Практическое визуальное конструирование тела

Сегодня речь идет о выходе на новые аспекты социологического концепта тела, где нельзя обойтись без выделения понятия телесности, которое предполагает возможность момента конструирования и реконструирования своего тела. Телесное определяет тот набор смыслов, которые каждый вносит в свое тело через манипуляции со своим визуально воспринимаемым образом. Во-первых, это тело как таковое, со всеми его биофизиологическими особенностями. Во-вторых, это создание «околотельной» образности с помощью внешних атрибутов: одежды, нанесения рисунков на тело, добавление в тело инородных предметов. В этом контексте мы можем выделить два уровня потенциального реконструирования тела. Первый – манипуляции с регенерирующими частями тела (волосы, ногти, мочки ушей и т. д), когда реконструирование обратимо. Второй – изменения, носящие более глубокий характер (изменение пола, практики вытягивания шеи, ног), когда изменения необратимы, либо обратимы с помощью хирургического вмешательства.

Каков же социальный смысл визуального конструирования тела? Ощутить его возможно, если обратиться к понятиям П. Бурдье, когда он говорит о процессе инкорпорирования культурного капитала, т.е. вживления определенных практик, которые формируют капитал, в тело человека через конструирование телесности. Таким образом, культурный каптал взращивается в личности, встраивается в её габитус, и на выходе мы получаем целостный визуальный и содержательный образ человека. Например, для того, чтобы обладать культурным капиталом художника, необходимо осуществлять практики, которые сопровождают формирование определенной телесности.

Для того чтобы на деле рассмотреть современные практики конструирования визуальных образов, мы создадим типологию образов, которые человек перенимает и репрезентирует в своей телесности. Выделение типов для неё основывается на выделении общего основания, которое обуславливает выбор тех или иных визуальных практик. Всего мы выделили пять типов конструирования образов: гендерный, субкультурный, этнический, социально-статусный и персонифицированно-образный.

Гендерный тип предполагает конструирование образов, которые связаны с гендерной идентификацией. Во-первых, это формирование гендерных моделей через номинации «мужское», «женское» и визуализацию данного образа в собственном теле. Во-вторых, это практики формирования визуального телесного облика через принятие трансобразов, андрогинности. В субкультурный тип входят различные практики визуализации телесности, которые обусловлены принадлежностью личности к субкультуре. Соответственно, этнический тип практик конструирования телесности предполагает акцент на тех деталях тела, которые отсылают нас к определенному этносу. Социально-институциональный тип предполагает, что конкретный образ телесности сконструирован в условиях некоего профессионального либо другого институциализированного сообщества. Например, профессиональное сообщество художников и студентов художественных учебных заведений имеет собственные практики конструирования телесности. Помимо особенностей в одежде, одной из таких практик является отношение к собственным рукам. Руки людей, которые занимаются художественным ремеслом, редко украшены, на них не надето ничего лишнего. Персонифицированный тип предполагает следование готовому образу, который может быть взят из кино, музыкальной индустрии, индустрии моды, публичной политики и прочих источников.

Для рассмотрения вопроса о способах визуального конструирования тела мы выделили три уровня проникновения в собственное тело, которые будут характеризовать глубину реконструирования.

Первый уровень реконструирования природного тела подразумевает построение образа с помощью одежды, головных уборов, обуви, аксессуаров, парфюмерии, создания причесок, нательных рисунков.

Второй уровень предполагает более глубокое проникновение конструкторских практик в тело, но при этом они не полностью реконструируют его, а все еще лишь дополняют, но более радикальными методами. К таким манипуляциям относятся татуирование тела, татуаж, пирсинг, шрамирование.

Третий уровень проникновения предполагает операционное вмешательство в тело. У молодежи наиболее распространенными из таковых можно считать изменение первичных, вторичных половых признаков, модуляцию вторичных половых признаков, вживление искусственных имплантатов в тело.

Выделим несколько исследовательских вопросов, требующих решения: Зачем человек трансформирует свое тело? Какой смысл он вкладывает в эту трансформацию? Каков мотивы подобных манипуляций и насколько свободен человек в этом процессе?

