезный брат, предстоит довершить важное дело, начатое мною основанием Священного Союза царей»³. Русский император, «раздраженный беспорядками, которые обнаруживались в Европе»¹, готов был идти в поход против революции, призывая к тому же и союзников. Наиболее ярко эти намерения проявились по отношению к революции в Бельгии. Вильгельм I сам попросил Россию о помощи, и Николай I готов был оказать ему эту услугу. В письме королю Нидерландов от 25 октября 1830 г. он писал: «Интересы всех правительств и мир всей Европы затрагиваются событиями в Бельгии. Проникнутый этими убеждениями, я готов выполнить в согласии с моими союзниками взятые на себя обязательства во всем их объеме и в части, касающейся меня, я не колеблюсь ответить на призыв вашего величества: уже отдан приказ, чтобы были собраны необходимые войска»².

Но как бы Николай I не был по-боевому настроен, ему пришлось отступить. Европейские государства признали новую власть во Франции, признали независимость Бельгии, и Николай Павлович, по словам А. Х. Бенкендорфа, «впервые принудил себя действовать вопреки своему убеждению и не без глубокого сокрушения и досады признал Людовика-Филиппа королем французов»³. Так же ему пришлось признать и независимость Бельгии (тем более, что это сделал сам король Нидерландов).

Свою роль здесь сыграли и события в Царстве Польском. Начавшееся там в ноябре 1830 г. восстание охладило пыл Николая I и заставило его окунуться во внутренние проблемы, на время забыв о внешних. Польское восстание, таким образом, сыграло двойную роль. С одной стороны, оно отвлекло Николая от событий на Западе, а с другой, окончательно убедило в пагубности влияния последнего. Вспыхнувшее на территории Российской империи восстание, несомненно, являлось в какой-то мере отголоском западных революций. При встрече с Ф. Вылежинским (в конце декабря 1830 г.) Николай I произнес: «Скажите от меня полякам, что я уверен в том, что на них действует иностранное влияние, которое я считаю главным поводом этой революции»⁴. Борьба с этим влиянием, пропитанным духом либерализма, становится в николаевское царствование одной из важнейших политических задач.

Главным источником вредных идей, по мнению русского императора, конечно же, была Франция с её постоянными смутами. К Англии Николай I первоначально относился вполне лояльно, хотя там и была представительная монархия, так нелюбимая императором. Но после того, как там стали проявляться действия реформы 1832 г. (избирательный закон, давший доступ в парламент промышленной и торговой буржуазии), отношение стало меняться⁵. Незадолго до новой революции во Франции, в январе 1848 г., Николай I писал: «В то же время Англия, направляемая неосторожными руками, начала свое самоубийство, проводя реформы, которые разрушили ее древнюю, веками испытанную организацию, и внесли повсюду такой беспорядок, что старая Англия исчезла, уступив место Англии, которая можно утверждать, ничего не сохранила от своей прежней организации кроме пороков, но которая, чтобы поддержать себя, открыто выставляет себя общепризнанной защитницей всего, что является беспорядком, революцией и разрушением»¹.

С Австрией и Пруссией дело обстояло сложнее. С одной стороны, русский император считал эти две державы своими естественными союзниками в борьбе против революции. Однако в 1830 г. союзники показали себя не с лучшей стороны. Давая собственную оценку событиям 1830 г., Николай I очень критично отнесся к политике правительств союзных государств. В своих заметках о политических событиях года он писал: «Мы все время должны твердить Австрии и Пруссии об одном и том же, мы должны постоянно им указывать на опасность того пути, по которому они идут, и доказывать, что именно они удаляются от принципов союза, что мы никогда не совершим той же ошибки, так как узрели бы тогда неминуемую гибель доброго дела»².

