Раздел І ГЛОБАЛЬНЫЙ КОНФЛИКТ И ТЕРРОРИЗМ

С 70-х годов ХХ века научная мысль болезненным образом озабочена беспрецедентностью потрясений, фундаментальностью перемен в мире, граничащей с ощущением апокалиптичности. В многочисленных исследованиях под разными углами зрения рассматриваются наиболее острые глобальные проблемы, от решения которых зависит будущее человечества. Особое внимание уделяется таким негативным тенденциям: неопределенность перспектив мироустройства на фоне сомнений в существовании прогресса; переустройство мирового порядка без достаточного учета интересов многих государств и народов; контрпродуктивность мировой экономики, в недрах которой увеличивается сегмент, производящий т. н. отрицательную стоимость; углубление неравенства между бедными и богатыми странами; терроризм; транснациональная организованная преступность; демографическое неравновесие (чрезмерный рост населения в бедных странах и постарение населения в развитых государствах); проблемы миграции; экологический кризис.

Стоит заметить, что к категории апокалиптичности мы здесь обратились хотя и в гиперболическом контексте, однако все же не случайно. Характеристика указанных проблем в большинстве случаев навеяна осознанием планетарной тревоги, вызванной исчерпанием представляемых возможностей планеты и общества: «Именно эта сосредоточенность на образе и категории предела, – указывает по этому поводу В.И. Максименко, – является наиболее существенной в описаниях мира на рубеже 2000 г., ведется ли речь о кумуляции неопределенностей или о ситуативной запредельности существования» (27, с. 148).

После выхода в свет доклада Римского клуба Александра Кинга и Бертрана Шнайдера (1991) планетарный метод быстрых изменений в формирующуюся неравновесную структуру всемирных смещений называют «глобальной революцией» (там же). Преобладающим стало умонастроение, исходящее от известного американского социолога И. Валлерстайна, сформировавшееся в социальную теорию о кризисе существующей капиталистической системы мирохозяйства и «конце знакомого мира» (7; 6). Это умонастроение в 1993 г. хорошо выразил Пол Кеннеди, заметивший, что с концом «холодной войны» вместо «нового мирового порядка» перед нами предстала изломанная планета, где ничто не является определенным, за исключением того, что мы сталкиваемся с бесконечным количеством неопределенностей» (21, с. 407). Годом раньше Д. Медоуз определил мировую ситуацию как вышедшую «за пределы роста», подчеркнув, что возможные пути в будущее сузились за последние двадцать лет (31, с. 14, 29).

«Две опасности постоянно сопровождали процесс глобализации: опасность неточности определения самого явления и опасность эйфории от него», – указывает известный немецкий социолог Ральф Дарендорф (81, с. 1).

Хронологической точкой отсчета современного выражения глобализации принято считать 1989 год. Глобальная экономика и массовые коммуникации существовали и до 1989 г., однако этот год является поворотным, ибо кризис социальной системы облегчил распространение информационных технологий во всем мире. Первыми выгодами от международной ситуации воспользовался финансовый капитал. Глобальные рынки были сначала финансовыми рынками. Это была эпоха Дж. Сороса, который, по сути, воплощает в себе характерные черты нового глобализирующегося мира.

По мнению Р. Дарендорфа, вполне возможно, что с исторической точки зрения глобализация являлась лишь эпизодом, ошибочным путем, по которому двинулось капиталистическое общество, и последствия которого не будут носить долговременный характер. Однако в последнее десятилетие глобализация отпраздновала одну победу за другой. Она стала символом капитализма, освобождающегося от пут национальной и социальной ответственности. Осознание того, что падение национальных границ в сочетании с глобализацией информации может быть использовано и для разрушительных целей, пришло слишком поздно. Террористические акты 11 сентября 2001 г. явились поворотным пунктом в восприятии феномена глобализации: после этих событий надежды, возлагавшиеся на позитив глобализации в 1990-х годах, обратились в страх перед ней.

Р. Дарендорф характеризует современный мир как «мир без опоры». Он подчеркивает, что «никто не может дать опоры этому миру и никто не может найти опоры в нем» (там же).