У висновках першої плеяди дослідників акцент зроблено на «загубленості» сучасного покоління молоді, відсутності морального стрижня та «неправильних» сценаріїв досягання життєвого успіху. Цей підхід не позбавлений штампу погляду на молодь як на проблему «дорослого світу». За результатами дослідження Левада-центру, проведеного в 2011 році та спрямованого на комплексний аналіз молодіжного середовища у сучасній Росії, Л.Д. Гудков, Б.В. Дубін та Н.А. Зоркая зазначають, що молодь вбачає в якості засобів досягнення успіху та кар'єри негативно оцінювані в масовій свідомості явища – блат, використання владних ресурсів, зв'язків, цинічний, егоїстичний розрахунок, прагматизм. Таке бачення умов досягнення успіху дає молодій людині своєрідне «виправдання», моральне розвантаження, звільняє від необхідності прагнути до більшого. Це розуміння успіху, продовжують дослідники, є маркером адаптованості до реалій і не припускає конструювання свого майбутнього як складної системи соціальної взаємодії. Майбутнє ніби витісняється, серйозно не планується, а сучасне не ставиться в загальний зв'язок подій минулого і майбутнього, не сприймається як місце будівництва майбутнього, зона актуальної відповідальності та розуміння («сьогодні» – це вчорашнє «завтра»). Таким чином, дослідники песимістично оцінюють перспективи молоді щодо виконання нею функції соціального новаторства та реалізації потенціалу соціальної суб’єктності, створюючи маргіналізований та фрустраційний образ сучасної молоді.

Продовжуючи цю песимістичну лінію, інша російська дослідниця Ю.А. Зубок зазначає, що у зв’язку з непередбачуваністю соціальної політики ризик поступово стає частиною транзиції молоді. Сьогодні жодна людина (від політичного діяча до пересічного громадянина) не знає, як довго триватиме її «влада», матеріальне благополуччя, доступ до різних ресурсів і т.д. Ця нестабільність неминуче культивує психологію «тимчасового правителя» (рос. «временщика»), яка вже перетворилася на норму життя, та змушує молодь жити виключно сьогоднішнім днем. Саме такий акцент на ланцюгу «молодь – майбутнє» значною мірою актуалізує використання ризикологічного підходу у дослідження сучасної молоді.

Тотожні – молодь-песимістичні – думки присутні й у закордонних дослідженнях молоді. Сучасні австралійські соціологи Д. Вудман та С. Тредголд, спираючись на результати власного кейс-стаді, зазначають, що фактично щотижня у газетах та взагалі у медіа-дискурсі постійно фігурують іміджі «Покоління Y», які акцентують на відмінності молоді від інших поколінь (здебільшого у «гіршому» контексті). На думку англійських соціологів Дж. Роше, С. Тукера та інших занепокоєння з приводу поведінки молоді та ризику займають центральне місце в поточній політиці та соціальній практиці. Негативний погляд на молодь підкріплений зростаючою презентацією молодіжних заворушень у ЗМІ. Таке бачення інтеріоризує і сама молодь (згідно з теоремою Томаса), що у подальшому лише провокує різні форми соціальної ексклюзії молодих людей та сприяє позиціонуванню самої молоді в якості соціального ризику.

Свідченням того, що сучасні держави починають «захищатись» від молоді, є дослідження шотландських вчених І. Финлай, М. Шерідан та інших. Cоціологи зазначають, що протягом останнього десятиріччя в Європі спостерігається зростання інтересу до державної політики, спрямованої на молодих людей. У центрі уваги цієї політики – питання соціальної та економічної ізоляції, тобто страх за тих, хто ризикує бути «виключеним». На найбільший ризику наражаються молоді люди, повсякденність яких не охоплена освітою, роботою або іншими видами зайнятості. У закордонному дискурсі навіть з'явився і набув поширення новий термін, який охоплює цю групу молоді – NEET (not in education, employment or training). Така єдність у поглядах вітчизняних та закордонних дослідників свідчить, що умови сучасного світу (зокрема контекстуальність суспільства ризику) грають не на користь поколінню, що зростає.