Бездействие союзников влекло за собой, по мнению русского императора, самые тяжёлые последствия для дальнейшего развития западноевропейских государств. Читая в 1849 г. ответы арестованного славянофила И. С. Аксакова на предложенные ему III отделением вопросы, Николай I не мог не согласится с утверждением, «что старый порядок вещей в Европе так же ложен, как и новый. Он уже ложен потому, что привел к новому, как к логическому, непременному своему последствию»³. Данное замечание очень близко примыкало к выводам самого Николай I, сделанным после событий 1830-31 гг. Они полностью оправдались восемнадцать лет спустя, когда новая революционная волна с еще большей силой захлестнула европейские страны. Оценивая сложившуюся к январю 1848 г. ситуацию в Европе, в которой к тому времени назревал новый революционный кризис, Николай I писал: «С этого печального момента (революции 1830 г. – С. У.) от нашего тесного единения (России, Австрии и Пруссии. – С. У.) остались только одни внешние признаки, во все наши взаимоотношения вкралось недоверие, так как наши принципы, очевидно, перестали быть одинаковыми»⁴.

Действительно, в отличие от союзников, принципы Николая I остались прежними. Считая себя государем России, поставленным Божьей волею, он признавал только такой же порядок и для других государств.

Современный исследователь Л. В. Выскочков заметил, что «”легитимист” брал в Николае I верх только тогда, когда революционная волна грозила захлестнуть Россию, как это было в период 1830 и 1848 гг., или если это непосредственно следовало из его союзных обязательств»¹. С подобным утверждением можно поспорить, так как, на мой взгляд, вернее будет сказать, что «легитимист» брал в Николае I верх всегда: и в период революций, и после них. Так, например, он не смог до конца признать законной власть Людовика-Филиппа. Король, пришедший к власти с помощью революции, не мог быть «равноправным членом семьи государей «Божьей милостью»². Не желая признавать свое поражение и после того, как новая власть во Франции, а также независимость Бельгии стали политической реальностью, Николай I в 1832 г., при встрече с Меттернихом, снова говорил о необходимости соединиться Австрии и Пруссии между собой и Россией, чтобы «остановить поток революции, обуздать Францию и Англию и сохранить спокойствие»³.

Принципы легитимизма во взглядах Николая I и его политике играли, на самом деле, гораздо более важную роль, чем какие-либо другие. События 1830 и 1848 гг. служили лишь переломными этапами, когда под влиянием внешних происшествий внутри России усиливались охранительные тенденции⁴. Рыцарь, или, как определяла его А. Ф. Тютчева, Дон-Кихот самодержавия⁵, Николай I на протяжении всего своего царствования упорно занимал позицию главного стража основ российской государственности, а также в целом мировой политической системы, установленной Венским конгрессом. Тем не менее, несмотря на созданный им, говоря современным языком, имидж, в близком кругу русский император позволял себе высказывать мысли достаточно крамольные для политических условий, им же самим установленных. В 1841 г., по воспоминаниям его дочери вел. кн. Ольги Николаевны, Николай I говорил: «По своим убеждениям я республиканец (курсив мой. – С. У.). Монарх я только по призванию. Господь возложил на меня эту обязанность, и покуда я ее выполняю, я должен за нее нести ответственность»⁶. При разговоре с Кюстином император также отзывался о республике, как способе правления ясном и честном⁷. Видимое, на первый взгляд, противоречие между этими высказываниями и образом Николая I как защитника монархизма, на самом деле многое объясняет во взглядах и политике императора. Как верно заметил В. С. Парсамов: «Идеи легитимизма для него (Николая I – С. У.) были выше монархизма как такового»⁸. Любая власть, в какой бы форме она ни выражалась (хотя такой способ правления, как представительная монархия, всегда вызывал подозрение), признавалась Николаем I при условии, что она была установлена законным путем, а не путем революционного насилия. «Законность, – писала вел. кн. Ольга Николаевна, – была для нашего отца то же, что легитимность»¹. Именно поэтому пришедший к власти с помощью революции и пытавшийся войти в круг европейских монархов Луи-Филипп вызывал всегда неприязнь у русского самодержца. Признав его власть законной, правительства союзных государств одновременно с этим признали, по мнению русского императора, право любого народа устанавливать новую власть в государстве насильственным путём.