Известный французский политолог Пьер Асснер в своих анализах современных теорий мирового развития, а также реально происходящей в конце ХХ века эволюции мира приходит к выводу, что все более отчетливо прослеживается тенденция к изменению миропорядка при снижении роли правовых установлений и вульгаризации отношений. Основным противоречием нового века он видит противоречие между западной цивилизацией и порожденным ею же самой варварством нового типа (89, с. 39–49).

Международные отношения, по мнению П. Асснера, все больше соответствуют формуле: «Все связано со всем, но никто не связан ни с кем». Вследствие этого в международной политике наблюдается растущий дефицит предсказуемости, что вызвано ростом разнородности обществ и их взаимной зависимостью. Отсюда велика вероятность прихода к таким международным отношениям, в которых доминировала бы анархия, оставляя государство на втором плане (89, с. 46). Происходит своеобразный возврат в Средневековье: транснациональное и этническое подрывает достижения государства, а именно, нейтральность власти, поставившей гражданство на своей территории выше привилегий родства и религиозных различий. Но это – Средневековье без Папы и императора, даже если ООН и США претендуют на эти роли. Хотя следует признать, что роль США и международных организаций в мире возрастает (89, с. 47).

П. Асснер в целом точно определяет одну из тенденций в мировом развитии, открывшую нишу для терроризма. Но полнота и объективность этой тенденции возможна, если учесть, что она возникла как объективный компонент развития капиталистической системы мирохозяйства. Она сопровождается социально-экономической поляризацией на всех уровнях, неудовлетворенностью и протестностью, охватывающей все более широкие массы людей. Это в сумме, консолидируясь на отличной, нежели государственная принадлежность, основе, выливается в различные формы сопротивления и протеста – от фиксируемой П. Асснером стихийности, анархии и варварства до террористических действий. Замечу, что последние, вопреки сложившемуся мнению, не требуют особой организации и совершенной системы управления. Террористическая тактика действий скорее отвечает психологии возмущения и бунта, она проста, доступна и эффективна, но степень ее жестокости и изуверства сопоставима, а возможно и обусловлена степенью опасности, принесенной огромным массам людей «варварским» (по П. Асснеру) ходом и угрожающими результатами развития мировой системы.

Подтверждение сказанному можно отчасти найти в размышлениях профессора института социологии Мюнхенского университета им. Людвига Максимилиана Ульриха Бека, касающихся феномена террориста-камикадзе. У. Бек отмечает, что террорист-самоубийца и его теракт в строгом смысле слова являются «одноразовыми». Такой преступник не может совершить свое деяние дважды, а государственным органам нет необходимости его разоблачать. Такая одноразовость обусловлена одновременностью деяния, добровольностью признания и самоуничтожения преступника. Поэтому речь идет о наказании не террористов, а тех, «кто за ними стоит» – «заправил», «государств-меценатов». Но там, где преступники уничтожили сами себя, теряются, улетучиваются причинно-следственные связи. Существует устоявшееся мнение, что «создание транснациональных сетей террора невозможно без участия государств. Но, может быть, именно «безгосударственность», отсутствие работающих государственных структур, и является плодотворной почвой для терроризма? – задается вопросом автор. – Может быть, мы стоим на пороге индивидуализации войны, когда вести «войну» против государств могут уже не только государства, но и индивидуумы?» (3, с. 51).

Автор в принципе правильно ставит вопрос, но он сужает проблему государственности, акцентируя внимание на ее якобы утрате. Ведь в полном смысле слова государственность не состоялась как полноценный институт в системе международных отношений. Процесс глобализации, во многом определяющий развитие мировой экономики, обустраивает мир по-другому, нивелируя государственность по определению. Множество созданных после Второй мировой войны государств существует в настоящее время в виде квазигосударств, бюджеты отдельных из которых уступают бюджетам солидных университетов. Происходящее в рамках современного развития мировой экономики разграбление государств Юга в свете рассматриваемого вопроса имеет два аспекта: во-первых, оно продуцирует, расширяет и укрепляет социальный лагерь сторонников террористической идеологии, одновременно разрушая, и это – во-вторых, систему государственно-правового сдерживания международной преступности, в том числе и терроризма. К этому следует добавить уже отмеченную тенденцию к стремлению людей идентифицировать себя в иной сфере, нежели государственность.