На противагу зазначеним вище підходам, О.Л. Омельченко у своїх роботах підкреслює, що необхідно відмовитись від погляду на молодь як на проблему суспільства. Її численні дослідження молодіжної повсякденності, молодіжних рухів та молодіжної солідарності, виконані з соціокультурним аналітичним присмаком, свідчать, що сучасна молодь живе у багатостилістичному світі, тому уявлення щодо «неуспішної» життєвої стратегії є апріорі хибним. Вільно обираючи стиль життя, культурне споживання та дозвілля, сучасна молодь обирає свій власний шлях соціального розвитку, вільний від штампів та упереджень. Її концепція молодіжних субкультур взагалі ставить під сумнів ідею соціальної ексклюзії молоді.

Дослідження Л.Г. Сокурянської, також віднесені нами до другого методологічного табору, спрямовані на комплексний аналіз ціннісної свідомості сучасної молоді. Вони позбавлені алармізму щодо «хибного» шляху соціального розвитку сучасного покоління. Навпаки, вони підкреслюють актуальність таких феноменів, як ціннісна амбівалентність, гардероб ідентичностей, та все більшу актуальність постматеріалістичних ціннісних орієнтацій сучасної української молоді. Масштабне дослідження біографій студентства різних поколінь свідчить про те, що сучасне студентство не відмовляється від цінностей попередніх поколінь, а сучасні зміни ціннісного поля молоді пов'язані з необхідністю відповідати множинним викликам сучасного світу. Цей висновок відзначають і британські дослідники А. Ферлонг і Ф. Картмел, підкреслюючи, що сучасна молодь «повинна справлятись з набором ризиків, які були значною мірою невідомі для їхніх батьків незалежно від соціального походження або статі» [1, p. 34].

Підбиваючи підсумок, зазначимо, що домінування алармізму та песимізму серед представників соціологічного табору є своєрідною методологічною пасткою, оскільки суспільство ризику надає молодій людині небачений потенціал як для досягнення життєвого успіху, так і для прояву соціальної суб’єктності. Зважаючи на «подвійну» природу ризику, шанси молоді для успішної соціальної інтеграції та соціального розвитку насправді дорівнюють іншій «стороні медалі» – соціальному виключенню. Визначальним фактором у цих умовах є капіталізація молоді, її ціннісний потенціал та особливості повсякденних практик, що знаходять своє відображення у життєвих стратегіях сучасного покоління молодих людей.

Исследуя влияние компьютерных игр, социологи неизбежно сталкиваются с рядом проблем. Краткое описание некоторых из них мы представим в данной публикации. Прежде всего, речь идет о дефинициях и классификации как игроков, так и игр. В попытке классифицировать геймеров можно столкнуться с такой проблемой, как отсутствие научной классификации и существование большого количества любительских классификаций, опирающихся на жанр игры. Нам представляется, что более обоснованной может быть классификация, в основу которой должна быть положена, например, характеристика времени, которое пользователи посвящают компьютерным играм. Примером подобной классификации может служить Gamer Segmentation II, опубликованная NPD Group в 2012 году [3].Она опирается на значимые характеристики игроков: возраст, время, проведенное за игрой, жанр или вид игры, затрачиваемые средства на покупку игр и оборудования.

Для социолога интересны такие категории игроков, как прогеймеры и игровые аддикты. Прогеймерами (англ. pro-gamers) сегодня принято называть людей, играющих в компьютерные игры за деньги, а игровые аддикты – это люди, зависимые от компьютерных игр, число последних сегодня во всем мире стремительно растет. Эти категории игроков имеют определенные особенности, которые затрудняют их исследование. В первую очередь это труднодоступность респондентов – и у прогеймеров, и у аддиктов довольно низкая социальная активность, что необходимо учитывать при выборе методов исследования.

Что же касается игр, то классифицировать виртуальные игры можно по жанрам, по количеству игроков и способу их взаимодействия, по платформам, на которых играют в эти игры. Жанровая классификация является наиболее распространенной, и ее необходимо учитывать при проведении исследования, так как именно эту классификацию используют сами геймеры для определения типа игры. Для исследования влияния игр большой интерес представляет, как та или иная игра взаимодействует с сознанием игрока, какие нереализованные потребности удовлетворяет, какие возможные девиации вызывает. Единственная существующая классификация компьютерных игр разработана психологом А. Шмелевым еще в 1988 году [4]. Классификация устарела, поэтому не позволяет классифицировать современные игры с множеством жанровых элементов. Однако она позволяет судить о когнитивных процессах, которые задействуются в различных играх.