Проиграв эту битву, Николай I временно отбрасывает идею защиты монархического порядка на международной арене и обращается к внутренним проблемам. Русская политика в тот период, по замечанию А. Л. Зорина, становится «более оборонительной»². На первое место выдвигается задача сохранения и дальнейшего укрепления существующего политического порядка в России. В связи с этим был приостановлен процесс подготовки реформ, положенный в основу деятельности Комитета 6 декабря 1826 года. Такой ход не означал окончательного отказа самодержавия от преобразовательной политики. Но требовалась более тщательная подготовка и, в первую очередь, самого общества к тем преобразованиям, которые самодержавная власть могла провести, не изменяя политического фундамента российского государства. Несмотря на видимое благополучие внутреннего состояния России³, события 1830-31 гг. не могли не вызвать определённой реакции со стороны русского общества. По словам В. С. Печерина, после них «воздух освежел, все проснулись… начали говорить новым, дотоле неслыханным языком: о свободе, о правах человека и пр. и пр.»⁴. Одной из главных задач правительства становится не допустить проникновения «заразы» Запада.

Особое внимание опять же было обращено на вопросы, связанные с воспитанием молодежи. Так, в указе Правительствующему сенату от 18 февраля 1831 г. говорилось о стремлении юношества к образованию за пределами отечества и о вреде от подобного чужеземного воспитания: «Молодые люди возвращаются иногда в Россию с самыми ложными о ней понятиями, не зная ее истинных потребностей, законов, нравов, порядка, а нередко и языка, они являются чуждыми посреди всего отечественного»¹. В связи с этим ставилось условие, что юноши до 18 лет должны быть воспитываемы только в пределах России. Не достигшие 18-летнего возраста не могут быть отправляемы за границу для «усовершения в науках»².

Указ министру народного просвещения от 12 июня 1831 г. содержал в себе распоряжение внести в Устав низших и средних учебных заведений 1828 г. дополнительные условия и ограничения относительно пансионов и других частных учебных заведений. Особенно это касалось иностранцев, занимающихся воспитанием русского юношества в подобных заведениях. Отныне всем иностранцам, приезжающим в Россию с целью заняться вышеуказанной деятельностью, необходимо было представить полные сведения «о своем состоянии, образовании, вероисповедании и поведении»³. Российским же посольствам за границей предписывалось «разведывать самим о сих людях и сообщать сюда все то, что о них узнают, и неблагонадежным или подозрительным вовсе не выдавать паспортов на въезд в Россию»⁴.

Прибывающих в Россию иностранцев, желающих заняться педагогической деятельностью, ожидал ещё ряд условий. Так, например, данным указом оговаривалось, что никто из них не должен иметь права открывать частные учебные заведения раньше, чем через пять лет их проживания в России.

В апреле 1834 г. был ограничен срок дозволенного пребывания русских за границей. Для дворян этот срок был ограничен пятью годами, для остальных – тремя⁵. Особенно тревожила Николая I уезжавшая за границу молодёжь как наиболее подверженная западным соблазнам. Ему всегда казалось, что в чужих краях слишком много русской молодёжи, которой совершенно нечему там учиться. Именно в России они должны были бы находить примеры для подражания⁶.

В стремлении создать русскую модель просвещения правительство остро нуждалось в теоретическом обосновании своей политики. Сам Николай I в данном случае был более практиком, нежели теоретиком. А. С. Шишков, который, собственно говоря, заложил основы новой политики правительства в области образования, а также определил, в соответствии со своими взглядами на этот вопрос, её религиозно-патриотическое направление⁷, так и не смог предложить какой-либо стройной и устойчивой идейной системы, способной не только определить главные «виды правительства», но и одновременно с этим соответствовать требованиям времени. Его идея о создании системы национального, русского образования замыкалась главным образом на утверждении, что «главная цель учреждения всех наших учебных заведений, есть образование верных подданных Государя, просвещенных и усердных сынов церкви и отечества»¹. Сменивший его в 1828 г. на посту министра народного просвещения бывший попечитель Дерптского учебного округа князь К. А. Ливен за короткий период своего управления министерством также не имел в этом отношении особых успехов.

21 апреля 1832 г. товарищем министра народного просвещения был назначен С. С. Уваров², и в том же году ему был поручен осмотр Московского университета, вызывавший у Николая I наибольшие подозрения как рассадник вредных идей. Уваров так определил цель своего пребывания в Москве в письме А. Х. Бенкендорфу от 14 октября 1832 г.: «Я сочту себя очень счастливым, если результатом моего здесь пребывания будет восстановление в среде молодежи порядка и возможность успокоить в этом отношении нашего августейшего Государя»³. Вполне справившись с поставленной целью, Уваров в своем отчете от 4 декабря 1832 г. дал в целом положительную оценку деятельности этого учебного заведения.