Поэтому возьму на себя смелость утверждать, что проблему государственности в том виде, как ее ставят П. Асснер, У. Бек и другие, искусственна. Думаю, что в системе мировых отношений, где превалировали бы социально обустроенные государства (как это и задумывалось при создании Организации Объединенных Наций), вопрос о терроризме как планетарной угрозе вряд ли возник. Но, к сожалению, мировая капиталистическая система развивается по кризисному сценарию, результатом которого и является наша общая встревоженность и сомнения по поводу благоустроенности грядущего миропорядка. Но на этом остановимся более подробно ниже.

Здесь же, закрывая тему и оценивая предположение У. Бека по поводу возникновения опасности индивидуализации войны, с учетом сделанного выше вывода, отмечается риторический характер его вопроса. Если же действительно возникнет опасность индивидуализации войны, то тогда гражданину придется доказывать, что он не опасен (ведь при этих условиях каждый человек может попасть под подозрение в том, что он – потенциальный террорист). Поэтому каждому придется смириться с тем, что его будут проверять «для безопасности», хотя он не давал к этому никакого конкретного повода. «Так что индивидуализация войны, в конечном счете, приведет к гибели демократии; государствам придется вступать в союз друг с другом против собственных граждан, чтобы предотвратить исходящие от них опасности» (3, с. 51).

Во-первых, подобная «индивидуализация» террористической опасности, даже если ее воплотить в праве, обречена на безрезультатность. Такая практика уже существует и может служить подтверждением.

Получить представление, например, насколько широк диапазон населения Республики Турция (в первую очередь, курдского), среди которого власти усматривают террористическую угрозу, можно сквозь призму оценки Закона этой страны от 12 апреля 1991 года № 3717 «О борьбе с терроризмом».

Статья 1 Закона гласит: «Террор – любые действия, осуществляемые лицом или группой лиц, являющихся членами организации с использованием методов насилия, принуждения, устрашения, косвенных или прямых угроз с целью изменения закрепленного в конституции политического, правового и экономического устройства Республики, подрыва неделимого единства государства, страны и нации, создания ситуации риска и опасности для Турецкого государства и Республики, ослабления и подрыва государственной власти либо ее захвата, ликвидации основных прав и свобод, подрыва внутренней и внешней безопасности государства, его общественного строя или общей жизнеспособности.

Организация – объединение двух или более лиц на основе общей цели».

Статья 2 также достаточно красноречиво указывает на стремление законодателя максимально индивидуализировать воздействие Закона и охватить им самые незначительные признаки причастности конкретных лиц к терроризму: «Террорист – лицо, являющееся членом организации, созданной для реализации целей, указанных в статье 1, принявшее участие совместно с другими членами организации или водиночку в осуществлении преступных действий или достижения этих целей либо даже не участвовавшее в таковых.

Террористами считаются также лица, не являющиеся членами террористической организации, но совершившие преступления от ее имени. Последние подлежат такому же уголовному преследованию, как и участники организации» (42, л. 17–49).

Таким образом, под действие этого закона может подпадать практически все деликтоспособное курдское население страны. Но каков же результат? Очевидно, что более чем скромный. И даже ввод коалиционных войск во главе с США в Ирак не оправдал ожидания турецкого руководства по поводу разрешения курдской проблемы в целом. Более того, по прошествии стольких лет борьбы с курдскими террористами в рамках столь жесткого (почти «индивидуализированного») законодательства Турция в декабре 2005 года официально обратилась к НАТО за помощью в пресечении деятельности Курдской рабочей партии – известной с 1968 года террористической организации.

Но это только часть сомнений в содержательности вопроса и, притом, не самая важная.

В своей основе сомнительной (если не абсурдной) постановка вопроса выглядит, и это – во-вторых, по той простой причине, что общество (в понимании как глобальное, мировое общество) не может воевать само с собой. Именно в рамках объективного развития общества возник и развился терроризм. Можно даже сказать, что терроризм востребован сегодняшним содержанием развития общества.