Более эффективной в качестве основания эмпирического исследования, на наш взгляд, будет классификация игр, которая использует такие показатели, как степень включенности игрока, идентификация с персонажем игры, аддиктивный эффект игры, а также учтёт потребности, которые удовлетворяет индивид в игровом процессе. Например, дифференцируя компьютерные игры, О. Попов анализирует их по таким критериям, как наличие или отсутствие персонажа игры и морального выбора [5]. Игры, в которых есть возможность развития персонажа и морального выбора, вызывают наибольшее привыкание, так как в этом случае формируется сильнейшая идентификация игрока с персонажем, что приводит к ощущению реальности игрового процесса и желанию как можно более полно реализовать свои возможности в игре. Следовательно, влияние игр данного типа на индивида представляет наибольший интерес. Игры, в которых нет персонажа и морального выбора – логические игры, головоломки – предположительно, не вызывают стойкого привыкания и не имеют негативных последствий для психики. Классификация по критериям наличия или отсутствия персонажа и морального выбора представляется наиболее продуктивной для группировки и дальнейшего социологического анализа компьютерных игр и их влияния на индивидов.

Литература: 1. Майерс Д. Социальная Психология - 7-е издание / Дэвид Дж. Майерс – СПб.: Питер, 2010 – 794 с. 2. Хейзинга Й. Homo ludens. Человек, играющий. / Й. Хейзинга – СПб.: Изд. Ивана Лимбаха, 2010 – 416с. 3. NPD group research Gamer Segmentation 2012: The new faces of gamers / [Online]Available:https://www.npd.com/lps/pdf/Gamer_Segmentation_offer.pdf 4. Шмелев А. Г. Мир поправимых ошибок / А. Г. Шмелев // Вычислительная техника и ее применение. – Компьютерные игры. – 1988. – № 3. – С. 16-84. 5. Попов О.А. Новая классификация компьютерных игр / О. А. Попов [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://psystat.at.ua/publ/4-1-0-30.
Дикань Богдан

Харьковский национальный университет имени В.Н. Каразина

(Украина, Харьков)
Инициирование смеха в официальной обстановке
Инициирование смеха (laughter initiating [4]) социальным актором в официальной обстановке направлена на то, чтобы начать осуществление ритуала, при котором легитимируется положение субьекта, инициировавшего смех, на наивысшей ступени иерархии в социальной группе в данной обстановке [1, 3].

Под официальной обстановкой мы подразумеваем ситуацию, где взаимодействие индивидов внутри социальной группы проходит в условиях наличия высокоиерархизированных отношений, то есть таких, где четко выделен индивид (или группа) с высоким социальным статусом, который представляет интерес (чаще инструментальный) для людей с более низким социальным статусом. Под взаимодействием понимается разговор, который проходит в институциализированном контексте (“institutional context”) [6].

Смех нами рассматривается как феномен, находящийся между физиологическим и социальным [7]. Но, вслед за автором статьи «Смех: природа и культура» М. Смит, мы утверждаем, что «в смехе больше культуры, чем мы склонны думать». Существуют нормы и правила, регулирующие, когда, где и как можно и нужно смеяться, и эти нормы, очевидно, являются признаком «культурности» смеха. Более того, данное мнение подтверждает известный факт, что «стили» смеха различаются от культуры к культуре, что люди из разных стран смеются по-разному [7].