Именно в этом отчетё будущий министр просвещения впервые на официальном уровне высказал идею, что «образование правильное, основательное, необходимо в нашем веке с глубокими убеждениями и теплою верою в истинно русские охранительные начала православия, самодержавия, народности, составляющие последний якорь нашего спасения и важнейший залог силы и величия нашего отечества»⁴. По сути, это была основа готовой идеологической программы, предлагаемой Уваровым русскому самодержавию.

Триада Уварова представляла собой, как заметил М. М. Шевченко своеобразную интерпретацию лозунга «За веру, царя и отечество»¹. В тоже время существовала вероятность противопоставления ее другой формуле, возникшей в период Французской революции 1789 г., которая имела сходную с уваровской структуру. Однако, элементы, включенные во французский вариант («Liberte`, Egalite`, Fraternite`» - «Свобода, Равенство, Братство»), выступали прямыми антиподами тому, что предлагал министр просвещения².

Какое бы значение не приобретала тройственная формула, она стала своего рода платформой всей идеологической конструкции, построенной в николаевское царствование. Являя собой, по сути, концентрированный образ основополагающих начал, на которых базировалась устойчивость российской государственности, она была наиболее консервативной составляющей всей программы С. С. Уварова.

В данном случае нет особой нужды подробно останавливаться на характеристике уваровской формулы. Как уже было сказано, этот аспект в достаточной степени исследован историками³. Опираясь на эти три постулата, Уваров в дальнейшем развивал свои взгляды на возможную модификацию системы просвещения в России и её роль в сохранении политической стабильности в государстве. Источники, используемые им в процессе формирования концепции развития русского просвещения, выступившей и в качестве новой национально-государственной идеи, разнообразны. Сюда можно включить идейное наследие французских легитимистов, представителей немецкого романтизма первой половины XIX в., и, безусловно, концепцию исторического развития Российского государства Н. М. Карамзина, выраженную не только в записке «О древней и новой России», но также и в «Истории государства Российского». Нельзя не учитывать также и принципы легитимизма, характерные для самого Николая I. Не будучи оформлены в стройную систему взглядов, они, тем не менее, представляли собой определённую мировоззренческую позицию, занимаемую императором, играя ведущую роль в процессе складывания общей политической системы нового царствования.

Таким образом, используя наметившиеся еще до него общие тенденции и определяя возможность для России в своем развитии идти особым, отличным от Запада путем, Уваров обозначил те основы, которые при условии их сохранности обеспечивали успешность этого процесса. «Посреди всеобщего падения религиозных и гражданских учреждений в Европе, – писал министр просвещения, – не взирая на повсеместное распространение разрушительных начал, Россия к счастию сохранила доселе теплую веру к некоторым религиозным, моральным и политическим понятиям, ей исключительно принадлежащим». Однако задача, поставленная Уваровым в связи с этим, несколько расширяла проблему: «Как учредить у нас народное воспитание, соответствующее нашему порядку вещей и не чуждое Европейского духа? По какому правилу следует действовать в отношении к Европейскому просвещению, к Европейским идеям, без коих мы не можем уже обойтись, но которые без искусного обуздания их грозят нам неминуемой гибелью?»¹.