Позиция по этому вопросу У. Бека имеет лишь видимость непринципиального отчаянья, но, по сути, составляет квинтэссенцию заблуждения, уводящего от прицельной борьбы с терроризмом. Говоря о сотрудничестве государств, он отмечает, что террористическое противодействие процессу глобализации вызвало консолидацию общества. Но в каком формате прошла консолидация? И вообще, возможно ли о ней говорить? Как раз наоборот, происходит поляризация, вбирающая в себя консолидацию на двух полюсах глобального противостояния. Другими словами, не следует заблуждаться по поводу терроризма и отождествлять его с криминальной действительностью. Он как бы растворен внутри общества, представляя и отражая все многообразие его сегодняшних тонов и оттенков. Но из этого не следует дискредитация автором идеи правовой борьбы. Наоборот, именно через право, его господство можно одолеть терроризм. Но «изъять» терроризм из «тела» общества путем введения сугубо антитеррористических норм невозможно, поскольку это явление, как уже было сказано, составляет материальную ткань общества. Антитеррористическое право, его принципы и нормы следует выстроить таким образом, чтобы они оказывали регулирующее воздействие на содержание и направленность развития общества с тем, чтобы у общества отпала потребность в таком регулятивном средстве, как терроризм.

Карая лишь тех, кто реализует регулятивную функцию терроризма, воплощенную в терактах, право обречено на контрпродуктивность. К тому же, правовые установления – весьма относительная категория. Указывая на невозможность вынесения террористических актов за рамки воздействия права, а тем более морали в любом причисляющем себя к основным ценностям человеческой цивилизации обществе, все же следует отметить, что теоретики от радикализма пытаются найти им объяснение как вынужденным ответным мерам. Подвизая правовое измерение террористических актов к юридическому институту внутреннего права, регулирующему ситуацию необходимой обороны, они находят поддержку в среде бедствующей части населения земли. Политико-психологическая основа этой поддержки укрепляется с распространением террористических актов в исполнении террористов-камикадзе. Здесь синдром собственной жертвенности, по сути, устраняет моральные основания для формирования правовых норм. К тому же снимается значимость проблемы исполнителей террористического акта, а также их экстрадиции.

Следует обратить внимание читателя на то, что оценка развития мировой системы объективно нивелируется к выявлению содержащихся в ней угроз, что в свою очередь неминуемо приводит к необходимости анализа характеристик терроризма. Но, на мой взгляд, это видимость механизма. На самом деле логика этого механизма действует в обратном направлении. Именно терроризм, благодаря своей беспрецедентной радикальности и феноменальной жестокости, привлек внимание общества к наиболее значимым проблемам мирового развития и вынуждает задуматься над реальными (а не уподобляемыми фиговому листку) путями и способами избавления миросистемы от катастрофического тупика. Это нам предстоит исследовать в I и IV разделах книги с позиций геоэкономических и социальных теорий, разработанных авторитетными учеными.

Здесь же уместным было бы развить подтверждение высказанной тезы о ключевой роли и месте терроризма в оценках состояния и перспектив миросистемы.

В середине 90-х годов ХХ века были разработаны шесть моделей мирового развития для человечества, покончившего с холодной войной. Две из них базировались на идее отказа от конфликтов и перехода к политике сотрудничества. Еще две, напротив, предусматривали вероятность вечного противоборства (либо соперничество государств, либо столкновение и борьба цивилизаций). Наконец, последние две модели выходили за рамки альтернативы между конфликтом и сотрудничеством, в них речь шла либо о сепаратном существовании двух разных миров, либо о приближении всеобщей анархии.

Первая модель – это модель «нового международного порядка», которую во времена войны в Персидском заливе признавали президенты Дж. Буш и Ф. Миттеран. Она представляет собой систему коллективной безопасности и правопорядка, в соответствии с принципами которой предусматривается наказывать агрессоров и защищать жертвы.

Вторая модель – «конца истории», предложенная Ф. Фукуямой. В ней также предполагается, что в мире будет установлен порядок и обеспечена безопасность, но не путем установления международного правопорядка, как в первой модели, а благодаря тому, что в недемократических обществах после падения тоталитарных режимов победят либеральная демократия и капитализм.