Проблематику смеха разрабатывала американский социолог Г. Джефферсон – одна из последовательниц этнометодологии Г. Гарфинкеля. В своих работах Г. Джефферсон утверждает, что в ходе взаимодействия (разговора) спикер может «пригласить» собеседника (или собеседников) к смеху [5]. В случае диалога (“two-party talk”) приглашение чаще всего происходит путем применения спикером «приглашающего смеха» (“inviting laughter”), который следует сразу после того, как спикер воспроизвел смехотворный элемент. В случае полилога, или, точнее, выступления одного спикера перед группой акторов (“multi-party talk”), слушающие должны предположить, что, воспроизводя «смехотворный элемент», спикер рассчитывает на то, что среди публики образуется смех [5, 6].Тогда они осуществляют акт «умышленного смеха» (искреннего или неискреннего). Если среди публики есть те, кто не слушал спикера, они по реакции остальных поймут, что он рассчитывает на смех, и присоединятся к ним. Таким образом, смех будет разделён всей публикой (“shared laughter”). Если спикер не уверен в том, что слушающие угадают его намерения, или, совершив «смехотворный» акт, видит, что публика не реагирует должным образом, он может, как и в случае диалога, использовать «приглашающий смех» [6].

Что же следует за приглашением? Как мы уже сказали, возможны ситуации, когда смех разделит вся аудитория, или собеседник присоединится к смеху (“join in laughing”) [4]. В таком случае мы можем говорить о «приглашении посмеяться и его принятии» (“invitation to laugh and acceptance”) [5]. В ином исходе – отказ от присоединения к смеху (“not join in laughing”) [4]. Этот отказ может быть вызван несогласием публики с тем, что говорит спикер (недовольством личностью спикера и т.п.), и желанием это продемонстрировать (когда отсутствие у них смеха может быть замечено или демонстрируется ими намеренно) [4].

«Смех – естественный элемент разговора» [6, ст. 38]. Поэтому он вполне приемлем для официальных разговоров (разговоров в институциональном контексте), будь то собеседование, деловая встреча, прием у врача, школьный урок в классе и т.п. Однако когда смех воспроизводится в институциональной среде, он подлежит ряду ограничений. В такой ситуации заведомо определено, кто может смеяться, кто может провоцировать смех, над чем можно смеяться [6].

Словосочетание «провоцировать смех» нами употреблено в значении, которое подразумевает осуществление действий с целью инициирования смеха. Когда человек воспроизводит «смехотворный элемент», он провоцирует смех, потому что лишь рассчитывает на то, что публика будет смеяться. То же происходит при использовании индивидом «приглашающего смеха». В случае, когда вся публика (или ее большинство) не засмеялась, инициирования не получилось, была лишь «провокация». Если же в ответ на смехотворный акт спикера или на его «приглашающий смех» большая часть или вся публика отреагировала, можно сказать, что произошло инициирование смеха. В этом случае личность «провокатора» и «инициатора» совпадает.

Но для нашей работы важно рассмотреть также случай, когда «провокатор» и «инициатор» – два разных актора. Есть вероятность возникновения ситуации, когда публика засмеется не в силу осуществленного спикером смехотворного акта и «приглашающего смеха», а в силу смеха другого человека. Этот случай следует отличать от описанного выше, когда одна часть публики присоединяется к смеху другой части, проявляя свою благосклонность к спикеру, потому что в этой ситуации благосклонность проявляется именно к актору, который смеется. Именно его смех выступает «приглашающим», поэтому именно он является инициатором смеха.

Из вышесказанного ясно, что смех в официальной обстановке, как и ритуал, есть социально регулируемая последовательность действий. Описанный нами механизм распространения смеха, когда некоторая часть публики смеется с целью выразить своё одобрение инициатора смеха, аналогична описанному Мертоном ритуалистическому типу адаптации. Кроме того, смех в официальной обстановке – отчасти стратифицированный ритуал, потому что его инициатором (смеха как ритуала) выступает актор, занимающий высшую, по сравнению с большинством в социальной группе, ступень на лестнице иерархии данной группы.

Обратимся к драматургическому подходу И. Гофмана, рассматривая официальную встречу, совещание и т.п. в качестве спектакля. Можно сказать, что легитимация статуса «главного» субъекта происходит постольку, поскольку за ним признается право нарушить привычный ход этого спектакля в силу того, что его личные качества лидера позволяют полностью контролировать ситуацию [2]. Кроме того, легитимация здесь – вертикальная, ведь символический универсум транслируется от его носителей к массе. Но эта масса может продемонстрировать постороннему, кто среди них «главный», путем осуществления такого стратифицированного ритуала. Это еще раз доказывает, что в случае инициирования смеха мы имеем дело с легитимацией, потому что она предполагает «знание ролей».