Постановка вопроса подобным образом была неминуема для самого Уварова. Будучи человеком европейски образованным, интегрированным в западноевропейскую культуру ещё в процессе своего становления, в александровскую эпоху, Уваров не мог не осознавать, что полная изоляция России от Запада немыслима в сложившихся обстоятельствах и грозила бы российскому государству значительным отставанием в развитии. Тем не менее, система общественных ценностей, лежавшая в основе всех культурных достижений Запада, несла в себе также и те разрушительные начала, которые были так губительны для существующего в России порядка вещей². Выход из сложившегося тупика был найден в неразрывной связи общего просвещения с нравственным и политическим воспитанием. Исходя из этого, главной задачей, по мнению Уварова, было «внушить юношеству, что на всех ступенях общественной жизни умственное совершенствование, без совершенствования нравственного – мечта и мечта пагубная»³. Данный тезис не был находкой самого Уварова. В цитировавшемся выше отзыве на записку Пушкина «О народном воспитании» Николай I уже высказывал похожие идеи (см. выше). Менее отчётливо, но все же упоминал об этом и А. А. Перовский в записке о народном просвещении, поданной на имя императора в 1826 г., отмечая, что при Александре I данный аспект учитывался недостаточно⁴. Однако, используя опыт своих предшественников, Уваров обобщил и систематизировал разрозненные мнения на этот счёт, наполнив построенную схему конкретным содержанием. Нравственное воспитание должно было основываться на тех началах, которые столь лаконично министр выразил в своей формуле «православие, самодержавие, народность».

В конечном итоге Уваров сформулировал концепцию, ставшую, своего рода, компромиссом между западным просвещением и самодержавной Россией, который выражался в попытке приспособить западную науку и просвещение в целом к российской действительности, не побуждая к изменению последней. Русская модель просвещения, таким образом, не отвергая право на заимствование определённых достижений западноевропейской цивилизации, приоритет отдавала национальным охранительным принципам. Самобытность России, особый путь её исторического развития не исключали российское государство из системы других государств. Но, в то же время, они отстаивали позицию ее самостоятельности в вопросах просвещения и политического порядка. Эта самостоятельность была обусловлена общественными ценностями, отличными от западноевропейских и опирающимися на другие начала и принципы. Триада приобретала значение своеобразной лакмусовой бумаги, определяющей приемлемость тех или иных идей и теорий для самодержавной России. Авторитет и неприкосновенность трех постулатов, заложенных в ней, должны были стать определяющими для русского общества в процессе их интеллектуального развития. «Вот те главные начала, – писал позже сам Уваров, – которые надлежало включить в систему общественного образования, чтобы она соединяла выгоды нашего времени с преданиями прошедшего и с надеждами будущего, чтобы народное воспитание соответствовало нашему порядку вещей и было не чуждо европейского духа»¹.

Следует остановиться еще на одном важном моменте. Современный исследователь Н. И. Казаков, интерпретируя концепцию, предложенную Уваровым, высказал довольно спорное утверждение о том, что «установка, данная С. С. Уваровым, <...> имела отнюдь не общегосударственное, но локальное, ведомственное значение»². Несмотря на то, что данный тезис уже был оспорен в свое время В. А. Мильчиной и А. Л. Осповатом, а также А. Л. Зориным, на мой взгляд, существует возможность сделать по этому поводу ряд замечаний³.

Предлагая свою триаду, Уваров определял ее, прежде всего, как универсальную для русского общества формулу, способную направить развитие общественной мысли в нужное русло. Он сумел объединить и предложить в качестве цельной системы символы, способные внедрить в общественное сознание идею легитимности и незыблемости существующего в России политического порядка. По мнению П. В. Акульшина, государственная идеология николаевского царствования представляла собой «российскую модификацию общеевропейского политического течения – легитимизма, сложившегося в эпоху наполеоновских войн и общеевропейского кризиса феодальных монархий»¹. Являясь фундаментом новой государственной идеологии, триада способна была решить насущные проблемы русского государственного консерватизма. Преобразовательная политика становилась возможной лишь при условии сохранения основ российской государственности, обеспечивающих дальнейшее укрепление существующего политического порядка.

Чтобы идеологическая доктрина оказалась действенной, необходимо было утверждение её как неотъемлемой части общественного сознания. И здесь Уваров недвусмысленно подчеркивал приоритетное место возглавляемого им министерства народного просвещения в этом процессе: «… именно в сфере народного образования надлежит нам, прежде всего, возродить веру в монархические и народные начала, но возродить ее без потрясений, без поспешности, без насилия»². Претензии самого министра просвещения на роль идейного лидера, в данном случае вполне уместны. Министерство народного просвещения, как никакое другое государственное учреждение имело все возможности и средства, чтобы поставить процесс развития просвещения и, в частности, нравственное и политическое воспитание под всеобъемлющий контроль правительства, а также через усиленную пропаганду официальной идеологической доктрины влиять на формирование общественного мнения.