Третья модель существует в двух вариантах: концепция военно-дипломатической многополярности (Генри Киссинджера) и концепция становления однополярного мира, вследствие усиления американского превосходства (Збигнева Бжезинского).

В соответствии с четвертой моделью, выдвинутой С. Хантингтоном, на смену конфликту наций, характерному для ХІХ века, на смену борьбе идеологий, господствовавшей в ХХ веке, придет «столкновение цивилизаций». Конфликт цивилизаций захватит семь или восемь крупных культур и приведет к новой биполярности между Западом и исламо-конфуцианским альянсом или между Западом и остальным миром.

В пятой модели прогнозируется углубление разрыва между «центром» и «периферией». Эта концепция изложена, в частности, в работах Макса Сингера и Аарона Вилдавски (США) и Жана-Кристофера Рюфена (Франция). Здесь «центр» не является авангардом для «периферии» (как у Фукуямы), а «периферия» не представляет угрозы для «центра» (как у Хантингтона). Это скорее два мира, отдаляющиеся друг от друга. Один – относительно мирный и процветающий, другой – страдающий от войн и революций.

В шестой модели, представленной в статье американского журналиста Роберта Каплана, происходит обратная эволюция – «центр» идет по стопам «периферии», и в нем можно ждать появления «серых» неконтролируемых зон, которые уже сейчас существуют в странах третьего мира.

Очевидно, что у истоков всех этих предсказаний стоит ключевой вопрос завтрашнего мира: «К чему приведет экономическое развитие, повлекшее за собой изменения в ценностях и основополагающих концепциях»? Авторы моделей видят разные способы ответа на этот вопрос и, кстати, большинство из вариантов (за исключением разве что шестого) уже проявили свою несостоятельность. Но для нашего исследования важно другое. В основе всех предположений просматривается общая основа – упование, в конечном итоге, на реальное утверждение международного правового порядка. Чем же вызвана эта озабоченность? Ведь право существует и действует. Причем, как было сказано, оно жизнеспособно, целостно по форме и закончено по содержанию и в рамках одного государства, и в параметрах всего мирового сообщества. Как утверждает известный российский юрист-международник, профессор Р.А. Каламкарян, конкретные случаи невыполнения права или несоблюдения принципа добросовестности в поведении его субъектов никак не умаляют реальности правопорядка на основе господства права. Международное право отнюдь не является ущербным, а внутреннее – проблемным ввиду встречающихся случаев расхождения между предписанием и исполнением норм права. Эффективность права определяется в конечном итоге не случаями его несоблюдения или недобросовестного пользования субъективными правами (которые будут всегда, пока существует само человеческое общество), а степенью жесткого реагирования органов беспристрастного и независимого правосудия на ту или иную неадекватность в поведении субъектов права (20, с. 7, 8).

Итак, международное право как законченная по форме и целостная по содержанию система права не имеет пробелов. И суд согласно правилу запрета non-lignet не может отказаться вынести решение за отсутствием или неясностью подлежащей применению нормы права.

К этому следует добавить развитую систему международных судебных институтов. Их деятельность внушает уважение.

Постоянная палата третейского суда за столетний период своего существования (она была создана во исполнение Гаагской конвенции 1899 года о мирном решении международных столкновений и начала работу в 1902 г.) рассмотрела около 30 дел и по-прежнему существует. По состоянию на 2000 год сторонами конвенции являются 90 государств (33, с. 4–5).

Постоянная палата международного правосудия за период с 1922 по 1944 годы вынесла решения по 29 спорным делам между государствами и 27 консультативных заключений, из которых практически все были добросовестно выполнены (там же, с. 6–7).

Международный суд со времени своего создания в 1946 г. рассмотрел более 120 дел. Из них 80 % – это споры между государствами и 20 % – консультативные заключения, вынесенные по запросу органов или специализированных учреждений ООН (там же, с. 50–51).

С 1 июля 2003 г. приступил к работе Международный уголовный суд, который в своей деятельности основывается на принятом Дипломатической конференцией полномочных представителей 17 июля 1998 г. Римском Статуте.

В системе международного правосудия действуют и суды ad hoc, Международный трибунал для судебного преследования лиц, ответственных за серьезные нарушения международного гуманитарного права, совершенные на территории бывшей Югославии, созданный на основе резолюции Совета Безопасности ООН от 25 мая 1993 г. № 827, а также аналогичный Международный трибунал по Руанде, созданный в 1994 году.

Оценивая систему международного права, следует указать, что для того, чтобы оно было способно полноценно оказывать влияние на формирование миропорядка таким, каким его желает видеть общество, нужен сильный стимул, способный вызвать у общества что–то вроде шока. Таким шоковым действием, вне всякого сомнения, обладает терроризм, борьба с которым является сильным побудительным мотивом (способным возвыситься над интересами государств) к формированию эффективного, имеющего перспективы и возможности полной реализации, права. Поскольку терроризм возник и существует как результат столь значительных деформаций и нарушений права и общественной морали, которые, в конечном итоге, подвергают опасности нынешний миропорядок и поставили под сомнение само его существование, то уместно поставить вопрос о формировании антитеррористического права как межсистемной отрасли. Таким способом может быть создана реальная возможность (как одно из основных направлений) к укреплению и поддержанию международного правового порядка, по поводу которого проявляют озабоченность многие специалисты и политики.

Обновленные образы, в которых предстает терроризм, указывают на удивительную трансформативность этого явления и все более настойчиво приводят к простой мысли о том, что мы не замечаем (или делаем вид, что не замечаем, или не хотим замечать) главного. Терроризм – это не просто социальная аномалия и даже не социальное явление, это консистентная составляющая содержания жизни общества, которая натурализовалась, растворилась в нем, составляет его сущностную характеристику. Отсюда противопоставление общества и терроризма представляется безосновательным. Такие противопоставления объективно обречены на возникновение противоречий в рассуждениях их авторов.

Так, упомянутый выше Ульрих Бек выделяет три вида угроз в «глобальном обществе риска»: экологические кризисы, глобальные финансовые кризисы и террористические угрозы со стороны транснациональных сетей террора. Стоит обратить внимание на то, что если в первых двух случаях продуцирование угроз вполне объяснимо ассоциируется с деятельностью (в принципе) всего общества, то в последнем – создается видимость конкретизации угроз до «транснациональных сетей террора». Здесь происходит подмена понятий, а конкретизация отсутствует. Ведь очевидно, что за понятием «транснациональные сети террора» стоит, по самым скромным подсчетам, 3–4 млрд. людей^, признанных бедными. И если мы официально признаем, что «одним из существенных факторов, который стоит за многими террористическими актами, какими бы ложными или реальными причинами они не мотивировались, являются масштабы разрыва между богатством и бедностью в мире, ощутимо возрастающие с каждым десятилетием» (50, с. 69), то вполне закономерно встает вопрос, от кого исходит угроза и кому она адресована. Конечно же, угроза существует, но ее создает не кучка террористов, даже если они организованы в сети. Ее спродуцировало и создало само общество, в его, по большей части, противоречивом и конфликтообразующем развитии. Исследовательский материал, подтверждающий это положение, весьма разнообразен. Одной из наиболее убедительных и характерных (но в то же время оригинальной по своему научному обоснованию) представляется концептуальная версия глобальной субкультуры российского исследователя В.И. Максименко. В рамках ее обоснования можно без труда разглядеть процесс формирования глобального террористического конфликта, происходящий в поле интересов наиболее развитой части общества. Ученый указывает, что глобальная субкультура сформирована на руинах бреттон-вуддской системы (послевоенная система валютно-финансовых отношений, учрежденная в 1944 г. на конференции 44 стран в Бреттон-Вуддсе). Слом этой системы приобретает свое настоящее значение, если рассматривать его в реальной синхронии с основными событиями информационной революции и стремительным процессом микроэлектронных и телекоммуникационных технологий. Глобальная субкультура (несколько тысяч «больших семей» по всему миру), не имеет ни физико-географической территории (ибо функционирует как культура во всем пространственном режиме информационного и информационно-финансового обмена), ни собственно экономического фундамента, поскольку деньги в ней перестают быть эквивалентом товара (28, с. 265).

Отсюда определяющей чертой современной духовной ситуации является (само) принуждение к работе с фикциями, постоянно продуцируемыми глобальной субкультурой, ибо с точки зрения реальных условий воспроизводства жизнедеятельности людей она является насквозь фиктивной.

К тому же современный мир примечателен переворотом в совершенно новой коммуникативной сфере. Произошло скачкообразное возрастание не скорости и массы перемещаемых в пространстве людей и товаров, а количество битов информации, «перемещаемых» в единицу времени в процессе передачи данных. «Этот новый тип коммуникационного единства, – пишет В.И. Максименко, – наложившись на единство прежнего рода, придал новую силу старому соблазну тотальной власти над миром и стал отправной точкой формирования глобальной субкультуры» (там же, с. 267).

Хронологической же исходной точкой формирования глобальной субкультуры ученый, как и многие другие современные исследователи, считает 1968 год, который принято называть годом великого перелома или годом всемирной революции. Симптоматично, что эта дата совпадает с началом современного периода формирования терроризма как системного явления, нашедшего выражение в глобальном социальном конфликте. Контуры этого конфликта В.И. Максименко обозначает, указывая на «глубокие основания нового раздвоения единого человеческого универсума у рубежа 2000 г.» (там же, с. 274).

Таким образом, сугубо техногенная глобальная субкультура, функционирующая во внепространственном режиме информационного информационно-финансового обмена, противостоит сегодня реальному миру национально-государственных, социально-этнических, регионально-географических пространств мировой суши с включенными в эти пространства ресурсами жизнедеятельности людей – ресурсами ограниченными, исчерпываемыми и в этой своей ограниченности и исчерпываемости не оставляющими места бесконечному прогрессу. И это, замечу, притом, что, по меньшей мере, три миллиарда людей нуждаются в самых минимальных (цивилизационных) знаках этого прогресса.

Объяснение социальности терроризма как продукта глубокой деформации общественного развития (если термин «развитие» здесь вообще уместен) можно найти в рассуждениях В.И. Максименко о «неэкономическом» характере глобального универсума.

Во-первых, по мнению автора, геохимический состав тела Земли, причем далеко не только в смысле наличных запасов топлива и металлических руд, «первичнее», «базиснее» надстроенной над ним собственно экономической деятельности. По достижении экологического предела это самоочевидно и доказательства не требует.

Во-вторых, управляющей структурой современной мировой экономики является не реальное производство обмениваемых товаров и услуг, а «виртуальное» обращение мировых денег, которые способны сегодня воздвигать и сокрушать материальное могущество народов, но сами по себе бессильны производить. Концентрированным и нагляднейшим выражением этой двойной зависимости экономики от несобственно-экономических областей жизни стала глубокая пропасть между богатыми и бедными – людьми, странами, а внутри стран между регионами. И хотя существование этой пропасти замалчивается или отрицается, она интенсивно работает на разрыв социального и интернационального целого.

В-третьих, ни реальная экономика, ни иллюзия экономического par excellence мира не в состоянии воспрепятствовать вероятной эскалации военно-политического насилия. Войны 90-х годов, по мнению ученого, – «это лишь первые раскаты грома: вряд ли можно предположить, что масштабная попытка передела истощаемых мировых ресурсов в интересах сравнительно ограниченной части человечества будет иметь мирный исход» (28, с. 274–275).

Позиция, согласно которой деструктивность современного общества порождает насилие и, в частности, терроризм, присуща многим другим авторам, в чем можно убедиться и в пределах данной работы.

Поскольку это так, то очевидным способом устранения такой угрозы является перестройка общества, предполагающая создание комплексного механизма, способного воспрепятствовать возникновению условий и возможностей террористической угрозы. В связи с тем, что речь идет о механизме, отражающем интересы всего мирового сообщества и базирующемся на господстве права, доминирующее место в нем должно занимать международное антитеррористическое право. Причем основу такого права должен составлять подход к терроризму как к социальному результату жизнедеятельности